СОДЕРЖАНИЕ
Беседа 1. О старчестве
Беседа 2. О борьбе с унынием
Беседа 3. О послушании (беседа первая)
Беседа 4. О личности человека
Беседа 5. О послушании (Беседа вторая)
Беседа 6. О правильном отношении к уединению
Беседа 7. О несвоевременном желании уединения
Беседа 8. О молитве Иисусовой как о главной добродетели
Беседа 9. О борьбе с помыслами
Беседа 10. О любви к ближнему
Беседа 11. О важности исполнения "малых" заповедей
Беседа 12. О ревности в духовной жизни
Беседа 13. О помощи смирения в борьбе со страстями
Беседа 14. О правильном отношении к стяжанию добродетелей
Беседа 15. О нерадении
Беседа 16. О пути в Царствие Небесное
Беседа 17. О страсти любоначалия
Беседа 18. О посте и воздержании
Беседа 19. О гордости
Беседа 20. О молитве
Беседа 21. Об откровении помыслов
Беседа 22. О молитве Иисусовой
Беседа 23. О смысле жизни, часть 1
Беседа 24. О смысле жизни, часть 2
Беседа 25. О любви к ближнему
Беседа 26. О правильном отношении к евангельским заповедям и ближним
Беседа 27. О необходимости терпения в борьбе со страстями
Беседа 28. О добросовестности в исполнении послушания
Беседа 29. О духовном зрении
Беседа 30. О четках и их назначении в нашей жизни
Беседа 31. О необходимости постоянной молитвы
Беседа 32. О послушании и непослушании
Беседа 33. О покаянии
Беседа 34. Слово после иноческого пострига о смирении и молитве
Беседа 35. О правильном отношении к родственникам в свете Евангельского учения
Беседа 36. О важности знания догматов Православной Церкви
Беседа 37. О книжниках и чтении книг
Беседа 38. Слово на постриг в мантию о. И.
Беседа 39. Слово после пострига сестер Е. и Ф.
Беседа 40. Слово после пострига сестры М.
Беседа 41. О трех степенях духовной жизни
Беседа 42. О блудной страсти
Беседа 43. Слово после пострига сестер М. и Д.
Беседа 44. О прелести
Приложение. Об игумене Андрее (Машкове)

Беседа 1. О старчестве

Почему-то многие люди, которые писали о старчестве до революции или пишут о нем сейчас, упускают, как мне кажется, две очень существенные вещи. Во-первых, говоря о старчестве, почему-то ничего не говорят об умном делании. Одно с другим не связывают. Может быть, в уме человека, который рассуждает на эту тему, само собой разумеется: старчество и умное делание - две неразрывно связанные вещи. Но из текста трудно это понять. Создается такое впечатление, что возможно какое-то руководство, откровение помыслов, послушание без занятия умным деланием. По моему мнению, если не будет умного делания, если не будет занятия Иисусовой молитвой, то тогда, собственно, и руководить некем и не для чего: и вопросов никаких не будет, и проблем не будет, и отпадет нужда в таком внимательном руководстве. Потому что старчество, старческое руководство необходимо при постоянно изменяющейся, сложной, многообразной внутренней жизни. А таковой либо нет, когда человек не занимается Иисусовой молитвой, либо она есть, но не в смысле борьбы с собой и внутренней брани, а в смысле какого-то многообразия помыслов и страстей, которое есть у всех людей, но человек его не видит. И если бы какой-нибудь старец (предположим, такой бы нашелся) без помощи Иисусовой молитвы попытался человека исцелить от страстей, я думаю, это было бы практически невозможно. И потому старчество становится какой-то абстракцией. Все рассуждают о необходимости старчества: "Да, нужно старчество, потому что без него невозможно вести правильную духовную жизнь". Это все так, но какое старчество возможно без умного делания? Зачем оно тогда вообще нужно? Кем руководить и зачем? Просто объяснить человеку, что в нем действует тьма страстей? Я думаю, понять это можно и без руководства.

Такое забвение умного делания - это первое серьезное упущение тех людей, которые пишут и рассуждают о старчестве. Более того, само умное делание без старчества возможно; человеку без руководства хотя и трудно, но все-таки можно с Божией помощью, с большими трудами, со скорбями, при помощи Иисусовой молитвы как-то преуспеть и спастись. А вот руководство без молитвы ничего не даст. Представьте себе, что человек не молится Иисусовой молитвой - не хочет, не может. Я даже не знаю, что ему объяснять. Вот он говорит, к примеру, что у него блудные помыслы, а я что ему скажу? Что это нехорошо? Все и так знают, что это нехорошо. Как ему бороться? Если бы мне велели, допустим, про Иисусову молитву ничего не говорить, то я и не знал бы, как объяснить. Так же можно сказать и обо всем остальном: о покаянии, о смирении, о рассуждении. Например, какое может быть рассуждение, если человек не молится? О чем он будет рассуждать? И потом, как в нем воздействует та благодать, которая откроет ему глаза на то, что в нем происходит? Поэтому, когда мы говорим о старчестве, мы должны понимать, что старчество - это как бы следствие умного делания, или свойство, или нечто необходимо сопутствующее умному деланию. Если бы даже какой-нибудь подвижник не имел старца, а сам подвизался в умном делании, то он приобрел бы опыт, который в какой-то степени, даже если бы он не имел особенного рассуждения, мог употребить в помощь другим людям - таким же, как он, но только еще приступающим к этому подвигу. А откуда может приобрести опыт тот, кто не молится, тот, кто не чувствует, не имеет в своей душе света, который просветил бы его и позволил увидеть свои грехи? Святитель Игнатий (Брянчанинов) говорит, что первое видение у человека, который начинает спасаться, - это видение своих грехов. А как его приобрести, если ты не молишься, если ты не умеешь смотреть внутрь себя?

Второе серьезное упущение рассуждающих о старчестве состоит в том, что всегда приводят в пример великих старцев - Паисия Величковского, Амвросия Оптинского и других, может быть широкому кругу не известных, но выдающихся по своим духовным способностям. Тут дело не в знаменитости, а действительно в духовных дарованиях. Но что же тогда нам делать? Где нам взять Амвросиев Оптинских? Можно, конечно, возвеличить отца Авраама: не замечать его недостатков, расхваливать его достоинства, и создастся такой ореол, сложится впечатление, что у нас-де отец Авраам точно как Амвросий Оптинский. Вот, например, сестра А. говорила, что я шучу как Амвросий Оптинский. Шучу-то я, может, и как Амвросий Оптинский, но в остальном, наверное, от него очень сильно отличаюсь. Но дело тут не во мне, я просто хочу сказать, что не надо думать, будто старчество возможно только тогда, когда человеком руководит какой-то выдающийся старец. Приводят в пример пользу лишь от такого руководства. Ну, хорошо. А что делать сотням монастырей, где нет таких выдающихся старцев и, может, никогда не будет? Значит, старчество там не нужно? Если ты не Амвросий Оптинский, - значит, уже все? Или тогда надо как-то раздувать авторитет своего старца или своей старицы - например, говорить, что сестра А. бесстрастная, что она худая не оттого, что просто мало ест, а оттого, что подвизается, и так далее. Можно что угодно придумать. Но получится фикция. Действительно, эти люди по-настоящему руководят, приносят пользу, но относиться-то к ним нужно разумно и понимать, что руководство более опытного монаха - это уже есть старчество. Иначе нам не надо было бы при постриге вручать монахиню или монаха восприемнику, по той причине, что он-де не Амвросий Оптинский. На самом же деле, есть такое правило, что нельзя постригать без восприемника, потому что новопостриженному необходимо руководство более опытного монаха. Вот и все. Конечно, бывают и совсем неопытные наставники, мы про это не говорим. Но в то же время нельзя все идеализировать и требовать, чтобы старец был такой, как Амвросий Оптинский, а иначе вообще никакого не надо. Это другая ошибка, очень серьезная. Потому что такое восхваление старчества фактически отрицает его как реальную монашескую деятельность, как реальное свойство и насущную необходимость монашеской жизни. Пока мы будем ждать, что из нашей среды вырастет какая-нибудь игумения Арсения или иеросхимонах Амвросий, то, пожалуй, и умрем. Нужно смотреть на вещи трезво.

Итак, когда рассуждают о старчестве, обычно делают две очень серьезные ошибки. Первая - недооценивают или просто опускают, может быть по какому-то недоразумению, важность умного делания, занятия Иисусовой молитвой, вторая - преувеличивают те требования, которые должны быть предъявлены к старцам. И таким образом, расхваливая старчество, превращают его в какую-то абстракцию, которую никак нельзя применить к жизни. Наш Ново-Тихвинский монастырь открылся четыре года назад. Где нам взять Амвросия Оптинского? Допустим, пройдет лет сорок, и сестре Е., например, будет 52 года. Она будет уже в таком приличном возрасте, с очень богатым опытом и с рассуждением, а тут половина уже поумирает, так и не удостоившись увидеть "преподобную старицу Е.". Мне кажется, как в духовной литературе допускается такая ошибка и вопрос о старчестве, я бы сказал, даже выводится за рамки здравого смысла, так и в жизни многие, читая эту литературу, неправильно начинают смотреть на вещи, и у них создается представление, что, с одной стороны, старчество возможно без усиленного занятия Иисусовой молитвой и что, с другой стороны, наставником может быть только богоносный старец или богоносная старица. Так человек перестает испытывать доверие к обыкновенному своему собрату или сестре, таким же страстным, как и он, но более опытным, - вот в чем все дело. Так многие охладевают, видя недостатки своего наставника, которые, конечно, в монастыре трудно утаить, потому что мы тут как одна семья и все друг друга круглосуточно наблюдаем. Смотришь, допустим, на сестер А. или Д., на матушку Л., может быть, действительно видишь недостатки или мнимые недостатки и соблазняешься, думаешь: "Все-таки это не Синклитикия, как же я могу беспрекословно ее слушаться? Говорит мне пол пойти мыть, а она же не Синклитикия, не буду пол мыть; пусть знамение какое-нибудь сотворит, огонь с неба пусть низведет, тогда пойду пол мыть". И когда более опытная монахиня дает какие-то сами собой разумеющиеся, совершенно здравые советы (хотя, в принципе, если бы мы имели здравый смысл, то можно было бы самим, никого не вопрошая, узнать, что именно так нужно поступать), мы требуем от нее какого-то особенного бесстрастия, прозорливости, а некоторым, может быть, хочется даже чудотворения. К примеру, тебе говорят: "Когда ты молишься Иисусовой молитвой, не вступай в собеседование с помыслами, потому что от этого у тебя страсть усилится", - а ты удивляешься, почему она тебе смеет давать такие советы, тогда как сама не бесстрастна. А бесстрастный, ты думаешь, дал бы тебе другой совет? Такой же дал бы совет. И отсюда, от преувеличенных требований, возникает недоверие. Недоверие, своеволие, самонадеянность - и такой вот "ревнитель Православия" на самом деле лишается реальной возможности получать пользу от духовного руководства и очень затрудняет свою духовную жизнь и само спасение, отказываясь от той скромной помощи, которую ему предоставил Промысел Божий.

Конечно, хорошо было бы, чтоб у каждого из нас была такая старица, как амма Синклитикия, амма Сарра, амма Феодора и другие преподобные подвижницы. Но я думаю, что даже в цветущие времена монашества не у всех были такие старицы и такие старцы. Вот мы иногда читаем в патериках, что такой-то старец пришел, допустим, к Антонию Великому и с собой привел своего ученика. Можно понять, что этот старец искал у великого подвижника назидания для себя и, может быть, для ученика. Кроме того, можно предположить, что великие старцы, великие руководители просто физически не способны были постоянно, ежедневно следить за всеми своими чадами. Вы и здесь видите, что сестры Д. и А. с трудом успевают с вами справляться; а представьте себе древние времена, когда в монастырях жили тысячи монахов! Пахомий Великий руководил несколькими монастырями, и в каждом было по тысяче и больше монахов. Мог ли Пахомий Великий, которого все они, конечно, считали своим духовным наставником, руководить ими непосредственно? Безусловно, это невозможно. И в то же время представить себе, что эти люди были без руководства, также невозможно. Значит, каждого из них наставлял какой-то старец или духовник, как его ни назови. В общем, руководители у них были, но, видимо, не такие выдающиеся по своим духовным качествам, как Пахомий Великий. И об этих людях мы не знаем ничего: ни их имен, ни каких-то особенных добродетелей. Преподобный Иоанн Лествичник говорит: пусть благодушествуют люди страстные, потому как по своем исцелении они для всех могут быть помощниками и руководителями. Потому что, имея опыт борьбы со страстями (если они, конечно, действительно ведут с ними борьбу), они этим опытом могут поделиться с другими - своими собратьями или сестрами. И еще Иоанн Лествичник говорит, что есть такие люди, которые, находясь в тине страстей, как бы в яме, предостерегают проходящих мимо, чтобы они также не упали в эту яму. И Господь, видя такое их доброе делание, наконец и их самих избавляет от страстности. То есть человек может быть наставником и тогда, когда в нем действуют страсти, не обязательно он должен быть бесстрастным. Но одно дело, когда человек ведет борьбу со страстями и как бы отстраненно от своей собственной борьбы руководит другими, и иное дело, когда он руководит под влиянием страсти - такой человек действительно не имеет права быть старцем. Если кто-то, подверженный гордости до такой степени, что не замечает ее и ею руководствуется в своих поступках, будет наставлять других, то, конечно, он принесет вред. А иной человек пусть даже и имеет гордость, но борется с ней и стоит выше ее, он ее замечает и руководит не под влиянием этой страсти, а как бы наперекор ей - такой имеет право быть руководителем, и он поможет другим.

Вот такая поправка в отношении защитников старчества и людей, его прославляющих, необходима. Это не только теоретическая, но и жизненно важная установка. Нельзя идеализировать старца, потому что таким образом мы его фактически низвергаем. Сначала мы его идеализируем, потом видим, что он не соответствует идеалу, и теряем в него веру. Нужно подходить просто и, если можно так сказать, по-деловому, и тогда будет польза. Надо помнить две вещи: что старец не обязательно должен быть святым и что, если мы не будем заниматься умным деланием, нам никакой старец не поможет. Он даже, собственно, и не нужен будет.

Вопрос. Нужно ли убеждать в пользе умного делания людей, которые считают, что от молитвы обязательно впадешь в прелесть и что занятие молитвой - это дело святых? Спор был о том, что сначала нужно стяжать покаяние и смирение, а потом дерзать произносить молитву Иисусову, а не молитвой достигать покаяния.

Ответ. Это все равно что сказать: "Сначала покушай, а потом обед приготовь". Как можно сначала поесть, если у тебя еще обед не готов? Это просто абсурд. Может быть, есть другие способы достичь покаяния и смирения, но в любом случае это молитва. И в широком смысле слова таким способом все равно будет умное делание. Допустим, я буду читать не Иисусову молитву, а псалмы, стану упражняться во внимательном, покаянном чтении псалмов. Теоретически это возможно, но гораздо труднее. Если мы при помощи Иисусовой молитвы не можем приобрести покаяние и смирение - нам трудно; если мы умудряемся впасть в прелесть, занимаясь даже Иисусовой молитвой, которая по своему содержанию есть молитва покаянная, которая своим содержанием учит нас не надеяться на себя и таким образом смиряться, то тем паче мы впадем в прелесть, читая какие-то длинные молитвословия. Поэтому мне думается, что достичь покаяния и смирения без умного делания, без Иисусовой молитвы, на практике почти невозможно. Теоретически - да, можно стяжать эти добродетели, много упражняясь в молитвословиях, но ведь вместе с тем нужно еще умудриться следить за своей внутренней жизнью. А это гораздо труднее при чтении длинных молитвословий, допустим покаянных канонов, чем при занятии Иисусовой молитвой. А стоит ли убеждать кого-то в пользе умного делания? Глядя на тебя, человек может сказать: "Вот - это результат умного делания". Самому надо спасаться. И потом, многое зависит от того, кто будет убеждать. Если буду убеждать я - да, я имею на это право, и это даже мой долг; если это будут делать монастырские старицы или настоятельница, это тоже их долг - убеждать, притом еще не всех, а тех людей, которые им подчиняются или каким-то образом доверяют, обращаются к ним. А какая-нибудь рядовая послушница, которая, пожалуй, своим поведением может еще соблазнить какого-нибудь мирского человека, конечно, должна молчать, потому что не ее это дело.

Вопрос. В монастыре есть сестры, много знающие как в духовном, так и в общеобразовательном плане, тем не менее не отличающиеся особенным преуспеянием; почему так происходит, почему количество не переходит в качество?

Ответ. Духовное преуспеяние зависит не от образования, а от разных духовных свойств, изначально - от ревности. Потом, конечно, очень важно смирение, послушание и тому подобные духовные свойства. А образование здесь ничего не значит. Вот старец Силуан был малограмотный, но он же был высоко преуспевший. Антоний Великий был и вовсе безграмотный. Конечно, образование не препятствует духовному преуспеянию, но и не способствует; это нейтральная вещь, которая может как пользу принести человеку или даже через него другим людям, так и вред, если он ею неправильно воспользуется. Вот, например, Ориген был необыкновенно образованным человеком, но свои способности он употребил во вред Церкви и стал одним из выдающихся, если так можно выразиться, ересиархов. В его книгах было столько всяких лжеучений, что впоследствии у него их заимствовали многие еретики; Ориген - родоначальник чуть ли не всех ересей, столько всяких заблуждений он наплодил. А ведь он был человеком гениальным. Так что образование не имеет принципиального значения. А касательно "много знающих в духовном отношении"... Что значит много знать в духовном отношении? Настоящее духовное знание - опытное. Вот оно ценно. А когда человек много прочитал книг, допустим святых отцов, пишущих на аскетические темы, то это не является духовным знанием, это чисто теоретическая подготовка, которой человек может воспользоваться; она оказалась бы полезной, если бы были ревность и усердие. А если человек читает книги, но ничего не исполняет, так, пожалуй, еще и вред будет от этого. Может возникнуть мечтательность. Возьмешь, к примеру, книгу Исаака Сирина: пока читаешь, тебе кажется, что ты Исаак Сирин. Читаешь Симеона Нового Богослова, думаешь: "Я Симеон Новый Богослов". И так далее. И человек мечтает о себе, а на самом деле духовной жизни не ведет; получается, что он смотрит на картину, на которой нарисован источник воды, а воду эту не пьет. Или ему снится, что он идет, а он на самом деле лежит и спит. Вот что получается с тем, кто читает много книг, много знает, но ничего не исполняет. И наоборот, если человек, может быть, мало знает в этом отношении, прочел мало книг, но имеет собственный опыт, старается исполнять то, о чем узнал, читает с целью исполнения и проверки своего собственного опыта - он может преуспеть гораздо больше.

Это, вероятно, про Иисусову молитву можно сказать, что ее количество переходит в качество, да и то не всегда, а лишь тогда, когда человек проявляет какое-то усердие. Потому что если он будет аккуратно исполнять правило и даже в течение всего дня читать молитву, но не будет усердствовать во внимании, то количество в качество не перейдет никогда.

У вас есть такая книжка - "Непрестанно молитесь", в ней рассказывается про афонских подвижников. Там описан следующий случай. Один монах, который был в послушании у старца, исполнявшего, как и все афонские монахи, четочное правило, стал своего старца убеждать, чтобы он занимался умным деланием так, как учат святые отцы, то есть пытался вводить ум в сердце. Тот сначала сопротивлялся; потом монах, бывший в послушании, основываясь на писаниях святых отцов, все-таки убедил своего наставника в необходимости такого делания, и тот уже в старости, под конец жизни, стал этим заниматься и почувствовал некоторые изменения в молитве. А до этого он многие годы вычитывал все по четкам, как положено, но ничего подобного не чувствовал. Почему же количество не перешло в качество? Некоторые люди, имея усердие к духовному преуспеянию и не замечая в себе этого усердия, считая его чем-то само собой разумеющимся, не выделяя его как некую особенную черту, молятся Иисусовой молитвой непрестанно, все время, и это количество у них переходит в качество. Но они не замечают, что оно перешло в качество не просто так, а благодаря тому усердию, которое они не умели в себе оценить и даже рассмотреть. Вот как этот секрет объясняется. А в отношении количества знаний - как оно может перейти в качество?

Вопрос. Расскажите о благодати. Как ее удержать? Как не растратить, молясь за других, за врагов?

Ответ. Почему обязательно нужно думать, что если мы молимся за других, то мы тратим благодать? Просто когда мы молимся за маловеров, людей, которые ведут нехристианский или явно греховный образ жизни, то нам трудно это делать, а когда мы молимся за человека, ведущего благочестивый образ жизни, или за самих себя, то нам проще, легче. Суть не в том, что мы сохраняем благодать или тратим ее, - скорее, мы больше или меньше приобретаем; а иногда настолько трудно молиться, что всякое внимание рассеивается. Я думаю, что на практике нужно делать так: помолившись за родных - немного и умеренно и по благословению, нужно молиться за себя и покаянием приобретать должное душевное расположение, внимание к молитве, смирение.

Вопрос. На службе я часто просто наслаждаюсь пением. Правильно ли это? Тогда, конечно, ослабевает внимание в молитве, укоряю себя в этом.

Ответ. Ну, если пение отвлекает от молитвы - что делать? Конечно, когда что-нибудь красивое слышишь, особенно в первый раз или не привык еще, тогда оно очень впечатляет и внимание отвлекается. Это естественно. Но отсюда не следует, что нужно с этой красотой бороться. Уже через некоторое время человек привыкает и хорошее пение, наоборот, способствует молитве, вызывает настоящие чувства, которые необходимы при том или ином моменте богослужения. В особенности это касается знаменного распева, который именно на то и рассчитан, чтобы в определенные моменты службы вызывать соответствующие чувства. Мне кажется, что Супрасльский распев очень вдохновляющий. Когда я служу Литургию и наши певчие поют Супрасльским распевом, мне это очень помогает молиться. Сейчас-то я уже привык, а когда наши певчие только-только стали исполнять эту Литургию, я увидел резкое отличие от того, как мне нужно было сосредотачиваться и даже заставлять себя не обращать внимания на пение, когда оно было партесным. Действительно, партесное пение отвлекает от молитвы, оно вообще вызывает совсем не молитвенное настроение: какую-то тоску, грусть, сентиментальность - все что угодно, кроме настоящей сосредоточенности, собранности. И душу оно не возвышает, а напротив, привлекает ее к земле. Я это давно испытал, когда еще был мирянином, ходил в храм. В Успенском соборе нашего города очень хорошо пели, в смысле профессионально, но пели партесные произведения, исполняли Чайковского, других, менее известных, композиторов. Но молиться было просто невозможно. Во-первых, ни слова не было понятно, а во-вторых, при таком пении совершенно не молишься, а как бы присутствуешь в концертном зале.

А вот если правильное песнопение отвлекает своей красотой, то это с непривычки. Пройдет несколько богослужений, ты к нему привыкнешь - и тогда оно, наоборот, будет помогать молиться. Тут уж ничего не сделаешь: когда человек видит что-то новое, оно, естественно, его отвлекает. Если мы зайдем в храм и увидим какую-нибудь прекрасную икону, она тоже притянет к себе наше внимание именно красотой и отвлечет от внутренней сосредоточенности. Но впоследствии она же будет способствовать молитвенному нашему настроению, когда образуется некоторая, хотя бы небольшая привычка.

Вопрос. А если не имеешь возможности посещать те храмы, где поют знаменным распевом, - это очень плохо?

Ответ. Почему очень плохо? Бывали подвижники, которые никогда не слышали знаменного распева и тем не менее духовно преуспевали. К примеру, отец Иоанн Кронштадтский. Едва ли можно предположить, что он у себя в храме, в середине XIX-го столетия, слышал знаменные распевы или видел канонические иконы. Но это не мешало ему стать тем, кем он стал… Хотя, конечно, лучше, чтобы все было правильно; тогда ничто не будет препятствовать духовному развитию, а все будет только способствовать.

А вообще, желание слушать церковные песнопения во внеурочное время я не очень одобряю. Можно иногда. Но если человек делает это постоянно, без конца (кроме певчих, конечно, которым такое прослушивание необходимо), то он в праздности проводит время. Он, может быть, развлекался бы эстрадной музыкой или еще какой-нибудь, а раз нельзя, так он выбрал церковную. Это лучше, чем слушать эстраду, но, наверное, еще лучше - молиться или читать святых отцов. Поэтому увлекаться церковной музыкой не нужно.

Вопрос. Мне кажется, что заповеди Божии предполагают занятие умным деланием везде: и в монастыре, и в миру. Сказано, к примеру, не суди. Чтобы не осудить, мирянину также нужно удерживаться от осуждения в мыслях, и так во всем. Вы с этим согласны?

Ответ. Конечно, я с этим согласен. Нельзя сказать, чтобы умное делание было единственным способом исполнить заповеди, но это путь наиболее удобный, наиболее, можно сказать, легкий. Конечно, вы можете возразить: "Зачем нам идти легким путем?" Но так дерзнет заявить о себе только человек самонадеянный, гордый, который почему-то считает, что он может и трудным путем идти. А более или менее благоразумный человек всегда будет избирать самый легкий путь. Умное делание - это и есть наиболее легкий и (хотя слово это, может, неподходящее) эффективный путь для исполнения заповедей. Но не единственный. Поэтому нельзя осуждать тех людей, которые не занимаются умным деланием, и обязательно записывать их в число погибающих. Это тоже несправедливо.

Вопрос. Какой вред бывает от множества пустых слов и как воздерживаться от этого? И еще говорят, что как сначала поведешь себя в монастыре, так и вся будущая жизнь пройдет. Как вести себя новоначальной послушнице, чтобы достичь пострига или хотя бы немного преуспеть?

Ответ. Конечно, от пустословия вред, но не всякий разговор можно назвать пустословием. Если это необходимая беседа по послушанию, пусть даже иногда и пространная (например, в швейной мастерской обсуждают, как и что нужно пошить), она не будет пустословием. А когда начинают говорить о том, что не касается дела, или бесконечно обсуждать то, что давным-давно известно или само собой выяснится, то это уже пустословие. Тем паче - когда говорят на посторонние темы. Как от этого избавиться? Сделать это очень тяжело, потому что язык - такой член тела, которым движут все страсти. Спаситель сказал: "Не то оскверняет человека, что входит в уста, но что выходит из уст, ибо из сердца исходят помышления злая…" (см. Мф.15:11,19). Все злые помышления, исходя из сердца, движут нашим языком. А поскольку у нас в сердце очень много злых помышлений, очень много страстей, надеяться на то, что наш язык, наша речь очистятся ранее, чем мы избавимся от страстей, трудно. И нужно стараться по возможности себя удерживать, по возможности приучить себя к молчанию, вместе с тем понимая, что это временная мера, частичная, а главное - это очищение сердца. Но пренебрегать борьбой с пустословием, не заботиться об очищении языка, пока мы не очистим сердце, и свободно действовать по страсти или, правильнее сказать, по многим страстям - это тоже неправильно. Потому что удерживая язык, сопротивляясь таким образом страсти пустословия, мы тоже с нею боремся. И так можно сказать в отношении любой страсти вообще. Если мы хотим очистить себя от блудной страсти, мы должны не только молиться, но и на деле противиться ей. Если мы хотим избавиться от гнева, мы не только молимся против гнева, но и на деле противимся. И так же, если мы хотим избавиться от пустословия, мы должны на деле противиться ему и одновременно молиться, при этом понимая, что полной победы, полной чистоты можно достичь только тогда, когда избавимся от всех страстей. Поэтому задача эта очень трудная при всей своей внешней простоте.

А что значит "как сначала поведешь себя в монастыре"? Ревностно относиться к своему послушанию, ревностно относиться к своей духовной жизни - вот что нужно с самого начала. В монастыре повести себя сначала хорошо невозможно. Если какая-нибудь сестра, допустим, имеет гневливость, то как она вмиг станет кроткой? Конечно, у нее не получится. Она будет спотыкаться и падать, вновь и вновь этим грехом грешить, и тут ничего не поделаешь, тут необходимо терпение, покаяние, понуждение себя, это может растянуться, и скорее всего так и будет, на многие годы. Не в буквальном смысле говорится, что как изначала себя поведешь, так и дальше будет, потому что это просто невозможно. Кто хочет и пытается надеть на себя такое ярмо, но вдруг вновь и вновь падает и приходит от этого в отчаяние, тот поступает просто неразумно. "Свои страсти нужно терпеть, - говорит святитель Игнатий (Брянчанинов), - так же, как мы терпим недостатки ближних". Конечно, не так терпеть, чтобы примириться с ними, а потерпеть вот эту борьбу со страстями. А доброе начало послушницы состоит в том, чтобы иметь ревность, иметь усердие к главным добродетелям, от которых происходят все остальные. Главные же добродетели - это непрестанная молитва, внутреннее внимание, откровение помыслов, послушание старице, послушание настоятельнице, смирение перед сестрами. Вот это начало. Если оно будет, если будут эти основные добродетели, в особенности непрестанная молитва и послушание, понимаемое как послушание прежде всего старице - то есть в духовном отношении, тогда все постепенно придет. Вот в чем нужно положить доброе начало. Кто этого не сделал, у того потом может все пойти наперекосяк. Ведь если фундамент криво положат, то и стена будет неровная, может даже треснуть или рухнуть. Те основные добродетели, которые я назвал, - это фундамент, а все остальное постепенно придет. И кроме того, еще очень важный момент - отбросить всякие мысли об уходе из монастыря. Потому что если человек думает, что в крайнем случае он может уйти, то, значит, он всегда будет нетвердым. Он будет думать: "Ну, если что, так я уйду. Или в мир уйду, или в другой монастырь". А когда он отсекает эту мысль, то ему ничего не остается, как только слушаться. И еще должна быть одна важная мысль - подоплека всех наших действий: мы должны понимать, что нам совсем не обязательно исполнять свои желания. В миру люди обычно видят цель жизни в том, чтобы все их желания исполнились. Возникло у человека желание, греховное или доброе, - он стремится всеми силами претворить его в жизнь. А мы должны иметь в виду, что делать это совсем не обязательно, в особенности если желания наши греховные. И когда мы будем иметь такой вот настрой, такой взгляд на вещи, тогда нам уже легче будет бороться с грехом. Мы знаем, что желание исполнять не нужно, если нам заведомо известно, что оно греховное, и тогда уже будем искать средства для того, чтобы победить грех. А если мы заранее считаем, что в крайнем случае можно и исполнить какое-нибудь желание, тогда, конечно, мы прежде вступления в битву уже примирились с поражением. Но самое главное, еще раз говорю, - непрестанная молитва и послушание. Это те две лепты, которые наша душа, подобно бедной вдовице, может пожертвовать Богу. И это может оказаться больше того, что древние подвижники давали Богу от избытка своих способностей. А у нас больше ничего нет - мы нищие, убогие люди, немощные во всех отношениях.

Вопрос. Необходимо ли для исповеди помыслов доверие к наставнику или достаточно верить, что наставник дан тебе от Бога?

Ответ. Если ты веришь, что наставник тебе дан от Бога, то, мне кажется, это и есть величайшая степень доверия, - Богу-то мы верим.

Вопрос. Если Господь знает, кто будет спасен, но вместе с тем не оказывает никакого давления на свободу выбора человека, то может ли наша деятельность повлиять на предопределение Божие?

Ответ. Зачем об этом думать? Вот у меня такая мысль: если бы даже существовало предопределение Божие о том, что я, такой вот грешник, должен погибнуть, я, мне кажется, не примирился бы с этим. Как я могу примириться? Мне говорят: "Знаешь что, Вася, у тебя никакого выхода нет, мы тебя сейчас потопим, и все". Разве я не буду сопротивляться: "Ну, раз нет выхода, так топите"? Поэтому незачем об этом рассуждать, нужно заботиться о своем спасении. Христианское учение всецело есть учение именно о спасении, и справедливо говорит святитель Игнатий, что спасение нужно погибающему. Мы все должны осознавать себя погибающими. И в этом смысле мы имеем на себе какое-то страшное предопределение: мы все обречены на погибель, если не приложим все усилия; и с помощью Божией едва-едва можно спастись. Зачем нам рассуждать о том, предопределено ли или не предопределено. Допустим, П. решит, что ей предопределено спастись, и она скажет: "Знаете что, я в швейную мастерскую не пойду, потому что и так я спасаюсь, лучше мне шоколаду принесите. И К. приведите мне сюда, а то мне скучно". Или наоборот, человек, который предполагает почему-то, что о нем существует предопределение Божие, будто он погибнет, также не будет заботиться о своем спасении. Не знаю, справедливо ли мое мнение с догматической точки зрения, но мне кажется, что предопределение Божие можно изменить как в одну, так и в другую сторону. Иначе зачем в Апокалипсисе было бы сказано, что имя того, кто что-то опустит из этой книги, будет вычеркнуто из Книги Жизни? Значит, можно оказаться и вычеркнутым. А если кого-то исключат, тогда место освободится и, может, меня впишут. Вот и все. А так мы будем думать: "Все предопределено. В бухгалтерии - там спастись невозможно… Вот на кухне - да, там можно спастись".

Вопрос. Что означают слова Спасителя: "Всяк бо огнем осолится, и всяка жертва солию осолится" (Мк.9:49)?

Ответ. Всяк бо огнем осолится - это касается каждого человека. Пища без соли для обычных людей, а не для каких-то натуропатов, безвкусна. И всем известно, что с самой глубокой древности пищу всегда солили. Когда ее солят, она приобретает вкус и становится пригодной к употреблению. Соль добавляется везде. Если соли нет, пища становится отвратительной. Так и всякий человек. Если в нем будет огонь благодати, огонь ревности, тогда он приобретает "вкус" и становится пригодным для вечной жизни. А если в нем этого нет, значит, что бы он ни делал, ничего не выйдет.

И аще око твое соблажняет тя, исткни е: добрее ти есть со единем оком внити в Царствие Божие, неже две оце имущу ввержену быти в геенну огненную, идеже червь их не умирает и огнь не угасает. Всяк бо огнем осолится, и всяка жертва солию осолится (Мк.9:47-49). То есть если у нас не будет отречения, не будет такой жестокой борьбы с собой, не будет такой ревности, то наша вера теряет смысл. Мы становимся несоленой пищей. И всяка жертва солию осолится. Тут сравнение взято, наверное, из Ветхого Завета, когда приносили жертвы. Всякая жертва Богу должна быть осолена. Без ревности все наши добрые дела тоже теряют смысл. Если мы будем совершать какие-то дела, но при этом у нас не будет ревности, заставляющей нас так жестоко, как сказано в Евангелии, бороться с собой, то жертва наша тоже будет несоленой и потому безвкусной. Добро соль, аще же соль не слана будет, чим осолится? (Мк.9:50). А здесь уже под солью имеются в виду вообще все христиане. Мы являемся солью мира. Если мы потеряем свою соленость, то уже нам не от чего осолиться. Имейте соль в себе. То есть нужно иметь ревность, потому что иначе, если мы ее не будем иметь, то и взять неоткуда. Больше мы ниоткуда, извне этого не получим. Здесь несколько раз употребляется слово "соль", но в разных смыслах, по отношению к разным предметам. Во-первых, мы должны осолиться огнем; во-вторых, должна осолиться наша жертва; в-третьих, мы должны быть солью соленой, то есть солью, соответствующей своему назначению; и в-четвертых, мы должны иметь в себе соль, то есть не быть безвкусными, пресными.

8 января 1999 г.

Беседа 2. О борьбе с унынием

Уныние - страсть серьезная, страшная. Иоанн Лествичник называет ее всепоражающей смертью. Если человек поддается страсти уныния, то он совершенно теряет способность ко всякой деятельности. Преподобный Григорий Синаит эту страсть очень метко называет ленью: он не говорит "уныние", а говорит "лень". Перечисляя восемь главных страстей, давая классическую, если так можно выразиться, их классификацию, принятую у святых отцов, он вместо обычного выражения "страсть уныния" говорит: "страсть лени, печали". Мне кажется, предложенное им название очень точное и гораздо лучше объясняет сущность действия этой страсти, такого состояния человека, когда на него нападает лень по отношению к духовной жизни, к тому, что святые отцы называют "умным деланием", тогда как уныние - понятие более отвлеченное.

На современный русский язык выражение "умное делание" можно перевести как "умственная работа". То есть подчеркивается, что духовные занятия - это, с одной стороны, дело, работа, труд, а с другой, - что это делание особенное, именно занятие ума, работа ума. Сейчас под работой ума мы чаще понимаем другие вещи - скажем, научную работу, литературный труд и прочее. Но в данном контексте святоотеческого учения умное делание - это молитва, борьба со страстями, внимание к себе и так далее, то есть это труд человеческого духа. И вот как раз по отношению именно к этому труду, как объясняет Григорий Синаит, уныние является ленью. Как есть лень по отношению к физическому труду - допустим, кто-то не хочет работать в огороде или заниматься строительной работой, - так есть лень и по отношению к духовной жизни, к умному деланию. Потому это название очень точное, ясное и простое для понимания.

Преподобный Григорий Синаит говорит о восьми главных страстях. Первыми среди них и наиважнейшими он считает чревоугодие, сребролюбие и тщеславие, затем перечисляет пять следующих, в числе которых, вместо привычного нам уныния, называет лень, а после этого говорит о пяти противоположных им добродетелях. И вот что интересно: страсти лени он противопоставляет мужество, а страсти печали - радость. Эти страсти в чем-то близки, родственны, а потому радостный дух и мужество при искушениях, вообще твердость во всех делах для монаха - необходимые качества.

У нас в монастыре есть такие немощные люди, которые унывают от всего подряд, чуть ли не от того, что им села на нос муха. Просто удивляюсь. У них все время появляются бесконечные поводы для уныния, хотя на самом деле не происходит ничего такого, на что вообще можно было бы обращать внимание. Почему так случается с этими немощными людьми? Потому, что в них сильно действует страсть. Например, человек, имеющий страсть пьянства, все время думает, где бы ему выпить. Везде ему представляется бутылка, разные люди напоминают ему, с кем и когда он выпивал, - куда бы он ни посмотрел, у него все связано с выпивкой. Со стороны это кажется порой очень смешным. Но вот когда дело касается уныния, тут все смеяться перестают, потому что сами себя не видят, а если бы посмотрели на себя со стороны, то также бы очень смеялись. Когда я только начинал как духовник, то по неопытности очень переживал: "Ну вот, женщина плачет - что же я наделал?! Довел человека до слез!" А потом смотрю: женщины все время плачут, чуть что - в слезы. Я стал подумывать, что это, может быть, и естественно, нормально. А теперь уже я совершенно никак не реагирую: хоть человек на моих глазах будет исходить слезами вплоть до обезвоживания организма - меня это не трогает, ведь я знаю, что все это ничего не стоит. Это я говорю к тому, что со стороны все наше уныние выглядит очень смешно, унывать-то, собственно, не от чего. Редко у кого бывает какая-то особенная брань. По большей части в монастыре человек почти избавляется от скорбей послушанием, трудами, откровением помыслов. Настоящих скорбей у него нет, всё берут на себя вожди братства или сестринства, то есть духовник, настоятельница, - вся тяжесть ложится на них. Они заботятся обо всех и в духовном отношении, и в телесном, чтобы остальным предоставить возможность жить беспечально. Это самое важное преимущество общежительного монастыря - беспечальная жизнь. То есть хотя человек и не имеет того уединения, той тишины и того времени, которые ему кажутся необходимыми для духовных подвигов, зато он не имеет и никаких забот. И вот эта беспечальность, если ею разумно пользоваться, дает человеку возможность приобретать то, что он по неопытности не может приобрести и в уединении, то есть внимательную молитву, дает возможность при всей его кажущейся занятости следить за своей душой, потому что он знает, что обо всем попекутся другие, в том числе даже и о его душе. Его дело - только самоотверженно идти этим путем и с него не сворачивать.

Может быть, это свойство женского пола, а точнее, молодых девушек - плакать и грустить. Они еще не сталкивались ни с какими жизненными трудностями, не привыкли с ними бороться, не было у них еще настоящих скорбей, и вот, встречаясь с самыми простыми затруднениями монастырской жизни, они поддаются расслаблению сил и даже оставляют свой подвиг, теряют усердие - иначе говоря, падают на ровном месте. Правда, бывает, что люди, уже имеющие жизненный опыт, от беспечального состояния, которое даруют порядки общежительного монастыря, становятся чрезвычайно чувствительными ко всевозможным, самым незначительным затруднениям, и страсть эта порой развивается в человеке настолько, что он даже сам иногда удивляется, как быстро теряет душевное равновесие от совершенно незначительных вещей. А все потому, что он желает невозможного: получив беспечальную жизнь в отношении телесных забот, он хочет стать совершенно беспечальным и в отношении внутренней жизни, то есть не вести никакой борьбы. Если бы он, подобно людям, живущим в миру, отвлекался на добывание себе пропитания и преодоление всевозможных трудностей мирской жизни, из которых самому нужно как-то искать выход, на болезни (особенно когда некому о тебе позаботиться), на семейные скорби, то у него, может быть, не было бы тогда возможности обращать внимание на всякие мелкие душевные переживания, которые он теперь замечает и от которых приходит в душевное расслабление. Вместо того, чтобы при этом беззаботном образе жизни бороться со всеми помыслами и с яростью наброситься на мысленного врага, мы, получив такую внутреннюю свободу, начинаем следить за своими скорбями: не имея истинных, серьезных несчастий, начинаем видеть мелкие и почти что фантастические. Вот представьте себе человека, который не выходит из дома. Он боится выходить из опасения, что на него вдруг нападут хулиганы, или что пойдет дождь, и он вымокнет и простудится, или же с ним случатся еще какие-то неприятности. И чем дольше он сидит дома, тем больше у него возникает всяких страхов и опасений. Он начинает ко всему прислушиваться: где-то зашуршала мышь, а ему кажется, что это уже нападают враги, кашлянул сосед, а ему представляется, что сейчас взорвут квартиру, и так далее, и так далее. Знаете, бывает такое состояние, наверное многие испытывали, когда слух, зрение обостряются, развивается фантазия - и в воображении человека рисуются мнимые враги. То же самое происходит и у нас. Мы живем в монастыре как бы в замкнутом мире и, подобно этому человеку, у которого обостряются чувства и фантазия, начинаем преувеличивать те события, которые с нами происходят.

Нормальный человек, если бы находился в уединении, использовал бы это время, допустим, для чтения и отдыха, а тот, у кого внутри страх, у кого болезненно развито воображение, заняться ничем не может, так как постоянно следит за тем, что, как ему кажется, происходит за стеной и чего он не видит в темноте. И поэтому не может он ни отдохнуть, ни чем-либо заняться, а все его внимание устремлено на эти воображаемые опасности. Однако все эти преувеличенные фантазией опасности и скорби, сама наша фантазия приносят человеку больше вреда, чем действительная, реальная скорбь, мы сами себе создаем врага. Конечно, все это происходит не без сатанинского участия, но зачем нам этому поддаваться? Мы все пеняем на дьявола, все сваливаем на демонов, которые нас искушают, приводят в уныние, а сами вроде как и не виноваты. Некоторые сестры обращаются за советом, и даже не знаешь, что им сказать, так как, собственно, утешать человека не в чем и подсказывать ему нечего. Потому что здесь дело не в том, что у них скорби, от которых они приходят в уныние, а дело в том, что у них уныние, которое ищет скорбей, они сами, так сказать, только и ждут повода для того, чтобы удовлетворить свою страсть, - так бывает в подавляющем большинстве случаев. Ведь все те трудности, которые приходится переживать в монастыре, не новы, и в них ничего особенно страшного нет. Это происходит у всех и всегда, и как с этим справляться, многие из вас уже сами знают со слов старицы или из прочитанных святоотеческих книг, так что и другим могли бы пересказать. Однако же все наставления забываются, ибо страсть ищет повода к своему удовлетворению. Это относится и к другим страстям, например к гневу, чревоугодию, осуждению. Человек, склонный, например, к осуждению, будет осуждать всех подряд и за все подряд, и имея причину, и не имея ее. Раздражительный будет от всего раздражаться, с чем бы он ни встретился, что бы ни увидел, хотя на самом деле никакого повода не было, никто и не пытался вывести его из себя; он сам подозревает везде врагов и даже до такой степени, что думает, будто люди нарочно хотят что-то сделать, чтобы он разгневался и потерял душевный мир.

Итак, если человек, допустим, неопытный или нерадивый пришел от страсти уныния в еще большее нерадение и лень, то что ему делать, как ему выйти из такого состояния, как победить эту страсть? Прежде всего, нужно иметь в виду, что если мы сами себя не понудим, то никакой совет, никакая чудесная сила или сверхъестественное содействие нам не помогут. Нужно понимать, что мы свободные существа и что многое зависит от нашего собственного понуждения. Господь всегда готов нам помочь, можно сказать, что Он уже устремился нам на помощь, но мы эту помощь не замечаем, мы ею пренебрегаем, мы ее не видим оттого, что погрузились во тьму уныния до такой степени, что не хотим даже немного откликнуться на это Божественное действие, укрепляющее нас в борьбе. Бывает, что человек даже ничего и не сделает, а просто перетерпит уныние и не оставит своего обычного послушания или молитвенного правила - и тут же благодать Божия начинает утешать его сердце, он чувствует, что Господь пребывает с ним. Не нужно думать, что борьба за свое спасение - такая легкая и простая вещь, что в ней нет никаких препятствий и трудностей. Если мы будем помнить, что пришли в монастырь не для того, чтобы просто вести какой-то необязательный, всего лишь желательный духовный образ жизни, но для того, чтобы сделать все для своего спасения, чтобы покаянием очистить свою душу и подготовиться к вечности, к смерти, тогда многие и многие из тех глупостей, которые заставляют нас изливать потоки слез, просто рассеются, как рассеивается дым от дуновения легкого ветерка. Поэтому справедливо говорит Иоанн Лествичник, что уныние побеждается памятью смертной. Также он говорит - и его рассуждение, несомненно, взято исключительно из опыта, в нем нет ничего отвлеченного, чисто теоретического, - что сильнейшим средством против уныния является молитва, заставляющая человека приободриться, заставляющая его взяться за свои труды. Но мы как раз о ней-то и забываем, ее и оставляем. Если молимся, то не прилагаем никакого усилия, чтобы молиться внимательно, а делаем это до такой степени формально, что ум наш практически совершенно не участвует в молитве, и в действительности это уже не молитва. О смерти мы боимся помышлять в принципе, серьезного отношения к этому у нас нет. Мы забываем, что мы такие же люди, как и все, и что эту грань жизни и смерти нам, как и прочим бесчисленным человеческим существам, как и всем поколениям людей, придется перейти. Итак, мы впадаем в такое, с одной стороны, мрачное, с другой - беззаботное состояние. И эта беззаботность как раз и доказывает нам то, что в нас действует именно страсть, что мы ей поддаемся, отчего и испытываем наслаждение.

Например, мне кажется, что многие выдающиеся европейские композиторы были подвержены различным страстям в чрезвычайной степени, и это чувствуется при прослушивании их музыкальных произведений. Полагаю, что Шопен был очень "унылый", не в том отношении, что его скучно слушать, а в том смысле, что у него была такая страсть. "Грустный" он композитор. Но что такое грусть? "Грусть, тоска меня снедает", - писал А.С. Пушкин. Что это, если не уныние? Очевидно, что при слушании выдающихся музыкальных произведений наслаждение нам приносит удовлетворение той или иной страсти, в частности уныния, - так я это понимаю. И это доказывает, что любая страсть приятна, даже какая-нибудь мерзкая и отвратительная, которая душу совершенно опустошает и приводит в мрачное состояние, - но она же доставляет и наслаждение. Здесь есть некое противоречие. Страсть никогда не удовлетворяется, она вновь и вновь требует все большей и большей пищи, но в то же время в процессе того, как мы ей поддаемся, она приносит нам удовольствие. О музыке можно сказать, что она вообще вся происходит от уныния. Если бы человеку было весело или если бы ему было чем заняться, то зачем он стал бы сочинять музыку? А так от скуки он начинает думать, чем бы развлечься самому и развлечь других. Есть такое мнение, что вообще искусство возникло для того, чтобы заглушить уныние. Между прочим, согласно библейскому повествованию, первые музыкальные инструменты изобрели потомки Каина, то есть человека отверженного, который противился Богу. Люди таким образом хотели заменить утерянное райское блаженство, то есть пытались изобрести нечто земное, что заменяло бы им Рай, заставляло бы их забыть о нем и, следовательно, удаляло их от покаяния. Поэтому нужно сказать, что музыка, как вообще все искусство и значительная часть человеческой культуры, действительно происходит от уныния и тоски.

То есть любая страсть, и уныние в том числе, приносит человеку наслаждение, почему мы, собственно, и поддаемся ей: хотим усладиться, упиться своей страстью. И пьянство, о котором я упоминал, конечно, тоже происходит от уныния, только является более грубым способом обрести какое-то спокойствие, а более изысканный способ - это когда мы начинаем наслаждаться произведениями искусства, некой отвлеченной деятельностью и таким образом заглушаем внутреннюю тоску. Если мы трезво на себя посмотрим и увидим, что унываем не потому, что есть серьезный повод, а потому, что нам это приятно, тогда мы сделаем другой вывод, иначе будем себя вести. Мы поймем, что причина не вне нас, а в нас самих. Не было бы страсти - не было бы и повода, мы бы не видели повода для уныния. Слепой человек не может ничего увидеть, глухой не может ничего услышать. Нет в нас страсти уныния - значит, мы не можем унывать, нет в нас гнева - мы не можем гневаться. А наши слова о поводе к тому, чтобы поддаться той или иной страсти, - это только самооправдание, даже если б поводы у нас были действительно серьезные, а не такие мелкие, ничтожные, как обычно. Мы всегда делаем то, что нам легко дается, что нам интересно, и почти не можем заставить себя исполнить то, что дается с трудом и в чем нужно себя преодолеть. И это наше свойство, проявляющееся в каких-либо обычных человеческих делах, занятиях, проявляется и в духовной жизни. Не дается нам что-то - мы сразу и бросаем. Не получается сразу помолиться как Илия-пророк, по молитве которого пошел дождь, - мы думаем: "Ну тогда и совсем не буду". Еще думаем: "Вот я уже целых три дня подвизаюсь, а у меня еще нет непрестанной молитвы - что ж такое?" или "Вот я уже три года в монастыре, а бесстрастия у меня еще нет - как же так?" И не имея усердия, встречаясь даже не с тем, что можно назвать неудачей, а просто - с естественными затруднениями, бывающими при всяком деле, мы впадаем в разленение, опускаем руки и не хотим заниматься этим вообще. Приходим в монастырь с ревностью, с каким-то жаром: кто хочет покаяться, кто желает изменить, обновить свою жизнь, кто, может быть, вдохновляется прочитанными святоотеческими книгами, - а потом, через некоторое время, весь этот пыл проходит, остывает, потому что мы видим, что здесь нужно работать, а работать мы не хотим. В обычной мирской жизни, как правило, чем ценнее, чем выше награда, тем больше нужно для нее потрудиться. Иногда человек прилагает усилия многие годы, чтобы достигнуть какой-то цели. Всем известны такие типичные случаи, когда человек усердно работает и несколько лет откладывает деньги, чтобы купить автомобиль или квартиру. Чем ценнее вещь, тем больше надо ради нее трудиться - и это понятно всем, а когда речь идет о сокровищах небесных, духовных, здесь здравый смысл у нас пропадает. У нас существует предвзятое мнение, что все духовное настолько неощутимо, необъяснимо, аморфно, расплывчато, что никаких строгих определений в отношении этого быть не может, все должно быть просто, легко и доступно. И когда вдруг оказывается, что на самом деле здесь нужно работать еще больше, еще больше требуется усердия, мы впадаем в разленение от первых же трудностей. Но и в мирской жизни бывают у человека неудачи. Хотел, например, человек поступить в институт, но не подготовился, не смог сдать, допустим, химию. Что такой человек начинает делать, если он все же хочет учиться в этом институте? Он нанимает репетиторов, тщательно готовится, учит именно химию. В следующем году ему удается уже и химию сдать на удовлетворительную оценку, и он поступает в институт. И никто ничему подобному не удивляется. Все нормально. Когда в духовной жизни человек хочет приобрести какую-либо добродетель и вдруг терпит неудачу, он тоже должен задаться вопросом - отчего с ним это произошло? В том ему и нужно исправиться. Допустим, я все делаю правильно, но у меня есть гордость. Вот и надо мне обратить внимание на борьбу с гордостью. Или: я все делаю правильно, но не имею достаточной ревности к молитве, молюсь рассеянно. Вот и надо себя понуждать к молитве. А мы не хотим сделать такого простого, элементарного вывода, который в миру сделали бы даже без всякой посторонней подсказки. И опять начинаем унывать вместо того, чтобы начать трудиться. Не получилось с первого раза - получится со второго, с третьего, вообще обязательно получится. Даже сама эта борьба, само понуждение себя к исправлению в том или ином отношении - уже приносит утешение и благодать в душу человека, в отличие от того, что бывает в миру. И что бы мы ни делали, где бы ни подвизались, всюду получаем пользу, утешение, поддержку и в конечном счете достигаем того, что наметили и к чему стремились.

Некоторые впадают в уныние и разленение, у них опускаются руки оттого, что они, как им кажется, слишком поздно приступили к духовной жизни - в среднем или даже преклонном возрасте. Но из церковной истории мы знаем, что некоторые люди начинали духовную жизнь именно в такие, уже немолодые годы, однако же высоко преуспевали. Наш почитаемый святой, который подвизался на Сибирской земле, Василиск Сибирский начал заниматься умным деланием в сорок лет. Конечно, он был подготовлен предыдущей жизнью: его очень смирили обычные житейские скорби, подвизался он и в пустыне. Но так произошло в его жизни, что некому было научить его умному деланию, потому что в то время в России, да и вообще по всему миру, умное дело было в забвении. И вот его же собственный ученик Зосима Верховский, может быть просто потому, что был более начитан в творениях святых отцов, стал говорить старцу об умном делании, а тот, послушав его, начал подвизаться и достиг высочайшего духовного преуспеяния. Повторяю, он начал в сорок лет. А мы унываем в свои двадцать пять: все пропало, ничего не получится. Древний подвижник благочестия Павел Препростый оставил жену, детей, пришел к Антонию Великому в шестьдесят лет и преуспел благодаря своему послушанию и ревности. Разные добродетели бывают у людей. Один - послушен, другой усердно занимается Иисусовой молитвой, но у всех обязательно должно быть одно общее качество - ревность. Так вот, ревность и заставила Павла Препростого отдаться в полное послушание Антонию Великому, и в шестьдесят лет он достиг столь великого преуспеяния, что изгонял демонов и совершал удивительные чудеса. Вы представьте себе: к нам в монастырь пришел бы шестидесятилетний дед, который всю жизнь проработал где-то в миру, вышел на пенсию и теперь просился бы сюда. Как бы мы к нему отнеслись? Сказали бы, наверное: "Ну ладно, попробуй, посмотрим, как у тебя получится". И вот этот дед стал бы чудотворцем. Известны случаи, когда люди приобретали благодать Божию очень быстро и в самых необычных условиях. Например, святитель Фотий, патриарх Константинопольский, который был избран на патриаршество из сенаторского звания. В умственном отношении это был удивительно способный человек - ученый, который прочитал огромное количество сочинений и составил собственную книгу - "Библиотека", где описал все прочитанные им и христианские, и богословские, и языческие, и художественные произведения (если не ошибаюсь, около 2000 наименований), причем каждой дал более или менее пространную оценку. Так вот, этот ученый человек сделал большую карьеру при императорском дворе. К сожалению, я не знаю, в каком возрасте его избрали в патриархи, но думаю, возраст у него был уже немолодой, потому что само изучение всевозможных наук, сама карьера должны были отнять много лет, притом требовалось приложить и немалые усилия. Может быть, он и не старался специально сделать карьеру, а просто желал добросовестно исполнять свои обязанности, но тем не менее к моменту его избрания должен был пройти какой-то значительный срок, то есть человек этот был, скорее всего, среднего возраста. И вот Фотий в течение немногих дней постригается в монашество, рукополагается в дьяконы, в священники, епископы и возводится в сан патриарха, получая в свое управление Константинопольскую Церковь - патриархию, вмещавшую в себя огромную территорию: теперешнюю Турцию, Грецию, некоторые славянские страны, почти весь Балканский полуостров, Малую Азию чуть не до Антиохии, - великое множество церквей, священников, епископов. И управление всеми этими церквами и духовенством царствующего града доставляло Фотию множество забот. При этом он не забывал и своих научных занятий: он был большим книголюбом и чтение книг являлось для него величайшим наслаждением, он был первым из православных иерархов-богословов, который сам писал богословские труды. Однако именно во время своего патриаршества он стяжал дар непрестанной молитвы, как об этом говорит Паисий Величковский. Ему ничто не помешало: ни возраст, ни занятия (имею в виду управление патриаршей кафедрой), ни научные увлечения, которым он уделял немало времени. А ведь у него было много скорбей, так как в то время Церковь раздирало внутреннее нестроение и противники постоянно свт. Фотию противоборствовали; кроме того, происходила борьба с папизмом и он первым осудил ересь Filioque. И вот при такой занятости, при таких заботах и скорбях, человек нашел время для молитвы. Главное, что необходимо для молитвы, - это безмятежное состояние духа, а его-то он как раз как будто бы и не имел, однако все же приобрел непрестанную молитву. И возраст также не стал помехой.

Поэтому унывать оттого, что у нас есть какие-то внешние препятствия: возраст, сложившийся характер, привычки, страсти или какие-либо иные обстоятельства, - не нужно, это не предмет для уныния. Ничто внешнее по отношению к внутренней жизни - чем и является то, о чем я сказал, - не может нам помешать преуспевать духовно. Нам мешает собственное нерадение. Причину, вину всех своих бед нужно искать в себе самом. И этот путь самоукорения, самого настоящего, искреннего самоукорения, а не какого-то самооскорбления без веры тому, как ты сам себя называешь, делает человека действительно духовно плодоносным. А если мы будем поддаваться страсти уныния и впадать в разленение оттого, что что-то не так, как бы нам хотелось, то останемся бесплодными и в конечном счете потеряем именно мы, а не кто-то другой. Итак, по моему мнению, самая главная причина того, что мы поддаемся этой страсти, - наше нежелание трудиться. Поэтому мне очень нравится название, предлагаемое Григорием Синаитом вместо наименования уныния, - "лень". Противоположно лени, как известно, трудолюбие. Вот и нужно приобрести духовное трудолюбие. Труд - он, как говорится, труден. Мы можем не хотеть, но знаем, что это нужно, и, преодолевая усталость, иногда и боль, совершаем то, что нам необходимо сделать. Труд вызван необходимостью, не все мы делаем только с удовольствием. Труд по большей части приносит утешение только тогда, когда мы работу уже завершим и увидим ее результат. И даже приступая к какому-то делу с удовольствием, мы все равно поневоле сталкиваемся с трудностями и возникает желание его бросить. Вот представьте себе: хирург делает операцию, но она что-то затянулась, целых три часа идет, наскучило уже. Бросает скальпель: "Пусть кто-нибудь другой зашьет, а мне надоело, стоишь тут, уже вспотел весь". Что тогда будет? Вы поймите, что лень на послушании (в смысле работы) - это для души человека плохо, но гораздо страшнее - лень в отношении духовном. Если к ленивому в работе Господь, может быть, еще снизойдет и помилует, то для ленивого в молитве, в борьбе с помыслами, в борьбе со страстями выхода уже нет. И потому нам необходимо такое трудолюбие приобрести.

Надо уметь различать печаль о грехах и печаль неправильную. Печаль о грехах подает человеку ревность, духовную бодрость, делает его способным к трудам, тогда как ложная печаль, то есть уныние по поводу своих грехов, наоборот, приводит человека в состояние расслабления, делает его духовно и нравственно ленивым. Эти две вещи нужно очень четко и ясно различать. Тот, кто печалится о своих грехах, должен всегда помнить о конечной цели, о том, что хочешь не хочешь придется за них отвечать и необходимо очистить свою душу, подготовить ее к вечной жизни. Тот, кто об этом забывает, может, конечно, и от самого воспоминания грехов прийти в уныние и расслабление, сделать такой вывод, что раз у него ничего не получается, то никогда и не получится, что падения у него уже были многократные и выхода никакого нет, а поэтому бесполезно и работать. А тот, кто видит конечную цель, - как может успокоиться? Итак, самый главный вывод, который я хотел бы сделать, таков: уныние - это лень, лень к духовной жизни, лень к духовным трудам. Поэтому нужно приобрести духовное трудолюбие, которое в Евангелии называется понуждением: "Царство Небесное нудится" (Мф.11:12). Это понуждение необходимо на протяжении всей жизни, а не так, что сейчас ты все поняла, три дня потрудишься, а потом стимул к понуждению пропадет. Нет. Человек развивается и, в чем-то изменившись к лучшему, нуждается в том, чтобы вновь и вновь понуждать себя к достижению больших добродетелей. Так он неуклонно двигается к вечной жизни, достигая иногда самых возвышенных духовных результатов, самых прекрасных и, как ему казалось раньше, труднодостижимых добродетелей. Когда наши прародители пали, Господь сказал Адаму: "В поте лица твоего будешь есть твой хлеб" (Быт.3:19). В буквальном смысле эти слова относятся к обыкновенному человеческому труду, труду ради пропитания. Но в широком смысле их можно отнести и к духовной жизни. Преподобный Исаак Сирин говорит о том, что Господь наш Иисус Христос, проливая кровавый пот во время молитвы в Гефсиманском саду, заменил пот трудовой пoтом молитвенным. То есть ради вкушения духовной пищи, питающей нашу душу и укрепляющей ее для вечной жизни, мы должны теперь проливать пот в молитве подобно тому, как это сделал Спаситель; древняя заповедь осталась, но смысл ее отныне стал духовным. И если мы примем толкование некоторых святых отцов, что "хлеб насущный" в молитве "Отче наш" - это хлеб "надсущный" и "сверхсущественный", то есть, во-первых, Тело и Кровь Христовы, а во-вторых, вообще всякая духовная пища, насыщающая нашу душу, то и получится, что, действительно, ради вкушения этого духовного хлеба мы должны проливать и соответствующий пот. Конечно, это не значит, что надо в буквальном смысле слова класть столько поклонов, чтобы обливаться потом, хотя многие подвижники делали и это; думаю, что глубокий жизненный смысл заключается здесь в том, чтобы духовно трудиться так, как трудится человек, проливающий пот ради приобретения себе хлеба для пропитания. В миру сейчас все так трудятся. Мы же, оставив мир, потеряли всякий здравый смысл. Все, что у нас было: какие-то здравые представления, рассуждения, - мы отбросили и стали как бы совершенно ничего не понимающими людьми, забыв о том, что в миру-то мы трудились, что даже учась в школе или в институте и то нужно было какие-то усилия прилагать, а в монастыре мы почему-то прилагать их не хотим. Но ведь заповедь осталась та же самая, только в отношении другого предмета. Мы должны много трудиться. Трудиться с тем чрезвычайным усердием, какое имеет человек, во время труда своего проливающий пот.

Вопрос. Батюшка, но ведь как бы человек сам себя ни понуждал, как бы ни трудился, все равно без благодати Божией он не сможет.

Ответ. Мы сейчас говорим не об этом, а о том, что должен со своей стороны делать человек. Господь всегда готов нам помочь и уже как бы устремился нам на помощь, но мы сами не хотим ее принимать. А ты опять хочешь сказать, что Господь не помогает и поэтому у тебя ничего не получается. Мы пришли в обитель спасать свои души. Работаем же по необходимости, потому что должны сами себя обслуживать, зарабатывать себе на хлеб. Именно по необходимости. А в первую очередь мы должны изо всех сил трудиться над своим спасением. Нужно иметь трудолюбие, как вообще, так и в частных вопросах внутренней жизни, упорно трудиться: не получается сегодня, получится завтра. Надо искать причину, рассуждать - конечно, под руководством старицы, духовника, - искать загвоздку, устранять ее, вновь и вновь трудиться, трудиться и все. В конечном счете результата мы достигнем. Даже если он не будет каким-то особенным, сам труд также нам вменится, может быть, как бесстрастие или чудотворение, если только мы будем трудиться всю свою жизнь.

Вопрос. Что означает совет архимандрита Софрония держать ум во аде? Речь идет о памяти смертной или в этом есть свои особенности? Могу себе представить, как держать ум на Страшном Суде, а как в аду - нет.

Ответ. Это делание архимандрит Софроний получил от своего старца-руководителя преподобного Силуана, и оно подходит не всем. Это очень трудно, требуется руководство и, как мне кажется, высокое преуспеяние, поэтому мы лучше просто будем смиряться, каяться, понуждать себя ко всякой смиренной о себе мысли, и, кто знает, может быть, благодать Божия воздействует в том или ином человеке так, что он ощутит себя действительно достойным ада, а что точно обозначает "держать ум во аде", я, к сожалению, сказать не могу, потому что сам подобного не испытывал, не имею такого опыта, могу сказать даже обратное, что когда я, прочитав книгу "Старец Силуан", пытался ему подражать и опускать ум в ад, то у меня или вообще ничего из этого не получалось, или появлялось уныние, и я свои попытки оставил. часто подобное оказывается смиреннословием в плохом смысле слова, потому что одно дело искренне что-то о себе думать и иное дело повторять какое-либо изречение, которое до твоего сердца не доходит.

Антонию Великому было некогда открыто, что один человек в Александрии, кожевник, преуспел больше, чем он. Тогда он пришел к нему и выяснил, что человек тот имел глубокое смирение и считал, что все в том городе за свои добрые дела спасутся, а только он один за свои грехи погибнет. И Антоний, как уже весьма опытный подвижник, оценил высокое его преуспеяние, значение его делания, происходившего от глубочайшего смирения, и сам стал ему подражать. Он также взялся за этот подвиг - от всей души считать себя погибающим, как бы приговорил сам себя к погибели. С тех пор эту мысль стали называть мыслью святого Антония. Спустя некоторое время, может быть через одно поколение монахов, некоторый подвижник, я забыл его имя, говорил о себе: "Кто ныне может носить мысль святого Антония? Впрочем, я знаю одного человека, который может это делать". подвижник, конечно, имел в виду самого себя, но из скромности или смирения не хотел сказать об этом вслух. То есть он считал, что в его время - а это был так называемый "золотой век" монашества - людей, способных носить эту мысль, уже не было. Это не значит, что люди не могли повторять слова святого Антония в уме. Да, мы можем их повторять. Но если мы искренне начнем думать о себе подобным образом, то придем в такое отчаяние, что не только не получим пользы, но можем и погибнуть от столь непосильного груза, от той духовной тяжести, взять на себя которую мы не способны. Вот что значит носить подобную мысль. Для этого нужно иметь благодать, силу духа. А если мы их не имеем, то она приведет нас не к спасению, а к погибели. Если уже в том поколении, в древние времена, в IV или в V столетии, подвижник считал, что нет людей, способных держать такую мысль, то что говорить про нас, которые плачут от того, что кто-то в келии хлопнул дверью. Какое уж там держать ум в аду. Нам бы ум в монастыре удержать, чтобы он куда-нибудь не улетел. Кроме того, нужно понимать такую важную вещь: делание прп. Антония или другое подобное - это еще не само смирение, но лишь средство к его достижению. Ведь самое главное - чтобы было смирение сердечное. Спаситель сказал: "Научитесь от Меня, яко кроток есмь и смирен сердцем" (Мф.11:29), и еще: "Из сердца исходят помышления злая" (Мф.15:19). Сердце - источник жизни человека. если человек сердцем в чем-то убежден, значит, он в этом убежден действительно. Если ты смиренный в сердце, значит ты действительно смиренный. Ты можешь не высказывать никаких мыслей, не иметь никаких образов, а смирение будет. И наоборот, ты можешь сколько угодно внушать себе, что ты прах и пепел, как говорил праведный Авраам, (Быт.18:27), или, как пророк Давид, что ты червь, а не человек (Пс.21:7), а на самом деле будешь думать: "Вот, я - червь, а не человек, поэтому я лучше всех этих людей. Ведь они так о себе не думают, что они черви, а не люди, зато я думаю, поэтому они черви, а я человек". И из этого можно сделать вывод, что не стоит себя вот так неразумно понуждать, но надо больше смиряться сердцем.

Вопрос. Может ли быть послушнику венец от Бога, если у него еще нет настоящей борьбы со страстями?

Ответ. Если человек по-настоящему искренне, серьезно, с крайним понуждением борется со своеволием, то он одной этой борьбой, одним своим послушанием отсекает все прочие страсти, которые, в конечном счете, все происходят от своеволия, потому что любая страсть есть уклонение от воли Божией. Добровольно подчиняя себя воле более опытного, чем он, монашествующего, человек таким образом отсекает свою волю и уничтожает все последствия ее развращения, то есть страсти. Тогда он может спастись и без борьбы со страстями. Об этом прекрасно пишет Авва Дорофей. Он жил в монастыре совершенно беспечально, потому что все-все рассказывал старцам и полностью им повиновался.

Вопрос. В "Откровении" Иоанна Богослова сказано, что в будущем веке тем, кто окажется в числе спасенных, будет дано новое имя. Дам ему новое имя написанное, егоже никтоже весть, токмо приемляй (см. Откр.2:17). Что это за имя?

Ответ. Мое мнение таково, что новое имя, которое будет дано человеку и которого никто не будет знать, - это не то формальное, которое мы теперь носим, представляющее из себя случайное сочетание звуков, а имя, которое будет соответствовать сущности человека. Оно как бы откроет его личность. Имя будут знать только он и Бог, потому что личность человека - это тайна. Мы можем попробовать только как бы "вычислить" какого-то человека, например сестру И. мы выясняем, где она училась музыке, какие музыкальные произведения любит, почему именно их. И оказывается, что это произошло потому, что она находилась под влиянием таких-то педагогов, что жила в таком-то городе, что какие-то ноты, допустим, у нее были, а каких-то не было. И вот мы постепенно вычисляем, вычисляем и видим, что в ней есть собственно индивидуального, а что в нее было привнесено и от нее не зависело. Видим, в чем человек, выражаясь философским языком, детерминирован, то есть предопределен. И выясняется, что все в характере сестры И. детерминировано, предопределено обстоятельствами, а собственно свободного проявления ее личности и не было. Свободы не было. А вот в будущей жизни человек благодаря христианской жизни, христианскому подвигу становится настоящей личностью. Он становится самим собой, неподражаемым, неповторимым существом, которое, при всей бесчисленности человеческих существ, человеческих ипостасей, все-таки является чем-то особенным. Вот в этом смысле, может быть, и надо понимать, что ему дано будет новое имя.

Вопрос. Батюшка, я знаю несколько случаев, когда люди, имевшие непрестанную молитву, совершали мерзкие поступки. Получается, одна непрестанная молитва еще ничего не значит, надо что-то еще иметь?

Ответ. Непрестанная молитва - это дар Божий. Этот дар Божий еще надо оправдать, как бы ответив на него соответствующими трудами. А что еще нужно? Нужно бесстрастие, или любовь. Любовь, понимаемая как совокупность всех совершенств (см. Кол.3:14), по слову апостола Павла, то есть не как только одна добродетель из многих, а как всеобъемлющая добродетель, вмещающая в себя все прочие в виде частностей. Человек, обладающий даром такой любви, уже не будет совершать мерзких поступков, просто не сможет их совершить. Поэтому те, кто имеет какое-то преуспеяние в молитве - в непрестанной или просто очень внимательной, - пусть не думают, что этим все заканчивается, будто бы они уже чего-то достигли. Если они так подумают, то действительно смогут и что-нибудь мерзкое совершить и потеряют благодать. Нужно трудиться над очищением своего сердца, а не думать, что теперь у нас осталась только одна цель - получить духовное утешение.

Вопрос. Разве Иисусова молитва, которую мы повторяем целый день, не приводит к смирению и не убеждает в том, что рая мы недостойны?

Ответ. Понимаешь, это все только слова, за которыми нет сердечного чувства. Мы можем говорить себе: "Да, мы знаем, что должны думать о себе то и то. Да, мы знаем, что мы такие-то и такие-то". Но мы знаем это умом, а отнюдь не сердцем. Конечно, Иисусова молитва самим смыслом своих слов должна нас располагать и понуждать к покаянию. Тот, кто нуждается в помиловании, кто считает себя грешником, безусловно, должен считать себя недостойным рая и вечного блаженства, поэтому, собственно, он и просит о помиловании без конца, целый день. Теоретически так, но на деле оказывается, что и этим можно загордиться, т.е. говорить слова Иисусовой молитвы: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго", - а при этом думать: "Раз я повторяю эту молитву, то я не такой, как прочие люди: хищницы, неправедницы, прелюбодеи или якоже сей мытарь (см. Лк.18:11), который молитвы Иисусовой не повторяет". Бывает такое? Бывает, и очень часто. Поэтому если святые отцы или, может быть, даже апостолы составили слова Иисусовой молитвы таким образом, чтобы она всем своим смыслом располагала к смирению, то это не значит, что всякий повторяющий ее уже автоматически смирился. В принципе, может быть, ты и права теоретически - подчеркиваю: теоретически - в том, что Иисусова молитва сама по себе - достаточное средство для смирения. Однако если бы все было так просто, то святые отцы: Лествичник, Авва Дорофей и многие, многие другие, и великие, и менее известные, - не писали бы всех своих книг. Зачем писать, когда можно было бы сказать: "Читайте все Иисусову молитву и будете смиренными". Так ведь? Значит, они считали, что необходимы еще какие-то наставления об этой добродетели, и теме о стяжании смирения посвящали многочисленные рассуждения, уделяли этому большое внимание.

Вопрос. В книге "Посмертные вещания преподобного Нила Мироточивого" порицается то, что Иисусова молитва сокращается. Преподобный Нил говорит, что когда молитву только начинали употреблять, она была очень длинной, а потом из нее стали выбрасывать слова, пока не дошли до того, что в ней осталось всего несколько слов. Что Вы об этом думаете?

Ответ. На самом деле, если мы на минутку забудем об этой книге и обратимся к истории, то выяснится, что в древности, наоборот, произносили более краткую Иисусову молитву. Книга Нила Мироточивого написана, по-моему, в начале XIX-го века, а в творениях отцов, составленных еще в XII-XIII-ом веках, употребляются разные молитвенные формулировки: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя" или просто "Господи, Иисусе Христе, помилуй мя". Григорий Синаит, который жил в XIV-ом столетии, писал, что иногда нужно молиться: "Господи, Иисусе Христе, помилуй мя", а иногда: "Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя", то есть произносить разные части одной молитвы. Отсюда можно сделать вывод, что полная молитва была: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя". Произносить же ее по половинам - сначала одну, потом другую, впрочем меняя их не слишком часто, чтобы не потерять внимание, - он советовал новоначальным и неопытным, ради того чтобы они не поддавались унынию. Потому я с мнением Нила Мироточивого не согласен (если только то, что он говорит, действительно относится к молитве Иисусовой). И у святых отцов в древности не было такого, чтобы молитва была сначала длинной, а потом стала короткой; наоборот, она с течением веков делалась более пространной. Известно археологическое открытие: захоронение примерно 40-х годов первого столетия по Рождестве Христовом, т.е. времени совсем близкого к евангельским событиям. И в нем была надпись: "Иисус, помогай нам!" Мы знаем, что это одна из самых древних форм обращения к Господу. Известно, что чин Панагии, во время которого обращаются к Божией Матери со словами: "Пресвятая Богородица, помогай нам!", - по преданию возник следующим образом: апостолы во время совместной трапезы всегда отдельно клали один ломоть хлеба и ставили чашу вина - это была часть Господа. по окончании же трапезы они поднимали этот хлеб к небу и говорили: "Иисус, помогай нам!" Потом хлеб преломляли и вкушали как святыню - в воспоминание того, как некогда они трапезовали с Господом Иисусом Христом. И когда Пресвятая Богородица явилась им после Своего успения, они вместо привычного: "Иисус, помогай нам!" - сказали: "Пресвятая Богородица, помогай нам!" Т.е. получается, что такие краткие слова: "Иисус, помогай нам!", написанные в найденной могиле, - очень древняя форма обращения к Господу Иисусу Христу; вполне возможно, что так молились первые христиане. Слова "помогай нам" заимствованы, может быть, из строк псалма: "Боже, в помощь мою вонми, Господи помощи ми потщися" (Пс.69:2) или другого: "Бог нам... помощник в скорбях" (Пс.45:2). Ведь Бога часто называют Помощником.

Поэтому пусть не смущает вас мнение, высказанное в "Посмертных вещаниях…", и не нужно думать, будто бы мы неправильно читаем Иисусову молитву. Мы произносим ее так, как произносят все православные христиане во всем мире. Ничего мы не убавляем и ничего не прибавляем; какой она была в древности, какой ее читал в XV-ом столетии Нил Сорский, так мы ее сейчас, в XX-ом столетии, и произносим.

Вопрос. В "Сборнике об Иисусовой молитве" высказывается мысль, что древние отцы вообще старались подбирать краткую молитву именно для того, чтобы лучше собирать ум.

Ответ. Это размышления святителя Феофана Затворника, основанные на творениях Иоанна Кассиана Римлянина. Действительно, египетские монахи употребляли некое краткое изречение псалма, называемое "поучением". У некоторых подвижников, видимо, была такая практика: они давали человеку, в зависимости от его душевного состояния, то или иное изречение, для того чтобы он его постоянно повторял, и используя как молитву, и поучаясь в его содержании.

Святитель Игнатий (Брянчанинов) на основании данных, содержащихся в житиях святых и церковной истории, говорит о том, что Иисусова молитва была в употреблении с древнейших времен. Может быть, слова ее и изменялись, но имя Иисуса Христа употреблялось постоянно - по той причине, что Господь заповедал нам молиться, призывая Его имя: "Если что попросите во имя Мое, все получите" (см. Ин.16:23). Святитель Игнатий очень мудро и справедливо говорит, что апостолы, творившие именем Иисуса Христа многие великие чудеса, не могли не повторять это имя непрестанно, поскольку испытывали к нему глубочайшее уважение и благоговение. Так что практика, видимо, существовала разная, но, безусловно, непрестанное повторение имени Иисуса Христа могло быть только Иисусовой молитвой, хотя кто-то использовал для непрестанной молитвы и псалмы или отдельные из них изречения. Некоторые, как известно, употребляли молитву "Отче наш"; это не принципиально, но слова Иисусовой молитвы наиболее подходят для подобного делания.

Вопрос. То есть "поучение" и молитва Иисусова - это разные вещи?

Ответ. Когда мы говорим "Иисусова молитва", то подразумеваем две вещи: собственно слова Иисусовой молитвы и умное делание в широком смысле. Если брать в узком смысле, то, конечно, "поучение" - нечто более обширное. Потому что поучением могут быть и сама молитва Иисусова, ее слова, и стихи из какого-то псалма, и изречения из Священного Писания. А если мы рассматриваем Иисусову молитву как умное делание, то поучение будет лишь одним из упражнений умного делания, его частью.

21 января 1999 г.

Беседа 3. О послушании (беседа первая)

В последнее время мы с вами много разговаривали о послушании. И теперь я боюсь, чтобы у вас не возникло склонности к недоверию, чтобы не стали все во всем сомневаться и таким образом разлагать ту основу, ту сущность монашеской жизни, которая, собственно, и делает монашество монашеством. Может возникнуть злоупотребление. Вот, например, совсем юная сестра Е. скажет: "Отец Авраам учил нас все время думать; нельзя, не проверив по святым отцам, делать то, на что тебя благословляют"; а так как сестра Е. со святыми отцами еще не скоро познакомится, то неизвестно, как и что она будет проверять. Но она думает, что поступает верно, так как в наше время иначе делать нельзя. Действительно, я согласен (и не только согласен, я сам всегда говорю об этом) - рассуждение необходимо всегда. Никто и никогда нас не научит так, чтобы уже не нужно было рассуждать. Но надо знать меру своего рассуждения и удерживать его в определенных рамках. Человеческий ум как океан, и он обязательно должен быть ограничен берегами. Или лучше сказать, человеческий ум как река. Когда река выходит из берегов, она все разрушает. Если же она течет в своем русле, то, наоборот, приносит пользу всему, что питается от нее, всему, что произрастает на ее берегах. И если мы не будем удерживать свой ум в определенных рамках, то это уже будет не рассуждение, а полный произвол.

Соблазниться можно чем угодно. Если человек страстный, своевольный, то естественно, слушаться ему трудно, потому что он не хочет бороться со своей страстностью и своеволием. А своеволие - это желание привести в исполнение веление той или иной страсти. Если в человеке страсти действуют слабо, значит, и своеволие в нем ослабевает. Когда страсть действует мощно, она понуждает волю напрягаться и искать возможности исполнить то, что велит страсть. Кажется, святитель Игнатий сказал, что страсти лукавы. Иногда они принимают вид добродетели. Не нужно думать, что, скажем, блудная страсть всегда проявляется в откровенной форме. Когда человек понимает пагубность этой страсти, пытается с ней бороться, то она иногда облекается в какие-то завуалированные, приличные формы. Так же ведут себя и другие страсти, в особенности тщеславие. Оно даже может принять вид смирения. Это очень часто бывает, особенно в монашеской жизни. Все мы знаем, как должен вести себя смиренный человек, и знаем, что смирение - это добродетель весьма похвальная, весьма важная и что ее все одобряют. И вот человек начинает ходить со скромным видом, с опущенными глазами… Я не говорю, что это всегда плохо; но хорошо, когда это действительное проявление сердечного чувства, а не маска. Совсем не всегда человек, который смотрит прямо, бывает гордый; а человек, ходящий с опущенными глазами, не обязательно смиренный. Тщеславие очень искусно принимает вид смирения. По неопытности, бывало, и я путался. Хотя и знаешь верность, справедливость русской пословицы, что в тихом омуте черти водятся, но все же иной раз ошибаешься. Человека горделивого, чрезвычайно своевольного, но внешне скромного иногда принимаешь за смиренного: он говорит тихим голосом, ходит мелким шагом, с опущенной головой, глаза не поднимает, но все делает так, как ему хочется. Тихо, спокойно, но ни в чем не уступит. И оказывается, что человек этот отнюдь не смиренный, а чрезвычайно гордый. Иногда даже одержимый сатанинской гордостью.

Итак, мы видим, что наши страсти не всегда действуют открыто, а иногда принимают вид добродетелей. Тщеславие принимает вид смирения. Блудная страсть может принять вид проповеди лицу другого пола. Гнев может скрываться под видом духовной ревности. Страсти как волки, которые облекаются в овечью шкуру. Поэтому слова Спасителя, которые, конечно, прежде всего надо понимать в прямом смысле: "Берегитесь лжепророков, которые подобны волкам в овечьей шкуре" (см. Мф.7:15), - эти слова можно отнести и к внутренней жизни. Иногда страсть просто надевает личину добродетели; к примеру, мы знаем, как должен выглядеть смиренный человек, и начинаем вести себя с притворным смирением, чтобы нас все хвалили и одобряли.

Но бывает, что этого мало, этого недостаточно. И тогда страсти ищут своего оправдания. Посмотрим, в чем может искать оправдания лень, нерадение. Вот, допустим, я нерадив, я не слушаюсь, в особенности в духовном отношении. Я неусерден в молитве. Я не хочу отсекать своих помыслов - значит, нерадив и в отношении внутренней борьбы. Я испытываю леность к послушанию, к выполнению той или иной монастырской работы. А в монастыре работа - это не просто работа, это отсечение своей воли, и в этом тоже выражается некоторая самоотверженность. Работа, если относиться к ней разумно, также превращается в духовное делание. Как же оправдать свое нерадение? Во-первых, происходит то, что очень часто вообще бывает в человеческой жизни: валят с больной головы на здоровую, то есть ищут причину и оправдание своего нерадения в якобы неправильном духовном руководстве. Допустим, я говорю той же двенадцатилетней сестре Е.: "Молись Иисусовой молитвой. Ты будешь получать от нее большую пользу. Никогда не оставляй Иисусову молитву. Не пропускай правило и на правиле изо всех сил молись. Не будь нерадивой. Не молись с холодком, а всегда понуждай себя, насколько это для тебя возможно, ко вниманию". Сестра Е. слушает, наставление ей очень нравится, уходит и не делает ничего из того, что ей сказано. Трудно ей себя заставить: хочется попрыгать, поскакать, бабочек половить, а тут надо целых полтора часа сидеть на правиле. И вот она прыгает, прыгает, потом приходит ко мне: "Отец Авраам, ничего не получается". - "А почему не получается?" - "Не знаю, видимо, вы что-то не так сказали". То есть что сестра Е. хочет? Она хочет за бабочками бегать и чтобы при этом у нее Иисусова молитва читалась. Ей такое нужно наставление. И сестре К. тоже хочется, чтобы они вдвоем прыгали за бабочками по скиту, а вслед за ними и другие сестры. Им нужно наставление соответственно возрасту и уму. Умом они понимают, что молиться Иисусовой молитвой - это хорошо, что это полезно, но понуждать себя у них нет ни желания, ни сил. Им хочется совместить свои детские и сравнительно невинные страсти с духовным деланием. Отец Авраам скажет: "Конечно, я тебя понимаю. Ты хорошая девочка, и бабочки тоже красивые. Но вообще-то это неприлично. Не надо прыгать за бабочками. Как же ты можешь прыгать и молиться одновременно? Это нелепо. Ты ведь не юродивая". Сестра Е. говорит: "Да, наверное, вы правы", - но в ее душу уже вкралось некоторое сомнение. "Что-то не понимает меня отец Авраам, - думает она. - То, что он не прозорливый, я давно уже вижу. Но он не понимает моей души. Для меня бабочки - это просто все. Вот сестра К. меня понимает. Она хоть и молоденькая, но у нее, видимо, есть духовное рассуждение. Она видит, что бабочки - это прекрасно, это творение Божие. И, прыгая за бабочками, мы таким образом Бога прославляем. А что пользы, если я сижу в келии, бабочек нет, прыгать негде - четыре кровати. Ужасное положение в монастыре. Жить невозможно. И как же я буду прославлять Бога, не прыгая за бабочками? Отец Авраам этого не понял, а сестра К. понимает. У нее есть рассуждение, потому что бывает, что и у молодых бывает рассуждение. Потому что есть опыт духовный. У кого опыт духовный, у того и рассуждение. А отец Авраам хоть и больше прожил, но у него, видимо, этого духовного опыта нет, потому и рассуждения нет". И вот начинают сестра Е. и сестра К. друг с другом советоваться. Может быть, им иногда кажется, что все-таки сестра К. слишком молодая, и они ищут кого-нибудь постарше, но с таким же детским умом. Сестра П.? Сестра П. скажет: "Бабочек всех переловить - от них гусеницы. Гусеницы все поедают. Деревья посрубать - от них тень на огород - ничего не вырастает. И построить овощехранилище, гигантское желательно. Когда у нас в монастыре будет пять тысяч человек, чтобы на всех овощей хватило". Нет, не надо с сестрой П. советоваться. Но так или иначе наши юные сестры находят такого человека, который бы потворствовал их страстям. Они начинают с этим человеком советоваться, а поскольку он льстит их страстям, то девочки считают, что нашли прекрасного наставника. А отец Авраам их не может удовлетворить, потому что у него нет рассуждения. Он их души не понимает. Он им не может дать такое наставление, чтобы совместить их страсти со стремлением к познанию Бога, с любовью к Богу, с усердием к Иисусовой молитве. И на самом деле никто не сможет дать такое наставление! Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сказать, что нужно молиться, нужно смиряться, нужно молчать побольше и так далее. А не то получается, как апостол Павел говорит: "Ибо будет время, когда … по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху" (2Тим.4:3).

Бывает иногда, что и в книгах начинают искать оправдания. Берет сестра Е., допустим, какую-нибудь книгу. Открывает ее: третье, четвертое, пятое, десятое - это все не подходит. Ага, вот - нашла что-то о богомыслии и думает: "Вот я как раз за бабочками прыгаю, а это ведь богомыслие. Я же размышляю о творении Божием, какой Бог премудрый Творец, какой Он великий Художник. А отец Авраам это отрицает. Как же так? Неужели он умнее, чем, например, святитель Тихон Задонский?" А когда у того же святителя Тихона Задонского через пять страниц говорится то, что говорит и отец Авраам, этого она уже не видит, потому что человек замечает только то, что ему подходит. Он выбирает не то, что его обличает, что обнаруживает его страстность и позволяет в наставлении своего духовника, в наставлении святоотеческом, в Священном Писании, как в зеркале, увидеть себя. Он выбирает то, что льстит его страсти и оправдывает его.

Про себя скажу, что я тоже грешил таким образом. Правда, духовнику своему я верил, но в книгах искал себе оправдания. Мне не хотелось просто, смиренно молиться, не хотелось ежедневно трудиться над собой. Хотелось быстрых, легких результатов, возвышенных добродетелей. И я искал такие изречения у святых отцов, что льстили бы моему тщеславию, которое я принимал за стремление к возвышенной христианской любви. Я искал такие изречения, которые бы оправдывали, как мне казалось, какой-то мой особенный, быстрый путь к совершенству. Даже выписки делал. Потом, правда, понял, что эти выписки не на пользу были, а во вред, хотя все они были из святых отцов. Я увидел, что неразумное отношение к святоотеческой литературе тоже может принести человеку вред, и по неопытности его (а совсем не потому, что святые отцы писали плохо и неправильно) оно может послужить средством к прельщению, к самообольщению.

Конечно, справедливо мнение, что в наше время нет таких старцев, какие были в древности. Никто этого не отрицает. Справедливо и то, что нужно читать святых отцов и ими руководствоваться. Но все должно быть с умом. Не нужно уклоняться ни в ту, ни в другую сторону. В одну сторону уклониться - это беспрекословно слушаться кого угодно. В другую сторону уклониться - это вообще никого не слушаться или искать таких учителей, которые бы оправдывали твои страсти.

Бывает немощный ученик, но бывает и немощный учитель. Можно к немощному учителю найти ключик, польстить каким-то его слабостям. Такой немощный учитель бывает очень рад, что к нему обратились за наставлением. У него начинает работать страсть тщеславия. И он, польщенный вниманием и доверием к нему, начинает наставлять своих учеников так, как им нравится, отчасти потому, что желает им таким образом показать любовь и удержать их при себе, а отчасти по той причине, что человек, обладающий умом или хитростью, лукавством, как правило, может добиться от такого наставника, чтобы тот говорил то, чего от него ждут. Я, конечно, человек неуравновешенный - это все вы знаете. Но от меня трудно добиться, чтобы я вам потакал. Если я что-то сказал, значит все - я только так и буду говорить. Если уж совсем меня доведете, я могу сказать: "Делайте что хотите!" И то минут через десять я опять начну говорить свое.

Конечно, бывают такие случаи, когда действительно оказываешься неправ. Тебе могут что-то подсказать, могут возникнуть какие-то новые обстоятельства - и ты изменишь свое решение. Но нужно понимать, что есть какие-то вещи, от которых отступаться нельзя. Это, собственно, и есть опыт. Нельзя сказать, что Иисусовой молитвой молиться вредно - этого разумный человек не скажет. Разве что в виде исключения какому-то особенно горделивому человеку, да и то едва ли. Просто можно сказать ему, как правильно молиться, но не запретить вообще молиться Иисусовой молитвой.

Немощный учитель думает о том, чтобы удержать при себе людей, дорожит хорошим к себе отношением. Будь то какой-нибудь священник или во всем равный тебе человек, но желающий быть в роли учителя, допустим та же самая послушница, - кто угодно, совсем не обязательно, чтобы это был именно священник. Во многих людях есть страсть любоучительства. Это очень вредная, очень опасная страсть. Мы почти все болеем ею и пытаемся навязать друг другу свое понимание вещей, хотя на самом деле не имеем на это права.

С одной стороны, люди, желающие оправдать свою страстность, свое своеволие, ищут такого руководителя. С другой стороны, любоучительный наставник рад, когда кто-то на него "наткнулся", и, поскольку его тщеславию льстит, что кто-то к нему обращается, он старается удержать этого человека при себе. А как можно человека, который сам себя оправдывает, удержать? Только помогая ему в этом самооправдании. Образуется такой пагубный союз: одни ищут самооправдания, другие - славы. Они находят общий язык, и получается своего рода негласный договор. Это очень опасное состояние как для тех, так и для других.

Вполне может быть, что один и тот же человек в одном отношении является учеником, в другом - учителем. Допустим, сестра Е. (не будем далеко ходить) обращается к сестре К., и та оправдывает ее желание ловить бабочек какой-то цитатой из Закона Божьего, который она прочитала до половины. А сестра К. в то же самое время обращается к какой-то более старшей сестре, которая ей говорит, что прыгать - это вообще хорошо. "Не обязательно за бабочками, - она уже начинает философствовать, - можно и за кузнечиками, и за птичками". А та думает: "Какая мудрая сестра А. Не только за бабочками, но еще и за кузнечиками. А птичками любоваться - это вообще богословие". И вот все эти люди с детским умом друг другом питаются, а какая от этого может быть польза? Человек закосневает в самооправдании. Ревностные послушницы этого обычно не ищут. Они получают пользу от любого человека и преуспевают, не задумываясь о том, понимают их или не понимают. Они не ищут у наставников понимания ради оправдания, а сами хотят понять, чего желают от них их руководители, к чему они их призывают; и они стараются это исполнить, отсекая свои страсти и своеволие. Да и что там понимать? Если это плохо, значит плохо.

Допустим, сестра Д. говорит сестре М.: "Знаешь, ты за бабочками не прыгай, это все суетно, это все ни к чему. Надо молиться". А та думает: "Да она меня не понимает. Я ведь не за бабочками прыгаю, я дождевых червей люблю копать, а она мне про своих бабочек говорит". Как будто бы разница какая-то есть: или ты копаешь дождевых червей, или ты прыгаешь за бабочками - суть-то одна и та же. Зачем в этих глупостях разбираться? Какое может быть в этом понимание? Грех он и есть грех. Один любит блондинок, другой - брюнеток. Какая тут разница? Разве от этого блудная страсть перестала быть блудной страстью?

Повторяю, нужно не искать понимания ради потакания, а самому стараться понять, что от тебя требуется. И искать строгого отношения к себе. Читать Священное Писание и святых отцов с целью обличения, а не с целью самооправдания.

Пимен Великий сказал, что своеволие - это медная стена между человеком и Богом, а если человек поддался самооправданию, тогда уже нет для него спасения. Чересчур критическое отношение к наставлению, которое тебе дают, под предлогом рассуждения (а на самом деле под предлогом своеволия, саможаления и тому подобного) - это и есть признак самооправдания.

Вы впадаете в маловерие по отношению к послушанию и пребываете безуспешными. Я могу долго убеждать ту же сестру Е. Но если она не исполнит того, что я сказал, а будет продолжать исполнять свою волю, то она не получит от моего совета никакой пользы. Совет помогает, когда его исполняют. Только тогда можно понять правильность или неправильность совета. А когда ты с самого начала предался нерадению, всем пренебрегаешь и в лучшем случае, немножечко потрудившись, оставляешь послушание, а в худшем случае даже не принимаешься за духовное делание, в чем бы оно ни состояло, то, конечно же, ты не познаешь, правильно ли тебя наставляли или неправильно. Ты не можешь войти к своей старице или к духовнику и сказать: "Вот, вы мне говорили то-то и то-то, а у меня не получается. Я сделала, и результат такой-то". Нерадивый человек будет топтаться на месте. Он и год будет в монастыре, и два, и три, и двадцать лет - и останется безуспешным, если не начнет понуждать себя слушаться прежде всего, разумеется, в духовном отношении. Хотя еще раз говорю, что монастырские работы - это часть духовного делания. Может быть, не самая главная, но все-таки существенная, потому что здесь проявляется самоотвержение человека. Монастырский опыт показывает: кто самоотверженно трудится на послушании, тот чаще всего и сподобляется внимательной, а иногда и благодатной молитвы. Об этом и святитель Игнатий говорит, об этом свидетельствует и мой опыт как духовника.

Думать нужно, рассуждать нужно, но рассуждать в меру своего возраста. Если ты рассуждаешь о том, как исполнить то, что тебе говорят, - это прекрасно. А если ты рассуждаешь о том, правильно ли тебе говорят, значит, нужно что-то с собой делать, потому что это состояние очень тяжелое. Ты пришел к старице, ничего еще не знаешь, едва начал устной Иисусовой молитвой молиться - и уже сомневаешься в самых элементарных советах, в самых простых, которые, в принципе, ты, если бы знал, что и где читать, мог бы и вычитать. Если ты в этом сомневаешься, то что же дальше будет тогда, что же ты вообще будешь делать? Найди такого наставника, который позволял бы тебе, как говорится, царствовать лежа на боку, как в сказке Пушкина. Чтобы можно было спать, есть - и преуспевать в умном делании. Чтобы можно было хитрить - и от этого приобрести покаянный плач. Чтобы можно было беречь свое здоровье - и одновременно думать о смерти. Найди такого наставника... если он на земле вообще существует.

И святоотеческие книги, которые, безусловно, необходимо читать и постоянно насыщать ими свой ум, чтобы пропитать всего себя святоотеческим учением, - их тоже нужно читать с умом. Надо знать, что тебе подходит и что не подходит; что подходит тебе сегодня и что завтра тебе, может быть, будет полезно, а сегодня преждевременно. Надо читать разумно, а не выбирать только то, что тебя оправдывает или возбуждает у тебя неразумную ревность, которая, между прочим, часто совмещается с тяжелейшим нерадением. То есть в том отношении, в котором нужно человеку подвизаться, он проявляет нерадение, а в том отношении, где ему нужно еще смириться, он проявляет неразумную ревность. Например, в трудах монастырских он нерадив и в то же время показывает неразумную ревность даже не в отношении Иисусовой молитвы, а в отношении каких-то невероятно возвышенных добродетелей, например любви к ближнему, которую Иоанн Лествичник помещает на тридцатой (!) ступени, то есть на высшей ступени нравственной лестницы.

Итак, смысл нашей беседы в том, что не нужно уклоняться ни в ту, ни в другую сторону. Не нужно искать такого абсолютного послушания, которое было только в древности, как говорит об этом святитель Игнатий, но при этом не нужно и совершенно уклоняться от послушания и откровения помыслов. Я прочту несколько слов из "Приношения современному монашеству". Святитель Игнатий говорит, что сейчас абсолютное послушание невозможно, но нужно правильно понимать, что он имеет в виду. Сам святитель Игнатий насаждал везде старчество (в тех обителях, где он бывал руководителем), и его ученики исповедовали помыслы. Иногда он и смирял своих учеников. Казалось бы, они тоже могли сказать: "Отец Игнатий, вы же не Антоний Великий".

С одной стороны, мы находим у святителя Игнатия наставления о том, что невозможно иметь такое послушание, как в глубокой древности, потому что нет таких старцев - это, безусловно, справедливо. Это очень важно и нужно помнить всегда. Но, с другой стороны, святитель Игнатий называет послушание в наше время "жительством по совету". Вот как он описывает это: "Крупицами названо в предшествующей главе духовное жительство, предоставленное Промыслом Божиим нашему времени. Оно основывается на руководстве в деле спасения Священным Писанием и писаниями святых отцов, при совете и назидании, заимствуемых от современных отцов и братий (то есть руководствоваться нужно не только святыми отцами - о. А.). В собственном смысле - это послушание древних иноков, в ином виде, приспособленном к нашей немощи, преимущественно душевной. Древним послушникам их духоносные наставники возвещали немедленно и прямо волю Божию; ныне иноки должны сами отыскивать волю Божию в Писании, и потому подвергаться частым и продолжительным недоумениям и погрешностям. Тогда преуспеяние было быстрым по свойству делания, ныне оно косно опять по свойству делания. Таково благоволение о нас Бога нашего: мы обязаны покорствовать ему и со благодарением благоговеть пред ним. Наше современное иноческое жительство по Писанию и совету (выделено нами. - Ред.) отцов и братий освящено примером главы монашества, преподобного Антония Великого. Он не был в послушании у старца, но в новоначалии своем жил отдельно и заимствовал наставления из Писания и от разных отцов и братий: у одного научался он воздержанию, у другого кротости, терпению, смирению, у иного строгой бдительности над собою... стараясь усвоить себе добродетель каждого добродетельного инока, всем оказывая по возможности послушание, смиряясь пред всеми и молясь Богу непрестанно. Поступай и ты, новоначальный, таким образом! Оказывай настоятелю и прочему монастырскому начальству нелицемерное и нечеловекоугодливое послушание…" [1]

Вопрос. У святителя Игнатия (Брянчанинова) сказано: будь осторожен в выборе наставника. Как это понимать?

Ответ. Конечно, если человек совершенно никакого опыта не имеет, то он не может наставлять. Многие люди, сравнительно ученые, окончившие семинарию или академию, не имеют опыта духовной жизни; если они и знают святых отцов теоретически (впрочем, в наше время такие знания тоже редкость), то цитируют их невпопад и руководят неправильно. Допустим, эти люди пользуются выдержками из других, не святоотеческих, духовных книг, из учебников - все равно это не то. Человек должен иметь какой-то опыт. Но нельзя требовать такого опыта, чтобы человек все заповеди исполнял, чтобы он был в полном смысле слова евангельским христианином, - в наше время почти невозможно таких найти. Когда мы начинаем искать чересчур совершенных христиан, таких, как в житиях святых, то часто натыкаемся на проходимцев, на прельщенных, потому что они порой имеют вид необыкновенной святости. Людям прельщенным свойственно быть своего рода актерами, они изображают из себя нечто, и неопытные, простые люди очень этим подкупаются. Значит, действительно надо с большой осторожностью подходить к выбору наставника. Как говорит преподобный Иоанн Кассиан Римлянин, в наставнике нужно искать прежде всего рассуждения. Духовное рассуждение, то есть умение руководить по евангельским заповедям, - вот то свойство, которое необходимо для старца или духовника. Когда святитель Игнатий говорит, что нужно искать людей, которые знают не теоретически, а практически, то под рассуждением имеется в виду опытное знание, переживание того, чем живет монах (для монашествующих). Среди белого духовенства есть люди опытные в мирской жизни, мудрые в этом отношении. Но монашествующим они не могут дать совет, потому что этой жизнью не жили. А некоторые люди имеют такое рассуждение, что могут руководить и мирянами и монашествующими. Еще нужно помнить: не все то золото, что блестит. Очень много актеров. Надо откровенно сказать, есть такие и среди священников. Приходит человек на работу, надевает подрясник, рясу и превращается в священника. Работа окончилась, маска снимается, и домой идет уже не священник, а обыкновенный человек. В самой священнической среде таких называют наемниками. Такой "наемник", естественно, на работе старается выглядеть благоговейно, кротко, любвеобильно и говорит через "ять". А на самом деле это все только маска. Конечно, это не значит, что всякий священник, который снимает рясу и уходит в гражданском, лицемер. Но нужно быть очень осторожным.

Вопрос. Можно ли нам относить к себе слова из Лествицы: "Душа, привязавшаяся ради Христа любовью и верой к пастырю, не отступает от него даже до крови; особенно же если она получила через него исцеление своих язв, памятуя сказавшего: …ни Ангели, ни начала, ниже силы… ни ина тварь кая возможет нас разлучити от любве Христовой (Рим.8:38-39). Если же душа не привязалась таким образом, не утвердилась, не прилепилась, то удивляюсь, если таковой человек не тщетно пребывает на сем месте, будучи соединен с пастырем притворным и ложным повиновением" [2].

Ответ. Боюсь, что очень дерзновенно будет так сказать. Но действительно, кто получает пользу, тот и привязывается. От этой пользы он еще больше привязывается и больше доверяет. А нерадивый пользы не получает и вместо того, чтобы обличать себя, начинает искать причину своего неуспеха, смысл которой сводится к одному: ныне, мол, нет такого великого наставника, который был бы меня достоин.

Вопрос. Силуан Афонский пишет, что Серафим Саровский познал Бога, благодать Духа, а потом, когда ушла благодать, стоял на камнях три года ради ее возвращения. А Варсонофий Оптинский говорит, что отец Серафим отказался от настоятельства и из-за этого у него было искушение, которое вывело его на камни. Почему такие разные мнения?

Ответ. Я не знаю, не берусь судить. Отец Андрей [3] так же, как Варсонофий, говорил, что это потому, что он отказался от настоятельства. Но я все-таки считаю, что старец Силуан Афонский был ближе преподобному Серафиму как по степени преуспеяния, так и по самому духу подвижничества. Преподобный Серафим Саровский был безмолвником, отшельником. А старец Силуан хотя и провел много времени в монастыре, но, когда читаешь его писания (я думаю, рассудительные люди это подтвердят), кажется, что он по духу своему безмолвник. Он сумел в монастыре как бы уединиться и быть сам по себе, среди людей сохранять полное безмолвие. Поэтому он прекрасно понимал опыт преподобного Серафима, знал, что происходит в душе подвижника. Я не думаю, что Варсонофий испытал такие же возвышенные духовные состояния, как преподобный Серафим. А про Силуана Афонского можно сказать, что он испытывал или то же самое, или подобное духовному состоянию Серафима Саровского. Поэтому, думается, мнение старца Силуана более правдоподобно. Если вы помните из жития преподобного Серафима, он ведь был сравнительно молодого возраста, когда во время пасхального богослужения ему явился Господь на воздухе и благословил его, и Серафим, тогда еще иеродиакон, исполнился великой благодати. Конечно, сохранить такую великую благодать по неопытности очень трудно. Именно по неопытности, а не потому, что преподобный Серафим был нерадивый, он, как и старец Силуан, потерял благодать. Видимо, старец Силуан по догадке или по каким-то признакам понимал, что не иначе как потеря благодати вынудила преподобного Серафима Саровского на особенный подвиг, чтобы вернуть это блаженное состояние. Возьмем рассказ Симеона Нового Богослова о некоем юноше Георгии (некоторые догадываются, что это он сам о себе рассказывает). Георгий в юности познал необыкновенную благодать, потом потерял доверие к своему старцу и перестал подвизаться. Поэтому благодати он лишился. Уже впоследствии он стал подвизаться для того, чтобы вернуть ее, и едва-едва, уже в монастыре, возвратил. Вероятно, как говорит, по-моему, сам старец Силуан (или, может быть, архимандрит Софроний Сахаров), иные приобретают благодать постепенно и к старости доходят до высокого совершенства, другие сразу познают полноту благодати, потом теряют ее и в дальнейшем подвизаются с тем, чтобы вернуть ее.

Я, конечно, не считаю этот вопрос принципиальным и не настаиваю на своей правоте, но мне кажется, что мнение Силуана Афонского более правдоподобно, чем мнение Варсонофия Оптинского, потому что по интенсивности, по силе, по своему обилию он имел опыт соответствующий опыту Серафима Саровского. Все-таки надо сказать, что оптинские старцы не имели такого великого преуспеяния, как, например, Силуан Афонский, может быть, за исключением подвижника Николая Турка: он был восхищен на небеса. Но это исключение.

Вопрос. К чему приводит ропот на духовника? Насколько это допустимо, как от этого уйти?

Ответ. Ропот ведет к недоверию или, может быть, наоборот - ропот бывает от недоверия. К чему он приводит? К тому, что ты не получаешь пользы от послушания, не исполняешь то, что тебе говорят. В принципе, даже мирянам нужно иметь духовника. Пусть это будет не какой-то особо мудрый старец, но более или менее здравомыслящий священник, при котором ты не стыдишься открыть свою душу и знаешь, что ты ничего от него не скроешь, который может дать тебе какой-то совет, подбодрить или укорить, и ты готов все от него вытерпеть - это уже много в наше время. Что значит ропот на духовника? Если ты начинаешь роптать на его душевные слабости, которые есть у всякого человека, к чему это приведет? К тому, что ты от него отшатнешься, перестанешь ему доверять, перестанешь все рассказывать. Значит, надо найти другого духовника. Но найти другого духовника трудно. И тогда ты, как говорится, пускаешься в вольное плавание. А самостоятельное плавание очень опасно: может быть кораблекрушение.

Вопрос (продолжение). Я хотела уточнить. Дело в том, что у святых отцов написано, что бывает особенная брань против духовника, когда ты получаешь от него особую пользу.

Ответ. Если духовник пьяница, а у тебя брань против него, то это не значит, что ты получаешь от него особую пользу. Но следует отличать это от случая, когда нет явных признаков порочности наставника, а ты все же испытываешь брань. Действительно, брань бывает. Даже святитель Игнатий говорит, что одна из четырех возбуждающих брань причин - это послушание духовнику, или старцу. Он перечисляет: делание Иисусовой молитвы, чтение Евангелия и исполнение евангельских заповедей, терпение скорбей и, наконец, послушание духовнику - четыре причины, от которых бывает брань и которые приводят потом к покаянию. Это естественно, потому что духовник воюет с нашей страстностью, а наш ветхий человек этому противится. Что такое брань? Когда наше падшее естество, или, если так можно выразиться, злая часть нашего естества, противится добру, которое навязывается нам (или которое мы сами насильно себе навязываем) через молитву, терпение скорбей, послушание и исполнение Евангелия, это все нас стесняет, убивает нашего ветхого человека. Потому возникает естественная вражда. Но когда мы это состояние осознаем, мы являемся союзниками духовника и союзниками других, помимо послушания, добродетелей - молитвы, терпения скорбей, исполнения евангельских заповедей - в борьбе с падшим своим естеством. А когда мы не осознаем, наивно, или из-за самооправдания, лукавства, гордости не хотим этого видеть, тогда мы становимся союзниками нашего падшего естества в борьбе с тем, кто ведет нас ко спасению, - с духовником. Мы говорим всякие возвышенные слова о том, что нет таких старцев, как в древности. А результат какой? Мы слушаемся диавола. Безупречных старцев нет, это правда. А мы слушаемся людей, которые еще менее старцы, чем те, кто хоть каким-то опытом обладает. Или сами себя начинаем слушаться. Сестру Д., например, мы не будем слушаться, потому что она грешная и неопытная, а беса мы будем слушаться - он, конечно, опытный (только не в деле спасения, а в деле погибели). Вот что получается на самом деле, а не в воображении. Представьте себе, что человек плывет на какой-то утлой лодке и вдруг, недовольный ею, бросается за борт. Но это же не лучше. Вот сестра Д. - это утлая лодка.

Вопрос. О трех образах молитвы сказано: "Аще сии три образы употребляет во свое время, якоже подобает, то предуспевает; аще же употребит несмысленно и безвременно, низвергается" [4]. Что значит "несмысленно и безвременно"?

Ответ. Я вам всем советую прочесть "О трех образах молитвы" Симеона Нового Богослова. Это очень полезно. В "Добротолюбии" некоторый очень важный фрагмент опущен. А Симеон Новый Богослов советует тот образ внимания, сосредоточения во время молитвы, который и мы многим рекомендуем. Именно взирать глазами и умом в верхнюю часть сердца. Несмысленно - это значит неразумно, а безвременно - это несвоевременно. По-русски - неразумно, несвоевременно. В свое время вот эти образы молитвы, которые бывают уже от преуспеяния в умном делании, мы можем употреблять, можем даже воздевать руки и воображать что-то возвышенное, небесное. А когда мы еще не преуспели, а ищем каких-то возвышенных состояний, то, естественно, от этого бывает прелесть и все что угодно.

Вопрос. "Если ты богослов, то будешь молиться истинно, а если ты истинно молишься - ты богослов". Как эти слова понимать?

Ответ. Это значит, что если ты богослов не в смысле обладания теоретическим знанием, а в смысле опытного познания Бога - ты, естественно, будешь истинно молиться. Если ты истинно, внимательно, чисто молишься, если ты преуспел в молитве - ты будешь настоящим богословом, то есть сможешь говорить о Боге из опыта, как это делали наши великие учители. Они все были великие молитвенники и рассуждали о Боге не просто теоретически. Если почитаешь, допустим, стихотворения Григория Богослова, то видно, что он переживал возвышеннейший духовный опыт. Он и сам говорит, что богословом может быть только тот, кто очистился ради Бога или по крайней мере очищается.

Вопрос. Скажите о самоотвержении на послушании, что тут имеется в виду? Отвержение своего рассуждения? Недоверие себе до конца? До какой степени должно простираться самоотвержение новоначального?

Ответ. Самоотвержение, действительно, должно быть прежде всего в отвержении своего разума. Где отвержение своего разума - там и отвержение своей воли. Потому что когда я считаю, что понимаю что-либо неправильно, значит, я буду слушаться того, кто понимает правильно, того, кто мною руководит. Нужно именно внутренне отречься - тогда это будет духовное послушание. А иначе, если я, может быть, даже слушаюсь внешне, но внутренне остаюсь уверенным, что я лучше понимаю, хотя и повинуюсь, - это только внешняя дисциплина, только внешнее подчинение без внутреннего согласия. Оно мало пользы приносит. Хотя иногда бывает, что некоторые старательные послушники, не испытывая в том или ином случае полного доверия, но отвергаясь себя, стараются, несмотря на внутреннее несогласие, в точности исполнить то, что им говорят, и чувствуют пользу; убедившись неоднократно в пользе такого послушания, они привыкают повиноваться своему старцу. До какой степени это должно простираться? Конечно, чтобы не было так, как в пословице: заставь дурака Богу молиться, так он и лоб расшибет. Допустим, ты находишься на послушании, в котором, может быть, понимаешь больше, чем твой старец. Например, сестра А. лучше разбирается в иконописи, чем ее старица, и понятно, что здесь у нее не может быть точного послушания во всем, потому что старица не даст технического совета по написанию икон. Какой-то совет в отношении того, какую икону надо писать в первую очередь или какое настроение придать иконе, - совет, касающийся того, что старица действительно лучше понимает, - тут, конечно, слушаться нужно. Однако сестра А. лучше осознает, как именно исполнить ее указание. Так можно сказать и о швейном послушании, и о певческом. Конечно, можно в определенных случаях высказывать свое мнение, даже настаивать на своем, пытаться переубедить. Хотя в конечном счете, если старица или старшая по послушанию, и тем паче настоятельница, требуют делать только так и не иначе - пусть это будет трижды неправильно, - это нужно сделать ради своей души. Потому что ради послушания мы и находимся в монастыре, а не ради того, чтобы красиво писать иконы, красиво петь и так далее. Пусть старец сам убедится, что он не прав.

Вопрос. О борьбе с помыслами в Евангелии от Матфея говорится: "Аще око твое соблажняет тя, изми е и верзи от себе" (Мф.18:9), - тут понятно, что нужно греховные помыслы с жестокостью от себя отбрасывать. А вот в Евангелии от Марка говорится: "Аще око твое соблажняет тя, исткни е" (Мк.9:47). Здесь какое-то другое значение?

Ответ. Думаю, что между верзи и исткни небольшая разница. Конечно, можно относиться к Евангелию просто и в такие тонкости не вникать, но я думаю, что ни одно слово в нем не сказано напрасно, тем паче в таком поучении Спасителя о борьбе с помыслами, о борьбе с грехом. И потому нужно искать смысл во всем. Я думаю, что словами брось от себя подчеркивается та необыкновенная жестокость к себе, ненависть ко греху, с которой мы должны отбросить греховный помысел. Для того чтобы понять это, нужно представить себе, как слова выглядят на деле: человек вырывает свой глаз и бросает его с ненавистью от себя. В Евангелии от Марка об этом говорится иначе, но зато более подробно: "Аще соблажняет тя рука твоя, отсеци ю: добре ти есть беднику в живот внити, неже обе руце имущу внити в геенну, во огнь неугасающий, - а дальше идет то, чего нет в Евангелии от Матфея: Идеже червь их не умирает и огнь не угасает" (Мк.9:43-44). Это утверждение троекратно повторяется, устрашая нас вечными муками в том случае, если мы не будем так жестоко, беспощадно бороться с грехом. А в Евангелии от Матфея та же или подобная мысль выражена в других словах: "Аще же око твое соблажняет тя, изми е и верзи от себе: уне бо ти есть, да погибнет един от уд твоих, а не все тело твое ввержено будет в геенну огненную. И аще десная твоя рука соблажняет тя, усеци ю и верзи от себе: уне бо ти есть, да погибнет един от уд твоих, а не все тело твое ввержено будет в геенну" (Мф.5:29-30). Мысли очень схожи, но я думаю, что каждое слово имеет свое значение, тем более в таком важном поучении. Можно пытаться истолковать тот или иной оттенок, указывающий на определенные особенности внутренней борьбы. Хотя, конечно, по совету святителя Игнатия, нужно следовать в этом святым отцам, а не дерзать толковать самостоятельно.

Вопрос. Вы сказали, что хорошо, когда есть осознание того, что духовник ведет брань с твоими страстями, делающее тебя его союзником. Это состояние бывает от преуспеяния, от опыта? И если есть такое осознание, может ли оно утратиться?

Ответ. Конечно, оно может утратиться. Любая добродетель может быть потеряна, если мы не будем ревновать о ее сохранении и ее развитии. Человек, достигший самого высокого преуспеяния, если потеряет ревность, то начнет терять благодать и нисходить в более скромное духовное состояние. Трудиться нужно всегда. Кто не собирает со Мною, тот расточает (Мф.12:30; Лк.11:23). Это состояние необязательно зависит от преуспеяния. Я, например, знаю, что целомудрие - это хорошо, а меня мучает нечистая страсть. Значит, я борюсь с этой страстью ради целомудрия, которого у меня нет. Или я знаю, что кротость - это хорошо, а меня мучает гнев; я должен бороться с гневом, чтобы достигнуть этой кротости, и так далее. Вначале я умом осознаю, что хорошо, и стремлюсь к этому, а потом уже приобретаю опыт и преуспеяние. Для того чтобы приобрести такое качество, чтобы быть союзником своему духовнику или своему старцу, нужно действительно, как я уже сказал, иметь осознание того, что духовник ведет брань с твоими страстями.

Вопрос. Батюшка, я очень верю, что Бог подаст мне, если будет нужно, через старицу такой же ответ, какой дал бы Антоний Великий. И живу спокойно. Я правильно рассуждаю?

Ответ. Я думаю, что правильно. Вот я скажу про отца Андрея. Он как наставник был очень простым человеком, говорил простые фразы, похожие на афоризмы, без всяких доказательств и рассуждений. Он, казалось, был не способен к этому: не имел образования и учености. Но как-то отец Андрей дал мне один совет и очень настаивал, неоднократно повторял, чтобы я его исполнил. И когда я этому совету последовал, то получил огромную пользу, у меня в душе все перевернулось до такой степени, что я даже стал сомневаться в некоторых других поучениях самого отца Андрея. А совет был такой: "Читай святителя Игнатия". Я думаю, что, может быть, в своих сомнениях я был и прав, ведь отец Андрей говорил такие вещи, которые для меня в тот момент были недоступны. Не потому, что он плохо учил, но для меня это было преждевременно. И ответ на свои колебания я также нашел у святителя Игнатия. Но было время, когда отец Андрей настаивал, а для меня святитель Игнатий был никто: это же не Иоанн Лествичник, не авва Дорофей, - тогда он и к лику святых не был причислен. А ничему современному я не доверял. Я считал, что только в древности все было хорошее, а современные писатели - что от них ожидать? Поэтому для меня святитель Игнатий не был авторитетом, ничего не значил. Но отец Андрей так настаивал, чтобы я прочитал, что я наконец достал некоторые его книги. (Только во время перестройки мне удалось прочитать всего святителя Игнатия.) Действительно, можно сказать, что после этого в моей душе произошел переворот. Всего несколько творений святых отцов на меня произвели такое впечатление. Ранее - предисловия Василия Поляномерульского, потом сочинения святителя Игнатия. Еще раньше, в молодости, на меня произвела впечатление беседа Серафима Саровского с Мотовиловым "О цели христианской жизни". Казалось, ничего особенного отец Андрей не сказал, просто настаивал на том, чтобы я читал святителя Игнатия. Я послушался его совета, и получил большую пользу. Вот видите, бывает, что как-то неожиданно, и через очень скромного по духовному преуспеянию наставника (я сейчас имею в виду не отца Андрея, а нас: сестру А., сестру Д; о себе говорю не рисуясь), можно получить пользу, если доверяешь ему, и иногда даже таким странным образом: посоветовали что-то почитать. Или как-то иначе. Действительно, многое зависит от доверия. Конечно, есть такие люди, которым совершенно нельзя доверять, они никогда не скажут тебе ничего полезного. Но есть и такие, которым в основном доверять можно. Если за них молиться, если относиться с верой к их наставлению, то Господь через них может открыть истину. Именно по вере, в особенности если молиться. Поэтому, действительно, своим старицам можно доверять, но я бы посоветовал за них молиться, особенно перед откровением помыслов. Это и для их поддержки, и для того, чтобы самому с большей верой относиться, чтобы Господь вразумил. И за меня, конечно, тоже всегда надо молиться.

Вопрос. Некоторые сестры высказывают смущение, что они переутомляются на послушании, если их понуждают не оставлять его раньше времени, потерпеть эту усталость. А доводом они приводят ухудшение в молитве.

Ответ. Можно таким сестрам сказать, что они жизни не видали. Молитва ухудшается от гордости, а улучшается от смирения. Кроме того, если в какой-то момент, в ближайшие полчаса или час, у тебя действительно будет от усталости ухудшение в молитве, то зато в общем ты все равно выиграешь от послушания и смирения. Еще раз говорю, что на опыте духовника, на опыте других людей я убедился: у кого больше искреннего послушания - у того больше преуспеяния в молитве. И такому человеку ничто не помешает. Кроме того, нужно понимать, что ухудшение в молитве бывает не только от усталости; оно может быть еще и от ропота, от уныния, от недоверия своему наставнику. Надо все нести безропотно, думать не о том, чтобы у тебя сегодня или в ближайшие полчаса молитва была лучше, внимательнее, чем обычно, а о том, чтобы преуспеть в добродетели. По мере преуспеяния в смирении, с одной стороны, и в исполнении всех прочих заповедей, с другой, ты и будешь преуспевать в молитве. Об этом и святитель Игнатий говорит совершенно отчетливо. А вы с детской наивностью ищете уединения, полного или хотя бы небольшого, и думаете, что от этого у вас будет преуспеяние. Одно дело - когда человек добровольно пренебрегает уединением и таким образом пренебрегает молитвой, другое дело - когда он не имеет возможности уединиться и смиряется. Об этом Иоанн Лествичник говорит, что человек, пребывающий целый день в нелицемерном послушании, становясь вечером на молитву, вдруг весь исполняется Божественного света. Почему? Потому что он подготовил свою душу нелицемерным послушанием. Только люди высоко преуспевшие, смирившиеся и достигшие бесстрастия имеют право искать безмолвия и уединения. А мы к нему не способны. Мешают молитве не наши занятия, мешают молитве страсти - это нужно твердо помнить. Если какая-то неопытная послушница помолится полтора часа более или менее внимательно, но при этом постоянно будет пренебрегать послушанием, не радея о том, чтобы смиряться, то она хоть и будет иметь сравнительно внимательную молитву, но по-настоящему никогда не преуспеет. Бывает, к сожалению, и такое состояние (это удивительно, но бывает), когда человек имеет молитву более или менее внимательную, иногда даже некоторый вид сердечной молитвы, но весь пребывает в буре страстей. Не думайте, что непрестанная молитва - это вершина совершенства и цель. Цель, которую всегда надо помнить, - это исполнение Евангелия. Молитва, даже благодатная и непрестанная, - лишь средство для этого. Некоторым Господь почему-то дает молитву. Может быть, ради утешения, ради укрепления в борьбе - дает авансом, чтобы человек не оставил монашеского пути. Может быть, за какое-то доброе качество или за чистоту, кому-нибудь за смирение в чем-то. Но не всегда молитва - признак высокого духовного преуспеяния во всех остальных отношениях, поэтому не нужно думать, что это единственная цель. Запомните слова святителя Игнатия, что цель духовной жизни - исполнение заповедей. Собственно, это и есть духовная жизнь.

Вопрос. А можно смотреть на природу?

Ответ. Смотреть на природу можно по-разному. Можно смотреть на природу духовным взглядом, как святитель Игнатий. И можно заниматься богомыслием или по крайней мере думать о величии и премудрости Творца. Смотреть-то можно. Приводя шутливый пример о бабочках, я имел в виду, что порой человек исполняет свои страсти, свои желания и пытается оправдаться тем, что его не понимают. Он сам находит какое-то оправдание себе и своей страсти, ищет понимания и такого же оправдания у своего старца. Если старец оправдывает его страсть, потакает ей, значит, по его понятиям, старец мудрый. А если пресекает, значит, он недостаточно мудрый, неопытный, не понимает его и поэтому не может руководить.

Вопрос. Я слышала, как одна сестра говорила, что в моем возрасте, когда очень доверяешь наставнику, то это детский максимализм. Как к этому отнестись?

Ответ. Что значит детский максимализм? Так можно про все что угодно сказать: этот, мол, так себя ведет, потому что он рыжий, а тот - потому что брюнет, им свойственно так себя вести. Я знаю, что у некоторых сестер в среднем возрасте есть детский максимализм. Ну и что, они инфантильные, что ли? Павел Препростый имел беспрекословное послушание Антонию Великому, а он пришел в монастырь в шестьдесят лет. Наверное, и у него детский максимализм был. Люди, рассуждающие о детском максимализме, думают, что если они старше тебя, допустим, на пять или на десять лет, то они уже очень мудрые. Должен им сказать, что эти люди тоже еще дети во всех отношениях. Что такое духовный разум? Это ведь не жизненный опыт. Многие имеют большой жизненный опыт, а в духовном отношении они еще дети. Потому что в чем человек опытен, в том ему можно и возраст какой-то дать. Если у него в каком-то отношении есть опыт, значит он в этом отношении старец. Опыт-то приходит не от возраста, а от интенсивности духовной жизни. Есть даже такая русская поговорка: молод, да старые книги читал. Или еще: мудрость не от бороды. Нужно понимать: где опыт, там и мудрость, там и рассуждение. А при чем здесь максимализм? Можно сказать все что угодно. Есть такие люди, которые говорят умные слова, а под ними - ноль, глупость. Потому что настоящий ум - от опыта, а не от разных рассуждений. Возьмем египетских старцев - они очень просто говорили, не слишком красиво, а иногда даже и объясниться не умели. Авва Дорофей рассказывает, как некий философ спрашивал у преподобного Зосимы, что такое смирение, а тот не мог ему ответить и только говорил: "Знаешь, не смущай меня, я знаю, что нужно смиряться". А сам авва Дорофей говорит, что смирение - это такой навык, который человек и объяснить не может, но навык у него есть. И Зосима согласился: "Да, ты суть дела познал". Авва Дорофей мог это объяснить, потому что он сам имел такой опыт. А Зосима хотя имел опыт, но объяснить не мог: не обладал человек даром слова, в особенности когда его кто-то искушал, испытывал. Так будем ли мы восхищаться философом, который задает умные вопросы? Задал вопрос Зосиме - и тот без помощи аввы Дорофея не мог ответить. И что тогда? Не надо его слушать, потому что он ответить не может? Или мы будем смотреть на то, как человек себя ведет и, самое главное, как он нас учит, получаем ли мы пользу от его учения? Умно ли он говорит, просто ли - для нас неважно. Мы пришли учиться евангельской жизни, а не богословию и философии. Бывают иногда красивые, умные рассуждения, а действие у них разлагающее, убивающее. И апостол Павел говорит, что буква мертвит, а дух животворит (2Кор.3: 6).

24 мая 1999 г.

Беседа 4. О личности человека

Сейчас некоторые стали прикрывать свои страсти и немощи, в которых просто надо было бы признаться и покаяться, с которыми надо было бы бороться, - словосочетанием совершенно не христианского происхождения - подавление личности.

Я, может быть, читал мало творений святых отцов, но нигде в прочитанной мною святоотеческой литературе я не встречал понятий: "подавление личности", "гармоническое развитие личности", "всестороннее развитие личности", вообще "развитие личности". И сами вы едва ли такое встречали. Святые отцы говорят о спасении, об очищении души, о борьбе со страстями, даже о чистоте тела, а о развитии личности не говорят. Это словосочетание и это представление возникли в среде людей, которые пытались противопоставить, а если не противопоставить, то хотя бы параллельно представить помимо христианского еще другой идеал, ставящий целью человеческого существования, существования всего человечества развитие личности. Этот идеал возник в среде течения очень широкого, разнообразного, которое называется гуманизмом.

С позиций гуманизма человек есть цель: не спасение человека в вечности, а сам человек становится целью или "мерилом всех вещей", по выражению одного древнего философа. Такое представление развивалось постепенно, начиная с XIII-ХIV веков. Конечно, под гармоническим развитием личности разные люди понимают разное. Обычно под этим словосочетанием понимается нравственное развитие, хотя нравственность - понятие тоже очень ограниченное: например, христиане под нравственностью понимают одно, магометане другое. В связи с тем, что философские границы гуманизма были очень размыты, то и представление о нравственности было весьма туманно. Поэтому когда в рамках этого движения, этого философского, нравственного, идеологического течения говорилось о развитии личности, то иные понимали под ним, может быть, христианскую нравственность, иные более широко смотрели на вещи: разрешали многое, что в христианстве запрещено. В отношении учения гуманизма, которое, как я уже сказал, очень зыбко и туманно, важно не определение нравственных или других представлений о развитии личности, а то, что это учение в целом не соответствует и даже противоречит учению христианства, весьма четкому, определенному и ясному на этот счет.

Для того чтобы понять, насколько эти мировоззрения разные, нужно разобраться в том, что представляет собой личность человека с точки зрения евангельского, святоотеческого учения. Еще раз хочу подчеркнуть, что понятия личности у святых отцов нет, а есть понятия: "ипостась", то есть "лицо", и "природа", то есть "род". Слово "лицо" ("персона" по-латински) западного происхождения, слово "ипостась" - греческого. Хотя "лицо" - более образное, а "ипостась" - более точное философское понятие, по своему терминологическому значению они совершенно идентичны, так же как понятия "природа" и "род". Эти святоотеческие определения относятся ко всему существующему. Они отчасти заимствованы из древней аристотелевой философии, но, конечно, переработаны, приспособлены к евангельскому учению. Святые отцы не боялись заимствовать из языческой философии, языческой культуры многие понятия, чтобы использовать их в изложении евангельских истин. Но применяли они их в переработанном виде: не так, как понимал их, скажем, Аристотель, а приспособив эти философские термины к Евангелию, используя то доброе, хорошее и здравое, что было в языческом образе мыслей от естественного здравого смысла, вложенного Богом, как известно, во всякого человека, а не то, что было в этом образе мыслей от языческой теологии и "религиозных басней", по выражению Иоанна Дамаскина. Под природой понимается то, что является общим для какого-либо вида, например то, что является общим для всех носящих название "человек". И признаками этого вида, отличающими его от других, является все, что описывает человека как человека, в отличие, скажем, от животных или от ангелов. Эти свойства и формируют, и определяют вид. Пол, например, нельзя считать родовым свойством, потому что и женщина - человек, и мужчина - человек. Нельзя считать родовым признаком образование, возраст людей или их внешний вид, потому что это относится уже к ипостасным, то есть личным, признакам, определяющим конкретного человека и отделяющим его от других. Те признаки, которые определяют природу или вид, называются определяющими, а те, которые определяют ипостась, называются случайными. Например, Евдокия Ивановна рыжая, а Ксения брюнетка, но раз Ксения не рыжая, это не значит, что она уже не человек. Это признаки случайные - они не отражаются на том, что является видом, не влияют на него. Если же у нас появится четвероногое существо, то мы скажем, что это наверняка не человек: человек не бывает четвероногим. Это уже признак отличающий, он не может быть общим у человека с каким-нибудь видом животных. Конечно, четвероногий или двуногий - не самый главный признак человека, тем не менее это одно из свойств человеческой природы. Таким образом, мы делаем вывод, что есть общая человеческая природа и есть та или иная ее ипостась, которая отличается от других полом, образованностью, характером, внешними признаками: допустим, кто-то старый, кто-то молодой, кто-то красивый, кто-то некрасивый. Все это - признаки, отделяющие одну ипостась от другой.

Вы видите, что в учении Православной Церкви о том, что такое природа и ипостась (или лицо), нет ничего такого, что походило бы на представление о личности, которое сейчас распространено. Под личностью мы подразумеваем нечто особенное, неповторимое в человеке, и поэтому можно заключить, что личность - это, видимо, какие-то его душевные свойства: нельзя же сказать, что она состоит в том, что человек ходит в очках, так как у него зрение плохое, и что это плохое зрение и есть признак его личности. Личность мы, конечно же, понимаем как душевные свойства. Поэтому из элементарного философского рассуждения о том, что представляет собой общая для всех нас природа, мы должны перейти уже в другую плоскость.

Но прежде я еще раз вернусь к рассуждению о нашей природе: можно сказать, что в этом смысле мы все единосущны друг другу. Конечно, отсюда не следует, что наше существо полностью совпадает с существом другого человека, как это явлено в Лицах Пресвятой Троицы, но природа наша совершенно одинакова, и мы должны понимать, что мы принципиально друг от друга ничем не отличаемся. И некоторые современные богословы, как, например, Владимир Николаевич Лосский, рассуждают о том, что Церковь - это единосущное и многоипостасное человечество: единосущное по природе и многоипостасное по тем лицам, из которых оно состоит. Если бы мы все были праведной жизни - все исполняли волю Божию, то в существе каждого человека действовала бы единая общая воля. Нужно различать природную волю, то есть свойственную той или иной природе, от личной воли, которая происходит уже от греховности, искажения, нарушения этой природы. Они присутствуют в нас обе, но как все Лица Пресвятой Троицы имеют одну волю, так и все человечество должно было бы иметь одну волю, потому что мы должны следовать воле Божественной.

Таким образом, послушание, которого многие боятся и которое воспринимают как подавление личности, на самом деле есть возвращение человека к своей природе; конечно, мы говорим о послушании в идеале - когда слушаемся того человека, который знает волю Божию или, по крайней мере, знает лучше, чем мы, а не тогда, когда мы слушаемся кого угодно, лишь бы только слушаться. Мы все стремимся к тому, чтобы совершать одно и то же, ведь заповеди евангельские даны всем: и мужчинам и женщинам, и умным и глупым, и старым и молодым - всем нам заповедано: "Возлюби ближнего твоего, как самого себя" (Мф.22:39) или "Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем" (Мф.22:37), и так можно сказать обо всех заповедях. Получается, что в то время, как мы ищем какого-то разнообразия, самостоятельности и самобытности в своем поведении, Евангелие призывает нас всех вести себя одинаково, и нам кажется, что Евангелие уничтожает нашу личность, потому что лишает нас того, что представляется нам ее проявлением. И оказывается, как я уже сказал, что под личностью мы чаще всего понимаем совокупность нарушений своей природы, появившихся в связи с грехопадением или с нашим греховным образом жизни, с собственным отклонением от воли Божией, то есть усугублением первородного греха, доставшегося нам от прародителей, собственной греховной жизнью. Именно в этих греховных отличиях друг от друга мы и видим свою личность: например, сестра К. ленивая, а сестра Ф. злая: бегает и на всех кричит, - при этом сестры К. и Ф. думают, что когда им не дают спать или кричать, то их личность подавляют. Я утрирую для того, чтобы стало ясно - действительно, нам представляются нашей личностью все многообразные сочетания наших страстей, тонко или грубо действующих в нас, мы видим свою индивидуальность именно в них. А когда начинаем их в себе подавлять, то нам представляется, что наша личность уничтожается, поскольку мы не понимаем, что истинное отличие друг от друга заключается в наших подлинных душевных свойствах, в развитии добродетелей.

Святитель Игнатий (Брянчанинов) говорит, что молитва, исполнение заповедей есть смерть для "ветхого" человека, а наш "ветхий" человек - человек греховный. Отличия в греховности, которые мы принимаем за особенности личности, не всегда проявляются так грубо, как я описал: один ленивый, другой сердитый, - а могут существовать очень тонко и незаметно. Кто-то, скажем, имеет эстетическое чувство и любит живопись, хотя на самом деле в этом эстетическом чувстве кроме собственно любви к красоте присутствуют, допустим, блудная страсть, тщеславие или гордость, которые, разнообразно сочетаясь, порождают то или иное выражение "любви к искусству", а по сути - проявление греховной воли человека. Вся человеческая жизнь, можно сказать, пронизана стремлением к самовыражению, т.е. желанием утвердить "ветхого" человека, развить свою греховность. Иногда это бывает очень грубо, например грубый разврат, иногда утонченно - как при занятиях искусством. Блудная страсть может выражаться скрыто, непонятно для других: одному достаточно грубого блуда, а другой желает любоваться изящными изображениями обнаженной натуры, считая, что это искусство, это возвышенно, хотя на самом деле здесь действует та же самая блудная страсть, только она соединяется с эстетическим чувством и, может быть, удерживается тщеславием или каким-либо другим качеством от грубого проявления. Таким образом, под развитием личности, как его представляют гуманисты, понимается развитие греховного начала, которое святитель Игнатий (Брянчанинов) называет добром падшего человеческого естества и которое всегда смешано со злом и ищет утешения для своих страстей в той или иной деятельности, в чем бы она ни состояла. Иногда она даже прикрывается христианскими целями у людей, которые верят во Христа, тогда как те, кто не верит, совершенно откровенно сбрасывают с себя этот покров и действуют неприкрыто; тогда всестороннее развитие понимается как всестороннее устремление человека ко всему земному и греховному. Пусть даже это земное по видимости невинно и нейтрально, но поскольку оно отвлекает человека от небес, от мысли о спасении, которая должна постоянно его беспокоить и вести к вечности, то и это нейтральное и сравнительно безгрешное становится страшным и опасным явлением. Если самая невинная, ничтожная вещь заставляет человека забыть о покаянии, о молитве, о борьбе со страстями, то она уже превращается из невинной и ничтожной в чудовищную и могущественную. Всякое всестороннее развитие, в чем бы оно ни выражалось: в любви к искусству, в развитии своей индивидуальности, в сохранении своего характера, в умственном развитии, - когда совершается ради "личности", ради самого себя, ради того, чтобы из себя что-то представлять, чем-то отличаться от других людей, становится погибельным и разрушительным для истинной личности человека, для его истинного "я" (если воспользоваться термином нехристианского происхождения).

Что же можно понимать под развитием личности и что значит всестороннее развитие личности с христианской точки зрения, если мы будем все-таки употреблять этот термин? Безусловно, развитие человека по евангельским заповедям, а под совершенным развитием личности нужно понимать совершенствование человека в исполнении всех заповедей, приобретение им всех добродетелей, а не какой-то одной, потому что когда человек целомудрен, но гневлив, или, наоборот, обладает кротостью, но не обладает целомудрием, то это - уродство, и такой человек не спасется, по словам апостола Иакова: "Кто нарушил одну заповедь, тот весь закон нарушил" (Иак.2:10). Только так можно понимать гармоническое развитие личности - как равное исполнение всех евангельских заповедей, всестороннее развитие внутреннего человека в отношении всех добродетелей. Личность в человеке - это образ и подобие Божие. Если воспользоваться идеей и терминологией Лосского, что индивидуальность человека состоит в различных сочетаниях греховных свойств, разрушающих природу, отделяющих одного человека от другого, то можно сказать, что различное сочетание добродетелей, действующих с большим или меньшим разнообразием (при условии, что человек исполняет волю Божию, которая выражена в Евангелии), и формирует его личность: один отличается смирением, другой, может быть, кротостью, иной необыкновенно целомудренный; один более преуспевает в любви к ближнему, другой, подвизаясь в уединении, - в любви к Богу, которая никому не видима и никому не известна, кроме него самого.

Теперь вернемся к тому, что же такое подавление личности. Если наставник станет смирять человека или он сам начнет понуждать себя к смирению, к отсечению своей греховной воли, то это будет подавлением греховной личности "ветхого" человека и того особенного греха, который отличает его от другого грешника. Грех разделяет людей, а добродетель соединяет. Грех - это то, что противно нашей природе. Добродетель же свойственна нашей природе. Ложное развитие личности делает людей совершенно чужими друг другу, лишает человека любви, делает его в конечном счете врагом другому до такой степени, что древние римляне, например, даже говорили: "Человек человеку - волк". Мы видим, что с развитием личностей вражда в человечестве увеличивается. Казалось бы, если провозглашен гуманизм, любовь к человеку, то люди должны все больше преуспевать во взаимном доброделании, но мы видим, что никогда прежде не было таких страшных войн, как в тот период, когда человечество стало отходить от христианства. С течением времени эта нечеловеческая жестокость все более и более увеличивается: чем больше мы говорим о любви, взаимопонимании и уважении, тем враждебнее отношение людей друг к другу. И от этого никуда не уйдешь. Конечно, войны и ненависть были и в древние времена, но никогда войны не достигали такого масштаба, не приносили столько бед и горя человечеству, как это было в двадцатом веке и даже уже в двадцать первом. Все мы как будто гуманисты, все мы считаем, что человек выше всего и что он есть "мера всех вещей", но если раньше, чтобы уничтожить человека, надо было хорошо поработать мечом и копьем, то сейчас достаточно сбросить одну бомбу, чтобы убить сотни тысяч людей. Вот плоды такого гуманизма. Некоторые, может быть, скажут, что это просто наука так последовательно развивалась: открыли термоядерную реакцию, создали атомную бомбу - тут никуда не денешься. На самом же деле физические законы существовали с древнейших времен, их не открывали потому, что умственные способности человека не были устремлены в эту сторону и люди не желали открывать то, что открывают сейчас. Интересовало людей совершенно другое, и что их интересовало, то они и развивали, созидали, тем и жили.

Таким образом, развитие культуры в каком-то определенном направлении говорит об устремлении человеческого духа. Стремление утвердиться, стремление развить свою личность привело к совершенному непониманию людьми друг друга, к совершенной замкнутости и отчужденности. Если мы возьмем даже сравнительно недавние времена, скажем девятнадцатый век или начало двадцатого, то по крайней мере в русских деревнях были очень простые отношения, да и в небольших городах все друг с другом здоровались, двери в домах не закрывались, все были радушны и приветливы. Странника, отправлявшегося по святым местам, принимал всякий, всякий готов был его приветить и оказать ему услугу. Сейчас же странника, пожалуй, мы уже побоимся принять, во-первых, потому что нам не хочется с ним делиться, а во-вторых, мы, может быть и справедливо, его испугаемся, потому что он может оказаться проходимцем, который принесет беду; то есть человек все больше и больше замыкается в себе. Мы видим, что люди, с которыми мы общаемся в общественном транспорте или где-нибудь еще, - совершенно для нас чужие и как бы для нас не существуют. Это говорит об охлаждении любви, о замкнутости человека внутри самого себя под предлогом развития личности.

Мы и сами замечаем, что как только начинаем беречь свою "личность", а на самом деле охранять свою греховную волю, и бояться, чтобы она никак не пострадала, тут же в наше сердце вкрадывается безразличие, равнодушие ко всем людям. И наоборот, если мы отсекаем свою волю, если смиряемся, когда "нашу личность подавляют", примиряемся, соглашаемся с этой воспитательной мерой, а не противимся ей, тогда видим, что в нас сохраняется доброе расположение к тем людям, которые нас окружают. Истинное, разумное послушание, т.е. сознательно принимаемое и исполняемое, делает человека любвеобильным. Подавление личности послушанием, подавление греховного начала, нашего "ветхого" человека, есть уничтожение только "маски", "личины", по выражению одного богослова, утверждавшего, что есть лицо, личность и личина. Личина - это маска, личность - истинное внутреннее состояние человека, образ и подобие Божии в нем, а лицо - то исходное, с чего он начинает; люди либо напускают на себя личину, то есть приобретают некоторую греховную индивидуальность, либо добиваются, чтобы в них открылась личность, проявились образ и подобие Божии, то есть живут по Евангелию и уподобляются Господу. И если мы посмотрим на угодников Божиих, которые совершенно не стремились к самовыражению, то увидим, что они были необыкновенными, неповторимыми людьми. Это видно не только из святоотеческих писаний, которые отличаются особым стилем, изяществом, образностью, в которых видны яркие личности авторов, но и из житий тех святых угодников Божиих, которые не оставили никаких письменных трудов. Почитаем, например, житие преподобного Серафима Саровского и наставления, которые были записаны с его слов другими людьми, и увидим, что он был необыкновенной личностью, возле которой людям, стремящимся к спасению и истине, всегда было приятно, отрадно и утешительно: они с готовностью принимали от него даже и обличения. Те из нас, кто бывал у отца Николая Гурьянова, могут вспомнить, как приятно находиться в его присутствии; хотя он очень кратко, просто говорит, иногда, может быть, туманно и непонятно, но видно, что он действительно человек особенный, что от него исходит какая-то энергия, вокруг него неповторимая атмосфера и что мы находимся возле личности необыкновенной, хотя он ничего для этого не делает и ведет себя очень скромно, даже несколько юродствует. А с человеком, который пытается всячески показать свою индивидуальность, образованность, ум или оригинальность своих мнений по каким-то вопросам, бывает скучно и тяжело; чувствуется, что общение с таким человеком бесплодно и даже мучительно.

Таким образом, мы можем выделить в человеческой жизни две составляющие. Первая - природа человека, которая может быть разрушена ложным самовыражением, потому что это самовыражение есть сочетание и развитие греховных качеств человека и попытка отличаться от других греховными свойствами. Вторая - это ипостась человека. Здесь можно говорить о различиях внешних и внутренних. Внешние, в духовном смысле, различия - это так называемые случайные свойства: пол, образование, возраст, национальность, место жительства, воспитание и т.д. Различия по внутреннему человеку, которые также относятся к нашим ипостасным свойствам, но которые труднее описать и даже уловить и понять, - это отличия друг от друга по добродетелям: один более упражняется в одной добродетели, другой - в иной; одному больше свойственна милостыня, другому - молитва, третьему - смирение, четвертому - покаяние, а иному кротость. Хотя, конечно, в этом направлении мы должны стремиться к всестороннему развитию и исполнять все заповеди, но одному человеку дается легче одно, другому - другое. В этом развитии ипостасных душевных свойств, собственно, и состоит развитие личности.

Итак, мы видим, что есть телесные и душевные ипостасные свойства, и если мы желаем говорить о личности, то, я думаю, прежде всего нужно говорить о душевных ипостасных свойствах: тех добродетелях, которые нас формируют и делают различными людьми. Например, есть монашеская жизнь и есть семейная, есть одни добрые дела и есть иные. Не нужно думать, что если человек молится, но не подает милостыню, то он делает плохо. О другом же, который более способен к добродетели питать алчущих и одевать нагих, не нужно думать, что он пренебрегает молитвой и не спасется. Вот как можно рассуждать о подавлении и о развитии личности: подавлять мы должны в себе греховное, а развивать - евангельские добродетели. Если же мы станем развивать в себе греховные различия, то поневоле будем разрушать свою природу и подавлять, нивелировать, уничтожать в себе истинную личность - евангельские свойства; личностные, духовные проявления будут в нас все слабее и слабее, потому что дух человека развивается и живет свободно только по заповедям и истинную свободу мы обретаем во Христе, в Евангелии. Нам нужно понимать, что такое свобода и что такое рабство. Апостол Павел говорит: "Вы поработились Христу и стали свободными от греха, - и прибавляет: говорю это из-за немощи вашего ума" (Рим.6:18-19), потому что, действительно, как можно поработиться Христу? Христос освобождает. Но апостол так выражается для того, чтобы мы поняли, что с нами происходит. И апостол Иаков говорит, что мы призваны "к закону совершенному, к закону свободы" (Иак.1:25). Если мы порабощаемся Евангелию, значит мы освобождаемся от греха, если же мы порабощаемся греху, ищем так называемого развития личности (на самом деле ложного) и боимся ее подавления, то мы в себе этот грех развиваем и освобождаемся от Христа. Действительно, тяжело порабощаться Христу: многое становится непозволительным. "Меня подавляют, меня уничтожают: ни то, ни другое, ни третье - ничего делать нельзя", - так греховный человек воспринимает Евангельскую жизнь, и в частности монашескую. Но подавляют в действительности не человека, а то греховное, что в нем есть, в то время как добродетелям его дается свобода действовать, развиваться и укрепляться. Душа человека, как говорит Антоний Великий, по природе добродетельна. И поэтому, когда мы порабощаем себя так, как повелел Сам Господь Иисус Христос: берем на себя Его иго, то есть рабство Христовым заповедям, - тогда эти ограничения дают свободу тому доброму, что есть в нашей душе; добродетели начинают действовать все более и более могущественно, развиваться, и мы действительно становимся личностью - христианином. В то время как греховная наша индивидуальность подавляется и нивелируется.

Нам прежде всего нужно самим понять, с чем мы себя отождествляем: с нашей греховной индивидуальностью или с нашей евангельской личностью. Если мы отождествляем себя с греховной индивидуальностью, с отличиями в сложном сочетании страстей, тогда послушание и вообще евангельские заповеди - потому что послушание есть средство к их исполнению - становятся мучительными, страшными, разрушительными, действительным подавлением личности, раз мы считаем, что разрушается наше "я". Если же мы отождествляем себя с тем добрым, что есть в нашей душе, например: с кротостью, смирением, любовью к ближнему, - то послушание освобождает нас, делает нас способными к исполнению Евангелия. Когда, например, кто-нибудь сознательно или бессознательно, нечаянно, по немощи, уничижает нас и мы принимаем это правильно, то человек тот освобождает нас от гордости; когда кто-нибудь отнимает наше имущество, намеренно ли или ненамеренно, то он освобождает нас от корыстолюбия. Конечно, легче вытерпеть монашескую жизнь, потому что при ней все для освобождения человека делается сознательно: запрещают иметь ту вещь, которая тебе нравится, или запрещают делать то, что тебе хочется. Но поскольку деятельность эта в отношении нас целенаправленна, то нам кажется, что нас третируют, к нам относятся тиранически. Пришлось бы нам в миру столкнуться с тем же самым - там люди действовали бы по отношению к нам бессознательно, мы бы понимали, что, отнимая наше имущество или занимая нашу должность, они преследуют какие-то свои корыстные интересы, а не думают о нашей пользе, и такое испытание нам было бы гораздо труднее перенести, но все равно терпеть было бы надо, от этого никуда не денешься. Законы Евангелия как законы физического мира: они действуют везде. Сила тяготения или скорость распространения света везде одинаковы - и в монастыре, и за забором. Так и евангельские заповеди, и нравственные законы везде одинаковы: человек везде один и тот же и Бог везде Один и Тот же, - и мы совершенно напрасно противимся послушанию, отсечению воли, уничижению нас, так как они на самом деле имеют целью помочь нам освободиться от власти греха, сбросить с себя "ветхого" человека, как шелуху, как некую скорлупу, из которой появится птенец. А если мы эту скорлупу не сбросим, значит предпочтем остаться мертвыми, как яйца, из которых птенец не вылупился и которые выбрасывают.

Итак, личность, если пользоваться терминами В.Н. Лосского, - это христианское начало в человеке, развитие его христианских свойств, т.е. добродетелей, а индивидуальность - это развитие греховных свойств человека. Будем же различать подавление и освобождение личности, понимая, в чем состоит то и другое. Послушание - это освобождение личности, а ослушание именно и есть ее подавление. Если же мы не желаем быть личностями в том смысле, в каком учит нас Евангелие, значит, мы хотим отличаться друг от друга чем угодно, даже, наподобие Герострата, какими-нибудь преступлениями, и прославиться чем угодно, лишь бы не быть как все. На это только остается ответить словами народной мудрости: дуракам закон не писан, что хотите, то и делайте. Но ведь нужно понимать, что такое свобода и что такое рабство.

Я напоминаю вам, что мы употребили выражение "развитие личности" лишь из-за того, что его обычно употребляют в наше время. Хотя мы и говорим об этом, но не в том смысле, что нужно стремиться что-то из себя представлять. Вообще, ни такого представления, ни такого понятия, ни такой цели, как развитие личности, в христианстве нет, в христианстве есть цель - спасение, будь то развитая личность или неразвитая, неважно. Я приводил пример того, как простые, невежественные крестьяне сияли благодатью, и, конечно, в христианском смысле слова это были личности. Мы знаем, что простой русский народ в своей массе был весьма добродетелен, а люди высшего, образованного класса в духовном и нравственном отношении были развращены, отвратились от Бога, впали в маловерие или даже неверие и хотя представляли собой индивидуальности, но были с христианской точки зрения людьми падшими и негодными. Скажем, мы читаем А.С. Пушкина, восхищаемся его гениальностью как писателя. Это справедливо, но в то же время мало кто знает, что в обыденной жизни он был человек тяжелый, даже некоторые друзья терпели его с трудом. Он много раз сражался на дуэлях, в конце концов и сам был убит на дуэли из-за ревности, пострадал от того, чем обижал других людей. Этим мы как-то пренебрегаем, а столкнись с таким человеком в жизни - пожалуй, избегали бы его, несмотря на гениальность.

Не нужно стремиться к самовыражению, которое навязывает нам мир; в этом смысле мы должны быть самостоятельными и выбросить из своего ума подобный дурман, избавиться от представлений о свободе и развитии личности, предлагаемых миром, потому что они совершенно чужды христианским идеалам. Мы должны стремиться к тому, чтобы стать евангельскими людьми, а не представлять из себя нечто особенное любой ценой. На самом деле человеку необходимо смириться, потому что где смирение, там и начало освобождения; и преподобный Иоанн Лествичник называет смирение искоренительницей всех страстей. Поэтому и самому всеми способами надо стараться смириться, и старец или старица обязаны заботиться, чтобы помочь человеку прежде всего именно в этом. Если зародится в нас даже тень гордости, то это страшная беда - это прелесть. Некоторые спрашивают про наших бывших сестер: почему они впали в прелесть, почему с ними такое произошло? Как раз потому, что они не хотели отказаться от своей воли, смириться, отречься от своего разума. Потому с ними и случилась беда; а бывает такое именно с теми, кто желает сохранить свою индивидуальность, свое понимание вещей, свою волю и считает, что ущемление его в этом является посягательством на самое дорогое, что у него есть. Пусть даже такой человек действительно разовьет свою личность во всех смыслах, пусть он даже станет кем-то необыкновенным, допустим напишет такую книгу, как Иоанн Лествичник, я уж не говорю, как А.С. Пушкин, но если он погибнет для вечности, что проку от такого развития личности? Мы должны понимать, что наша цель не внутреннее самоусовершенствование само по себе - совершенствование ради совершенствования, а совершенствование только ради спасения в вечности. И лучше нам несовершенными или весьма ущербными войти в вечную жизнь, чем, будучи всесторонне развитыми, быть вверженными в геенну огненную. Само Евангелие учит нас несовершенству, понимаемому именно в таком смысле. Разве Спаситель не говорит: "Если рука твоя или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя. Лучше тебе хромому или однорукому войти в царствие Божие, чем с двумя руками и двумя ногами быть вверженным в геенну огненную" (Мк.9:43-45). Посмотрите, по Евангелию получается, что нужно быть несовершенным и даже уродом, лишь бы только войти в Царство Божие, а мы стремимся к какому-то всестороннему развитию. Какое же всестороннее развитие можно видеть в человеке одноруком, одноногом и одноглазом, как сказано в Евангелии, то есть, грубо говоря, в человеке несимметричном? Если у человека, говорящего о развитии и подавлении личности, спросить, что такое личность, то он чаще всего и двух слов связать не сможет. А как немножко копнешь, окажется, что личность состоит в том, что спать хочется, работать много заставляют и читать вместо работы не дают, то есть эти люди под личностью подразумевают свои страсти.

То, что христианство ставит своей целью спасение человека в вечности, - это не какая-то условность, а реальность: когда человек об этом думает, он готов на все, не только чтобы ему в духовном смысле, аллегорически, вырвали глаз, но, пожалуй, чтобы ему и действительно это сделали - такую готовность проявляли мученики Христовы, которые шли на страдания, мучения, а часто и на смерть ради того, чтобы наследовать Царствие Небесное. Это не образное сравнение, а действительность, мы же этого не понимаем и потому, образно говоря, играем с огнем. И оберегая свой покой, свои мелкие страсти, свою ничтожную в действительности личность, мы теряем надежду или по крайней мере ставим под сомнение свое спасение в вечности. Разве можно шутить с такими вещами? Надо понять, что послушание - это средство, которое освобождает нас от власти грехов, та лестница, которая одной ступенью возводит человека на небо, - так с восхищением, с восторгом говорит о послушании преподобный Григорий Синаит. А с тем, что у нас недостаточно опытные старцы и старицы, я, конечно, согласен, но если взять тех людей, которые недовольны их опытностью, то уверяю, что у неопытных стариц гораздо больше опыта, чем этим недовольным людям в данный момент может понадобиться: вопросы, которые их волнуют, и страсти, которые их мучают, элементарны и просты. Скажу я, например, какому-нибудь алкоголику, что пить нельзя, а иначе он где-нибудь упадет, у него прихватит сердце и он умрет, а он ответит: "Ты врач? Что ты в этом понимаешь. Ты нарколог? Где ты учился? Какое у тебя образование? Ты где работаешь? Какая у тебя зарплата?" Если я дам такой совет, не будучи врачом-наркологом, разве я неправильно посоветую? Моих элементарных знаний достаточно, чтобы дать наставление такому страстному человеку. А мы хотим невесть чего: чтобы какой-нибудь профессор, лауреат Нобелевской премии, учил нас арифметике в первом классе. А раз ты не лауреат Нобелевской премии, чему ты нас можешь научить, как ты нам сможешь объяснить, сколько будет дважды два?

Вопрос. Я не вижу в себе никаких добродетелей, относящихся к моей индивидуальной природе, так откуда же они появятся после смерти "ветхого" человека во мне? Неужели я совершенно изменюсь? И ничего из того, что есть во мне сейчас, не останется, то есть это уже буду словно и не я?

Ответ. Между прочим, другое имя при постриге дается именно в знак того, что постриженник начинает новую жизнь, становится другим. Если кто-либо полностью отождествляет себя с "ветхим" человеком - со своими страстями, то, конечно, ему кажется, что, изменяясь, он как бы исчезает и вместо него появляется некто новый. Но на самом деле по мере духовного развития человек осознает в себе истинную личность, понимает, что сам по себе он представляет: в нем раскрывается именно христианская личность. Ведь страсть не есть нечто положительное, как и в болезни нет ничего положительного. Болезнь - это отсутствие здоровья, страсть - это отсутствие добродетелей. По мере умаления страстей появляются противоположные добродетели, допустим, по мере умаления гнева появляется кротость и т.д. Так человек обновляется. И если человек не видит в себе никаких добродетелей, то это не значит, что в нем этих добродетелей нет: он может не видеть их по смирению, например, или по той причине, что они в нем очень слабо действуют. Бывают люди, достигшие высокого духовного преуспеяния, весьма добродетельные, которые в себе вообще ничего доброго не видят, считают себя худшими из всех. Но это тоже есть добродетель, может быть величайшая и самая необходимая для спасения, - смирение. Мы же сейчас говорим не о том, что человек ощущает, а о том, что происходит на самом деле; по разным причинам можно не ощущать, не видеть, что с тобой происходит, об этом скорее должен думать тот, кто тобой руководит. Некоторые люди смиряются таким образом, что не находят в себе ничего особенного. Обычно это бывает с простыми людьми, им кажется, что они ничего из себя не представляют, хотя они могут и чудеса творить. А другой человек видит и понимает, что он из себя представляет, но смиряется потому, что приписывает все это Богу: не видит ни в чем своей заслуги, а видит во всем одну благость Божию. Нельзя в нескольких словах описать и что с человеком происходит, и как он обновляется, и что с ним станет: он ли это будет или не он. Но невозможно, чтобы в человеке никакого добра не было: в самом страшном преступнике и то некая добрая черта есть, даже во время самого совершения преступления или вообще во время преступной жизни. Я уже не говорю о том, что самый страшный, самый злой человек, бывает, раскаивается и совершенно меняется. Поэтому если мы в себе ничего хорошего не видим, то это не значит, что с нами на самом деле ничего не происходит.

Вопрос. Как избавиться от желания преждевременного уединения, желания избежать людей любой ценой с целью воздержаться от празднословия и не терять молитвы?

Ответ. Преждевременно ли для кого уединение или не преждевременно, должны разбираться старец или старица. Конечно, если есть возможность, пребывая в монастыре, избежать людей любой ценой, то нужно их избегать. Когда у тебя нет послушания, ты закончил свою работу, у тебя есть свободное время, то уединись и молись. Это прекрасно. А если ты хочешь избегать людей любой ценой так, чтобы убежать с послушания, ни с кем не разговаривать, спрятаться и лечь спать, как это у некоторых бывает, тогда это неправильно. К тому же молитва происходит от смирения, а не от уединения. Бывает, человек и уединение найдет, а смирения нет, и он теряет благодать, которую, казалось бы, искал во время суеты: был среди людей и так ему хотелось помолиться, а оказался наедине с самим собой и молиться уже не хочется, сухо в душе. Потому что там было послушание и вместе с ним благодать, которая, казалось бы, влекла человека в уединение, когда же он достиг уединения по своей воле, а своеволие - это гордость, то благодать оставила его. Но вообще, если вы придерживаетесь обычного уклада монастырской жизни: выполняете послушание, ходите на правило и т.д., и при этом у вас есть возможность еще и уединиться, то, конечно, эту возможность нужно использовать. Если вы умудрились в день час или два побыть в уединении, конечно, с ведома вашей старицы - это прекрасно и ничего здесь плохого нет.

Вопрос. За все ли грехи нужно пострадать, чтобы их искупить? Попадут ли в рай не страдавшие, а только принесшие покаяние?

Ответ. Смотря какие страдания имеются в виду. Допустим, у человека были блудная страсть и блудные грехи, его терзает эта страсть, он борется с собой и борьба эта приносит ужасные мучения - вот он и страдает за свои блудные грехи. Или человек имел, скажем, пристрастие к вещам, был корыстолюбив и наконец от всего отрекся, а его по-прежнему мучает привязанность к своему имуществу, беспокойство о завтрашнем дне, и он не может положиться на волю Божию - борьба с этой страстью корыстолюбия и есть то страдание, которым он искупает свои прошлые грехи. Прежде всего именно борьба с грехом, брань является страданием, искупающим человека, а не обязательно болезни, так чтобы за такую-то страсть заболела правая рука, а за такую-то - левая и т.д., ведь тогда и жизни не хватит. Важно не просто мучение человека - важно, что человек борется с грехом и что своими страданиями, пусть даже это и болезни, он заглаживает свою прошлую греховную жизнь, конечно при условии, что он правильно относится к своей болезни. Можно же болеть и роптать и никаких выводов не делать; а когда человек смиряется, когда обращает болезнь в средство покаяния, когда делает правильные выводы из своей скорби, тогда получает от нее пользу, только тогда она спасительна. Нектарий Оптинский, когда ему одна женщина сказала, что страдание искупает человека, ответил: "Нет, это не так. Посмотрите, два разбойника страдали возле Спасителя, но один, благоразумный разбойник, был спасен, а безумный, который хулил Господа, был осужден". Значит, не сами по себе скорби искупают человека, а то, что он переносит их со смирением и покаянием, сознавая, что достоин их за свои грехи. Под скорбями имеются в виду не только скорби внешние, но чаще именно страдание в борьбе с грехом. В самом деле такое страдание - страшная мука: монахов называют иногда нравственными мучениками, потому что борьба со страстями достигает иногда столь сильного напряжения и накала, что действительно превращается в мученичество. Иной монах даже рад был бы умереть, чтобы избавиться от этого внутреннего страдания, которое может переходить и в физическое.

Вопрос. Как можно объяснить желание создать произведение искусства: от Бога оно, или от тщеславия, или от чего-то еще? Не знаю, как к этому состоянию души относиться. В миру я была с ним знакома.

Ответ. Вдохновение можно понимать по-разному: языческие писатели понимали под вдохновением посещение музы, Аполлона. Но с христианской точки зрения посещение всяких муз - это посещение демона, так об этом пишет святитель Григорий Палама в "Триадах". Критикуя знаменитых языческих философов и мыслителей древности, он объясняет, что они сами признавали, что получали вдохновение от демонов, иногда даже очень явственно. Сократ рассказывал, что с юных лет некий дух никогда с ним не разлучался и всегда ему подсказывал, что не нужно делать, а что нужно, не говорил. Можно по-разному это воспринимать, но Григорий Палама толкует это как присутствие какой-то нечистой силы. Вдохновение может быть понимаемо как действие страстей: скажем, в человеке усиленно действуют страсти и он способен сделать нечто особенное, допустим по вдохновению написать стихотворение. Поэтому часто произведения искусства открыто выражают собой те или иные страсти, например блудную, а иногда содержат их в скрытой форме - так, для нас совершенно очевидно, что созданию произведений часто содействует тщеславие, ведь автор в большинстве случаев хочет сделать нечто особенное, чтобы прославиться, чтобы быть не хуже, а может быть и лучше, чем остальные писатели или художники. Но иногда под вдохновением можно понимать некоторое напряжение мысли и чувств: человек думает, что-то ищет, стремится совершить научное открытие или создать художественное произведение, у него долго ничего не получается, но наконец наступает момент, когда это напряжение мыслей и чувств сливается воедино и происходит "прорыв". Такие состояния были знакомы не только светским писателям и художникам, но и людям духовным, например святителю Игнатию (Брянчанинову). Однажды он размышлял над тем, что можно написать утешительного своим духовным чадам по случаю смерти их близкого родственника. Святитель Игнатий описывает, как внезапно ночью на него нашло такое вдохновение, что он вскочил и начал писать. Может быть, вы и читали это письмо: позднее святитель Игнатий его обработал и сделал большим произведением "Голос из вечности". То есть некоторое напряжение мыслей и чувств образует иногда сочетание, которое можно назвать вдохновением. Приведу пример и из мирской жизни. Скажем, Менделеев долго думал о таблице химических элементов и ничего придумать не мог, видимо, что-то не складывалось. И вдруг она ему приснилась: "прорыв", вдохновение пришло к нему во сне, когда из-за бессознательного состояния какая-то умственная преграда рухнула, все душевные и умственные силы, устремленные к открытию, познанию этого закона природы, в его уме раскрылись - и он, вскочив, записал свою таблицу. Но это произошло, конечно, не потому, что Бог его вдохновил: Бог знания, которые никакого отношения к спасению человека не имеют, людям не дает; это было вдохновение в смысле чрезвычайного напряжения всех человеческих сил, которые, достигнув своего крайнего предела, вдруг увидели истину, познали нечто из земной природы. Поэтому под вдохновением можно понимать и такое особенно сильное душевное стремление.

Вопрос. Мне иногда кажется, что я люблю Бога, особенно на службе. Но старица говорит, что это невозможно, что если бы я любила Его, то соблюдала бы заповеди и боролась с грехом. Нам в самом деле невозможно любить Бога?

Ответ. Вывод, что нам невозможно любить Бога, сделан странный: ведь старица не сказала, что невозможно любить Его, а говорит, что если бы ты любила Бога, то боролась бы с грехом. А у тебя получается, что раз я с грехом не борюсь и бороться не хочу, значит, и Бога любить невозможно. Почему бы не сделать другой вывод: буду бороться с грехом, чтобы на самом деле возлюбить Бога. Одно дело порывы, которые как бы от нас не зависят и бывают от действия благодати, когда любовь Божия, благодать Божия касается нашего сердца и возбуждает некоторую любовь, и другое дело любовь, понимаемая как постоянное сильное чувство, подтверждаемое всей нашей жизнью. Порыв бывает у всех, даже у людей неверующих, и их иногда касается благодать, а потом порыв проходит и сердце остывает, как сказано в притче Спасителя о сеятеле: иное семя скоро взошло, но скоро и увяло.

Вопрос. Батюшка, чтобы стяжать добродетели, нужно ли слушаться абсолютно всех, а в главном - старицу?

Ответ. Конечно, послушание и смирение перед всеми, кто нас окружает, очень важная добродетель. Во всем основном мы должны руководствоваться тем, что нам говорит старица, а в вещах нейтральных, случайных, если они не противоречат наставлениям настоятельницы или нашей старицы, мы должны смиряться перед всеми. Этим мы приобретем истинное смирение, и тогда можно будет преуспеть и в прочих добродетелях.

Вопрос. Как стать простой и победить лукавство, с помощью чего?

Ответ. Лукавство как раз и побеждается через послушание. Что такое лукавство? Это желание хитростью исполнить свою волю. Допустим, говорят тебе, что пить не нужно, а ты решаешь, что пить ничего не будешь, кроме пива: это же не водка. Здесь уже лукавство. Или говорят: "Тебе нельзя есть много сладкого". А ты думаешь: "Ладно, варенье не буду, а малину я могу поесть". То есть лукавство - это желание настоять на своей воле какой-либо хитростью, не прямо. Простой человек скажет: "Нет, я буду есть", а лукавый: "Да, я не буду есть сладкое, - и про себя добавит: - сегодня".

Вопрос. Многие люди, очень образованные и ученые, становились священниками. Значит, процесс развития личности, который, конечно, не обошел таких людей, не помешал им найти истину?

Ответ. Образованность по-разному влияет на человека. Один готов отказаться ради истины от того, к чему он стремился, и тогда не столько знания, сколько развитие его умственных способностей могут послужить Богу, допустим, в деле проповеди; другой же так дорожит своими знаниями, культурой, что никогда от них не откажется. Я беседовал с одним очень образованным и культурным человеком, для него одним из важных доводов, чтобы не стать христианином, было то, что ему тогда придется отказаться от любви к поэзии, искусству и т.д. Он понимал, что без истинной веры жить невозможно, но отказаться от своих пристрастий не мог, не хотел; развитие личности, которым он очень дорожил, ему помешало. А другой может этим пренебречь, для него это ничего не значит.

Вопрос. Я с Вами во всем согласна, но как только я слышу слово "послушание", во мне от ненависти все переворачивается.

Ответ. Мы все всё понимаем, но когда в нас восстают страсти, у нас действительно внутри "все переворачивается". Одно дело - понимать умом, что так нужно делать, другое дело - приступить к деланию, тогда сразу же в нас возмущается страсть. Например, многие алкоголики понимают, что для них пьянство - гибель, но справиться с этой страстью не могут и, понимая, что губят себя, бегут в ларек, покупают бутылку и говорят: "Вот пропал я, жизнь моя такая-сякая…" - а бутылку выпивают. Или наркоман - еще более яркий и страшный пример. Человек понимает, что наркотики - это смерть, что он может погибнуть в любой момент, однако ничего с собой не может поделать. Так же можно сказать и в отношении любой другой страсти: мы понимаем, что с ними нужно бороться, противиться им, что нужно исполнять добродетели, но когда страсть возмущается и опьяняет человека, наподобие алкоголя, то он не понимает, что он делает. Особенно это видно при действии таких сильных страстей, как гнев или блудная страсть. У человека туманится разум, и он способен если не на деле, то по крайней мере в намерениях совершить все что угодно, хотя на трезвый ум понимает, что все это мерзость и глупость.

Вопрос. Вы сегодня сказали, что все наши индивидуальные качества случайны, но Ефрем Сирин очень строго пишет о том, что случайностей не бывает, и сами Вы неоднократно говорили о человеческом факторе в истории. Может быть, они все-таки не такие уж случайные?

Ответ. Я говорил о случайных человеческих свойствах с философской точки зрения: случайных не в том смысле, что их могло бы не быть, а случайных и необязательных по отношению к нашей природе, то есть о качествах, которые отличают нас только друг от друга, а не от тварей другой природы, например: образование, большие или меньшие умственные способности и т.д. Есть определяющие и есть случайные свойства по отношению к человеческой природе: если одно из определяющих свойств убрать, то человек уже не будет человеком, просто не подпадет под определение "человек". Например, человек без разума уже не человек. Конечно, есть люди сумасшедшие, но это искажение, это не свойственно человеческой природе. Разум - одно из важнейших, определяющих свойств, а женский или мужской пол - уже случайные свойства, потому что люди бывают и мужского, и женского пола. Или старость и молодость - также случайные свойства: могут быть старая или молодая и белая или вороная лошади, так же как и человек может быть блондин или брюнет. Это случайные свойства, которые не изменяют нашей природы. Определяющие же свойства составляют понятие о том, что из себя представляет человек. Приведу самое распространенное определение, которое употреблял Иоанн Дамаскин: человек - это животное разумное и смертное; имеется в виду животное не в значении "зверь", а в значении "живое существо". Если какое-либо определяющее свойство убрать из этого краткого, но емкого определения, например - смертное, то получится разумное животное не смертное, значит, это ангел, а если убрать разумное, то получится смертное неразумное животное, то есть зверь.

Вопрос. Простите, я иногда думаю, что преуспеваю, хотя ничего подобного нет. Не могли бы Вы дать мне какой-нибудь совет, чтобы не думать об этом?

Ответ. Апостол Павел говорит: "Забывая заднее, простираюсь вперед" (Флп.3:13). Надо думать не о том, преуспеваем мы или не преуспеваем, совершенствуемся или нет, а о вечности, о вечной жизни. Поскольку мы еще не в вечности, то мы ни в чем не можем быть уверены: мы можем развратиться, можем подвергнуться наказанию за какой-нибудь грех, который не видим, за страсть, с которой мы живем и совершенно не боремся. Если человек весь будет устремлен в вечность, будет думать о смерти и о спасении, а не о том, совершенный он или не совершенный, больше он усовершенствовался или меньше, тогда у него все эти нелепые тщеславные мысли пропадут.

Вопрос. Мне кажется, что я становлюсь все хуже и хуже. Что мне делать?

Ответ. То, что человек сам считает, - это одно, а то, что со стороны видно, - это другое. На самом деле, может быть, человек не видит своего исправления от некоторой простоты, а видит все больше своих грехов и осуждает себя. В таком случае ему нужно обратиться в тому, кто им руководит, и спросить, действительно ли он становится хуже или это ему только кажется. Кроме того, такие помыслы могут быть и от уныния: человек ими обезоруживается и ничего уже не делает, раз все равно у него ничего не получается, - тогда он становится не хуже и хуже, а просто плохим. Если же человек на самом деле становится каждый день хуже и конца и края этому нет, значит надо как-то этому человеку привести себя в чувство: начать молиться, поститься, слушаться, смиряться, каяться - и так каждый день, тогда он будет становиться все лучше и лучше. Вообще, когда люди говорят, что у них ничего не получается, потому что у них ничего получиться не может, и никогда не получалось, и в будущем никогда не получится, то лучше бы этому человеку заняться делом, чем сидеть и ныть. Он, может быть, ничего делать не хочет, ему лень просто: одному лень работать, другому лень молиться, третьему лень книги читать, потому что он не привык глазами за буквами следить, ведь это очень трудно: сначала глазами ползешь по букве вверх, потом вниз, а еще и набок залезть надо. Ну что такому человеку сказать? Нужно себя заставлять. Все очень просто. А все эти рассуждения, что становишься хуже и хуже, нужны, на мой взгляд, для оправдания своего нерадения. Если бы кто-либо, например, был голоден: сегодня голодный, завтра голоднее, послезавтра еще голоднее, потом такой голодный, что уже невозможно, - и никак бы умереть не мог, в конце концов он все-таки бы поел. Когда речь идет о наших естественных потребностях, то мы хочешь не хочешь начинаем о себе думать: как бы поесть, поспать, если мы долго не спали, переутомились и т.д. А когда дело касается нашей души, мы готовы быть все хуже и хуже, оправдываясь тем, что выхода никакого нет. Значит, мы не понимаем, что такое вечность, что такое смерть и загробная жизнь, поэтому и позволяем себе такое дурачество. Иначе не назовешь.

Вопрос. Как бороться с тщеславными помыслами во время молитвы? Я ими сильно увлекаюсь.

Ответ. Стараться углубиться в молитву и по возможности молиться с памятью смертной, потому что именно память смертная исцеляет от тщеславия, показывая, что все это пустое, нелепое и, собственно, радоваться еще рано.

Вопрос. На каждой беседе я думаю: "Все понятно, теперь начну новую жизнь, буду слушаться и молиться", - но этот помысел быстро проходит. А с чего начать конкретно?

Ответ. Самое главное - это Иисусова молитва и послушание. Это две основополагающие вещи, к которым нужно себя понуждать, всячески превозмогая свое бессилие, свое слабоволие. А если мы думаем, что сможем сразу исполнить какую-то добродетель, то ничего у нас не получится. И кроме того, падения и восстания естественны для новоначального, тут уж никуда не денешься, придется заставлять себя: упал - вставай, опять упал - опять вставай, так постепенно, шаг за шагом, человек будет выправляться. А если он сразу хочет начать новую жизнь и вмиг перемениться, то, уверяю, у этого человека ничего не получится потому, что, во-первых, он переоценивает свои силы, а во-вторых, уже в этом намерении есть скрытая гордость, побуждающая думать, что он начнет новую жизнь и такое падение уже никогда не повторится.

Вопрос. Если что-то внутри толкает написать стихи о своих грехах, например, о тщеславии, гордости, я сажусь и пишу; потом лежу, засыпая, а в голове строки: "Меня обуяла гордость…" Что это значит?

Ответ. Когда обуяла гордость или другая страсть, нужно каяться, а не стихи сочинять. Это искушение. Литературная деятельность, как говорит святитель Игнатий (Брянчанинов), очень мешает молитве, в особенности сочинение стихов, которое вызывает чрезвычайное умственное напряжение, так как стихи требуют изощренной литературной формы, очень искусной. Поэтому человек, который начинает заниматься такой умственной работой, безусловно, молитву оставит. Лучше прочитать какое-то количество Иисусовых молитв, чем написать самое хорошее стихотворение.

Вопрос. Мой родственник в миру хочет оставить молитву Иисусову по причине страхований, что ему посоветовать?

Ответ. У меня знакомая бабушка была, огородница, не знаю, жива она или нет: благодаря моему влиянию эта старушка стала молиться Иисусовой молитвой, сначала понемножку, а потом привыкла. Она непрерывно долго работать не может, устает: поработает часик, потом ляжет на кровать и молится Иисусовой молитвой, потом опять идет работать на полтора-два часа, и так она день проводила, еле ходила, за мотыгу держалась, как бы на трех ногах работала. У нее тоже всякие страхования были, когда она одна жила: то будто по комнате кто-то пробежит, то будто с ней рядом что-то холодное лежит, то кто-то прошлепает ластами под окном. Тут ничего удивительного нет: бес не смотрит на то, мирянин ты или монах, а смотрит на то, как ты молишься. Если монах будет плохо молиться, то и его никакой бес искушать не станет, а если мирянин будет усердно молиться, значит, бес и на него начнет нападать. Пусть твой родственник перекрестится и не обращает на такие явления никакого внимания, попросту "плюет" на них. Если он будет слишком внимателен к ним, они усилятся, если же будет пренебрегать ими и мужественно себя вести, то все пройдет, ослабеет. Молитву оставлять не нужно, он все правильно делает.

Вопрос. А если женщина душевнобольная и слышит различные голоса, то, может быть, ей лучше самой не молиться, а чтобы за нее молились, вычитывать ее?

Ответ. Если она действительно душевнобольная, то, наверное, надо ее вычитывать, но молитву все равно оставлять нельзя. Пока человек молится, он в меру сил борется с грехом, с бесом, который искушает его и в нем находится.

Вопрос. Душевнобольным молиться можно только устно?

Ответ. Это зависит от того, в каком состоянии больной находится. Конечно, если человек будет заниматься умным деланием в полном смысле слова, а у него такая страшная болезнь, то кто знает, какие будут последствия: эта душевная болезнь может еще и прелестью усугубиться, поэтому опасно выдавать общий рецепт, необходим особый разговор в каждом конкретном случае. Правда, эти голоса совсем не обязательно от душевной болезни, может быть, человек привык поддаваться бесовскому внушению до такой степени, что ему кажется, будто чей-то голос ему говорит.

Вопрос. Развитие умственных и других способностей не мешает раскрытию личности в подлинном смысле?

Ответ. Не мешает, когда не является самоцелью, но такое развитие совершенно не обязательно. Конечно, и благочестивые люди развиваются в определенном направлении. Скажем, человек, живущий аскетической жизнью, развивает свои умственные способности, чтобы иметь рассуждение о том, что с ним самим происходит. Но если он будет развивать свои умственные способности, например, при помощи занятия высшей математикой или у него будет желание заняться шахматами и стать выдающимся шахматистом, то это нелепо и не нужно.

Вопрос. Вы часто говорите, что невозможно жить среди людей и ни к кому не привязаться, а святые отцы учат быть мертвыми для всякого человека. Как к этому стремиться?

Ответ. Я не знаю, как к этому стремиться и как быть мертвым для всякого человека. У нас получается, что быть мертвым для всякого человека - это значит никого не слушаться. Потому что мы не достигли такого совершенства, мы и так безжизненны, как мертвецы: на работе как мертвецы, на молитве как мертвецы, только спим как живые. Теперь хотим быть мертвыми для всякого человека: сначала надо ожить как следует, а потом уже заниматься умерщвлением себя. Не может не быть привязанности к тем людям, с которыми мы общаемся, если мы испытываем к ним хоть какую-то любовь. А мертвость - это особенное духовное состояние, когда человек ни к чему земному не привязан, и оно не противоречит любви. Для нас это пока неактуально.

Вопрос. В киоске ко мне подошла одна прихожанка и стала пересказывать свои сны. Я ей сразу ответила, что на них нельзя обращать внимание, а она со мной спорила и утверждала, что отец С. ее внимательно слушает, что у нее удивительная жизнь. Что мне в подобных случаях делать?

Ответ. Если вы уверены, что даете человеку правильный, согласно святым отцам, совет - а в отношении сновидений был дан совет правильный, - то и советуйте, как считаете нужным, на кого бы рассказчик не ссылался: хоть на отца С., хоть на отца Авраама, хоть на отца Николая Гурьянова. Часто люди искажают, перекручивают слова духовников или приписывают им какие-нибудь слова, и получается, что отец Николай Гурьянов благословил человека на глупость, которую отец Николай никак не мог одобрить; но этому человеку так захотелось по-своему, неправильно батюшку понять, что он его слова перекрутил. Поэтому говорить то, в чем вы сами уверены, нужно, но с такой оговоркой, может быть: "Вы как хотите, а у святителя Игнатия написано, что снам верить нельзя, а то, что отец С. вам сказал, - этого я не знаю, вы с ним разбирайтесь". Вот придет кто-нибудь к нам и сообщит (батюшка шутит): "Отец И. или отец П. сказал, что видение у меня от Бога и завтра придет конец света". - "Какой отец П., из Спасского монастыря?! Тогда, наверное, так и будет". На следующий день, когда конца света не наступит, вы его по телефону упрекнете: "Отец П., что же Вы такое говорили?" Он удивится: "Я?! Когда?! Какой конец?!" Так что не нужно особенно прислушиваться, когда кто-то на кого-то ссылается.

Вопрос. Когда человек свои добродетели приписывает благости Божией, то это смирение?

Ответ. Если это делается искренне и если у него действительно есть добродетели, то это смирение. Но надо иметь в виду, что страсти лукавы и гордость может притвориться смирением, так что какая-нибудь совершенно ни в чем не преуспевшая, новоначальная послушница или монахиня станет говорить, будто у нее есть такая-то и такая-то добродетель и это от Бога. На самом же деле у нее и добродетели никакой нет - естественно, что тогда Богу нечего приписывать и под личиной смирения вкрадывается к ней гордость. Такой вид смирения, о котором спрашивается, годится только для людей весьма преуспевших, а не для новоначальных, ведь в действительности у них мало что есть.

Вопрос. Старица говорит, что у меня сложился такой характер, что меня заносит в крайности: то излишнее смирение, то наоборот. Что здесь имеется в виду?

Ответ. Это только так говорится: "излишнее смирение", на самом деле это разновидность гордости, которая прикрывается видом добродетели. Если у человека действительно есть смирение, то излишним оно быть не может, сколько бы человек не смирялся. Поэтому "излишнее смирение" возникает, когда человек только думает, что он смиряется, а на самом деле поддается гордости или другой какой-нибудь страсти. Святитель Игнатий называет это ложным смирением. Крайности состоят в том, что человек либо не слушается, либо притворяется смиренным, может быть даже сам для себя, на самом же деле он не таков, и поэтому пользы от этого никакой нет.

Вопрос. Как уловить разницу между понятиями фанатизм, фанатичная привязанность, допустим, к духовнику и любовь к духовнику как истинная монашеская основа?

Ответ. Фанатичная привязанность предполагает своего рода обожествление духовника, то есть полную веру без всякого рассуждения, даже без желания понять, что он имеет в виду. При таком фанатичном отношении к духовнику его даже и слушаться точно нельзя: ты думаешь, что по-настоящему слушаешься, а на самом деле ты делаешь это без рассуждения. Такое послушание сопровождается, видимо, недооценкой значения святоотеческого чтения, которое помогает научиться истинному послушанию и разобраться в самом себе. Всегда легче говорить с человеком, который начитан в святых отцах, ему всегда можно привести пример, напомнить что-то, и он сам себя лучше понимает, лучше рассказывает о том, что с ним происходит. А слепая, фанатичная преданность часто сопровождается ослушанием. С одной стороны, мы чрезмерно превозносим духовника, с другой - пренебрегаем тем, чему он нас учит. Он нас интересует как бы сам по себе, а не потому, что он нами руководит; мы создаем своего рода кумир. Об этом Святитель Игнатий хорошо пишет в "Приношении современному монашеству". При таком отношении к наставнику возникает обратное явление: не духовник уже управляет своим духовным чадом, а чадо пытается духовником управлять, допустим, чрезвычайно заботится о его здоровье, советует, какой образ жизни ему нужно вести, или пытается повлиять на его жизнь. При разумном же отношении человек обретает свою привязанность в силу доверия и благодарности, которые у него появляются именно из-за послушания; он, возможно, и возражает, но возражает добросовестно: не из упрямства, а из желания лучше понять. Иногда, может быть, следует откровенно говорить духовнику, что такой-то его совет оказался неуместным, неполезным, неподходящим. И духовник в своем руководстве сделает какую-то поправку. А фанатично настроенный человек, когда явно видно, что совет духовника не подходит, потому что духовник не разобрался, не знал всех обстоятельств или появилось дополнительное обстоятельство, все равно слепо стремится этот совет исполнить, и из-за этого бывают всякие скорби и неудачи, а в конечном счете все заканчивается полным разочарованием, непослушанием по той причине, что тобой якобы плохо руководят. На самом деле не тобой плохо руководят, а ты плохо, неразумно слушаешься.

Вопрос. Батюшка, как разобраться в ситуации, когда кто-либо принял совет духовника или старца и начинает его исполнять, но в себе чувствует какое-то время борьбу, так как тяготит помысел, что это явно не то. Не проявляются ли здесь упрямство или самомнение?

Ответ. Опять же нужно рассказать о своем смущении духовнику, и он рассудит, что это. Ты сам не определишь. Одно дело исполнять с рассуждением, а другое - самому рассуждать. Не сам наставляемый должен разобраться, а свои сомнения, свои неудачи рассказать духовнику, если, конечно, наставник у него более или менее рассудительный. Мы говорим именно о таком случае, а не о том, когда священник просто не имеет права называться духовником и руководить.

Вопрос. Когда меня укоряют, во мне вспыхивает возмущение. Как с этим бороться?

Ответ. Меня не очень волнует, что мои духовные чада (которые, я знаю, меня любят) в тот момент, когда я их укоряю или уничижаю, возмущаются, - лишь бы впоследствии они сделали правильный вывод. Когда отец наказывает своих детей, конечно, дети сердятся, но от этого отец не прекращает их любить и не меняет любовь на ненависть: он понимает, что ребенок есть ребенок и что в конечном счете эта порка пойдет ему на пользу. Нужно бороться с собой, смиряться, молиться, но едва ли получится у немощного человека, чтобы возмущение при укорении раз и навсегда ушло. А когда он смирится уже окончательно, тогда всякое уничижение не только от духовника, но и от постороннего человека будет пить, как воду во время жажды в жару. Только смиренный человек радуется всякому уничижению, насыщается им, а пока идет борьба, нужно бороться.

Вопрос. Когда я пишу помыслы, то сама себе даю оценку и добавляю, как нужно было бы поступить. Надо ли так делать или это от гордости и самомнения?

Ответ. Это не помешает, только при рассказе нужно прибавить, что у меня возникло такое-то мнение. Я здесь ничего не вижу плохого. Но если ты, рассказывая помысел и давая ему оценку, помысел исказила, тогда ты поступила неправильно; если же ты рассказала беспристрастно и дала беспристрастную оценку, тогда дело старицы определить, справедлива твоя оценка или нет; если она справедлива, тогда наставница должна ее одобрить, и ты научишься правильно относиться к тому или другому душевному или внешнему явлению.

Вопрос. Я никак не могу понять, как можно видеть в себе действие многих страстей и быть при этом радостной и беспечальной?

Ответ. Радость и беспечалие происходят не от того, что мы видим страсть и сознаем свои грехи, а от того, что мы видим, как в нас действует благодать, приходящая от покаяния. Когда мы плачем о своих грехах или по крайней мере сокрушаемся о них, тогда благодать Божия нас утешает - потому мы и радуемся. В этом парадокс духовной жизни: логически трудно объяснить, почему человек чем более удручает себя памятью о своих грехах, сокрушением о них, тем более бывает радостным. Логически это невозможно и непоследовательно, но в действительности происходит именно так. А как получалось у Сисоя Великого, который мертвых воскрешал, считать, что Бог его может не простить? Такой помысел тоже невозможно объяснить с точки зрения здравого смысла, но здесь действует другой - евангельский смысл. И человеку, который не испытал подобное на себе, это никогда не будет понятно.

Вопрос. Вы сегодня сказали, что есть среди нас те, кто хотел бы, оставив послушание, пойти и забиться в подушку. Я такая. Как вести себя, когда появляется подобное желание? Так трудно молиться, делать поклоны и читать в этом состоянии.

Ответ. Если это происходит от уныния, в таком случае нужно заставить себя делать то, что тебе положено в данный момент: молиться - молись, на послушании находиться - трудись. Но если тебе захочется спрятаться в подушку, чтобы внимательно, покаянно помолиться, то, наверное, с благословения старицы можно найти подходящие моменты и предаться такому чувству.

Вопрос. Когда я была в миру, то терпела обиды и с радостью уступала, а когда пришла в монастырь, чувствую, что уступаю с понуждением. Почему?

Ответ. Потому что в монастыре брань усиливается: в миру человек иногда смиряется даже из тщеславия, к тому же у него есть возможность уединиться, предаться самому себе, получить некоторую свободу и отдохнуть, а в монастыре человек утомляется и срывается. В миру легче терпеть неприятное, потому что там нет постоянного контроля, нет со стороны наставников сознательного руководства человеком, оно осуществляется от случая к случаю, а здесь контроль сознательный, постоянный и целенаправленный, поэтому и бывает трудно терпеть: человек находится под своего рода прессом или, как некоторые говорят, "подавляется их личность". Постоянный контроль, послушание, режим и все монастырские порядки с легкостью обнаруживают недостатки человека и его страсти, тогда как в миру они обнаруживаются лишь нечаянно.

Вопрос. Принято считать, что болезнь, немощь умаляют страсти, делают их слабее. А если и немощь есть, и страсти сильно действуют, что это значит?

Ответ. Во-первых, не все немощи и болезни умаляют страсти. У святых отцов есть рассуждения, какие болезни от Бога и уменьшают страсти, а какие от дьявола и умножают их. Есть болезни естественные и есть болезни от дьявола, которые он как искушение наводит на подвижников, в особенности на уединенно молящихся. Бывает, что и к естественной болезни примешивается бесовское наваждение и человеку кажется болезнь его гораздо страшнее, чем есть на самом деле. Бывает, что это наваждение, страсть, мнительность, действует помимо всякой болезни человека: ему кажется, что он жестоко страдает, и он действительно страдает, но такую болезнь невозможно исцелить никакими лекарствами, а только молитвой и другими духовными средствами. Поэтому нельзя сказать, что болезнь и немощь умаляют страсть обязательно и всегда, но это происходит только в том случае, когда немощь подается от Бога. Когда же человек в самом деле находится в болезни, то нужно еще рассудить, не от дьявола ли она, - тогда она, наоборот, усилит страсть. Все не так просто, как кажется. К тому же, если в нас присутствуют болезни, мы должны разумно к ним относиться, тогда они будут полезны. А если мы думаем, что страдание само по себе, без правильного настроения, без правильного душевного состояния, принесет пользу, то это ошибка и ничего хорошего из этого не выйдет: болеют ведь и верующие и неверующие, магометане и буддисты, но от болезни пользы не получают. Человек получает пользу от страданий и немощей, когда переносит их разумно ради Христа: со смирением, с сознанием, что это за его грехи и посылается ради его спасения, ради сокрушения его духа.

Вопрос. Разве кротость может сочетаться с нецеломудрием?

Ответ. Конечно, не та кротость, которая дается по действию благодати и от подвига, а природная кротость может сочетаться с плотской развращенностью: человек может быть очень спокойным, но развратным и, наоборот, целомудренным, но очень злым. Если эти добродетели достались нам от природы, а не приобретены подвигом, тогда они могут сочетаться со страстями.

Вопрос. Объясните, пожалуйста, я не понимаю такие места в Евангелии: "Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что строите гробницы пророкам и украшаете памятники праведников и говорите: "Если бы мы были во дни отцов наших, то не были бы сообщниками их в пролитии крови пророков". Таким образом вы сами против себя свидетельствуете, что вы сыновья тех, которые избили пророков. Дополняйте же меру отцов ваших" (Мф.23:29-32) и "Горе вам, что строите гробницы пророкам, которых убили отцы ваши. Сим вы свидетельствуете о делах отцов ваших и соглашаетесь с ними, ибо они избили пророков, а вы строите им гробницы... Да взыщется от рода сего кровь всех пророков, пролитая от создания мира" (Лк.11:47-48,50).

Ответ. Это значит, что иудеи времен Спасителя якобы почитали пророков, но их пророчествам не внимали и этих пророчеств не исполняли, а прославляли пророков только потому, что это прославление для них ничего не значило и ни к чему не обязывало. Но когда живые пророки (например, Иоанн Креститель) или Сам Господь Иисус Христос свидетельствовали им об истине, то они ее не принимали. Смысл же слов Спасителя применительно к нашему времени состоит в том, что некоторые лицемерно прославляют умерших святых, чтобы почитанием чужой святости прикрыть свою греховность, свое безразличие и даже враждебность христианству. Иначе говоря, можно быть по видимости христианином, почитать христианских святых, а на самом деле вести себя не по-евангельски и быть врагом этих умерших, уже отшедших от мира сего истинных христиан.

Вопрос. Простите, что значит исповедывать помыслы, испытывая наставника, к чему это ведет?

Ответ. Исповедывать помыслы, испытывая наставника, - значит не доверять ему и рассказывать все не полностью или неискренне. Ведет такая исповедь к искушениям и путанице, из-за которой послушник получает вред; а из испытания наставника он делает вывод, будто тот плохо его наставляет.

Вопрос. Если преуспеяние зависит от покаяния, как говорит святитель Игнатий, то истинное покаяние может быть лишь у преуспевших? Что же делать, чтобы достичь покаяния?

Ответ. Нужно понуждать себя к Иисусовой молитве, к послушанию, к памяти смертной, к исполнению евангельских заповедей - и достигнешь покаяния. Все делается понуждением, нельзя посоветовать сделать то-то и то-то, чтобы тут же появилось покаяние, - такого не бывает. Святитель Игнатий говорит, что покаяние рождается от четырех причин, вернее, от четырех причин бывает брань, а от этой брани появляется покаяние: от занятия Иисусовой молитвой - раз, от послушания старцу - два, от чтения и исполнения Евангелия - три, и четвертое - от терпения скорбей. Когда человек усердно, с понуждением себя упражняется в названных четырех деланиях, то этим достигается вступление во внутреннюю брань, а брань - это борьба с грехом, что, собственно, и есть покаяние. Внутренне сопротивляясь греху, по-настоящему борясь с ним, человек иногда спотыкается, иногда противостоит ему - именно это и есть покаяние, а не только когда кто-либо плачет о своих грехах.

Вопрос. Как различить раскаяние и тщеславный стыд?

Ответ. А зачем отличать самому? Надо все искренне рассказать старице - старица и будет различать. Если вы самостоятельно будете рассуждать, то в дебри залезете. Пусть будет поначалу стыд от тщеславия, лишь бы только ничего не скрывалось. А то станешь разбираться в себе: "Это у меня от тщеславия, это от гордости - это я рассказывать не буду, а это у меня от смирения - это я расскажу". Такое никуда не годится.

Вопрос. Когда мы все причащаемся в воскресенье, у нас становится одна воля?

Ответ. Во время причащения, конечно, все люди объединяются, но сказать, что у нас становится одна воля, было бы большим преувеличением, потому что это зависит не только от нашего участия в таинстве, но и от нашего расположения: если бы мы все одинаково исполняли евангельские заповеди, тогда бы у нас была одна воля. Признать же, что мы все уже живем по одной воле только из-за одного участия в таинстве, вне зависимости от нашего достоинства, от усвоения благодати, которую мы получаем, - нельзя.

13 июня 1999 г.

Беседа 5. О послушании (Беседа вторая)

Сегодня я хотел побеседовать о том, что, мне кажется, имеет большее отношение к монашествующим - о послушании, и показать на основе Евангелия, что послушание - это действительно евангельская добродетель, что оно не является чем-то искусственным, изобретенным впоследствии и что такие понятия, как отречение от своего разума, беспрекословное повиновение, были с самого начала, со времени земной жизни Христа. Ученики Спасителя действительно проявляли послушание и были в этом смысле такими же монахами и, может быть, даже более монахами, чем жившие в последующие века подвижники благочестия.

Я уже говорил, что преподобный Дионисий Ареопагит, ученик апостола Павла, утверждал, что монашество и даже монашеский постриг были учреждены Самим Господом Иисусом Христом, а монашеские одежды были одеждами святых Апостолов. Однако некоторые, а может быть даже и многие, современные историки считают, что монашество появилось только в четвертом столетии. Но даже если мы примем эту точку зрения, тем не менее мы должны признать, что суть монашества - это евангельская жизнь. И потому не нужно думать, что монашество привнесло в христианство нечто новое, дополнительное. Монашество - это есть истинная жизнь по Евангелию без всякой примеси, как об этом говорит Иоанн Лествичник: "Монах - это тот, который на всякое время и во всяком месте думает только об одних евангельских заповедях". Об этом свидетельствуют и многие другие отцы. Авва Дорофей, скажем, утверждает, что монашество - это такой образ жизни, который принят святыми отцами потому, что он более способствует исполнению евангельских заповедей. Потому, так или иначе, примем ли мы мнение священномученика Дионисия Ареопагита или мнение современных историков-рационалистов, по сути своей монашество является евангельским учением. Это, конечно, не значит, что миряне - люди второго сорта и они не до конца исполняют Евангелие. Правильнее было бы сказать, что и монашество, и мирской образ жизни истекают из Евангелия наподобие двух потоков. Я отнюдь не имею в виду, что только монашество является евангельским образом жизни, но лишь хочу доказать, что оно не есть искусственно изобретенное нововведение. Чтобы проиллюстрировать это, я прочту те изречения из Священного Евангелия, которые являют беспрекословное апостольское послушание, основанное на отречении от своего разума, показывают, что Господь Иисус Христос требовал от Своих учеников именно такого послушания, связанного с подвигом отречения от своего образа мыслей, от своего представления о тех или иных предметах.

Если человек прекрасно разбирается в каком-то предмете, весьма и весьма искусен в нем и опытен, то, конечно же, ему трудно отказаться от этого, как ему кажется, совершенно точного взгляда на вещи, поскольку он тысячу раз уже его проверил. И никто и никогда ему не сможет доказать, что это не так, потому что он многократно убеждался в своей правоте. В таком случае человеку очень трудно отказаться от своего разума, от своего представления о предмете; он считает такое требование к себе чем-то противоестественным, невозможным. А вот Господь Иисус Христос от Своих учеников именно этого и требовал.

Вы прекрасно знаете, что апостолы, по крайней мере некоторые из них, были простыми рыбаками. Как это всегда бывало, ремесло передавалось из поколения в поколение, что мы и видим на примере апостолов Иакова и Иоанна. Зеведей, отец Иакова и Иоанна, тоже был рыбаком. И вот представьте себе, что люди эти, с детских лет привыкшие к рыбацкому труду, прекрасно знавшие и водную стихию, и повадки рыб, которых они ловили, знавшие, когда можно ловить рыбу, а когда нельзя, - вдруг получают от Господа приказание пренебречь своим опытным знанием и поступить, казалось бы, совершенно абсурдно.

Однажды, когда народ теснился к Нему, чтобы слышать слово Божие, а Он стоял у озера Геннисаретского, увидел Он две лодки, стоящие на озере; а рыболовы, выйдя из них, вымывали сети. Войдя в одну лодку, которая была Симонова, Он просил его отплыть несколько от берега и, сев, учил народ из лодки. Когда же перестал учить, сказал Симону: "Отплыви на глубину и закиньте сети свои для лова". Симон сказал Ему в ответ: "Наставник! Мы трудились всю ночь и ничего не поймали, но по слову Твоему закину сеть" (Лк.5:1-5). Апостол Петр понимал, что рыбу ловить сейчас бессмысленно: всю ночь трудились и если ничего не удалось поймать ночью, когда обычно рыба ловится легче, то тем паче утром или днем закидывать сеть совершенно бесполезно. Но он решил просто проявить послушание: "независимо от того, получится или не получится, исполню Твое слово из уважения к Тебе".

Сделав это, они поймали великое множество рыбы, и даже сеть у них прорывалась. И дали знак товарищам, находившимся на другой лодке, чтобы пришли помочь им; и пришли, и наполнили обе лодки, так что они начали тонуть. Увидев это, Симон Петр припал к коленям Иисуса и сказал: "Выйди от меня, Господи! Потому что я человек грешный". Ибо ужас объял его и всех, бывших с ним, от этого лова рыб, ими пойманных; также и Иакова и Иоанна, сыновей Зеведеевых, бывших товарищами Симону. И сказал Симону Иисус: "Не бойся; отныне будешь ловить человеков". И, вытащив обе лодки на берег, оставили все и последовали за Ним (Лк.5:6-11). Вот каков был результат этого чудесного лова рыбы, совершенного благодаря послушанию, благодаря тому, что Петр, хотя, как опытный рыбак, был совершенно уверен, что сейчас ничего поймать невозможно, отрекся от своего представления и сделал то, что ему велел Господь Иисус Христос, Которого он здесь пока еще называет Наставником.

Интересно, что Господь неоднократно испытывал Своих учеников именно относительно того, в чем они почитали себя рассудительными, здравомыслящими и самостоятельными людьми, то есть относительно их опытного знания рыболовецкого ремесла. Когда же пришли они в Капернаум, то подошли к Петру собиратели дидрахм и сказали: "Учитель ваш не даст ли дидрахмы?" Он говорит: "Да" (Мф.17:24-25). Дидрахма - это подать, которая собиралась на храм, причем с каждого члена израильского общества она собиралась совершенно одинаково, вне зависимости от того, богатый это был человек или бедный. Богатый не имел права дать больше, а бедный, если у него не было возможности пожертвовать дидрахму, просил у богатых людей и те подавали вместо него. Это было символом того, что перед Богом все равны. И вот с таким вопросом собиратели дидрахм для храма обратились к апостолу Петру. Он, как человек благочестивый, посчитал, что, конечно же, его Учитель должен это сделать. Он говорит: "Да". И когда вошел он в дом, то Иисус, предупредив его, сказал: "Как тебе кажется, Симон? Цари земные с кого берут пошлины или подати? С сынов ли своих или с посторонних?" Петр говорит Ему: "С посторонних". Иисус сказал ему: "Итак, сыны свободны; но, чтобы нам не соблазнить их, пойди на море, брось уду, и первую рыбу, которая попадется, возьми, и, открыв у ней рот, найдешь статир; возьми его и отдай им за Меня и за себя" (Мф.17:25-27).

Здесь еще более удивительное явление. Если обильный лов рыбы можно было объяснить каким-то стечением обстоятельств, и люди маловерующие так бы и сделали, сказав: "Да, вообще-то это маловероятно, но все-таки возможно", - то здесь уже происходит нечто совершенно невозможное, и апостол Петр, конечно же, понимает, как рыбак, что это совершеннейший абсурд. Правда, повествование об этом событии не доведено до конца, но, поскольку никаких примечаний нет, можно сделать вывод о том, что апостол Петр все-таки пошел и закинул уду, поймал рыбу и нашел в ней золотую монету, которую дал за себя и за своего Учителя. Здесь он также проявил послушание с отречением от своего разума именно в том вопросе, в каком считал себя человеком разбирающимся и рассудительным.

И наконец, самый необыкновенный пример послушания апостола Петра также имеет отношение к водной стихии, рядом с которой Петр вырос и которая была для него привычной. Мы помним из Евангелия от Иоанна, что когда Господь по воскресении Своем благословил апостолов на лов рыбы и апостол Иоанн догадался, что это Господь явился им на берегу, тогда Петр бросился в озеро и переплыл его, не дожидаясь, пока лодка приблизится к берегу. Мы видим, что водная стихия была для него близкой и понятной, и он не мог не знать ее свойств. В ней он чувствовал себя, можно сказать, как рыба в воде, потому что это была его жизнь: он и жил возле озера, и питался от него. И тотчас понудил Иисус учеников Своих войти в лодку и отправиться прежде Его на другую сторону, пока Он отпустит народ. И, отпустив народ, Он взошел на гору помолиться наедине; и вечером оставался там один. А лодка была уже на средине моря, и ее било волнами, потому что ветер был противный. В четвертую же стражу ночи пошел к ним Иисус, идя по морю. И ученики, увидев Его идущего по морю, встревожились и говорили: "Это призрак" - и от страха вскричали. Но Иисус тотчас заговорил с ними и сказал: "Ободритесь; это Я, не бойтесь". Петр сказал Ему в ответ: "Господи! Если это Ты, повели мне прийти к Тебе по воде". Он же сказал: "Иди". И, выйдя из лодки, Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу, но, видя сильный ветер, испугался и, начав утопать, закричал: "Господи! Спаси меня" (Мф.14:22-30).

Смотрите, вот как проявилось не вместимое в человеческий разум беспрекословное послушание апостола Петра. Петр сказал Ему в ответ: "Господи! Если это Ты, повели мне прийти к Тебе по воде". Сам он не дерзнул пойти, но понимал, что если Господь повелит, то это будет возможно. Тот апостол Петр, который знал все свойства водной стихии, видел, что буря эта такова, что и умелый пловец может погибнуть в ней. Он же сказал: "Иди". И, выйдя из лодки, Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу. Вот какова сила послушания! Вот где настоящее отречение от своего разума! Но вдруг в апостоле Петре проснулся здравый смысл - он, видя сильный ветер, испугался и, начав утопать, закричал: "Господи! Спаси меня". Апостол Петр, увидев бурю, вдруг на мгновение потерял свою веру, свое послушание, и в нем проявился обыкновенный здравый смысл, обыкновенное человеческое рассуждение. Он испугался невозможности делать то, что он сейчас делает. И как только вера в нем поколебалась из-за того, что он стал прислушиваться к своему рассудку, он стал тонуть и закричал: "Господи! Спаси меня". А ведь он прекрасно умел плавать. Но буря была столь великой, горы воды подымались и опускались; и человек, спокойно ориентирующийся в водной стихии и пользующийся ей, оказался беспомощным в таком положении.

Иисус тотчас простер руку, поддержал его и говорит ему: "Маловерный! Зачем ты усомнился?" (Мф.14:31). Смотрите, Господь Иисус Христос укоряет апостола Петра не за то, что он пошел к Нему по воде, не за то, что он послушался и взял на себя чересчур много в этом послушании, но за то, что он усомнился, стал думать, что это невозможно - идти по воде при такой буре. И когда вошли они в лодку, ветер утих. Бывшие же в лодке подошли, поклонились Ему и сказали: "Истинно Ты Сын Божий". И, переправившись, прибыли в землю Геннисаретскую (Мф.14:32-34). Вот пример, с одной стороны, отречения от своего разума, с другой стороны - тех последствий, которые случаются, когда человек во время послушания начинает прислушиваться к своему рассудку: он терпит как бы потопление, подобно апостолу Петру.

Есть еще примеры, правда, не связанные с ремеслом, которым занимались апостолы и ученики Спасителя, будучи рыболовами, но также очень характерные, показывающие, что Господь именно от ближайших Своих учеников требовал послушания совершенно беспрекословного и без всякого рассуждения. И когда приблизился к Виффагии и Вифании, к горе, называемой Елеонскою, послал двух учеников Своих, сказав: "Пойдите в противолежащее селение; войдя в него, найдите молодого осла привязанного, на которого никто из людей никогда не садился; отвязав его, приведите; и если кто спросит вас: "Зачем отвязываете?" - скажите ему так: "Он надобен Господу" (по-славянски - Яко Господь его требует)". Посланные пошли и нашли, как Он сказал им. Когда же они отвязывали молодого осла, хозяева его сказали им: "Зачем отвязываете осленка?" Они отвечали: "Он надобен Господу" (Лк.19:29-34). Представьте себе: приходят люди в чужое селение, отвязывают осленка, тут же стоят хозяева этого осленка и апостолы должны сказать им: "Он нужен Господу". А если бы послали кого-то из нас нечто подобное сделать? Я не говорю, что нужно брать чужое (и не думаю, что кто-то из нас когда-либо такое скажет), но хочу, чтобы вы живо себе представили, как это происходило, чтобы почувствовали то внутреннее состояние, которое нужно было преодолеть ученикам Спасителя, - прийти в незнакомое селение, взять чужую вещь на глазах у хозяев и твердо и дерзко говорить, что этот осленок нужен Господу. Здесь необходимо было преодолеть не только здравый смысл, но и обычное представление человека о том, что хорошо и что плохо, потому что фактически люди брали чужое. Но, поскольку таково было веление Господа Иисуса Христа, ученики, привыкшие уже беспрекословно Его слушаться и знавшие, что если Он повелел, значит, все возможно, пришли и сделали это. Когда же они отвязывали молодого осла, хозяева его сказали им: "Зачем отвязываете осленка?" Они отвечали: "Он надобен Господу". И привели его к Иисусу, и, накинув одежды свои на осленка, посадили на него Иисуса (Лк.19:33-35).

И еще один пример, также показывающий доверие к Господу ближайших Его учеников - апостолов Петра и Иоанна и их беспрекословное послушание. Настал же день опресноков, в который надлежало закалать пасхального агнца, и послал Иисус Петра и Иоанна, сказав: "Пойдите, приготовьте нам есть пасху" (Лк.22:7-8). Смотрите: Он просто говорит - идите, приготовьте пасху, не говорит - ни куда, ни каким образом. А ведь для этого нужны были особые условия: найти ягненка, заколоть его, испечь определенным образом с горькими травами. И вот Он их посылает: идите и приготовьте пасху. Они же сказали Ему: "Где велишь нам приготовить?" (Лк.22:8). Ученики не сказали: "Что же нам даешь такое неразумное распоряжение? Нет у нас ни ягненка, ни всего необходимого". Они говорят: "Где Ты повелишь приготовить?" Но Господь вместо того, чтобы объяснить им подробно, как нужно сделать, дает простой ответ, который опять требует от них чрезвычайного послушания и абсолютного доверия. Они должны надеяться на случай и верить, что этот случай обязательно произойдет и таким образом они исполнят свое послушание, исполнят приказание Господа Иисуса Христа. Он сказал им: "Вот, при входе вашем в город, встретится с вами человек, несущий кувшин воды; последуйте за ним в дом, в который войдет он" (Лк.22:10). Представьте себе: люди входят в город Иерусалим, который, хоть был и не таким большим и населенным, как современные города, но, несомненно, очень многолюдным, и вот там им должен встретиться человек, который несет кувшин с водой. А почему именно этот человек? Может быть, кто-то другой также будет нести кувшин с водой? Это ведь весьма вероятно. Человек обыкновенный, здравомыслящий, усомнился бы и, может быть, спросил: "А еще какие-нибудь признаки у него есть?" Но ученики пошли и стали исполнять приказание Господа. Он сказал им: "Вот, при входе вашем в город, встретится с вами человек, несущий кувшин воды; последуйте за ним в дом, в который войдет он, и скажите хозяину дома (то есть совершенно незнакомому человеку, - может, Господь Иисус Христос и знал его, но сами апостолы Петр и Иоанн, конечно же, не были с ним знакомы, иначе не нужен был бы такой необычный способ, чтобы найти этот дом и хозяина дома, даже имя которого здесь не называется): "Учитель говорит тебе: где комната, в которой бы Мне есть пасху с учениками Моими?" (Лк.22:10-11). И ученики не спрашивают: "А вдруг он не захочет? Что мы тогда должны сделать, как ему объяснить, как его убедить, если он не захочет?" Они идут и делают то, что повелел им Господь Иисус Христос. И он покажет вам горницу большую устланную; там приготовьте. Они пошли (в Евангелии говорится просто, коротко и просто), и нашли, как сказал им, и приготовили пасху (Лк.22:12-13). Вот и плод послушания, и пример послушания.

Поэтому не нужно утверждать, что отречение от своего разума и требование от послушников, от монахов беспрекословного послушания противоречит Евангелию, несмотря на то, что такое повиновение иногда противоречит здравому смыслу, а в некоторых особенных случаях даже представлениям о том, что такое добро и зло, например в случае, когда апостолы взяли чужого осленка и фактически, по человеческим представлениям, совершили что-то подобное воровству. Святые отцы не выдумали добродетель послушания, которую считали самой главной или одной из самых главных добродетелей, но почерпнули ее из Евангелия, и она преисполнена евангельского духа. Конечно, тут нужно сделать оговорку, что не всякого человека надо слушаться беспрекословно, но того, кто учит евангельским истинам, кто является проводником евангельского учения. Здесь не говорится, что нужно всегда без всякого рассуждения слушать любого человека, который желает нам навязать свою волю, но того, кто достоин доверия, кто учит, как учил Господь наш Иисус Христос. То есть послушание и отречение от своего разума - добродетели евангельские, а не искусственно изобретенные впоследствии, добавленные к Евангелию для того, чтобы создать какой-то новый, особенный образ жизни. Так и монашество является не каким-то новым и особенным, но именно сугубо евангельским образом жизни, который направлен лишь на то, чтобы жить только по евангельским заповедям, не руководствуясь ничем посторонним, следовать одному только Евангелию, не делая никаких скидок и оговорок.

Эта беседа была задумана не для того, чтобы призвать всех в любом случае беспрекословно и бездумно слушаться, но с целью убедить, что не надо оправдывать себя тем, что можно жить по-евангельски, не имея послушания. Иногда, когда уж совсем нет никакого руководителя и возможности его обрести, наше послушание выражается в повиновении непосредственно Евангелию. Иногда оно выражается в том, что мы прислушиваемся к совету более или менее опытного, рассудительного священника, но при этом с некоторой оговоркой, критически проверяя его учение, сравнивая его с учением святых отцов. Иногда послушание состоит в том, что человек руководствуется только святыми отцами: он вынужден так поступать за неимением наставника. Но, тем не менее, все это является послушанием - неполным, ограниченным, но послушанием. И конечно же, в лучшем, благоприятном случае, когда Промысл Божий предоставляет такую возможность, мы совершаем послушание человеку более опытному, чем мы, в исполнении евангельских заповедей, стяжании евангельских добродетелей. Эта большая его опытность, именно то, что он, уча других, вместе с тем сам старается исполнять все, чему учил Господь наш Иисус Христос, и делает его учителем, наставником, достойным доверия, проводником учения Господа Иисуса Христа.

Вы, может быть, ожидали большего, но вот то, что я хотел сказать о послушании и об отречении от своего разума. Я привел, если можно так выразиться, человеческие примеры. Я не говорил о послушании Самого Господа Иисуса Христа, послушании даже до смерти. Я привел такие примеры, которые понятны и доступны нам, чтобы мы не оправдывались тем, что вот это Господь, Он - Сын Божий, а мы не можем этого сделать. Я говорил о людях, подобных нам.

Мы должны понимать, что святые апостолы святы не потому, что они - избранники; они имели ревность беспрекословно слушаться Господа, они никак не оправдывали себя, а если и погрешали, то каялись, подвизались и всей душой стремились Ему угодить. Потому они, собственно, и были избраны. В этом смысле каждый из нас ничуть не меньше, чем святые апостолы, каждый способен исполнять в полной мере заповеди Божии. Иначе бы получалась некоторая несправедливость: одни больше имеют к этому способность, другие - меньше.

Мы знаем, что в последующие столетия - и во втором, и третьем, и четвертом веках, и даже в наше время, - всегда были и есть такие подвижники благочестия, которые подражали святым апостолам и имели великую благодать, может быть, не меньшую, чем они. Возьмем, к примеру, подвижника, который жил в основном в девятнадцатом столетии, но немного захватил и начало двадцатого, - это святой праведный отец Иоанн Кронштадтский. Он совершал такие же чудеса, как святые апостолы, находясь притом посреди мира, и ничто ему не помешало, ничто не могло воспрепятствовать ему в век неверия и теплохладности стать ревностным последователем Господа Иисуса Христа и подражателем святых апостолов. Ничто не помешало ему стать великим чудотворцем, подобным апостолам или таким прославленным чудотворцам древности, как святитель Николай или святитель Спиридон. Потому мы не должны оправдываться тем, что мы люди обыкновенные, - ведь и святитель Николай, и отец Иоанн Кронштадтский были обыкновенными людьми. И мы знаем из жизнеописаний тех подвижников благочестия, которые близки к нам по времени, что многие люди считали их совершенно обыкновенными и даже грешными людьми. Мы преклоняемся перед памятью великого подвижника благочестия девятнадцатого века преподобного Серафима Саровского. А монахи Саровской пустыни относились к нему с некоторым презрением и недоверием и считали, что он нарушает устав Саровской обители и тем соблазняет братию. Отец Иоанн Кронштадтский также сталкивался с недоверием духовенства, которое с ним служило, а первое время даже и мирян, считавших его просто чудаком, который "что-то из себя строит". Были случаи, когда ему не давали ризы, чтобы служить Литургию, которую он хотел совершать каждый день, однажды архиерей даже вызвал его к себе и укорял за неподобающий образ жизни. Многие считали отца Иоанна Кронштадтского - несмотря на его дар чудотворения - шарлатаном, человеком, который окружает себя истеричными людьми. Против него устраивались всякие пасквильные спектакли, например, была пьеса под названием, кажется, "Черные вороны", направленная именно против него.

Так что не нужно думать, что эти люди святы от рождения и до кончины и все у них было необыкновенным. Это сейчас мы смотрим на них, уже не обращая внимания на то отношение, какое к ним имели их современники, а во время их земной жизни многие и многие люди, может быть даже большинство, несмотря на чудеса или другие необыкновенные свойства святости, которые были у этих угодников Божиих, презирали их. На них часто смотрели как на людей самых заурядных, и в каком-то отношении они и были такими. Отец Иоанн Кронштадтский, имевший, правда, высшее духовное образование (но в то время это не было редкостью), как богослов был совершенно неприметным человеком, ничего выдающегося он не написал. Проповеди его, которые мы со вниманием и интересом читаем, по сравнению с проповедями его современников также ничего особенного из себя не представляют: хорошие, качественные проповеди - и все. Вот записки его, дневники, которые он вел и где рассуждал о своей внутренней жизни, достойны внимания, в них проявляется нечто особенное.

То есть святые во многих отношениях были людьми заурядными и обыкновенными, но в каком-то отношении проявлялась их чистота, их святость, их ревность. Не будем далеко ходить, посмотрим на покровителя наших мест - святого праведного Симеона Верхотурского. Он был человеком совершенно обыкновенным с точки зрения людей, которые его окружали. Никто за его простотой не видел святости, да он и не хотел, чтобы ее видели. Он скрывал свои добродетели тем, что старался казаться в глазах крестьян неловким, не умевшим даже толком сшить что-нибудь. Из-за этого его часто лишали и платы за труд. Но время все определило. При жизни он был человеком заурядным, хотя каким-то странным, как казалось этим якобы здравомыслящим крестьянам. После же смерти праведного Симеона, спустя некоторое время, когда и эти люди уже отошли в иной мир, Господь прославил его и показал, что это был человек жизни совершенно праведной и чистой. Потому не будем себя оправдывать тем, что мы люди обыкновенные. Все люди в каком-то смысле обыкновенные.

Каждый из нас способен и обязан исполнять Евангелие. Мы, конечно, не должны думать, что наша цель - это святость, достижение такого состояния, какого достигли, к примеру, преподобный Антоний Великий или Серафим Саровский. Но никто не станет отрицать, что нашей целью является исполнение евангельских заповедей. Не нужно стремиться быть Серафимом Саровским, а нужно стремиться быть евангельским человеком, евангельским христианином. И когда мы начинаем предъявлять к себе такие требования, надевать на себя иго евангельских заповедей, тогда видим, что мы должны подражать не только святым апостолам, но в чем-то, именно в человеческом, и Самому Господу Иисусу Христу. В этом нет никакой гордости, потому что это наш долг. Господь призывает нас к тому, чтобы мы исполняли евангельские заповеди, а не просто были слушателями закона, которые посмотрят в Евангелие, как в зеркало, а потом отвернутся и забудут, как выглядит их душа.

Потому и учение об истинном послушании для нас не менее обязательно, чем все прочие евангельские заповеди. Можно было найти в Евангелии учение Спасителя о послушании, но я хотел привести именно примеры, примеры человеческие и понятные, чтобы мы увидели, что беспрекословное послушание, отречение от своего разума, считающееся сугубо монашеской добродетелью, было свойственно и святым апостолам, было тем, что требовал от них Сам Господь наш Иисус Христос.

Вопрос. После Ваших последних бесед многие сестры на исповеди помыслов, когда я начинаю их обличать, спорят, не слушаются и оправдывают свои действия тем, что Вы якобы сами говорите, что слепое послушание - не для наших времен и надо рассуждать. Часто бывает, что после долгих споров они так и остаются при своем мнении. Может, Вы объясните им, что это у них не рассуждение, а вера своему разуму, нежелание смиряться.

Ответ. Конечно, я не могу сказать всем одно и то же. Я вынужден вносить некоторые оговорки, чтоб не получилось, что одна из сестер скажет другой: "А ну, пойди залезь на конек крыши и бросься вниз". А та подумает: "Отец Авраам учил беспрекословно слушаться - пойду и брошусь". Конечно, не всегда и не всех нужно слушаться. Но я же сказал, что нужно слушаться более опытных в исполнении евангельских заповедей, и слушаться беспрекословно. Нужно, конечно, просвещать себя - читать книги святых отцов, но подчас самоуверенный и неопытный послушник, ослепленный своими страстями, и святых отцов понимает неправильно, выбирает из них то, что его оправдывает, и не замечает того, что укоряет и обличает. Когда говорится, что слепое послушание не для наших времен, то под слепым послушанием подразумевается, что человек не читает святых отцов, полностью доверяет всему, что бы ему ни сказали, не пытается никак это проверить, не ищет соответствия между тем, чему учит его старец или духовник, и Священным Писанием, святыми отцами. Мы вас заставляем читать; а ведь на самом деле возмущаются, что их неправильно учат, как раз те, которые мало читают, которые не знают, не могут удостовериться, что их учат правильно. Кто не любит читать святых отцов, тот ничего и не понимает. Это как раз доказывает, что такие люди хотят слепого послушания. А мы требуем послушания разумного; мне, например, легче объяснить что бы то ни было человеку, который начитан, который читал святителя Игнатия, авву Дорофея и других. Ему стоит только напомнить то или другое, и он видит, что я ему говорю правильно. А если вдруг этот человек вспоминает что-то из святых отцов, чего я не знаю (а я, конечно, не все знаю), или испытывает какое-то духовное состояние, которое мне неизвестно, по моей недостаточной опытности, то и прекрасно. Я и сам советую некоторым читать таких подвижников благочестия, где, я надеюсь, они найдут ответ на тот вопрос, на который я не могу ответить. Но это обычно бывает с людьми, которые начитаны в святых отцах, которые послушны. А вот возмущаются против "слепого послушания" те, кто святых отцов не знает. Они в этом вопросе темные невежды и могут говорить что угодно.

Приведу простой пример. Вот отец Б. разбирается, скажем, в телефонах. И я ему говорю: "Что-то, отец Б., телефон поломался, не работает". Он отвечает: "Это у Вас села батарейка". - "Да перестань ерунду говорить, какая там батарейка!" Я-то ведь не понимаю, почему может поломаться телефон, и поэтому могу возражать отцу Б. как угодно, могу сказать любую чепуху, и мне все будет казаться убедительным. То есть когда человек в чем-то не разбирается, он может говорить что угодно и казаться самому себе очень умным. А действительно сведущий человек, которому тот возражает, либо возмутится, либо просто растеряется и онемеет, не будет знать, что и говорить. Потому что человеку, который ни в чем не разбирается, и доказать-то ничего нельзя.

Вот так бывает и в духовной жизни, оттого что мы возражаем. Нам кажется, что мы очень умно говорим, а на самом деле наши слова свидетельствуют о нашем невежестве и о совершенной неопытности. Нет у нас ни теоретических знаний, то есть чтения святых отцов, ни собственного опыта - и мы можем любую ахинею сказать: вот это, мол, протест против слепого послушания. А что же те, кто так говорит, понимают под "зрячим послушанием"? Чтобы старец их слушался. Приходит такой человек и говорит: "Вот мне сказали то-то и то-то. Видимо, они не правы". Начинаешь возражать: "Да нет, тебе правильно говорят, на самом деле все так и есть". - "Да Вы нарочно это говорите, у вас сговор, для того чтобы нас всех держать в повиновении". Как будто мы тут захватили власть и не отдаем ее никому! Вот, оказывается, все говорят ему одно и то же потому, что они в сговоре, а не потому, что слова их действительно правильные. Часто бывает, что старицы присылают ту или иную послушницу с какими-то ее недоумениями и я с ней беседую, не сговариваясь ни с кем; бывает, правда, что старица и расскажет, какие у этой послушницы проблемы, а бывает, и сама послушница, у которой кипит ее "разум возмущенный и в смертный бой идти готов", прибегает ко мне, чтобы я показал: старица неправа и должна понять, что правильно говорит именно послушница. И начинает меня убеждать. Я человек вообще-то нервный, но, понимая ситуацию, стараюсь себя сдерживать и говорю: "Понимаешь, здесь ты все-таки не права". А в ответ: "У вас сговор, потому что все, что она говорит, Вы оправдываете".

Приведу еще пример. Допустим, отец Б. и брат А. оба разбираются в телефонных аппаратах. Я пришел к отцу Б. и говорю: "Этот аппарат не работает по такой-то причине". - "Да нет, отец Авраам, он не поэтому поломался". Я отвечаю: "Ну, ты ничего не понимаешь". Иду к А., а он мне то же самое говорит. И что же в этом удивительного? Если об одной и той же вещи оба сведущих человека говорят одно и то же, почему тут надо обязательно подозревать сговор?

Духовная жизнь - это, конечно, самое главное в нашем существовании, можно сказать, единственно важное. Но ее в известном отношении можно сравнить с любым делом. И в любом деле люди, если они в нем разбираются, будут говорить одно и то же, совершенно не сговариваясь. Почему тут нужно видеть какой-то заговор или что-то особенное?

Вопрос. Может сложиться такое впечатление, что послушник имеет право любое действие, любое благословение духовника проверять, но ведь это тоже нехорошо. Это бывает тяжело для духовника.

Ответ. Пусть проверит.

Вопрос. А если при этом человек понимает все наоборот?

Ответ. Проверять-то, конечно, нужно, но кто проверять будет? Вот в чем вопрос. Если, например, сестра О. начнет проверять, то что это будет? Сколько лет надо ждать, пока она все, что нужно, прочтет да еще проверит? Я не знаю, как объяснить, но, наверное, на практике происходит так: человек, послушавшись один раз, другой, третий, чувствует пользу от этого и все больше и больше доверяет своему наставнику. Вспомним, как апостол Петр первый раз, перед тем как совершил чудесный лов рыбы, сказал: "Всю ночь мы ловили и ничего не поймали, но по глаголу Твоему ввергнем мрежу". Вот так и у нас должно быть: "Ничего не получится, да. Но раз ты так говоришь - сделаю". И когда мы это сделаем и получим пользу, тогда в следующий раз нам уже легче будет слушаться. Вот так должно быть. А мы сделаем, как нам сказали, получим пользу, а потом говорим, что это случайно получилось. Или скажем, что в этом нет заслуги ни нашей старицы, давшей здравый совет, ни духовника, а просто мы стали молиться, и все. Ищем другое какое-то объяснение. Вот как обычно на деле бывает. Проверяется же правильность духовного руководства практически, на опыте: можно потерпеть неудачу - и тогда перестать доверять, можно почувствовать пользу - и тогда доверие возрастет.

А польза состоит не в том, что мы чудеса начнем творить, а в том, что мы несколько преуспеем, несколько продвинемся по пути исполнения евангельских заповедей. В этом мы должны по святым отцам ориентироваться. Но вообще-то я считаю, что хотя со святыми отцами сверяться надо, но совсем не для того, чтобы каждое сказанное тебе слово проверять; надо постоянно читать, чтобы насытиться святоотеческим учением и знать, как тобой руководят и к чему ведут. Тогда тебе легче будет слушаться, и ты будешь все правильно понимать. Многие люди, не имеющие опыта, даже святых отцов понимают превратно: человек слышит то, что он хочет слышать, выбирает такие изречения, которые оправдывают его страсти. И в живом, непосредственном руководстве тоже может быть такое неправильное понимание, если человек не будет читать святых отцов. Но тут, наверное, нельзя дать однозначного совета. Необходимы три таких делания, которые друг друга дополняют и способствуют духовному развитию. Это откровение помыслов с послушанием, чтение святых отцов с намерением исполнять прочитанное, с понуждением себя к исполнению и непрестанная молитва. Без Иисусовой молитвы все это окажется китайской грамотой, и мы просто ничего не сможем правильно понять, и ни в чем не разберемся, и никакой пользы из этого не извлечем. Действительно, получится китайская грамота - книги стоят, а они словно на китайском языке. Как у некоторых на полках стоят книги ради красивых корешков, так и у нас будет. Ни чтение святых отцов, ни послушание не могут принести пользу, если не будет непосредственной внутренней борьбы. Под непрестанной молитвой я разумею не только собственно Иисусову молитву, но вообще умное делание, борьбу с помыслами, внутреннюю жизнь. Вот когда у меня это все есть, тогда я чувствую пользу от совета. А если мне дают совет - один, другой, третий, а я ничего не исполняю, то мне они и будут казаться пустыми и глупыми. Потому что я ничего не делаю и мне даже негде их применить. Вот если бы отец Б. (вернемся к нашему примеру) хотел меня научить разбираться в телефонных аппаратах, он стал бы показывать, как они устроены. И если бы у меня, желающего этому учиться, получалось то, что я делал по его совету, а что по своей воле - не получалось, то я постепенно научился бы этому ремеслу и стал отца Б. уважать за то, что он все правильно мне говорит. Если же он мне объясняет, как нужно делать, а я ничего не делаю, то, конечно, я могу говорить все что угодно и утверждать, что отец Б. ничего не понимает и вообще не нужно его слушать. Но я ведь и не пытался ничего исполнить и применить к делу. Вот отсюда и происходит недоверие: от лени или, может быть, от лукавства. Говорят: "Вы со мной ничего не делаете". А что с тобой делать-то? Ты что, чурбак какой-то, из которого надо вырезать табуретку или что-то еще? Если сам человек не будет над собой работать, ничего не получится. Есть такая русская поговорка: дело покажет. Когда человек хочет что-то делать и задает слишком много вопросов, то опытный ремесленник говорит ему: "Ты приступай к работе, а дело покажет". А можно ли новичку объяснить все заранее, если он никогда не держал в руках тот или иной инструмент? Каким образом ему объяснить, как им нужно пользоваться? Отец Б. начнет расспрашивать у сестры А., как рисовать, как левкас сделать, сможет ли она ему рассказать, не показывая? Вот представь: без карандаша и бумаги ты ему рассказала, как надо рисовать, и он взял и нарисовал - такое бывает? Не бывает. Необходим навык; нужно дело делать, и когда само дело начнет показывать, что к чему, тогда уже этому человеку можно дать ценный совет, и он видит пользу или вред от совета. А когда человек ничего не делает, он ничего и не видит. Так и святых отцов понять можно тогда только, когда ты действуешь, когда ты борешься с собою, ведешь внутреннюю жизнь. А так чем их учение для тебя будет? Прочитал и прочитал. Скорее всего, станет скучно, а если и не станет, то все равно это будет только теоретическое знание, в которое ты будешь вкладывать не тот смысл, какой вкладывали в него святые отцы.

Вопрос. Что значит свободны суть сыны (см. Мф.17:25-27)? Здесь Господь имеет в виду, что Он - Сын Небесного Отца или что апостолы усыновлены Господом?

Ответ. Свободны от подати, то есть не обязаны содержать храм. Слова эти относятся к апостолам и к священнослужителям вообще, как к наследникам апостолов. Священнослужители сами содержатся от храма, поэтому они не должны на него жертвовать. Храм же их содержит, так как они служат Богу. Здесь говорится о священстве.

Вопрос. Если некогда читать, можно ли слушать наставника и преуспевать?

Ответ. Ты бы лучше спросила, что делать, если читать лень. Читать нужно обязательно, именно по той причине, что сейчас таких наставников, которые преподавали бы полное и разработанное учение, нет. Мы помогаем, а учат святые отцы. Вот возьмем, например, Иисусову молитву. Все как-то пытаются молиться. Если бы вы не читали святителя Игнатия и других отцов, которые писали об Иисусовой молитве, то вы бы и не знали, что делать. Все надо было бы подробно рассказывать от начала до конца. Можно как-то пересказать, но лучше прочитать и содержать это в уме, чтобы ориентироваться, чтобы ты не спрашивал раз в неделю, когда приходишь на исповедь, как тебе молиться, а каждый день мог сам сориентироваться и разобраться в своем молитвенном состоянии. Поэтому я думаю, что лени поддаваться нельзя, а читать нужно обязательно. Это очень важно. Я даже считаю, что лень к духовному чтению - это вообще признак нерадения. Каких бы умственных способностей человек ни был, может быть, он не способен подробно изучать догматическое богословие, но читать аскетическую литературу обязан. Не зная этой литературы, он не знает, как ему жить. Это все равно что писать стихи, не изучив языка. Читать надо не только те книги, которые тебе нравятся; надо во всем объеме знать аскетическую литературу, начиная, конечно, со святителя Игнатия. Но, безусловно, не следует пренебрегать и древними отцами, авторитет и значение которых никогда не умалятся. А то некоторые читают только Афонский или Новоафонский патерик; прочитают там про подвижников, которые при молитве чуть ли не на воздухе стояли, и радуются. Это все, конечно, интересно и утешительно. Но главное - читать именно те книги, которые учат духовной жизни, а не только жития святых, преподобных ли или подвизавшихся другим подвигом.

Вопрос. Хорошо ли, если человек радуется чужой радости? Если он сделал что-то доброе и порадовал ближнего, а потом с удовольствием об этом вспоминает, такое чувство от тщеславия происходит или ему просто приятна чужая радость?

Ответ. По-всякому бывает. Может быть, это хорошее чувство, хотя иногда оно происходит и от тщеславия. Но тщеславие обычно бывает, когда тебя хвалят за то, что ты сделал. А если ты в чем-то помог человеку, а сам остался в тени, тогда, наверное, твоя радость - доброе чувство.

Вопрос. Возможна ли у средней послушницы любовь к ближнему (не к отдельной сестре, а ко всем) большая, чем к самой себе?

Ответ. Возможна ли такая любовь к ближнему у средней послушницы, я не знаю. Наверное, надо разбираться со старицей, потому что внутренняя жизнь сложна и тонка. Может так получиться, что человека посетила благодать и он действительно чувствует любовь ко всем сестрам; а потом благодать отошла и он вернулся в прежнее, скромное состояние. А когда человек все время испытывает любовь ко всем людям, то это, конечно, уже признак постоянного действия благодати. Вообще, любовь - это не наша заслуга, любовь - это присутствие в нас благодати и действие ее в нас.

Вопрос. Если человек раболепствует, смиряется перед тем, кого вчера уничижал, - это смирение?

Ответ. Бывает по-разному. Вчера поддался гордости, гневу, сегодня стал смиряться. Слово "раболепствовать" предполагает, что задавший вопрос сомневается в искренности того человека. На самом деле это может быть как неискренность, так и борьба: вчера человек поддался страсти, сегодня понудил себя и смирился. Поэтому не нужно думать, что тот, кто вчера тебя оскорбил, а сегодня смиряется, обязательно лицемерит. Он, может быть, борется с собой. И не наше дело - определять искренность человека или его актерство. Пусть это делает его духовный руководитель и он сам.

Вопрос. Что надо читать для возбуждения ревности?

Ответ. Смотря что на кого действует. На некоторых - жития святых. Если же говорить вообще о чтении святых отцов, то оно не только назидает, но и возбуждает в человеке ревность, пробуждает его к подвигу. Вот еще по какой причине монашествующим рекомендуется чтение в особенности аскетической литературы. У некоторых возбуждает ревность чтение Священного Писания, например Евангелия, у иных - чтение Псалтири, но это бывает реже. Так что надо советоваться со старицей. Но, безусловно, необходимо чтение святых отцов.

Вопрос. Мне кажется, что апостолам легко было слушаться, потому что в большинстве своем они были молоды (к примеру апостол Иоанн).

Ответ. Что значит молоды? Апостол Иуда Искариотский - он ведь тоже, наверное, был молодой. По крайней мере нигде не говорится о его преклонном возрасте. Однако у него не было послушания, а была скрытность, которая привела его не только к преслушанию, но и к самому страшному греху - предательству и богоубийству. Поэтому молодость сама по себе не является достоинством. Молодость хороша потому, что у человека еще мало опыта и ему легче отказаться от своего разума. Но если человек в возрасте находит в себе мужество, борется с собой, отрекается от своего неправильного, недуховного представления о действительности, о тех или иных предметах, касающихся нашего спасения, то человек этот ничем не хуже молодого. Ведь не от молодости телесной зависит спасение или гибель, большее или меньшее преуспеяние человека, а от его душевного состояния. Вот вы говорите, что апостолам было легко слушаться. Но вспомним, кто из преподобных отцов показал пример наибольшего послушания, самого необыкновенного, ревностного послушания, благодаря которому преуспел в кратчайшее время? Павел Препростый. А Павел Препростый пришел к Антонию Великому в возрасте шестидесяти лет и слушался его совершенно беспрекословно, и шестидесятилетний возраст ему не помешал. Он готов был умереть возле Антония Великого. Никакой молодой послушник не мог с ним сравниться в послушании. Когда Антоний держал Павла возле дверей, несколько дней не давал ему ни есть, ни пить, чтобы он ушел, Павел сидел и не уходил. Потом Антоний стал давать ему еду и воду, чтоб только тот не умер, но давал так мало, чтобы Павел, не выдержав голода, ушел, и говорил ему: "Иди в монастырь, тебе здесь нельзя находиться". Тем не менее тот не отходил. Тогда Антоний удивился его послушанию, его терпению, принял его и заставил его шить рясы, вить веревки, а по окончании работы говорил ему: "Ты неправильно сделал. Расплети веревку" или "Ты неправильно сшил рясу, распори ее". Вот и нам не нужно на свой возраст пенять. Важен не возраст, а душевное расположение, которое, как правило, в преклонном возрасте таково, что мешает послушанию, но не из-за телесного возраста, а из-за того, что люди не хотят поступать вопреки своему естеству, не хотят переступить через себя, не желают вести себя сверхъестественно, а ведут себя по естеству; то есть вина-то наша. Да, легче, действительно, молодым, если мы будем смотреть на это с естественной точки зрения. Но на самом деле у нас и среди очень молодых есть некоторые буйные послушницы.

Вопрос. Как соотнести отречение от своего разума с рассуждением? Вы говорили о соотнесении совета наставника со святоотеческим учением; если нужно такое рассуждение, то разве возможно полное отречение от своего разума?

Ответ. Полное отречение от своего разума - это и есть рассуждение. Мы ведь отрекаемся не вообще от всякого разума, так чтобы всегда обязательно поступать безумно. Если мы видим что-нибудь разумное, то разве мы непременно должны сделать наоборот? Отречение от своего разума - это отречение от разума неправильного, плотского, человеческого, земного ради духовного рассуждения. Постепенно, по мере того как у человека появляется духовный опыт и вместе с тем духовное рассуждение, все чаще его собственные предположения, мысли, намерения и чувства совпадают с тем, что говорит ему его старец или старица. В конечном счете между ними возникает единодушие и единомыслие по той причине, что, еще раз говорю, когда несколько человек хорошо разбираются в одном предмете, то они, естественно, будут говорить об этом предмете одинаково, по крайней мере в основных моментах. Вот поэтому никакого противоречия здесь нет. Конечно, бывают исключительные случаи, когда старец, проверяя своего послушника, говорит ему какие-то абсурдные вещи. Но, как правило, этого не делают. Как правило, человек вынужден отрекаться от своего собственного, случайного, мечтательного представления о том или ином предмете. Отрекаясь от своего разума, он отрекается от своей фантазии и принимает то, что соответствует действительности, то, что происходит от опыта.

Вопрос. Иоанн Дамаскин говорит, что любовь к Богу есть истинная философия. Если мы пытаемся стяжать любовь к Богу, значит, мы все - философы?

Ответ. Что такое философия? Древние философы иначе смотрели на это, чем мы сейчас. Для философов древности философия была поиском смысла жизни. Надо понимать, как в античном мире возникла философия. Язычество, с его мифологией, теологией, со всеми его учениями о разных богах, со всей этой путаницей, нелепостью, не удовлетворяло людей искренних, мыслящих, и они пытались собственными силами постичь истину и критически переосмыслить, хотя по большей части все-таки неудачно, религиозное учение своего времени или вообще отойти от него. Поэтому для древних философов философия была поиском истины, которая объяснила бы жизнь и сделала ее правильной, целенаправленной. Но в наше время совсем другое представление о философии. Мы полагаем, что это, как филология, математика и так далее, - одно из отвлеченных занятий, имеющее второстепенное, неважное для человеческой жизни значение, занятие, без которого можно обойтись. Поэтому нам странно слышать, что всякий любящий Бога есть философ. Если же мы возьмем то понимание философии, которое было в древности, в античности, то можно будет сказать, что все христиане являются истинными философами по той причине, что они любят Бога, стремятся к истине и познали истину. Всякий христианин, даже будучи самым простым и, может быть, малообразованным человеком, является с этой точки зрения истинным философом, потому что для древних философия была прежде всего жизнью и знанием, которое они стремились получить с целью исправления своей жизни. В этом смысле можно согласиться с изречением Иоанна Дамаскина.

Вопрос. Культура - это изобретение человечества после грехопадения. Она противна Богу или нет?

Ответ. Если мы возьмем культуру до пришествия христианства, то в ней было много естественного и доброго, особенно в культуре античного мира, который затем в основной своей массе (если брать пределы Римской империи, или "вселенной", как называли ее греки и римляне) принял христианство. В ней сполна проявилось человеческое естество, то доброе, что в нем было, - и в отношении философии, и в отношении искусства. Впоследствии, уже во времена христианства, многие деятели Православной Церкви брали оттуда самое лучшее. Наша христианская, православная церковная культура в значительной степени заимствована, хотя и в переработанном, переосмысленном, трансформированном виде, из античной культуры. А вот наша современная светская культура, пожалуй, ничего доброго в себе не имеет или содержит очень мало доброго, потому что она возникла как отступление от христианства, начавшееся в средние века, в тринадцатом или четырнадцатом столетии. Когда говорят, например, об эпохе Возрождения или о культуре Возрождения, то имеют в виду не возрождение вообще, а возрождение язычества, языческих представлений о красоте, о смысле жизни. Поэтому нужно отличать в древней культуре то, что в ней было естественного, доброго, от того, что в ней было ложного, и отличать саму древнюю культуру, которая все-таки стремилась к познанию истины, от той, которая возникла уже как отречение от истины. Кроме того, нужно понимать, что была такая культура, которая уводила людей от Бога, но в ее же рамках присутствовали явления, порождавшиеся стремлением к познанию Бога. Культура - это очень сложное и в целом, конечно же, не религиозное явление. В ней нужно понимать все очень дифференцированно, нужно осмысливать в отдельности, в частности каждое явление и в какой-то степени с осторожностью принимать его, а в какой-то степени отрицать. Например, Иоанн Дамаскин принял диалектические термины, конечно значительно их переработав, от философии Аристотеля и Порфирия, ревностного критика христианства, произведения которого были даже запрещены христианскими императорами, изымались и уничтожались. Но что касается чисто логических вещей, то Иоанн Дамаскин многое у них позаимствовал: находящиеся в труде Иоанна Дамаскина "Источник знания" (мы обычно читаем только третью его часть - "Точное изложение Православной веры") "Диалектические главы" основаны на трудах Аристотеля ("Категории") и Порфирия ("Комментарии к "Категориям""). Иоанн Дамаскин сам говорил, что басни мы должны отметать, а полезное брать. Но кто это будет делать? Если взять нас, обыкновенных людей, не способных к переосмыслению окружающей нас светской культуры, то, пожалуй, лучше нам ее и не касаться.

Вопрос. Верно ли, что у первых людей Евангелие - Закон Божий было начертано на скрижалях сердца, а после падения человек его потерял и все знание у него расстроилось?

Ответ. Евангелие - это есть закон духовной и нравственной жизни, закон, подобный законам природы, по которым солнце светит и свет его распространяется определенным образом, с определенный скоростью. Вот и Евангелие - такой же закон. Человек был создан, чтобы Закон Божий был законом его жизни, его естеством. Когда человек пал, естество его исказилось, поэтому нам понадобилось Евангелие для напоминания. Но мы даже не смогли бы его услышать и понять, если бы в нас не осталось совсем никакого добра. То, что в нас сохранилось: добрая половина или добрая часть, у кого и одна десятая, у кого и одна сотая, - та часть добра, которая в человеке осталась, способна слышать и воспринимать Евангелие, откликаться на него. Итак, Евангелие нам насаждается снаружи, но мы получили его вместе с Крещением, вместе с совершением над нами христианских таинств, таким образом мы получили возможность обновить свое естество и сделать его соответствующим тому, каким создал его Господь. И для каждого человека - неважно даже, вырос он в христианской среде, или языческой, или в среде безбожников, - Евангелие является не чем-то посторонним, но как бы внутренним напоминанием. Поэтому справедливо сказал древний мыслитель и апологет Тертуллиан, что душа человека по природе христианка. Евангелие - это напоминание о том, какими мы должны быть. Иначе, если бы это было не так, то никто бы столь трудное, почти невыполнимое учение не принял и не признал его истинность. Хотя многие из нас ужасаются, потому что не знают, как его исполнить, однако мы вынуждены признать, что оно истинно, так как соответствует нашей совести. Наша душа отзывается на евангельское учение и верит ему. Она считает его справедливым, потому что так должно быть, так нужно жить, хотя мы и не можем.

Вопрос. Каждый, даже неверующий, человек стремится к культуре. Ведь и языческий мир породил своих философов, художников, композиторов. Это естественное стремление человека к высокому, прекрасному, может быть, и есть доказательство присутствия добра в человеке? Хотя, разумеется, самое возвышенное - это Евангелие. Можно ли сказать, что культура - это слепой поиск возвышенного?

Ответ. Да, конечно. Но это добро, как говорит святитель Игнатий, смешано в человеке со злом, а чисто оно может действовать только в Церкви. Вне Церкви у человека в лучшем случае все перемешано: и доброе, и злое. А в худшем случае происходит отпадение человека от добра и стремление ко злу, извращение истины, красоты и т.д.

Вопрос. Послушание - от простоты, а если нет простоты, то и послушание плохое, неистинное, лукавое?

Ответ. Что значит "от простоты"? Конечно, кто простой, тому легче. Но если нет этой простоты, нужно понуждать, заставлять, ломать себя, и человек может стать простым. Конечно, лукавому трудно себя переменить, но с Божией помощью, при содействии Божественной благодати все может произойти. Как, впрочем, и наоборот: простой от природы человек может развратиться и стать лукавым. Все возможно.

Вопрос. А как узнать, что ты или другой человек - простой, что нужно сделать?

Ответ. Я не знаю, как можно о простоте точно сказать, но о послушании, кажется, Иоанн Лествичник говорит, что истинный послушник своим послушанием никогда не доволен, он всегда чувствует, что он что-то делает не так, не полностью. Поэтому мне кажется, по аналогии, что человек, который думает, что он простой, наверное, еще не совсем себя понимает. Ему кажется, что иначе жить нельзя, можно только так, как он, - и все у него просто. А кто стремится к простоте, тот будет собой недоволен, он будет видеть в себе лукавство и иные погрешности. Как и в любой добродетели человек истинно к ней стремящийся всегда будет видеть, что он в чем-то несовершенен, в чем-то погрешает, в чем-то ошибается. А кто доволен собой, у того всегда все хорошо, он считает себя и простым, и добрым, и любвеобильным, и смиренным, и спокойным, только люди мешают ему - вот и все. Я-то, мол, спокойный, но они ведь выводят меня из себя. Вот такое объяснение.

Вопрос. После недолгих попыток бороться с собой я прихожу в уныние, думаю, что мне никогда не исправиться: такие сильные страсти. Потом снова появляется желание исправляться. Может, это мечтательная ревность, ведь я не решаюсь до конца?

Ответ. Прямо вот такие сильные страсти! Вот у всех, дескать, слабые страсти, а у меня такие сильные - ну что я могу сделать? Ничего не могу. Хорошо матушке Л.: у нее слабые страсти, она справляется. Отцу Аврааму тоже хорошо: у него страсти чуть посильнее, но все-таки как-то справляется человек. А у меня такие сильные страсти! С такими страстями даже Антоний Великий бы не справился. Никто бы не справился... А почему же, спрашивается, Антоний Великий справился со своими страстями? Наверно, они были слабее, чем у этой послушницы. Вот и все. А Мария Египетская? Подумаешь, сорок лет в пустыне подвизалась. С такими слабыми страстями любой бы за сорок лет исправился. Подумаешь, травой питалась. Конечно, если бы у меня была такая слабая страсть чревоугодия, я бы тоже травой питалась. Вот неудача какая, достались мне такие сильные страсти! Как будто мои страсти - это не я сам, а мне их навязали - и все. Ведь это же я сам грешу своими страстями, и я сам не могу справиться с ними. Так не греши - и справишься тогда. Страсти сильные достались? Такие сильные, что даже Господь Иисус Христос ничего с ними сделать не может? Разбойник на кресте покаялся, а здесь - невозможно? У него, видно, страсти были слабые - он убивал, блудил, грабил, подумаешь…

Конечно, нужно терпение: упал - вставай, опять упал - опять вставай. Вот и все, что ж тут еще делать? А оправдываться тем, что у тебя сильные страсти, - это просто бред. У меня сильные страсти... и слабые добродетели.

Вопрос. У Максима Исповедника сказано, что демоны изнемогают, когда уменьшаются в нас страсти, погибают, когда в силу бесстрастия души совершенно исчезают из нее. Батюшка, как погибают демоны, куда они пропадают и как они мучаются?

Ответ. Это образное выражение. Демоны погибают в том смысле, что они теряют над нами власть. Это не значит, что демоны на самом деле погибают и исчезают. Когда демоны владеют нами через страсти, они не находятся внутри нас физически, но действуют через наши дурные наклонности, возбуждая их, и таким образом руководят нами; внушая те или иные греховные мысли, они побуждают нас к определенным поступкам, чтобы еще больше поработить, потому что, совершив грех на деле, мы укрепляем в себе страсти и таким образом демоны получают большую силу через страсть нами овладевать и руководить. То, что демоны погибают, следует понимать не в прямом смысле, как в случае гибели человека, а в том, что они исчезают из нашей внутренней жизни, что они уже не могут проникнуть в нашу внутреннюю жизнь и повлиять на нее. А как они мучаются? Я думаю, от действия благодати они мучаются, от молитвы, от смирения, от прочих добродетелей. Но об их муках в преисподней я ничего не знаю. Наверно, они сходны с чувствами злого человека, который никогда ни в чем не находит себе покоя и постоянно терзается тем, что не может исполнить свои злые желания.

Вопрос. Демоны от Божией благодати мучаются своим естеством?

Ответ. Естество же у них духовное. Значит, благодать - это нечто такое, что противно их злому естеству и так же мучительно, как, например, для человека порочного - целомудрие, или для пьяницы - трезвенность. А поскольку благодать несет в себе совершенство, святость и словно навязывает это демонам, то она для них страшна, мучительна и гибельна. Но это догадка, а точно я не знаю.

Вопрос. Если старица отвечает на мой вопрос коротко и, как мне кажется, недостаточно полно, то нехорошо просить ответить подробнее?

Ответ. Почему же, можно. Но иногда это бывает не от желания понять, что тебе нужно делать, а просто оттого, что не хочешь исполнять сказанное. Мы ждем, чтобы нам дали такой подробный совет, чтобы уже и делать ничего не нужно было, а все само собой как-нибудь устроилось. Вот в этом смысле наша просьба может содержать какое-то лукавство. А если мы хотим, чтобы нам уточнили и объяснили, что и как нужно делать, если у нас есть желание исполнить указание, то это хорошо. Но опять же нельзя забывать, что пока мы к делу не приступим, никакой совет не может иметь никакой силы, никакого значения.

Вопрос. Иногда в чем-то замечаю в себе тщеславие - например, сижу опустив голову, молюсь - и помысел: "На тебя, наверное, смотрят и думают, что ты молитвенница". Но ведь на самом деле я далеко не такая. Неправильно ведь будет перестать молиться, начать глазеть по сторонам, так как помысел побуждает не лицемерить?

Ответ. Ну, можно начать смотреть вокруг, ногой болтать, стучать рукой - для смирения (шутит). Тщеславие сопровождает все добрые дела. Иоанн Лествичник говорит, что тщеславие - это такой троерожник, который всегда встает острием вверх, и что все демоны радуются о наших грехах, а бес тщеславия радуется о добродетелях. Поэтому тут уже ничего не сделаешь. От тщеславия таким способом не избавишься. Тогда получается, чтобы не тщеславиться, будем зло делать? Это, конечно же, абсурд. Мы должны стараться делать добро и в то же время отсекать тщеславие и смирять себя памятью смертной, покаянием, и, как мне кажется, самое главное - вниманием при молитве. Если я углублюсь в молитву, я перестану замечать все, в том числе и тщеславие. То есть против тщеславия нужно бороться, как и против всех других помыслов, внимательной молитвой прежде всего. Остальное все - дополнительно.

Вопрос. Что означает слово "ведение"?

Ответ. Ведение - это истинное знание. Святые отцы употребляют слово "ведение" в смысле духовного знания. Бывает ведение, или знание, ложное, например научное знание; хотя оно не то чтобы ложное, но уводящее от истинного знания, необязательное. Ложное знание, или собственно ложь, - это когда человек имеет какие-то сведения, а они не соответствуют действительности. И есть истинное знание, как в смысле соответствия действительности, так и в смысле необходимости. Это знание тех предметов, которые имеют отношение к нашему спасению, которые ему способствуют: истинное знание о том, Кто есть Бог, как верить в Бога, истинное знание о молитве, о будущей жизни и т.д. Вот это и есть ведение. Но у нас часто - не ведение, а только знание того ведения, которые получили святые отцы. Под ведением имеется в виду непосредственное знание. Когда я сам буду опытно знать - это будет истинное ведение, а не тогда, когда я прочитаю, к примеру, Григория Богослова или Иоанна Лествичника и запомню все это. Ведением, в частности, может быть и понимание Промысла Божьего, только опять же понимание не теоретическое, а жизненное, когда человек созерцает его, знает, видит.

Вопрос. Демоны уже сейчас в аду мучаются или мучение их начнется только после Второго пришествия Господа?

Ответ. Конечно, они мучаются. В чем предположительно состоит это мучение, я сказал, но точно описать его не могу. А после Второго пришествия их мучение усугубится, потому что они будут брошены в озеро огненное, как сказано в Священном Писании (Откр.19:20 и парал.). Конечно, это нужно понимать не в буквальном смысле, а как образ того мучения, которое они испытают. Вот, например, Исаак Сирин говорит, что муки, которые будут после Страшного Суда, есть действие Божественной благодати, Божественной любви на нераскаявшихся людей или на демонов: поскольку их природа неспособна воспринять благодать, чужда ей, то эта любовь Божия сделается для них сожигающим огнем. Сам факт сожаления грешников о том, что они остались вне благодати, во мраке, о том, что хотя благодать и проникает в них, но, поскольку противна их природе, является чем-то мучительным и чем больше действует, тем большие вызывает муки, - вот это разрушает то представление, что Господь якобы жестокий. Мы и сами, бывает, пытаемся некоторым людям дать добрые, полезные советы или рассказать о вере, а для них это отвратительно, мучительно. Мы вроде бы делаем добро, но у людей это вызывает отрицательную реакцию: раздражение, а иногда и ненависть по отношению к нам, - вот пример того, что добро может восприниматься иными людьми как зло и быть для них мучительным.

Вопрос. Что такое первородный грех?

Ответ. Первородный грех - это грех, которым согрешили Адам и Ева, преслушав Господа, нарушив Его заповедь не вкушать от древа познания добра и зла. То есть это грех преслушания прежде всего. Первородным он называется потому, что первые люди, которые родились от Адама и Евы, сотворенных Богом, - Каин, Авель, Сиф - уже имели его в себе. Или, может быть, первородный грех можно понимать еще в том смысле, что это вообще первый грех, первый родившийся грех.

Вопрос. Бог никогда не был создан и никогда не будет иметь конца. Человек и ангелы имели начало. Но ведь и мы не будем иметь никогда конца. Это так странно, что мы бессмертны, как Бог. Что же мы будем делать в течение этой бесконечности?

Ответ. В бесконечности мы будем наслаждаться общением с Богом. Если человек, в какой-то малой степени вкусив благодать, уже чувствует утешение, то что же будет, когда он приобщится к бесконечной славе Божией? Вы спрашиваете, что будет человек делать в бесконечности потому, что не знаете, какие ощущения испытывает подвижник, наслаждающийся общением с Богом. Известно, например, что подвизавшийся недалеко от нас, в Туринске, старец Василиск Сибирский по 5-6 часов предавался умному деланию. Человек с тоской покидает благодатное молитвенное состояние. Он не думает, что это долго длится. Все, в чем мы находим утешение в этой жизни, ничтожно и частично по сравнению с той полнотой, которая открывается человеку в общении с Богом. Поэтому вопрос этот - от духовной неопытности и, может быть, от недостаточной начитанности в святоотеческой литературе, недостаточного знания того, что испытывали подвижники благочестия при высших духовных состояниях.

Вопрос. Часто встречаются слова "страсти" и "пристрастия". Объясните, если можно на примере, чем отличается страсть от пристрастия?

Ответ. Эти слова, грамматически имеющие один и тот же корень, на самом деле означают совершенно разные вещи. Страсть - это, собственно говоря, тот или иной порок, дурная наклонность, а пристрастие - это привязанность к чему-то или кому-то. Иногда пристрастие почти аналогично страсти. Допустим, пристрастие к вину - это все равно что страсть пьянства. А иногда пристрастие может быть сравнительно невинным. Например, у меня пристрастие к птичкам (Батюшка шутит). Держу я птичек, они чирикают - мне весело. Потом у меня птички умерли, и я расстроился. Из-за пристрастия. Поэтому иногда пристрастие отвлекает человека от духовной жизни. Человек начинает заботиться о какой-то мелочи. Здесь я имею в виду сравнительно невинные вещи: у меня - птички, у того - рыбки. Но на почве пристрастия может и страсть проявиться. То есть отличие такое: иногда они почти совпадают, иногда пристрастие может быть сравнительно невинным.

Вопрос. Может ли быть пристрастие к молитве?

Ответ. В принципе может быть, если человек не понимает, что такое послушание, не имеет самоотречения, готов молиться тогда, когда ближний нуждается в помощи. Вообще это возможно.

Вопрос. Батюшка, у меня есть желание все прочитать, но нет возможности. Что делать?

Ответ. Тут я ничем помочь не могу. Надо здравый смысл иметь, нужно понимать, что есть и другие дела кроме чтения. Любовь к чтению в ущерб молитве - это нехорошо. И святые отцы говорили, что многое чтение расстраивает ум. Все должно быть в меру. На первом месте должна быть молитва. Без молитвы, я еще раз говорю, чтение будет упражнением глаз - и больше ничем, потому что мы не сможем понять правильно, что имеют в виду святые отцы. Мы не поймем ни аскетические, ни догматические их книги, потому что лишь благодать открывает человеку разум, делает его здравым и уравновешивает его ум во всех отношениях.

Вопрос. Если я знаю, что моя старица руководит мною согласно учению святых отцов, должна ли я проверять ее советы или нет? Мне кажется, что ничего другого - не по святым отцам - она мне не скажет, так как я, поступая по ее совету, не претерпевала никаких, даже малейших, неудач. Мне кажется, если я стану проверять ее советы, то начну испытывать к ней недоверие.

Ответ. Я не говорил о том, что нужно проверять советы своей старицы, чтобы найти в них изъяны. Я говорил о том, что нужно дополнять и расширять их чтением святых отцов. Тогда они будут более понятны. А проверка пройдет сама собой. Во-первых, как написала тут послушница, будешь чувствовать пользу от этих советов, во-вторых, будешь видеть их соответствие учению святых отцов. Вот и все. Я имел в виду, что проверять нужно не по причине недоверия, а, наоборот, из желания лишний раз удостовериться в справедливости этих советов.

Вопрос. Как отличить помыслы, приходящие от бесов, от своих собственных?

Ответ. А зачем их отличать? Если наши собственные помыслы - греховные, то какая нам разница: от бесов они или от нашего падшего естества? Нам нужно отличать помыслы греховные от помыслов евангельских, а не свои от бесовских. Допустим, у тебя помысел объесться - не все ли равно, от беса он или тебе самой хочется лишнее съесть? Ты знаешь, что это неправильно, и не делаешь этого. Так?

Вопрос. У святых отцов читаем, что проситься на послушание нехорошо. А можно ли, увидев, что сестре нужна помощь, попроситься помочь ей? Не может ли это быть от тщеславия?

Ответ. Это может быть и от тщеславия, но в принципе это хорошо, мне кажется так. Должны же мы иметь отзывчивость. А то как мы любовь к ближнему проявим, если получается, что наша сестра - это не ближняя, а так, послушница? Конечно, мы же общаемся друг с другом, и наша любовь к ближнему или неприязнь проявляется по отношению именно к тем людям, с которыми мы на послушании находимся или живем в келье. Бывает и так, что одна сестра просит другую помочь, а та отвечает: "Нет благословения". Хорошо ли это, если мы вдруг становимся такими "послушными", когда надо помочь ближнему, и такими ленивыми, когда надо самому что-то сделать? Апостол Иаков говорит: "Что пользы, если мы скажем своему брату "грейся и питайся", а ничего ему не подадим?" (см. Иак.2:16). Так и здесь получается.

Вопрос. Я боюсь в молитве преждевременных чувств, стремления к лучшей молитве, даже просящихся слез. Как к этому относиться?

Ответ. Не надо этого бояться. Если явного запрещения на то или иное явление нет, значит, оно хорошо. А так, если мы будем всего бояться - и то нельзя, и это нельзя, - так мы и шага не сделаем в духовной жизни. Господь не оставит, если мы со смирением, с простотой будем прибегать к Нему. Пусть в чем-то, может, и ошибемся, но Господь вразумит нас. Поэтому бояться не нужно. Надо, конечно, советоваться со старицей. Но я думаю: что значит - преждевременно? Благодать Божия дается не за наши труды. Она потому и называется благодатью, что это благой дар, который посещает нас единственно по милости Божией. Может, человек совсем окаянный и обуреваемый страстями, но Господь ради утешения посылает ему благодать. А другой, может, ревностный, трудится, трудится, а Господь считает, что ему такое утешение не нужно, потому что, была бы у него благодать, он, может быть, гордости поддался бы. Все это всегда таинственно и непонятно.

Вопрос. Отчего появляется недоверие к старице?

Ответ. Чаще всего от своеволия, когда мы ожидаем от старицы, что она одобрит наши желания, наши намерения. А если старица не одобряет, то кажется: она нас не понимает. А понимать нас, по-нашему, это значит все нам разрешать.

Вопрос. Старец Силуан говорил, что мы не знаем, спасутся католики и протестанты или погибнут, но должны всегда бояться, чтобы нам никогда не отпасть от Православной веры. Что это значит? Спасения ведь нет вне Православия.

Ответ. Старец Силуан не единственный авторитет, которого мы должны слушаться. У него были на этот счет свои представления. Надо иметь в виду, что старец Силуан фактически был человек малообразованный, догматику и каноническое учение Церкви едва ли знал. И поэтому он судил об этом, исходя только из своего аскетического опыта и будучи движим великой любовью ко всем людям. И потому из своей великой любви он допускал то, что противоречит, может быть, даже и догматам в отношении вопроса о спасении вне Православной Церкви. Это своего рода ошибка, происходящая от чрезвычайной любви к ближним. Потому к ошибке этой можно снизойти, но в то же время мы должны придерживаться учения Церкви. Конечно, тот, кто любит всех так, что готов даже и жизнь отдать за каждого человека, будет желать спасения и католику, и протестанту, и магометанину, и безбожнику, и убийце, и блуднику, и кому угодно.

Вопрос. Существует мнение, что в Православии - совершенство благодати, а в других конфессиях тоже есть благодать, но она как будто умаленная. Это не так, батюшка?

Ответ. Все святые отцы совершенно определенно говорили, что вне Православной Церкви благодать не действует. Разве что в том смысле, что призывает людей к покаянию, то есть к вступлению их в лоно Православной Церкви. И никак иначе. То есть, допустим, воздействует в проповеди, возбуждает в человеке покаянные чувства или благочестивые размышления, могущие привести его к вере. Только так благодать может действовать вне Церкви. А мнение, что благодать действует в инославных обществах, основано на том, что будто бы мы признаем их таинства, допустим таинство рукоположения. Например, некоторых еретиков, по учению Церкви, мы принимаем в "сущем сане", то есть если бы священник, рукоположенный у католиков, захотел перейти в Православие, то мы бы признали его рукоположение, потому что там есть якобы апостольское преемство и т.д. Отсюда делают вывод, что там до какой-то степени действует благодать. А раз так, то уже можно предположить, что не исключено и спасение, потому что спасение совершается благодаря действию благодати и никак иначе. На самом же деле мы признаем действительность тех или иных таинств вне Православной Церкви из соображений икономических, то есть из снисхождения, чтобы облегчить еретикам покаяние и переход в Православную Церковь, потому что если бы мы отрицали все их таинства, то это очень затруднило бы их обращение в Православие. И когда человек тем или иным образом, через какой-либо обряд или таинство, пусть это будет покаяние во время исповеди, или отречение от своих заблуждений, или, может быть, даже Миропомазание, приходит в Православную Церковь, благодать Божия восполняет совершенные над ним до обращения таинства как бы задним числом наподобие того, как это произошло с разбойником на кресте, который спасся вообще без таинств. Конечно, мы знаем, что без Крещения человек не может спастись. Но если мы будем чересчур формально подходить к этому, то и разбойник как будто бы не мог войти в Рай. Мы знаем, что мученики древности крестились своей кровью, то есть исповедание Христа и перенесение мук вменялось им как Крещение, хотя над ними не совершались никакие таинства - ни Крещение, ни Миропомазание, ни Причащение. Однако же они спасались, и мы им молимся, и, конечно же, они гораздо лучше и вернее нас, они более достойные христиане, чем мы.

Таинство является тем обязательным делом веры, через которое мы показываем, что мы есть истинные христиане, что мы готовы на все. Но не всегда благодать Божия очищает, освящает и спасает людей через таинства. Нечто подобное происходит и с кающимися еретиками, у которых мы признаем иногда Крещение, иногда даже таинство рукоположения, иногда и само Миропомазание. Хотя на самом деле благодати быть вне Церкви не может. То есть из того, что Церковь признает действительность некоторых таинств для кающихся еретиков, не нужно думать, что это признание остается в силе и тогда, когда еретики пребывают нераскаянными. Таинства эти как бы становятся действительными в момент раскаяния, в момент принятия Православной веры. А пока еретики пребывают в своем еретическом сообществе, как бы там оно ни называлось - католическая церковь или армянская григорианская церковь, - эти таинства пребывают праздными, ничего не значащими. Об этом можно почитать в книге священномученика Илариона Троицкого "Христианства нет вне Церкви".

Вопрос. Старица говорит, что у меня почти нет брани, поскольку, видимо, спокойный характер. От этого начинаю смотреть с уважением, почти с завистью на тех, у кого сильно действует гнев или другие страсти. Кажется, что спастись со спокойным характером труднее, что живу тут совершенно без толку. Что Вы скажете на это?

Ответ. Наше дело - каяться, смиряться, молиться изо всех сил. А есть брань, нет брани - зачем ее искать? Когда придет брань, так, может быть, ты ее и не выдержишь. Может, Господь не попускает этого, потому что взирает на твою немощь и снисходит. Вот и все.

Вопрос (продолжение). При особенном действии обиды, уныния стараюсь читать что-нибудь против этих страстей, мне помогает. Или все-таки лучше не увлекаться чтением, а больше молиться? Ведь получается, что я противодействую в основном чтением, самоукорением, а молитвой - только частично. Или по-монашески - действовать только молитвой?

Ответ. Вот видишь: обида, уныние, а говоришь, что брани нет. Как действовать? Когда как. Иногда человека приводит в чувство чтение, он начинает понимать, что с ним происходит. Но я думаю, что молитва приносит больше пользы, ибо может получиться, что чтением мы не побеждаем страсть, а просто отвлекаемся от помыслов. Можно даже читать не об этой страсти, а совсем на постороннюю тему - и тоже немножко успокоиться, потому что отвлекаешься.

Вопрос. Мы должны любить всех людей одинаково. Но мне кажется, к своей наставнице чувство любви у меня всегда будет больше. Это хорошо или плохо?

Ответ. Есть такая беседа у Иоанна Кассиана Римлянина - "О дружестве", где он говорит, что есть любовь вообще ко всем людям, а есть любовь к тем, кто нам близок по духу. Одно другого не заменяет. Поэтому любовь к единодушным нам - старица, конечно, в первую очередь является единодушным нам человеком - не есть что-то вредное. Это естественно и разумно. Даже апостол Павел говорит, что мы должны делать добро всем людям, а наипаче своим по вере (Гал.6:10), то есть должны делать добро своим по вере, а уж потом - всем остальным. Поэтому когда люди говорят, что они всех вообще людей любят, а тех, которые рядом с ними живут, ненавидят, то это значит, что на самом деле никакой любви нет, а только одна мечта. Любовь к ближнему проявляется прежде всего по отношению к тем людям, с которыми мы постоянно общаемся, - к нашим ближним, в монастыре - по отношению к насельницам монастыря, к нашим сестрам.

Вопрос. Приходят ли в монастырь из благодарности Богу? И вообще, благодарность и любовь - это не одно и то же? И как близко они стоят друг к другу, если это разные чувства?

Ответ. Наверное, благодарность вызывает любовь. Не знаю, зачем об этом думать... Во время литургии в начале Евхаристического канона мы благодарим Господа. И основная часть Литургии - Евхаристия в переводе с греческого означает "благодарение". Любовь к Богу выражается прежде всего в благодарении, потому что мы ничем отплатить Ему не можем, нам остается только благодарить Его. А приходят ли в монастырь из благодарности - не знаю. Наверное, все христианство должно быть основано на благодарности. Мы же должны благодарить Бога день и ночь, так ведь?

Вопрос. Чем таким особенным отличается человек от ангелов, что Господь не удовлетворился созданием одних только ангелов? Мне известна лишь одна разница: человек в отличие от ангелов - творец. Есть, наверное, еще что-то?

Ответ. Во-первых, мы не знаем, являются ангелы творцами или нет. Мы не знаем законы и образ бытия ангелов. Знаем только весьма смутно и немного. Не думаю, чтобы человек был творцом в том смысле, что он может сделать нечто особенное, чего не было прежде. Если иконописец напишет икону, это не значит, что он творец. Он ведь не создал ничего принципиально нового, как Бог, Который творил из ничего. Поэтому в полном смысле творцом человека назвать нельзя. Святитель Григорий Богослов говорит о том, что Господь сначала сотворил нечто близкое к Себе по природе, то есть ангелов, которые являются только духами, потом сотворил нечто совершенно противоположное Себе по природе, то есть земной мир: землю, небеса, светила, растения, животных, а потом и нечто среднее между духовным и земным, состоящее из двух начал. Таким образом Господь сотворил все возможное: близкое к Себе, совершенно противоположное Себе и состоящее из близкого и противоположного. Бог сотворил все то, что можно было сотворить, все то, что могло быть причастно к Его благости. Человек и является одним из этих созданий. Наверное, трудно говорить, кто выше - человек или ангел. Хотя, конечно, человек выше в том смысле, что Господь Иисус Христос, Сын Божий воспринял человеческое естество. Таким образом человек в Его Лице, в Его Ипостаси обожился и стал причастником Божественной природы. Но говорить, что Господь сотворил еще и людей, потому что нуждался в них, - неверно. Смысл создания всего видимого и невидимого мира в том, что Господь от преизбытка Своей благости захотел, чтобы всякое создание наслаждалось в меру своей природы, будучи причастным Его благости. Об этом надо у Григория Богослова почитать в "Таинственных песнопениях".

Вопрос. Два священника, один из них - духовный отец, посоветовали идти в монастырь. Я больна и находила себе тысячи оправданий, чтобы не выполнить совета; была боязнь, что я не справлюсь. Хотя понимала, что это преслушание, непослушание воле Божией. Но когда духовный отец отсоветовал мне, все мое существо запротестовало. Это плохо, снова непослушание?

Ответ. Я не знаю, надо рассудить. Но, вообще-то, болезнь - это не причина для того, чтобы не идти в монастырь. Конечно, в некоторых обителях больных не будут терпеть, но в настоящих монастырях смотрят на ревность, на духовное здоровье. И даже не на нравственное состояние, а именно на стремление к спасению души. Поэтому болезнь не может служить препятствием.

Вопрос. В какой мере допустимо в монастыре пристрастие к родственникам?

Ответ. Ни в какой мере не допустимо.

Вопрос (продолжение). А святитель Игнатий (Брянчанинов) говорит, что если это не мешает исполнению евангельских заповедей и монашеских обетов, тогда можно.

Ответ. Но это тогда уже не пристрастие. Там говорится об общении с родственниками. Пристрастие - это одно, а общение - другое. К родственникам можно относиться по-разному. Если ты к ним относишься по-евангельски, то кто тебе запретит общение с ними? Вот, например, несколько братьев Пимена Великого ушли в пустыню и вместе подвизались. Вообще, часто случалось, что родственники имели не только телесную, но и духовную близость. В этом ничего плохого нет. А вот если общение с родными мешает спасению, если, допустим, ты чересчур переживаешь из-за того, что твоя родственница перегружена послушанием или что она загрустила, - и сама начинаешь грустить, то это нехорошо. Вот как проверял один игумен некоего монаха, который вступил в обитель со своим малолетним сыном. Он совершенно их разделил и ставил мальчика на тяжелые, унизительные послушания, одевал его во всякую рвань, заставлял монахов грубо с ним обращаться в присутствии родного отца. А тот вел себя совершенно кротко, смиренно и понимал, что все это на пользу его сыну. В конце концов игумен решил испытать отца отрока; он велел ему взять своего сына и бросить его в реку, попросту говоря утопить. А возле реки поставил монахов, чтобы они, когда отец прибежит с сыном, его остановили. Тот схватил сына и побежал к реке. Таким образом монах показал совершенное беспристрастие к своему сыну и совершенное доверие к духовнику. Впоследствии игумен завещал, чтобы именно этот человек был настоятелем монастыря, потому что благодаря своему послушанию и самоотречению он преуспевал больше других.

Вопрос. Это очень плохо, если у тебя пристрастие к своему послушанию?

Ответ. Неразумное пристрастие к послушанию действительно возможно, но иногда за пристрастие принимают просто старание хорошо исполнить послушание. Трудно себе представить, что можно хорошо писать иконы или заниматься пением, будучи к этому безразличным. Потому что это послушание требует большого труда, усидчивости, старания. Если не будет чрезвычайного усердия, не будет и никакого успеха. Вот если казначей любит деньги и никакой ценой не хочет с ними расставаться, то это нехорошо. Как, вообще, можно испытывать любовь к деньгам в монастыре? Или, например, пристрастие к огороду настолько сильно, что человек готов там садить все что угодно, хоть пальму, лишь бы что-нибудь росло - нужное или ненужное.

Однако человек, занимающийся даже каким-нибудь особенным послушанием, например иконописец, должен иметь такое самоотречение (хотя это трудно себе представить), чтобы он мог смириться, если его переведут на другое послушание, например в огород, и скажут: "Все, ты больше никогда иконы писать не будешь, потому что это тебе вредно, развивает гордость". Вот кто с этим смирится, тот и будет истинный послушник. А начнет он роптать...

Вопрос. В одной из своих проповедей, кажется "О слепом", Вы говорили, что надо взывать к Богу, как бы кричать, прося Его о помиловании, наподобие евангельского слепого. Как правильно применять ваше наставление в молитве?

Ответ. Это, наверное, можно назвать дерзновением в молитве. Хотя бы помыслы внушали тебе: "Замолчи, ничего не получится, ничего не поможет, не нужно этого делать, это нехорошо, бесполезно", - тем не менее надо себя заставлять и взывать, пока, наконец, духовно не прозреешь и духом своим не увидишь Господа. Вот в каком отношении мы можем уподобиться слепому.

Вопрос. А почему Силуан Афонский не любил читать?

Ответ. Он не любил читать потому, что был малограмотным, и для него чтение было просто тяжелым занятием. Это трудно представить, потому что у нас сейчас все грамотные и умеют читать. Правда, лучше бы они были неграмотные, потому что читают всякую мерзость. Но до революции было очень много неграмотных, прежде всего в простом народе. Старец Силуан ведь был из простых мужиков. Поэтому чтение для него являлось большим трудом, таким умственным напряжением, которое отвлекало от молитвы. Вот он и не любил читать. Зато охотно слушал, когда святых отцов читали другие. А на Афоне, по афонскому уставу, во время богослужения прочитываются отрывки из многих писаний святых отцов, помимо богослужебных текстов. И потому старец Силуан был более или менее осведомлен в святых отцах.

Вопрос. У Феофилакта Болгарского сказано, что Спаситель во время Своей земной жизни телом пребывал на Земле, а Божеством - на небе с Отцом. А когда Андрей Христа ради Юродивый не увидел Богородицы в Раю, то ему сказали, что Пречистая на земле, помогает людям. Как это можно совместить?

Ответ. Божия Матерь - человек, и душа Ее находится вместе с Ее телом. Поэтому Она не может быть одновременно в двух местах. Как и Спаситель Своим человеческим телом и человеческой душой может быть только в одном месте: или пребывать на Небе, или явиться кому-нибудь на земле. А Божеством Своим, Которое безгранично и вездесуще, Он, конечно, пребывал на Небе с Отцом и одновременно явился людям на земле как Бог через человеческое Свое естество. Причем то, что Он пребывал на Небе с Отцом, не значит, что Божества Его не было на Земле, имеется в виду, что Он не разлучился с Отцом. А с Божией Матерью этого не могло произойти, потому что Она - человек; называя Ее Богородицей, мы не хотим сказать, что Она родила Бога как Бога, но подразумеваем, что Бог родился как Человек, по человеческому естеству. Поэтому Богоматерь не может быть вездесуща, и было бы даже кощунственно помыслить о ком-либо из сотворенных существ нечто подобное.

Вопрос. А Господь явится только во Второе пришествие? Есть ли случаи, чтобы Он в теле являлся кому-то на земле?

Ответ. Старцу Силуану являлся. Известны и другие случаи явления Господа. Но мы не знаем, было ли это просто видение или действительное явление. Как Человек, телесно, Господь, конечно, является чудесным образом в Святых Дарах. Но в полном смысле как Человек Он может пребывать только в одном месте. Он просто делает хлеб и вино Своим Телом и Кровью и соединяется с ними Своим Божеством и человеческой душой. Весь Господь. Но это - тайна. Он через Божество усвояет их Себе, не раздробляется, а именно усвояет их Себе, делает хлеб Своим Телом, а вино - Своей Кровью. Принимая их, мы с Ним соединяемся. Тело человеческое и душа далеко отстоят от Божества, Которое бесконечно далеко от всего сотворенного и все превосходит. Хлеб и вино так же далеки от Божества, как и человеческое естество. Поэтому Кто мог сделать человеческое тело Своим Божественным телом, Тот может сделать и хлеб и вино Божественными Телом и Кровью.

Вопрос. Аскетика - это опытное познание догматики? Значит, это тоже богословие?

Ответ. Аскетика - это наука, учение о духовной и нравственной жизни. Только через подвижническую жизнь, а не через теоретическое изучение апостольского и святоотеческого Предания, человек приобщается к тайнам Царствия Небесного, и тогда богословие для него становится опытно познанным. И собственно, все наши учителя Церкви начиная со святых апостолов были людьми опытно познавшими небесные, духовные тайны.

Вопрос. Везде пишется, что благодать Искупления больше той благодати, которую получили Адам и Ева при сотворении. В чем это выражается?

Ответ. Адам и Ева должны были совершить подвиг послушания. Они могли пасть, могли восстать, они имели возможность прийти к тому, что совершил Господь. Но Адаму было просто послушаться и не вкушать от древа познания добра и зла, а Господу слушаться было трудно, потому что для Него это послушание выражалось в предании Себя на позор, на смертную казнь - распятие. Когда Господь совершил этот подвиг, Он сделал, только в гораздо более трудных условиях, то, что должен был сделать Адам, и получил то, что должен был получить Адам: совершенство благодати, будущее Царство. И если мы падаем, то падаем совершенно произвольно, сами добровольно отвращаемся от той совершенной благодати, которую как Человек получил Христос благодаря Своим заслугам в подвиге послушания Небесному Богу Отцу и которую даровал нам через таинства. Поэтому можно сказать, что благодать, полученная нами от Христа, больше, чем та, которую Адам имел до падения. Но надо это понимать не как действительность, а как возможность.

Вопрос. Можно ли еще при жизни стяжать такую благодать, какую имел Адам до падения, приобщиться к той благодати, которую имеет Господь на Небесах?

Ответ. Господь - источник благодати, мы такой полноты, как Он, конечно, иметь не можем, и никакой человек иметь не может. А что касается той благодати, какая была у Адама, то посмотрим на угодников Божиих, допустим на преподобного Серафима Саровского. Мы видим, что к нему не только вернулось то, что имел Адам: животные не боялись его, повиновались ему; но он еще творил чудеса, через него Господь действовал так, что привлекал других людей к спасению. Хотя, конечно, преподобный Серафим не имел тех естественных дарований, которые имел Адам, т.е. той необыкновенной мудрости и иных качеств. И то, что у Адама было в действительности, мы получим в действительности в будущей жизни.

Вопрос. Значит, когда мы говорим о большей благодати, мы имеем в виду будущую жизнь?

Ответ. Да, будущую жизнь. В первую очередь мы разумеем, конечно, Господа Иисуса Христа, Который имел как Человек гораздо больше, чем Адам; или, например, Божию Матерь - тех, кто уже вошли в будущий век. А мы пока только идем и потому имеем такую благодать лишь в возможности.

Вопрос. Может быть, мы вправе говорить о большей благодати потому, что Адам вкушал всего лишь райские плоды, и не больше, а мы вкушаем уже само Тело Христа Бога, то есть произошло усыновление?

Ответ. Все это так, но на самом деле в нас же благодать не проявляется во всей своей полноте, не действует как должно. Мы не видим, чтобы мы просвещались, как Симеон Новый Богослов во время служения Литургии. Так? В Адаме была как бы несовершенная благодать, но действовала в полной мере, а у нас - совершенная благодать, но в полной мере не действует.

Вопрос. Есть предположение преподобного Иоанна Дамаскина, что Адам в Раю не вкушал яблоко, а созерцал его и именно от этого, от созерцания творения Божия, получал благодать. А иеромонах Серафим Роуз пишет, что Адам все же вкушал плоды.

Ответ. Никакого яблока не было. Почему вы решили, что яблоко было? В детской Библии нарисовано? Есть предположение, что Адам вкусил как раз не яблоко, а смокву, потому Господь смокву и иссушил. Адам и Ева сделали себе опоясания из смоковничных листьев, то есть тут же взяли листья с этого дерева…

У некоторых богословов, в том числе и у Иоанна Дамаскина, была склонность чересчур аллегорически понимать Священное Писание. Мне кажется, что отец Серафим Роуз нашел очень здравый, уравновешенный подход: нельзя никакое событие, описанное в Книге Бытия, понимать аллегорически. В первую очередь надо понимать буквально, а потом, если это не противоречит буквальному пониманию, можно привлечь и какой-то аллегорический смысл, таинственное толкование. Именно буквально нужно понимать, что Адам вкушал плоды от того дерева, от которого было запрещено вкушать. Так, между прочим, считает Иоанн Златоуст. Буквально понимать, что Господь сшил Адаму кожаные ризы, а не толковать это как огрубевшую после грехопадения плоть человека. Книга Бытия - это историческая книга, а не пророческая. Поэтому там все надо понимать хотя богоприлично, но как точное описание действительности, иногда, может быть, общее, загадочное, но все же - точное описание действительных событий. То есть древо познания добра и зла было действительно деревом, это не какой-то символ. Адам и Ева в самом деле были нагими. Но в Писании кое-что опускается, умалчивается, кое о чем говорится, кое на что намекается. Действительно, был змей, но это не значит, что он говорил сам по себе (потому что животное, естественно, говорить не может), а через змея каким-то образом говорил дьявол, быть может, войдя в него. Действительно, было древо познания добра и зла, но это не значит, что оно было какое-то особенное по своему качеству и плоды его имели некое особое свойство. Оно было так названо потому, что таким образом Господь пророчествовал, что возле этого древа человек посредством преступления познает добро и зло. Мне кажется, что отец Серафим Роуз очень здраво рассуждает. Хотя, например, Григорий Богослов высказывал мнение, что древо познания добра и зла есть созерцание, к которому Адам преждевременно устремился. Максим Исповедник говорил, что познание добра и зла - это познание наслаждения и страдания, то есть превратно понятого добра и зла. Все это, может быть, и так, но это никак не исключает точного, буквального и исторического понимания Книги Бытия.

Вопрос. Как исторически, буквально понимать древо жизни? Некоторые святые отцы пишут, что Адам действительно вкушал плоды от него и от этого зависело бессмертие.

Ответ. Думаю, что под древом жизни нужно понимать вообще пребывание в раю, поскольку человек, живя в раю, не мог там умереть. Иначе говоря, под древом жизни можно, наверное, понимать вкушение от всех других деревьев райского сада, кроме древа познания добра и зла, по сути - сам райский сад.

Вопрос. Так это духовное созерцание, то есть приобщение к благодати, или все-таки вкушение?

Ответ. Это и вкушение, и вообще пребывание в раю во всех отношениях. Можно так понимать: Адаму было разрешено вкушать от всех деревьев, в том числе от древа жизни. От древа познания добра и зла ему вкушать было нельзя. Можно полагать, что древо жизни и древо познания добра и зла - это вещи противоположные. Сказано было, что в тот день, когда человек вкусит от древа познания добра и зла, он умрет. Значит, в каком-то смысле древо это можно назвать древом смерти. Вот и получается, что древо жизни - нечто противоположное древу познания добра и зла, то есть пребывание в раю и вкушение от всех древ - это и есть древо жизни. Поскольку Адам преслушал Бога, он уже не достоин был вкушения от этого древа, т.е. не достоин был оставаться в раю.

Вопрос. Когда Антоний Великий прогонял Павла Препростого, говорил, чтобы он шел в монастырь, а тот не уходил, это не было непослушанием?

Ответ. Это никак не противоречит послушанию, потому что он еще в него не вступил. Павел Препростый готов был покоряться Антонию Великому во всем, кроме того, чтобы уйти и лишиться самого этого послушания. О послушании можно говорить, если ты уже кому-то подчиняешься, а не тогда, когда человек тебя гонит и говорит: "Я не хочу тобой командовать". Павел это послушание расторгнуть не хотел, но, наоборот, хотел его получить. Поэтому противоречия нет. Здесь ревность к тому, чтобы иметь послушание.

22 июня 1999 г.

Беседа 6. О правильном отношении к уединению

Многие, придя в монастырь или вообще интересуясь духовной, монашеской жизнью, почему-то предполагают, что самое главное в ней - это уединение, о котором они, впрочем, имеют самое общее, "ходячее", представление. Отчасти они его вынесли из книг о древних подвижниках благочестия - отшельниках и безмолвниках, отчасти - из тех взглядов, которые бытуют среди мирян, совершенно неопытных и не знакомых с действительной монашеской жизнью. Поэтому те, кто приходит в обитель, бывают удивлены и разочарованы, им иногда даже приходится терпеть скорби, когда того уединения, которого они желали, которое, как они думали, является сущностью монашеской жизни, они здесь не находят. Уединение представляется им порой каким-то "священным" (иронически говоря) бездельем, бездеятельностью. Вот, мол, буду сидеть в келье, чуть ли не в лесу, и молиться - и от этой молитвы душа будет очищаться и освящаться. Есть даже такая русская пословица (что говорит о том, что в народе выработалось правильное, здравое и трезвое, представление на этот счет, он усвоил себе эту мудрость и пронес ее через века): "Радуется бес, что уходит инок в лес". То есть простой русский народ понимал, что на самом деле преждевременное и неправильное уединение - это именно искушение. И вот, не имея в монастыре такого уединения, пребывая все время как будто бы в суете, сестры или братия, подвизающиеся в монастырях, унывают; они думают, что только одно уединение может их спасти и без него они не в состоянии преуспеть в молитве, что уединение, одиночество - это самое главное, может быть, единственно важное условие для преуспеяния в молитве. На самом деле эти простые понятия: "уединение" и "безмолвие" - включают в себя целое море деятельности, необъятное море внутренней жизни, где есть своя очень сложная, образно говоря, география, и тот, кто эту географию внутренней жизни не знает, тот обязательно потерпит кораблекрушение. Представьте себе начинающих моряков: им нельзя пускаться в дальнее плавание, потому что у них нет опыта вождения судов, у них нет знаний по географии и вообще нет навыков, которые необходимы для мореплавателей, чтобы совершать длительное путешествие, которое иногда может продолжаться несколько месяцев. И для того чтобы обучить моряков науке судоходства, их пускают сначала в небольшие плавания, а до этого, еще в судоходных училищах, их учат плавать в шлюпках на веслах - всего каких-нибудь несколько километров, да и то под руководством более опытных наставников. И если жизнь моряка, плавающего даже на самых современных в техническом отношении судах, исполнена многих опасностей, то жизнь духовная, при всей разработанности аскетической науки, еще гораздо более опасна, потому что, во-первых, гибель здесь грозит вечная, а во-вторых, если моряк борется с неразумной стихией - с морем, ветром и другими явлениями природы, то монах борется с врагом, который действует против него сознательно, - так сказать, со злой стихией демонического мира. Потому и борьба здесь гораздо более страшная, серьезная, требующая большего мастерства. Находясь в монастыре и пребывая на послушании, имея мало времени и для молитвы, и для чтения, мы должны понимать, что, хотя, с одной стороны, мы при этом будто бы что-то теряем, но, с другой стороны, нечто находим, потому что как раз вот это общение друг с другом и дает нам ту опытность, которую мы можем впоследствии использовать именно во время уединения. Я говорю не о каком-то особом уединении, безмолвии или отшельничестве, к которому, наверное, способны немногие люди, а о том безмолвии, которое все мы имеем, например, во время келейного правила, пусть это будет два-три часа в день. Борьба со страстями (выявление их во время нашего общения друг с другом и сопротивление им) как раз и пригодится нам в то время, когда мы не будем иметь такого повода к их обнаружению, находясь в уединении, и когда эти страсти начнут действовать более лукаво и более тонко. Казалось бы, это две противоположные вещи - общение с людьми и уединение, а сколь тесно они связаны между собой: приобретя опыт борьбы со страстями в монастыре, в общении друг с другом, - во время уединения мы уже сможем этот опыт использовать. Преподобный Серафим Саровский, который знал общежительную жизнь, но сам уже был безмолвником, говорил, что в монастырях монахи борются с демонами, как с голубями, а в пустыне - как со львами. Он испытал это на себе. То есть в монастыре демоны нападают на человека подобно голубям, и их можно легко отогнать, хотя они бывают очень докучливыми, а когда монах уходит в пустыню, те же самые страсти начинают действовать против него как львы - мощно, свирепо и страшно. И потому, не обучившись распознавать страсти и сопротивляться им в общении с людьми, тем паче трудно сопротивляться этим страстям в уединении, будь это келейное правило или какая-то иная возможность для молитвы.

Часто бывает еще и так: мечтая об уединении, о полном безмолвии, мы пренебрегаем той реальной возможностью, которая нам предоставляется обстоятельствами; хотим всегда быть наедине, всегда молиться, а те два-три часа, и вообще то немногое свободное время, которое у нас бывает в монастыре, проводим в праздности, иногда в пустословии или в какой-то бессмысленной суете, в нелепых заботах, и таким образом обнаруживается, что на самом-то деле мы никакого уединения и не желаем, а лишь оправдываем этим свое нерадение, свое бездействие. Многие люди, в особенности привыкшие к современной праздной жизни, вообще подразумевают под уединением как раз не то безмолвие, к которому стремились, которого достигали святые отцы, а именно праздность, когда человек полностью располагает своим временем и может делать все что угодно. Если мы вспомним свою жизнь в миру, то увидим, что большую ее часть мы проводили праздно, не дорожа своим временем. Да, мы могли помолиться, может быть, немножко больше, чем сейчас, но спросим себя: внимательно ли мы молились, умели ли мы молиться и на что тратили остальное время? Ну, поговорили часика два-три, прогулялись по улице, наряды пересмотрели час-два, а потом помолились тоже часа два - а остальное время как мы провели? Или возьмем чтение книг. Да, святых отцов мы, возможно, читали больше, но, во-первых, может быть совершенно не понимали того, о чем читали, а во-вторых, это было скорее развлечение, чем чтение, приносящее конкретную пользу, то есть мы читали просто из любопытства, из любознательности, а отнюдь не с целью применять это к своей внутренней, христианской жизни. Когда мы были людьми нецерковными, то с таким же успехом читали какую-нибудь художественную литературу, смотрели телевизор, ходили в кино. Потом, когда мы обратились к вере, стали чадами Православной Церкви, мы начали понимать: такое чтение и такие увеселения недопустимы, и заменили их другим развлечением - чтением святых отцов, но это для нас было именно развлечением, это для нас не было тем занятием, в котором мы видели бы жизненную необходимость. Ведь и Священное Писание тоже можно по-разному читать: можно, по крайней мере Ветхий Завет, читать из чувства долга, можно читать из любопытства (скажем, первый раз мы можем читать именно из любопытства, нам это интересно), а можно читать Священное Писание с той целью, чтобы его исполнять, относиться, так сказать, по-деловому и к Священному Писанию, и к творениям святых отцов. Вот именно такого отношения к чтению подавляющее большинство людей, находящихся в миру и располагающих временем для чтения, и не имеет. И потому наша тоска по уединению - и даже не по уединению, а по свободному времени, для того чтобы праздно его проводить, для того чтобы принадлежать самим себе и себя утешать, а не бороться с собой, - не имеет никакого отношения к тому чувству, которое влекло истинных подвижников благочестия, искавших уединения, в затворы, в пустыню и так далее.

Святые отцы говорят, что для уединения подвижнику необходимо обладать одним из двух качеств: бесстрастием или смирением. Иногда и страстный человек может уединиться, но для этого он должен приобрести смирение, самую главную добродетель, которая сделает его непобедимым, и уже тогда идти на уединение и бороться со страстями. Либо может взять на себя такой подвиг человек, уже очищенный от страстей, для духовного совершенства. Если же мы этих качеств не имеем, то наши мечты об уединении - это просто дьявольское наваждение, по сути - мечты о самоубийстве. Даже если человек не делает никаких попыток, чтобы, скажем, уйти в пустыню, в лес и так далее, потому что это было бы совсем безумием, но просто постоянно мечтает о том, чтобы получить свободное время для духовного, как ему кажется, занятия, а на самом деле для праздности, то уже одно это его расслабляет, оправдывает его бездеятельность в общежитии и делает безуспешным в настоящий момент. Вместо того чтобы использовать все то время, все те возможности, которые предоставлены ему именно теперь Промыслом Божиим, он ими пренебрегает, считает, что у него нет условий для того, чтобы исполнить святоотеческие заповеди, и потому пребывает в праздности. Он может работать, допустим добросовестно исполнять свое послушание, никак не показывая внешне свое внутреннее недовольство (хотя на самом деле так или иначе оно все равно обнаруживается: в ропоте, в унынии, а иногда, может, в раздражительности), но внутренне он пребывает в бездействии. Он лишает себя возможности совершенствоваться, потому что постоянная мысль об уединении, которое, как ему кажется, является единственным условием для спасения, расслабляет его настолько, что он все делает нерадиво, как говорится, спустя рукава. Таким образом, он пребывает в общежитии безуспешным, пренебрегает тем уединением, которое предоставляется ему уставом, предоставляется ему монастырской жизнью, постоянно ропщет, унывает и ищет того, что на самом деле невозможно.

Итак, не только уединение для неопытного новоначального погибельно, но и сама мечта, преждевременная мечта об уединении, очень вредоносна, и ее нужно отсечь и вообще об этом никогда не думать, а дорожить тем временем, которое предоставляется нам монастырским уставом для совершения уединенных подвигов, будь то келейное правило, чтение и так далее. Кроме того, возможно и внутреннее уединение, о котором говорит святитель Игнатий. Если мы научимся молчать, если мы научимся быть безучастными, в хорошем смысле этого слова, то есть не вмешиваться не в свое дело, знать только свое послушание, как говорит монашеская пословица: "Знай себя и будет с тебя", если мы научимся быть внутренне уединенными, тогда для нас каждый час монастырской жизни, даже при самом суетном послушании, будет безмолвием. В таком безмолвии пребывали и люди совершенные, такие как, например, преподобный старец Силуан Афонский: жительство в монастыре не помешало ему стяжать благодать настолько, насколько это возможно для монаха, для подвижника. Вот что я хотел сказать об уединении и правильном к нему отношении. Нужно искать истинного уединения, внутреннего. Нужно дорожить тем временем, которое нам предоставляет монастырский устав, а не пренебрегать всем ради несбыточной мечты, ради мечты фактически о самоубийстве.

Вопрос. А разве можно, как Вы сказали, иметь страсти и иметь смирение?

Ответ. Есть разные степени смирения, и, наверное, имеется в виду не то совершенное смирение, которое полностью искореняет все страсти, а какой-то начаток смирения, делающий человека, как выражаются святые отцы, непадательным, то есть он при помощи этого смирения может вступать в борьбу со страстями, побеждать их и постепенно очищать свое сердце. Нужно, видимо, различать начальное смирение, преуспеяние в смирении и совершенное смирение. Иоанн Лествичник говорит, точно не помню какими словами, о начале, середине и совершенстве смирения.

Вопрос. В общежитии, в общении страсти как бы выходят наружу. Это так тяжело… Кажется, что, может быть, на другом послушании было бы легче.

Ответ. На каком другом? Всем кажется, что на другом послушании было бы легче. Певчим кажется, что они молиться не могут, потому что все время только поют, просфорнице кажется, что лучше бы она стояла и пела - вот хорошо было бы, вместо того чтобы все время тесто месить…

Вопрос. Если человек поменяет одно послушание на другое, где какие-то страсти будут меньше действовать, тогда они, может быть, сами собой увянут, раз нет повода им развиваться?

Ответ (Батюшка шутит). Тогда сиди в комнате, никуда не выходи, они сами собой и увянут. Как они могут "увясть" сами собой?!

Вопрос. Вы сказали, что они могут истончаться.

Ответ. Они истончаются молитвой, подвигом, а не просто сами по себе. Надо же уметь с ними бороться. А если ты их не видишь и не борешься с ними, так они, наоборот, будут развиваться - и так сильно, что ты их уже и замечать не будешь. В особенности так называемые духовные страсти, гордость например. Да и не только гордость, но и плотские страсти также могут развиться. Человек живет спокойно, пока нет искушения, а искушение появилось - такая буря страстей! А он не готов, он не видел их в себе, не знал, что в нем эти страсти есть. Поэтому человеку, который не имеет навыка борьбы со страстями, который не знает своих страстей, нельзя проходить безмолвие, оно не поможет от них избавиться. Они не только не будут увядать, но, наоборот, могут гораздо сильней развиться.

Вопрос. Вот, допустим, в тебе есть какая-нибудь страсть, и в какое-то время она действует, потом вроде бы успокаивается, а затем восстает еще сильнее. Отчего это происходит?

Ответ. Просто в какой-то момент ты, может быть, усердно помолилась или проявила какую-нибудь добродетель. Страсти могут усиливаться или от того, что искушают демоны, или от нашего нерадения, или от оскудения благодати, а уменьшаться, наоборот, от действия благодати, от того, что мы усердно помолились или смирились, - много разных причин.

Вопрос. А как различить - от нерадения или от искушения усиливаются страсти?

Ответ. Если ты побеждаешься, значит от нерадения. А если от искушения или, иначе говоря, от зависти бесовской, тогда хотя брань может быть сильной, но и благодать тоже сильна; благодать очень помогает: искушение сильное, но ты не претыкаешься. Вот как отличить. А от гордости - это когда без конца падаешь и падаешь и ничего сделать не можешь: вроде и молишься усердно, а падаешь.

Вопрос. Как успевать все помыслы записывать вовремя и кратко?

Ответ. Делать записи в нескольких словах, не нужно подробно расписывать. Вот Иоанн Лествичник рассказывает об одной обители, ставя ее в пример, где каждый носил при поясе записную книжку, чтобы сразу в нее все записывать. Но нельзя же думать, что там было так, как у нас иногда бывает: некоторые сестры бросают послушание и сидят по полчаса - пишут, пишут, пишут. Или вот представьте себе обитель - Оптину пустынь. Не знаю, сколько там было человек, по-моему, около сотни. Значит, человек, может быть, по пятьдесят исповедовались одному старцу каждый день…

Писать надо самое главное и коротко. И потом, все почему-то желают, чтобы их долго утешали, говорили им ласковые слова и давали разные советы. А на самом-то деле совет нужен не всегда. Ведь если у человека регулярно повторяются одни и те же помыслы - по той причине, что в нем действует одна и та же страсть, - то он уже знает, что нужно делать. Знает из советов своей старицы, из книг святых отцов. Ему совсем не обязательно давать наставления, приносит пользу даже само исповедание, без совета. Но все почему-то хотят, чтобы с ними долго говорили, чтоб их наставляли без конца. Рассказал коротко: случилось то-то и то-то, с тем-то повздорил, вот такие мысли были, - и все. В сущности, что такое исповедание помыслов? Это та же самая исповедь, только человек открывает кроме своих поступков и свои мысленные грехи, не только грехи, но и свои намерения, те мысли, которые являются, скажем так, устойчивыми, а не все мысли вообще, которые проносятся в наших головах за целый день. А то ведь конца и края не будет. Был такой стиль в литературе начала XX-го века, в 20-х годах, так называемый поток сознания, когда все писали подряд. Ни к чему это.

Вопрос. Батюшка, а если один и тот же помысел донимает в течение всего дня, то лучше об этом написать?

Ответ. Да. Ведь, собственно, такие навязчивые помыслы мы и записываем ради борьбы с ними. Если же помысел с помощью молитвы удалось отогнать, то, может быть, лучше его и забыть, потому что когда мы начинаем в такие помыслы вникать, то они могут еще и развиваться. Зачем же мы тогда молимся с целью отгонять помыслы, если стараемся чуть ли не удерживать их в памяти?

5 августа 1999 г.

Беседа 7. О несвоевременном желании уединения

Сегодня мы побеседуем на тему об уединенной жизни в общежительном монастыре, о том, насколько мы способны к уединению, насколько оно нам необходимо, а также о том, какую пользу мы получаем от жизни в общежительном монастыре и как те, кто в нем пребывают, должны к этой жизни относиться. Само слово "монах" в переводе на русский язык значит "один", "уединенный", и потому бытует мнение, что монашество состоит исключительно в уединении, то есть монашество отождествляют с жизнью отшельнической или безмолвнической, как будто только при таком образе жизни возможно беспрепятственно заниматься очищением своей души и молитвой. При этом забывают, а может быть даже и не знают, что уединение требует длительной подготовки. Уединение - это не когда человек просто ни с кем не общается, но это целая наука, определенный образ жизни, требующий точного знания того, что может происходить с человеком и какую борьбу он должен вести при таких обстоятельствах, а правильнее было бы сказать - в данном состоянии, потому что уединение - это некоторое душевное состояние.

Когда неопытный христианин уединяется, он встречается с такими трудностями, которые выдержать по большей части не в силах, и в результате впадает во всевозможные, иногда даже весьма страшные опасности. Самое элементарное, с чем сталкивается новоначальный, когда у него появляется как будто бы много времени, которым можно распоряжаться для служения Богу, - это прежде всего нерадение и лень. И тот, кто, находясь в обществе человеческом и имея в день, может быть, всего два-три часа свободного времени, считал, что этого ему совершенно недостаточно для того, чтобы предаться молитве, теперь, оказавшись в уединении и будучи предоставлен самому себе, когда все время, как кажется, принадлежит ему, едва-едва может помолиться те же два-три часа. Он не знает, как ему молиться, как распорядиться своим временем, не знает, какие опасности его подстерегают - и относительно его внутренней, духовной жизни, и относительно бесовских искушений, и поэтому человек, которому вдруг предоставляется возможность уединиться (допустим, два-три дня у него оказываются свободными), по большей части предается лености, сну, рассеянности и, естественно, унынию. Это говорит о нашей неприспособленности к такому времяпрепровождению. Даже когда у человека есть в день, допустим, шесть-семь свободных часов - то и для этого сравнительно непродолжительного уединения также нужно обладать неким искусством, чтобы правильно распорядиться временем, чтобы быть как бы постоянно заинтересованным, иметь "огонек". Ведь если этот огонек угаснет и мы его потеряем, то вслед за этим сразу придет уныние, а за унынием - многие страсти, иногда совершенно отвратительные, такие как блудная страсть, или отчаяние, или что-то еще худшее. Потому нужно уметь распоряжаться своим временем, нужно уметь владеть собой, нужно быть готовым к брани.

Когда человек находится в общежитии, он волей или неволей вынужден вставать вовремя; хочется ему или не хочется, но он исполняет правило - внимательно или невнимательно. Он постоянно занят, он обязан целый день чем-нибудь заниматься; он вынужден смиряться перед старшими, перед священноначалием (в нашем случае я имею в виду прежде всего настоятельницу, старших сестер); вынужден смиряться и перед братиями или сестрами по монастырю. И таким образом то немногое время, которое у него остается для молитвы, является, если он правильно провел день, как бы его завершением. Да и неважно, в конце ли дня у него есть это время, в начале или в середине, - он этим временем дорожит, и если правильно проходит послушание, то потом быстро перестраивается на молитву и молится беспечально и внимательно.

При уединении страсти человека, если он еще не научился внутренней борьбе, как бы засыпают, они ему не видны. В особенности скрытно и тайно от него самого развивается страсть гордости, тщеславия, и человек, живя в уединении, предполагая, что он духовно растет, на самом деле все более и более предается страстям. И при появлении какого-нибудь искусительного случая, когда дьявол вдруг начинает искушать человека при помощи тех или иных соблазнительных обстоятельств, он внезапно впадает в страшный грех. Возьмем, допустим, плотские страсти. С одной стороны, уединение полезно, если в человеке действует плотская страсть и возбуждается от общения с другими людьми, но, с другой стороны, может быть, лучше видеть, как она в тебе действует, чем усыпить ее тем, что рядом нет соблазна. Ведь в последнем случае, когда вдруг появится соблазн, она может вспыхнуть с необыкновенной силой, иногда до такой степени, что повергнет человека в падение, - это мы знаем из житий некоторых святых. Даже подвижники, достигавшие столь благодатного состояния, что творили чудеса, не были в безопасности от действия блудной страсти и иногда впадали в тяжкие блудные грехи. Вам известны такие повествования.

Поэтому уединение опасно. Святые отцы говорят, что оно возможно либо для человека достигшего бесстрастия, который в общежитии среди людей очистился от самих наклонностей ко греху и лишь после собирается перейти в безмолвие, чтобы усовершенствоваться и стяжать большее преуспеяние в Божественной любви, либо для человека уже совершенно смирившегося. Для последнего безмолвие также возможно и полезно, потому что смирение делает человека непадательным, он, ограждаемый смирением, и сильнейшую брань может вести весьма успешно. Если же нет того или другого - бесстрастия или смирения, то уединение погибельно и наше стремление к нему - это детская мечта. Мы к нему неспособны. Человека, вступившего в безмолвие неподготовленным, чаще всего одолевает нерадение, лень. В худшем же случае, если у него все-таки есть какая-то ревность, в нем развиваются всевозможные страсти, но он их не видит, да, собственно, и раньше не замечал, потому что и желанию уйти в уединение поддался, сам того не понимая, под действием гордости. И это одно уже говорит о том, что он не знает себя, не знает своих страстей, которые здесь, в уединении, разовьются еще больше. Представление человека о том, что только в уединении он может достигнуть бесстрастия, - представление наивное. Это все равно как человек, не знающий грамоты, смотрит, допустим, на собрание сочинений одного автора - все тома в одинаковых переплетах - и думает, что это одна и та же книга; а на самом деле это огромное количество разных книг - повестей, романов, писем, воспоминаний. Так же и уединение кажется с первого взгляда чем-то простым, а на самом деле это сложнейшая наука, как справедливо говорили святые отцы, наука из наук, искусство из искусств.

В этом смысле общежительная жизнь гораздо более простая и легкая для приступившего к монашеству, хотя и в ней, конечно, также есть некоторое уединение. Во-первых, мы в какой-то степени уединяемся от мира и живем замкнутым обществом. Во-вторых, каждому послушнику или монаху предоставляется возможность уединения для исполнения келейного правила. Пусть даже келейное правило исполняется в храме, тем не менее каждый, углубляясь в молитву, когда никто ему не мешает, никак ему не препятствует, внутренне также уединяется. В-третьих, монастырский устав препятствует ненужному, бесполезному и вредному общению друг с другом помимо послушания - и это также доставляет нам некоторое уединение. Вот в таком умеренном виде оно нам необходимо, и мы должны им пользоваться. А бывает, что человек и этим малым уединением, предоставляемым ему уставом и монастырскими обычаями, пренебрегает под разными предлогами и в то же самое время мечтает о полном уединении. То есть, когда приходит время келейного правила, он отвлекается какими-то разговорами или внутренне предается суетным мечтаниям - и не пользуется уединением, ему доступным, предоставляемым Промыслом Божиим, но в то же время ищет такого, которое для него невозможно, а если бы и было возможно, то оказалось бы для него опасным и даже губительным. Тем самым мы показываем, что в действительности никакого уединения не желаем, а мечтой о нем оправдываем свое нерадение в настоящий момент. Размышляя о том, как бы мы в уединении подвизались, мы на самом деле оправдываем то, что не подвизаемся сейчас. Когда нам предоставляется два-три часа в день для молитвы и мы ими пренебрегаем, то этим показываем, что тем более не будем молиться целый день. Если бы нам был предоставлен весь день и мы молились только два-три часа, а все остальное время занимались какой-то суетой и пустыми делами, как делали это в миру, то пользы бы не было. Если положить на одну чашу весов всю ту суету, которой бы мы предавались, принадлежа в уединении самим себе, а на другую чашу весов - то немногое время, которое уделяли бы для молитвы и чтения, то мы увидим, что суета перевесит это наше своевольное безмолвие и что в сущности мы ищем не безмолвия, а, вспоминая нашу прошлую свободную жизнь, ищем праздности, отдыха, свободы. Наши мечты о духовной жизни, которые имели в миру, читая книги святых отцов, мы путаем с истинной духовной жизнью. Ведь тогда мы до какой-то степени в духовную жизнь только играли.

Святитель Игнатий говорил, что в уединении в Николо-Бабаевском монастыре он действительно имел возможность исполнять то, о чем пишется в книгах святых отцов, а в Петербурге об этом можно только мечтать. В самом деле, находясь в суете и читая святоотеческие книги, мы мечтаем. Допустим, я три часа в день читал какую-нибудь книгу, читал с увлечением, и мне казалось - какая у меня прекрасная жизнь: то я Исаак Сирин, то Пимен Великий, а теперь уже мученик. Я проливал слезы чуть не сам над собой, будто я сам страдаю, а не какой-нибудь угодник Божий. А когда мы оказываемся в монастыре и нам предоставляется возможность пострадать и потерпеть скорби гораздо меньшие, чем те, о которых читали, то все наши мечты сразу забываются, выветриваются из головы. И снова хочется нам читать эти книги и опять воображать о себе нечто возвышенное, нечто такое, что чрезвычайно трудно исполнить, - и в то же время мы пренебрегаем возможностью исполнить гораздо меньшие требования, предъявляемые монастырской жизнью. То есть люди по большей части предаются мечте совсем не о настоящем уединении, о котором почти никто не имеет ни малейшего представления, а о праздности; мечтают не о свободе для духа, а о свободе для воображения. И потому многим пришедшим в общежительный монастырь (я имею в виду тех людей, которые вели благочестивый, церковный образ жизни в миру) порой кажется, что они многого лишились, оставив мир, что они как бы поработились и теперь у них нет времени читать, молиться и так далее. Они забывают одну простую вещь: заповеди можно и нужно исполнять везде. И если раньше они только мечтали об этом или даже, может быть, и такого выражения, как "исполнение заповедей", не знали, а лишь, начитавшись аскетической литературы, мечтали о какой-то абстрактной духовной жизни, то теперь они собственно и приступили к исполнению заповедей, теперь только они приступили к делу. Когда же они принялись за дело, то сразу ужаснулись и отшатнулись назад, и им захотелось вернуться к прежней свободе, дать волю своему воображению и жить такой жизнью, которую можно назвать прелестью, может быть, в наименьшей степени, но эта жизнь подобна прелести, определяемой святителем Игнатием (Брянчаниновым) как "мнение". Человек мнит, что живет той духовной жизнью, о которой читал в святоотеческих творениях, воображая, что испытывает особые состояния, отождествляемые им с переживаниями святых отцов, с их духовным опытом.

В общежитии же помимо того умеренного уединения, которое для нас необходимо и которое мы можем понести, есть еще и другая важная сторона - исполнение заповедей. Имея, как я уже сказал, некоторую возможность уединения и в то же время постоянно общаясь друг с другом, мы испытываем себя относительно того, как в нас действуют страсти (ведь в общении с людьми они выходят наружу), и, видя это действие страстей, можем вести с ними борьбу, можем их как-то в себе подавлять. Мы имеем возможность упражняться в исполнении заповедей.

С одной стороны, мы пользуемся некоторым уединением, потому что удалились от мирского образа жизни, с другой стороны, все-таки находимся среди людей. И вот это, так сказать, промежуточное состояние для нас, немощных, более всего и подходит, здесь мы как раз и видим, есть ли в нас самая главная христианская добродетель - любовь, которая, по выражению апостола Павла, является совокупностью всех совершенств (см. Кол.3:14), или ее у нас нет. Пусть нам весьма и весьма далеко до этой великой добродетели, но зато мы можем себя укорять и познавать свою немощь - и это само по себе уже много. Как сказал некий преподобный отец, исполнение заповедей учит человека видеть свою немощь. Это первое, что человек изучает и понимает в начале подвига: он убеждается, что исполнить заповеди еще не может, но, понуждая себя к тому, по крайней мере осознает свое бессилие. И здесь подстерегает нас новое искушение, опять же связанное с нашим воображением, с нашей мечтательностью, с нашей прелестью - мнением. Мы ищем каких-то великих добродетелей. Ищем любви самой возвышенной, самой полной, сильнейшей. Ждем, когда появится возможность совершить какие-то подвиги, сделать нечто чрезвычайное, подобное тому, о чем читаем в книгах, и при этом мы пренебрегаем обычными случаями, где можно проявить свою любовь к ближнему, где можно исполнить заповеди. Нам кажется: разве может настолько возвышенная добродетель, как любовь, проявляться, допустим, во время работы на кухне или бесстрастие, когда мы моем пол? Нам кажется, что это несовместимые вещи. А ведь именно в таких мелочах мы и обнаруживаем свое душевное состояние, именно здесь мы и исполняем или нарушаем заповеди. Может быть, никто никогда и не будет иметь каких-то особенных испытаний. А если и будет, то почему он думает, что выдержит их, если не выдержал испытаний незначительных?

Прояви свою любовь к ближнему тогда, когда, допустим, сестра в келии мешает тебе спать, - вот в этот момент и прояви свою любовь, а не жди, когда тебе придется идти на смерть, потому что этого, скорее всего, и не будет. Но нам житейские ситуации кажутся чем-то мелким, пустяковым, и мы постоянно поддаемся гневу, унынию, любоначалию, всем прочим страстям, и притом совершенно свободно, беспрепятственно, не оказывая никакого сопротивления, - под тем предлогом, что это все мелочь. Но вдруг когда-нибудь все же наступит тяжелое искушение, тяжкое испытание, и если я сейчас не в состоянии выдержать неприятной мне привычки того или иного человека, то как потом смогу выдержать серьезное испытание, как смогу полюбить настоящего врага? Конечно же, я тем более не смогу этого сделать.

Таким образом, жизнь в общежительном монастыре, с одной стороны, предоставляет человеку некоторое уединение, а с другой - возможность упражняться в исполнении заповедей именно в отношении друг друга. Трудно, когда ты находишься в уединении, понять, любишь ли ближнего. Это удел очень внимательных людей. Действительно, в безмолвии люди достигают большей любви, но нужно же видеть свою душу, а мы этого делать не умеем. Здесь нам помогают, как бы нехотя, наши братья или сестры. Как камушки, лежащие на берегу моря, сталкиваясь друг с другом, стачивают свои острые грани, так и мы, друг перед другом смиряясь, учимся друг друга любить, если, конечно, осознаем это и имеем такую цель. Если же пренебрегаем тем, что предоставил нам Промысел Божий, то есть этим умеренным уединением и ограниченным общением между собой, то можем еще больше озлобиться, впасть в нерадение, ропот, возмущение и постоянно оправдывать себя тем, что у нас что-то не так: или старцы плохие, или их нет, или нет уединения, и так далее. И пренебрегая тем, что имеем сейчас, мы мечтаем о том, чего никогда не получим и чего даже в древние, цветущие времена монашества никто никогда не получал по той причине, что и тогда человеку нужно было развиваться постепенно, восходя от меньшего преуспеяния, от меньших подвигов к большим.

Учредителем общежительных монастырей считается Пахомий Великий, живший в IV веке, в золотой век монашества. Он, видя жизнь преподобных отцов и отшельников, таких как Антоний и ему подобные, заметил, что не для многих возможно такое подвижническое жительство; и, желая приобщить к монашеству как можно большее число людей, стремящихся к нему, но имеющих некоторую душевную немощь, он, по откровению свыше, учредил общежительный монастырь. Как отшельничество было основано по откровению (его основателем считается Антоний Великий, так и общежительные монастыри основаны были Пахомием Великим по откровению. В настоящий момент, конечно, вряд ли можно найти человека, который вообще был бы способен к отшельнической жизни. Совершенно справедливо говорит преподобный Серафим Саровский, что монахи в монастырях борются с бесами, как с голубями, а пустынники - как со львами. И потому оставим свои пустые, детские, несбыточные мечты и будем заниматься конкретным делом, будем использовать предоставляемое нам уединение и ту возможность поупражняться в исполнении заповедей, которая также нам промыслительно предоставляется жизнью в общежительном монастыре. Не станем стремиться к чрезмерной любви, так чтобы выйти в мир и проповедовать Евангелие где-нибудь напротив городской мэрии, например, или у памятника Ленину, где обычно проходят митинги. Также не станем предаваться мечтам об особенном уединении - это уже другая крайность. Мы к нему не способны. Будем держаться той золотой середины между жизнью мирской и жизнью отшельнической, которая нам доступна, а потом Промысл Божий сам устроит нашу дальнейшую жизнь так, как более подходит для нашего спасения. Потому мы должны делать все от нас зависящее, а в остальном предаться на волю Божию, надеяться на Промысл Божий. Да сейчас, откровенно сказать, и мест, где можно уединиться, нет.

Вопрос. Батюшка, когда вместе живут два или три человека, то это ведь уже не отшельничество, но, наверное, не совсем и общежитие?

Ответ. Считается, что есть три образа монашеской жизни, которые спасительны. Первый - общежительный монастырь, где все живут вместе и у всех все общее; такое устроение святые отцы одобряют. Если живут вместе, но каждый питается отдельно и зарабатывает деньги на пропитание своими трудами, то это святыми отцами уже не одобряется, хотя с древних времен такой образ жизни существует и как-то теплится. Общежительный монастырь - это не только совместная жизнь, но и общее имущество, общее послушание, общий стол и так далее. Второй образ жизни - скитский, когда несколько человек живут вместе, обязательно под руководством старца. Очень важно, чтобы было руководство, потому что скит - все-таки уже наполовину безмолвнический образ жизни. Старец Василий Поляномерульский говорит, что скитский образ жизни - это не просто когда несколько человек живут вместе, а когда группа людей живет по два или три человека. Вот, скажем, собрались десять человек, и они селятся в домиках по два человека - не по одному, а по два, потому что если живут по одному и сходятся только раз в неделю, то это уже безмолвие.

Вопрос. А в скиту у Нила Сорского тоже по два человека жили?

Ответ. Да. Василий Поляномерульский считает, что именно в этом и состоит скитский образ жизни. Это средний путь. Некоторые отцы считают его золотой серединой, как бы царским путем, самым лучшим, чтобы не уклоняться ни в суету, которая бывает в общежитии, ни в полное уединение. Но я все-таки думаю, что в наше время и это чрезвычайно трудно. А третий образ жизни - отшельнический. Конечно, надо признать, что большинство отцов высочайшего преуспеяния достигло именно в нем. Но к нему способны очень немногие. Самое главное - это духовное руководство. Есть такое замечательное изречение, очень мудрое, правильное: "Лучше жить с духовником на торговой площади, чем одному в пустыне". Между прочим, хотя Нил Сорский был сторонник скитского жительства, но его ученик возглавлял общежительный монастырь, значит, преподобный не отвергал этого образа жизни, не считал его каким-то неправильным. Как о наилучшем он говорил о среднем - скитском, но не отвергал и общежительного. В монастыре его ученика были такие же правила, такой же устав и то же отношение к умному деланию, как и в скиту Нила Сорского.

Вопрос. Батюшка, Вы сказали, что послушание надо проходить правильно. А что значит проходить его правильно?

Ответ. Это значит, во-первых, проходить его без ропота, со смирением, то есть не просто добросовестно исполнять свои обязанности, хотя и это важно, но искать повода для смирения, отсекать свою волю перед старшими сестрами, отсекать свою волю друг перед другом. С молитвой, конечно же, потому что без молитвы вообще ничего не должно делаться. Великая княгиня Анастасия, основательница Покровского монастыря в Киеве, говорила, что послушание без Иисусовой молитвы Богом не приемлется. Все надо делать с Иисусовой молитвой. Вот это и значит правильно проходить послушание. Самое главное - чтобы оно проходилось добросовестно и со смирением, и тогда это послушание будет уже духовным деланием, а не просто работой. Тем-то и отличаются монастырские труды от трудов в миру, даже если в миру это та же иконописная мастерская. Когда мы исполняем работу со смирением, с отсечением воли, когда мы постоянно друг другу уступаем и видим в этом отсечении своеволия подвиг, тогда пользу приносит любое послушание, будь то иконопись, просфорня, кухня или что другое.

Вопрос. По мнению протоиерея Валентина Свенцицкого, в первые времена христианства такого понятия, как монастырь, не существовало, первые христиане все жили как монахи, были благодатные дары и ревность по Бозе действительно была великая. Впоследствии в Церкви началось обмирщение, и более ревностные стали уходить в монастыри, отсюда и произошло монашество. И протоиерей Валентин говорит, что в последние века, то есть сейчас, монашество утрачивает свой смысл, тоже обмирщается; тем не менее и были, и будут такие же ревнители Православия, как в первые века христианства, и перед концом света останется хотя и малое стадо, но оно составит такую же Церковь Христову, как и в первом веке, будут такие же благодатные дары и так же будет процветать молитва Иисусова. Ваше мнение на этот счет?

Ответ. Прежде всего, я думаю, что это всего лишь его личное мнение. Святитель Игнатий (Брянчанинов) тоже считал, что монашество угасает. Во времена отца Валентина Свенцицкого - он погиб в 1928 году - монастырей-то уже не было, почти везде они были закрыты. Царила беспросветная тьма. И он понимал, что если она и закончится, то не скоро. Естественно, у него мог выработаться такой взгляд, что монашества уже не будет, хотя на самом деле прозорливые старцы предсказывали возрождение России. Например, отец Порфирий Глинский в XIX веке говорил о том, что в России люди, ослепленные блеском мирской славы, попрут веру, но потом восстанут неизвестные из народа и восставят попранное. Значит, должно наступить возрождение. А относительно того, что из себя будет представлять Церковь в последние времена, сказать трудно. Касательно монастырей: в том виде, какой монастыри имеют сейчас, в первое время христианства, в первом веке, их, наверное, не было. Но существует мнение Дионисия Ареопагита, Симеона Солунского, а может быть и других отцов, которых мы по невежеству своему не знаем, что монашество возникло еще во времена земной жизни Господа Иисуса Христа, что даже сами одежды монашеские учреждены Господом и все апостолы были монахами - в отношении не только образа жизни, но и внешнего вида. То есть некоторые монашеские одежды существовали с апостольских времен, а изменение их, добавление некоторых деталей, имеющих символическое значение, совершалось по откровению. Например, Пахомию Великому явился ангел и сказал, чтобы монахи одевались в то-то и то-то. Есть даже такое мнение, что монашествующие в своем внешнем виде подражают одежде Божией Матери: одеваются подобно тому, как одевалась Она.

Я склонен больше верить мнению древних отцов, чем современных историков, которые на святоотеческое представление о церковной жизни, церковной истории смотрят критически. И потому мне кажется, что даже в самые первые времена были какие-то монастыри: во времена Антония Великого недалеко от селений подвизались аскеты, ведь им, наверное, было у кого учиться. Известно, что во времена апостола Марка, когда он был предстоятелем Александрийской Церкви, вокруг Александрии жили так называемые "ферапевты", или "терапевты", не врачи, конечно: слово "терапевт" имеет значение "служитель". То есть там было что-то наподобие монашеских общин, а какие они имели уставы, насколько отличались от современных монастырей, мы не знаем. Но эти люди посвящали себя безбрачному образу жизни и таким образом подвизались. Существовал институт так называемых девиц, когда девицы публично в церкви давали обет безбрачия и поступали под опеку правящего архиерея. Они отделялись от родителей, жили в отдельных домах, и, видимо, у них имелись какие-то уставы. Существовал также институт диаконисс - служительниц церковных. Они тоже были безбрачными, вдовами или девицами. Итак, что-то подобное монашеству, имевшее в себе суть монашества, было, и я думаю, что мнение отца Валентина почерпнуто в значительной степени из трудов историков, критически относящихся к традиционному святоотеческому взгляду на церковную древность. А что касается последних времен, то я не пророк, как тогда что будет - не знаю. Спаситель сказал: "Когда приду, обрету ли веру на земле?" (Лк.18:8), - с вопрошением Он это сказал, будто веру едва-едва можно будет найти; поэтому утверждать, что в последние времена все станут творить чудеса, я не могу.

Вопрос. В Деяниях апостольских написано, что некоторые мужи остригали волосы. Это тоже были монахи?

Ответ. Нет, это было совсем другое. Тогда некоторые давали обет назорейства. В то время соблюдались некоторые ветхозаветные обряды, и апостол Павел постриг голову по обету. Что это значит? Человек, соблюдавший обет назорейства, не пил вина, не ел винных ягод, воздерживался от супружеской жизни - даже и женатые люди имели право на некоторое время давать такой обет. Также в это время человек не стригся. А когда время обета заканчивалось, он остригал волосы, и считалось, что они приносятся в жертву Богу. Были и назореи, как сказано в Писании, от чрева матери, то есть с детских лет, к таковым принадлежал, например, Иоанн Креститель.

Вопрос. В книге "В горах Кавказа" рассказывается про схимонахиню, которой, кажется, было всего двадцать три года, и она с самого начала своей монашеской жизни пребывала в уединении. Еще я читала в другой книге о схиигумении Марии (Дохторовой), которая в молодости прошла пешком из Франции в Румынию. Читаешь про них и начинаешь сомневаться: а вдруг и я могу?

Ответ. Ей было двадцать три года, но вы имейте в виду, что в то время монастырей почти не было. Женских монастырей было немногим больше десяти, а мужских - шесть на всю страну, на весь Советский Союз, на эту огромную территорию, и попасть в них было очень трудно. И потому те люди, которые тогда шли в горы, делали это просто по необходимости, потому что не имели возможности идти в монастырь. Вот, например, закрыли Глинскую пустынь, и многие из братий или устроились на приходах, или некоторое время подвизались в горах - не потому, что считали себя к этому способными, а потому, что другого выхода не было. Что касается схиигумении Марии, которая шла пешком из Франции в Румынию, так в свое время и она жила в общежительном монастыре, она и шла-то в Румынию поступать в монастырь. Я думаю, что тогда во Франции монастырей просто не было. Сейчас там существуют русские православные монастыри, но в то время, возможно, и не было, или она про них не знала, или хотела попасть в православную страну, каковой была Румыния, и поэтому туда шла. Так что эти подвижницы как раз в отношении уединения не могут служить для нас примером, ни та, ни другая.

Вопрос. Где-то читала, что устав Нила Сорского после его смерти даже и в его монастыре был утрачен и что он сам это предвещал. На фото начала XX-го века видно, что монастырь имеет огромные каменные храмы и корпуса, - наверное, там уже не было скитской жизни?

Ответ. Не могу сказать, может быть и так. Устав утрачен в том смысле, что его не соблюдали, это имеется в виду, да? Нил Сорский, как и византийские старцы, учеником которых он был - ведь он незадолго до падения Константинополя ездил на Афон и в Константинополь, - считал, что для исихастов, безмолвников, необходимо некоторое убожество и такая скромность, которая не отвлекала бы их от умного делания. Нужно сначала подумать, что имели в виду под убожеством византийские старцы. Если мы себе представим, каким великолепием отличалась София Константинопольская, другие монастыри и храмы столицы с их изощренной архитектурой, иконописью, мозаикой, драгоценной утварью, с прекрасным богослужением, то, конечно же, убожество это должно было быть относительным. Это, скорее, некоторая скромность, которая тогда являлась реакцией на излишнюю роскошь, отвлекающую от внутреннего сосредоточения. В наше же время такой реакции быть не может по той причине, что мы все утопаем в убожестве. Кругом все убогое, истинного православного великолепия нет, и потому не со всем в уставе Нила Сорского можно и нужно соглашаться. Мне кажется, что это обрядовое великолепие Православной Церкви нужно возрождать, оно не мешает умному деланию, но, наоборот, способствует. А уж когда мы его возродим, тогда, возможно, какой-нибудь желающий будет и в убожестве жить, в деревянном храме. Разные были отцы, разные были направления, и не нужно считать, что убожество - единственный путь. Это один из путей при определенном образе жизни, но у нас сейчас все кругом убого.

Вопрос. Как на послушании нужно молиться, чтобы не обидеть сестер? Бывают ситуации, что слышишь лишнее, замечаний делать не хочется, а внимание теряется. Где-то читала, что отцы советуют в многолюдном месте молиться "Господи, помилуй" про себя.

Ответ. Многолюдное место - это одно, а другое дело - монастырь. В монастыре все знают, что нужно молиться, кто не молится, тот грешит, поэтому стыдиться произносить молитву вслух - совершенно неуместно. Когда все ходят с четками, все читают Иисусову молитву, текст ее написан везде - и тут мы вдруг стыдимся ее говорить. Надо читать ее вслух, тогда, может быть, кто-то услышит и оставит свое пустословие.

Вопрос. Все ли надо терпеть? Скрывать ли все грехи сестры, чтобы Господь покрыл и твои, или это гордость?

Ответ. Скрывать грехи сестры не нужно, а надо их рассказывать старице, и это будет не доносительство, а любовь, которая выражается в том, что мы, сами не имея права делать сестре замечания и не имея мудрости дать правильный совет, рассказываем о ее прегрешении старице, чтобы та приняла по отношению к ней какие-то меры, помогла ей исправиться. Скрывать же грехи сестры - значит способствовать ее развращению и покрывать ее нерадение.

Вопрос. Батюшка, скажите, пожалуйста, могут ли демоны управлять стихиями?

Ответ. Да. Демоны могут устроить даже бурю. Известно - я не помню, было ли это посмертным чудом святителя Николая или случилось еще при его жизни, - что демоны подняли бурю, чтобы потопить корабль. И они даже были видны носящимися в воздухе. Явился святитель Николай, разогнал их, и буря утихла. Так что по попущению Божиему они могут воздействовать и на стихии, и на животных. Ведь если они могут управлять людьми, существами разумными, имеющими свободную волю, тем паче способны управлять неразумными тварями, не имеющими свободы. Что легче - переставить какую-нибудь вещь с места на место или заставить человека, если он этого не хочет делать, куда-то перейти? Человек только выглядит таким беспомощным, каким-то слизняком, а на самом деле он существо свободное и самовластное. И что в сравнении с ним вода или ветер!? Это же вещество. Если человек может до некоторой степени влиять на стихии, то демоны, наверное, тем более.

Вопрос. Сегодня в проповеди Вы сказали, что реакция на те или иные события естественна. Когда я вижу плачущую сестру, очень хочу ее утешить, хотя не умею, да и не имею права на это. К тому же старица говорит, что слезы у той сестры могут быть и от молитвы, и получается, что мое чувство жалости не является добрым.

Ответ. Я сказал, что реакция на то или иное событие естественна, но это не значит, что она всегда правильна. Правильная реакция - реакция евангельская, то есть чистые евангельские чувства допустимы; нечистым же чувствам мы должны противостоять и их подавлять. Не нужно лишь делать вывод, что бесстрастие - это полное бесчувствие и безразличие ко всему, как учит аскетика восточных религий.

Что касается плача, то причины его могут быть разные. Думаю, что самое разумное - это, если есть возможность, сказать старице или старшей по послушанию, что такая-то сестра плачет. Вот и все. А самой можно так утешить, что она еще больше зарыдает.

Вопрос. В одной из проповедей Вы, батюшка, сказали, что есть люди, которых нужно останавливать в их молитвенном понуждении. Любопытства ради хочу узнать, когда и у кого это бывает, как определить, надо ли мне ослабить свое понуждение? Как определить, что понуждение превысило необходимое?

Ответ. Относительно этого надо советоваться со старицей. Думаю, что трудно так сразу определить. Во-первых, бывает естественное движение, развитие человека в его молитвенном состоянии, когда он от устной молитвы постепенно переходит к молитве умственной, потом в умственной молитве достигает какого-то сосредоточения, а ум начинает опускаться в сердце, и потом по временам молитва становится непрестанной, и так далее. У разных людей все это происходит по-разному. У одного - очень быстро: из-за простоты, или смирения, или особенной ревности, чистоты и целомудрия; у другого - очень медленно, из-за его страстности, в особенности страсти гордости. У одного это происходит прежде очищения, у другого - по мере очищения. У иного вдруг сразу открывается дар непрестанной молитвы, а он, может быть, еще не умеет правильно креститься. А почему так Господь совершает, мы можем только догадываться. Поэтому нужно советоваться со старицей и судить не по тому, достоин ли я такого состояния или не достоин, а по тому, соответствует это мое состояние учению святых отцов или не соответствует, совпадают те ощущения, которые я испытываю, с тем, чему учат святые отцы, или не совпадают. Все остальное - это тайна, тайна человеческой души.

Вопрос. Меня смущает, что иногда мое безрассудное послушание и послушание других сестер граничит с равнодушием. Часто в этом нас упрекают прихожане. Как в таких случаях находить золотую середину?

Ответ. Прихожане, как люди мирские, не всегда понимают, что такое правильное отношение к ближнему. Под любовью они часто подразумевают вежливость, чрезмерную общительность и так далее, и если ты не хочешь с ними разговаривать, они это воспринимают как равнодушие, как отсутствие любви. То есть под любовью они имеют в виду человекоугодие. Поэтому здесь надо быть осторожными, нужно уметь понять, действительно ли человек нуждается в каком-то добром слове или просто хочет поболтать и поразвлечься. И потом, не всякий из нас может доброе слово преподать, для этого нужно иметь какие-то способности и, в конце концов, благословение. Быть внимательными, обходительными, вежливыми, приветливыми - это наша обязанность вообще перед всеми людьми, а вступать в разговор, поучать или давать советы - с этим нужно быть весьма и весьма осторожными.

8 августа 1999 г.

Беседа 8. О молитве Иисусовой как о главной добродетели

Я хотел немного побеседовать с вами об Иисусовой молитве. Может быть, вы и сами достаточно много знаете, читали, тогда эта беседа будет вам просто в напоминание. Кстати, можно затронуть и вопрос о самонадеянности. Святитель Игнатий (Брянчанинов) сказал замечательные слова, что при помощи Иисусовой молитвы можно стяжать высший вид смирения - ненадеяние на себя. Когда-то много лет назад я спрашивал у отца Андрея, игумена Андрея Машкова, что такое смирение. Я тогда был молодой, и мне казалось, что если я получу точный ответ, то тут же все исполню, и тогда у меня все пойдет на лад, тем паче что я прочитал у Иоанна Лествичника, что смирение - это искоренительница всех страстей. Я думал: "Вот и хорошо, приобрету одно смирение - и все страсти искоренятся". Видимо, в связи с желанием узнать, что такое смирение, и таким образом облегчить свою внутреннюю борьбу, я к отцу Андрею и обратился. А он говорит: "Смирение - это ненадеяние на себя". Я этим словам удивился и подумал, что он что-то не то сказал. Он больше не стал ничего говорить на эту тему. Видимо, потому что почувствовал, что я это сердцем не принял и не согласился с ним. Кроме того, он вообще очень кратко всегда объяснялся, без особенных комментариев, и поэтому казалось, что он говорит чрезвычайно простые, примитивные вещи и как бы между прочим. Хотя на самом деле его простые, незатейливые слова исходили из очень глубокого, продуманного, серьезного опыта. Когда я также ему докучал вопросами о разных добродетелях, о которых прочитал у Иоанна Лествичника или у других отцов, он мне неоднократно говорил: "Молись и все". Я изобретал всякие средства для того, чтобы приобрести, например, память смертную, или страх Божий, или смирение; помню, я как-то к нему насчет памяти смертной обратился и он мне сказал именно это. Вроде бы, ну что тут такого: "молись и все". Как будто никакого ответа нет, а на самом деле лишь спустя многие и многие годы, можно сказать даже сейчас только, я начал понимать, что от Иисусовой молитвы в сердце человека действительно приходят все добродетели, конечно, если он противится греховным помыслам. Правильнее сказать, не от самой молитвы, а от благодати, которая более всего приобретается внимательной молитвой Иисусовой, все добродетели приходят в душу человека: и страх Божий сам собой является, и память смертная, и смирение, понимаемое именно так, как говорил о нем отец Андрей, - ненадеяние на себя. И хотя я об этом читал у святителя Игнатия, я удивился его словам. Все же, видимо, пока сам не испытаешь, не поверишь по-настоящему сердцем своим, не прочувствуешь это - не согласишься. Я, конечно, не к тому говорю, что я эти добродетели приобрел, но просто понял, что без молитвы или, можно сказать, вне молитвы их приобрести невозможно. Это не значит, что мы можем позволить себе делать что угодно и при этом только молиться, и все само собой произойдет. Конечно, мы должны понуждать себя к исполнению заповедей, но необходимо помнить, что главным и даже почти единственным средством - настолько важным, настолько довлеющим, что все остальные средства становятся только вспомогательными и как бы дополняющими, - является молитва Иисусова. В ней - и борьба с самонадеянностью, и само покаяние.

Когда мы пытаемся приобрести такую всеобъемлющую, очень важную добродетель, как покаяние (через которую, скорее всего, все доброе и приобретается, без которой, наверное, и спастись никто не может), то часто думаем, что размышление о своих грехах, о своих немощах поможет нам прийти в сокрушение сердечное и в нас появится покаяние. Но это не так. Покаяние, как и все прочие добродетели, приходит от действия благодати Божией, а благодать Божия удобнее всего приобретается молитвой, поэтому от внимательной молитвы рождается все. Без Иисусовой молитвы невозможно ни заповеди исполнить, ни стяжать какие-нибудь добродетели, ни победить какие-либо страсти, невозможно даже понять, что; на самом деле необходимо делать, - и поэтому все в конечном счете сводится к ней. Если воспользоваться библейским образом, молитву Иисусову можно сравнить с океаном, который в первобытные времена, до потопа, обтекал всю землю и орошал ее. Так же и без живительного действия молитвы, этого духовного океана, ничто в человеке не может произрастать и тем паче плодоносить. Духовная жизнь начинает в нас замирать, когда мы несколько уклоняемся от занятия молитвой, увлекаемся самыми благовидными делами, или когда мы как будто бы исполняем свой долг и таким образом отвлекаемся, или стремимся к приобретению знаний, или, может быть, впадаем в какое-то нерадение, остываем, или под предлогом смирения (именно, подчеркиваю, под предлогом, а не под действием истинного смирения) начинаем успокаиваться и молиться спокойно, как бы только исполняя свою обязанность, будто бы в ожидании, когда Господь посетит нас, а сами не проявляем дерзновения. Короче говоря, духовная жизнь замирает в нас, когда мы оставляем молитву под самыми разнообразными предлогами: или от действия страстей, или от действия мнимого смирения, или от занятия необходимыми делами, может быть и чрезвычайно нужными.

Если мы совершаем свой путь без болезни сердечной, как об этом говорят многие святые отцы, то плода принести не можем. В этом делании - в молитве Иисусовой - очень важно иметь такую добродетель, такое свойство, как болезнь сердечную. Это не значит, что у человека должно болеть сердце буквально (не дай Бог, кто-нибудь так чересчур примитивно поймет) и что должно быть какое-то постоянное душевное страдание. Болезнь сердечная - это переживание о своем спасении, о своем преуспеянии, это ревность к тому, чтобы изменяться, двигаться вперед, чтобы приближаться к Богу.

Если кто боится, что он, проявляя чрезмерное усердие к Иисусовой молитве, таким образом покажет дерзость пред Богом и что это будет неуместно и богооскорбительно, то пусть подумает, что сама эта молитва по своему точному смыслу является молитвой покаяния, а если мы имеем дерзновение в покаянии, то, конечно, Бог на это прогневаться не может. Иисусова молитва учила бы нас смирению, даже если бы в ней не было слова "грешного", которое усугубляет покаянное настроение. Ибо и само выражение "Господи, помилуй" передает основной смысл этой молитвы. "Господи, помилуй" уже говорит о том, что мы считаем себя людьми недостойными милости Божией, обязанными просить ее у Бога, то есть что мы считаем себя людьми лишенными чего-то. И вот ни о чем не думая, ни о чем заранее не помышляя, просто внимательно молясь, мы в этой молитве находим все необходимое нам для того, чтобы смириться. И чем с большим дерзновением мы молимся, чем с большим дерзновением напрягаем внимание (конечно, нужно сделать оговорку, что все должно быть разумно и умеренно, каждый должен действовать сообразно мере своего преуспеяния), - иначе говоря, чем больше мы понуждаем себя ко вниманию, тем больше приобретаем покаяния и смирения. И потому не нужно бояться этого дерзновения, не нужно думать, что Богу не угодно это наше усердие. Наоборот, все святые отцы шли таким путем, прибегая даже к различным искусственным приемам для усугубления внимания и преуспеяния в молитве: с дыханием вводили ум в сердце, взирали умственным взором на верхушку сердца или, например, вместо всякого слова, произносимого гортанью человека, произносили слова Иисусовой молитвы и таким образом сосредотачивались и собирались. Это наиболее распространенные приемы занимающихся Иисусовой молитвой. И никто из отцов не считал, что они дерзновенны. Если святитель Игнатий и делает некоторую оговорку, что эти приемы не обязательны и можно без них обойтись, то отсюда не следует, что они вообще не нужны. Иному, действительно, лучше просто молиться, только вмещая ум в слова молитвы, а иному можно прибегнуть и к искусственным средствам. И сам святитель Игнатий оговаривает их, поскольку понимает, что люди все равно вынуждены будут к этим искусственным приемам прибегать, и поясняет, как нужно правильно их применять. Некоторые из них вообще кажутся нам какими-то дикими, странными, их даже сам святитель Игнатий не мог понять, не мог поверить, что они соответствуют учению святых отцов, например такой: держать ум при пупке. Святитель Игнатий говорит, что это хула на молитву и так далее, поскольку он не читал всех творений святителя Григория Паламы, который тогда еще не был переведен на русский язык. Только в наши годы, семидесятые-восьмидесятые, он был переведен и недавно, всего несколько лет назад, опубликован. Вышли "Триады в защиту священнобезмолствующих", где святитель Григорий Палама говорит, что нет ничего зазорного в том, чтобы держать ум на пупке и таким образом препятствовать низменным страстям подниматься вверх и охватывать душу человека, и это одно из средств, которые помогают попирать плотские страсти. Я знаю людей, которые пользовались подобным средством, и оно действительно помогало. "А почему бы не прибегнуть к сердечной молитве?" - спросите вы. Сердечная молитва является постоянным деланием, и уже находясь в этом состоянии, подвижники прибегали к названным приемам, чтобы остановить плотские страсти. А святитель Игнатий (Брянчанинов) считал, что это какое-то недоразумение и клевета на Григория Паламу. Конечно, мы в основном руководствуемся учением святителя Игнатия; безусловно, он наиболее подходящий учитель для монахов последних времен, наиболее осторожный, рассудительный, точно изъясняющий учение древних отцов, но нельзя абсолютизировать некоторые второстепенные моменты его учения и впадать в буквализм. Поэтому я, например, советую тем, кто уже перешел от молитвы устной к молитве умной, пользоваться способом, который рекомендует преподобный Симеон Новый Богослов. А он советует взирать умом на вершину сердца. Этот совет он преподает в "Трех образах внимания и молитвы". Феофан Затворник при переводе этого творения на русский язык упустил самый важный момент, когда преподобный Симеон говорит собственно о третьем образе внимания и молитвы. Суть же предлагаемого Симеоном Новым Богословом метода состоит в том, что надо умом взирать на вершину сердца. Вот о чем он говорит. И это метод очень действенный, может быть, даже более уместный и легкий, чем соединение молитвы с дыханием.

Я еще раз напоминаю вам о том, что ваше преуспеяние будет зависеть по большей части от усердия к умному деланию, к Иисусовой молитве. Откровение помыслов, частая исповедь, старательное исполнение послушания, конечно, необходимы, но нужно понимать, что все это подобно планетам, вращающимся вокруг Солнца, а Солнце - молитва. Сами основополагающие добродетели монашеской жизни: послушание, откровение помыслов, отсечение своей воли - вы исполнить не сможете, если не будете прибегать к помощи Божией. А не исполняя эти добродетели, конечно же, и ни в чем остальном не преуспеете. Разумеется, большое значение имеет откровение помыслов, но все же само по себе без усердия к молитве оно ничего не даст - это только вспомогательное, а не единственное средство борьбы со страстями. Никто не может человека очистить, если его Сам Господь не очистит. А если мы не будем об этом просить, не будем прибегать к Нему и прилепляться к Нему всем сердцем, всей душой, всем разумом, всей крепостью (Мк.12:33), как сказано в Евангелии, тогда никакой самый мудрый старец, не то что отец П. или отец Авраам, а сам Антоний Великий не поможет. Никто человеку ничего не даст, если он не будет прилепляться к Господу, потому что один у нас есть Отец и Наставник, один у нас Учитель - это Господь Иисус Христос, как Сам Он сказал (см. Мф.23:9). Если кто-то не получает помощи от наставления: хотя приходит, исповедуется, выслушивает какие-то советы, но потом оказывается, что они бессильны, что он не меняется, вновь претыкается, падает, - то подчас этот человек думает, что виноват "неопытный" наставник. А на самом деле виноват сам этот человек. Никто не претендует на абсолютное рассуждение, которое в наше время, наверное, и найти почти невозможно, но мы сами должны усердствовать и прибегать к Господу. Он единственный у нас Учитель. Он может без всяких слов, без всяких откровений научить нас самим действием благодати, как себя вести, просветить наш разум так, чтобы мы знали, как нам продвигаться, что нам с собой делать, и укрепить нашу волю в решимости исполнять Его заповеди.

Под просвещением разума я не имею в виду, что человек поймет что-то особенно новое, - конечно, он поймет только то, что всем давным-давно известно, что уже открыто нам в Евангелии, о чем мы как будто бы давно знали и многократно читали, или то, что сказано святыми отцами. Но постигнутое он теперь сумеет отнести и к себе. Господь просветит его разум таким образом, что человек поймет, как дарованное ему знание исполнить, какое оно имеет значение. Просвещение разума затронет его сердце, станет как бы его собственным откровением. Читая Евангелие, мы часто многое просто пробегаем глазами, тогда как на самом деле все написанное в нем - Божественное откровение. Но вот то или иное слово коснется вдруг нашего сердца - и это тоже Божественное просвещение. Поэтому не нужно искать чего-то особенного, а нужно постичь те истины, которые называются прописными, но которые пока не дошли до нас и остаются только внешним учением. А все это происходит тогда, когда мы усердно молимся. Таким образом, Господь Иисус Христос бывает нашим Учителем без всяких слов, потому что все те слова, которые нужны были для нашего спасения, Им уже сказаны. Они находятся в Божественном Евангелии. Ничего не нужно более говорить, необходимо только, чтобы слова эти стали для нас дорогими, живыми. Вот так Господь невидимо научает человека внимательно молящегося. Поэтому для того, чтобы спасаться, достаточно и этого краткого совета; это самое главное, и если человек будет так делать, то, наверное, все прочее постепенно приложится, как сказано Самим Спасителем: "Ищите прежде Царства Небесного и остальное приложится" (Мф.6:33). То же самое в значительной степени можно сказать, видимо, и о духовных добродетелях: стяжав главную добродетель, мы с ее помощью приобретем и другие. Отсюда не следует, что мы должны ими пренебрегать, когда благодать Божия приходит и понуждает нас к совершению одной из них, допустим к тому, чтобы помнить о смерти, но вместе с тем если мы будем искать памяти смертной помимо молитвы Иисусовой, это будет в лучшем случае зыбко и непостоянно. А вот когда мы молимся Иисусовой молитвой, ради нее и все остальные добродетели, сначала основные, а потом и второстепенные, постепенно вселяются в нашу душу, и мы становимся настоящими христианами.

Итак, Иисусова молитва - это и есть то самое Царствие Небесное, которое нужно искать. Святые отцы даже называют ее тем единым драгоценным бисером, ради которого купец, то есть всякий христианин, оставляет все свои богатства: все продает, чтобы купить его. И этой единой драгоценной жемчужиной, хотя и маленькой, но по ценности своей вмещающей стоимость огромного богатства, является молитва Иисусова. И это, конечно, справедливо. В краткой молитве Иисусовой мы воистину обретаем всю полноту действия благодати. Святитель Игнатий говорит, что, по Преданию Православной Церкви, благодать Духа Святого стяжается более всего молитвой Иисусовой. Поэтому можно дать такое чрезвычайно краткое (чтобы лучше его запомнить) наставление: нужно непрестанно внимательно молиться Иисусовой молитвой и стяжать непрестанную внимательную молитву. Вот об этих двух вещах, вернее, об одной молитве с двумя основными ее свойствами - непрестанностью и внимательностью - мы должны больше всего заботиться, и вместе с нею все придет. А если мы будем этим наставлением пренебрегать и думать, что какими-то хитростями что-то изобретем, откроем, или какое-то отдельное изречение исполним из Евангелия, из писаний святых отцов, или сами что-нибудь придумаем, то ничего у нас не выйдет.

Все просто и совершенно однозначно: откровение - это не когда мы узнаем что-то совершенно новое, а когда мы всем известное и понятное и нами тысячу раз прочитанное понимаем так, что оно достигает нашего сердца. Такое откровение бывает у нас, когда мы молимся молитвой Иисусовой. И этого мы должны искать, по крайней мере, быть готовыми к этому, а вот чего-то нового и особенного должны избегать. Если мы не пойдем таким всем известным путем, то ничего не достигнем и ничего своего, собственного не сделаем. Блаженный Нифонт сказал, что в последние времена подвижники пойдут путем делания, растворенного смирением. Это единственный путь, который нам остался, может быть, по той причине, что люди стали чрезвычайно склонны к гордости, и потому промыслительно многие обстоятельства, в том числе наше слабое здоровье, телесная немощь, не позволяют человеку заниматься какими-то особенными подвигами и предоставляют ему только один путь - путь, при котором впасть в гордость очень трудно, - это путь умного делания, растворенного смирением. Гордиться нечем. Гордиться тем, что ты много молишься, что ты много каешься, трудно; можно, конечно, и от этого впасть в гордость, но здесь хотя бы сама покаянная молитва облегчает человеку борьбу с гордостью и тщеславием. А если некоторые считают, что кроме покаянных должны быть еще молитвы благодарственные и хвала Богу, то святитель Иоанн Златоуст замечательно говорит, что покаяние есть лучшее благодарение по той причине, что кающийся человек считает себя ничего не сделавшим и все приписывает Богу. Именно слова Иисусовой молитвы "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного" Богу наиболее приятны и являются лучшим благодарением, чем если бы мы восхваляли Его какими-то возвышенными песнопениями. Кроме того, все православные молитвословия, благодарственные в том числе, наполнены духом покаяния и смирения, лучше сказать, они из него проистекают, и если мы не проникнем в этот дух через упражнение в покаянной молитве, то тогда и благодарственные молитвы, будь то молитвы после Причащения или какие-нибудь иные благодарения Богу, даже во время самой литургии, искренно произнести мы не сможем, потому что душа наша не прочувствовала их, и мы будем произносить их лишь формально, выдумывая благодарение, а не вознося его из своего сердца.

Вывод таков - необходимо стараться в течение дня сохранять Иисусову молитву и по возможности творить ее внимательно. Когда же у нас бывают какие-либо помыслы, душа возмущается той или иной страстью, то творить Иисусову молитву нужно с особенным усердием. Необходимо большое внимание уделять правилу, понимать, что правило - это одно из самых главных занятий. Важно и во время богослужения, пусть мы присутствуем на нем совсем недолго, допустим выслушиваем двенадцатипсалмие, также стараться внимательно произносить молитву Иисусову и, конечно же, вникать в службу, в особенности когда совершается Божественная литургия. Мы должны стараться те немногие минуты или немногое время, которое у нас остается свободным, никогда не проводить в праздности: не лежать глядя в потолок, не расслабляться и так далее. Ум всегда должен быть занят: либо опять же молитвой (если есть силы, можешь сделать несколько поклонов, конечно по благословению, нет сил - молись сидя или даже лежа, но не оставляй ум праздным), либо, если устал от молитвы или, может быть, впал в некоторое уныние и расслабление, читай какую-нибудь святоотеческую книгу или Священное Писание. И очень нужно избегать праздных разговоров и вообще лишних разговоров даже по делу, потому что от этого душа очень быстро охладевает. В мгновение можно потерять то, что приобрел несколькими часами молитвы: молился несколько часов на правиле, или, допустим, читал, или присутствовал на Богослужении, потом вышел в радостном расположении духа со службы и от радости начал с кем-нибудь болтать - глядишь, через полчаса у тебя уже в душе пусто. Значит, нам нужно стараться благодать Божию, с одной стороны, приобрести, а с другой - сохранить. Как было сказано нашим прародителям, что они должны рай возделывать и хранить, так и мы должны заниматься умным деланием и хранить то, что приобрели по милости Божией. Потому совершенно справедливо многие отцы, и в частности святитель Игнатий (Брянчанинов), говорят о том, что необходимо в особенности заботиться о молчании. Даже на исповеди или на откровении помыслов и то можно впасть в празднословие. Бывает, что человек рассказывает чрезвычайно много и подробно о вещах второстепенных, обычно при этом забывая некоторые важные свои прегрешения; пустословит - и уходит с исповеди не только не получив облегчения, но даже чувствуя некоторое опустошение. А это потому, что он много говорил и во время самой исповеди увлекся той или иной страстью, допустим гневом, осуждением или тщеславием. Но чаще всего это гнев и осуждение: начинаешь подробно говорить о том или другом человеке и опустошаешься.

Итак, вот какой практический вывод мы должны сделать: необходимо внимательно молиться на правиле и во время Богослужения, сохранять Иисусову молитву в течение дня, помнить, что самое главное - это внимание, все остальное придет само. Но если уже что-либо пришло, допустим страх Божий или какое-то умиление, любовь к Богу или ближнему, то не нужно это отвергать по той причине, что ты якобы этого не достоин. Так мы привыкнем все время отвергать благодать Божию - она и перестанет нас посещать. Мы должны, повторюсь, заботиться только о внимании, если же у нас появилось чисто духовное или телесного свойства ощущение, скажем некоторое тепло, и мы начинаем опасаться, действительно ли это от Бога или нет, то у нас есть один способ проверить - опять же, с еще большим усердием ко вниманию, помолиться; а ощущение это с полным доверием не принимать, если мы боимся ошибиться и не умеем различить, но ни в коем случае и не отвергать. Конечно, есть некоторые явные признаки прелести, тут надо соблюдать осторожность. Мы читаем для этого святых отцов и всегда должны быть во всеоружии. Но есть вещи такие тонкие и для неопытного человека непонятные, расспросить о которых он или не имеет возможности, или просто не умеет: не умеет понять и описать на исповеди, что с ним происходит. Поэтому универсальный критерий - это внимательная молитва и по возможности с сокрушением сердечным. Через нее человек распознает, что с ним произошло, и постепенно приобретает (наподобие вкуса к пище, когда человек чувствует, сколько, скажем, содержится в пище пряностей, сколько соли, сахара, или одно блюдо отличает от другого) вкус в духовной жизни: постепенно, постепенно "духовная гортань" начинает различать вкус духовных брашен. Потому пугаться не нужно, а нужно, действительно, уповать на Бога: если Господь не попустит, то никакой прелести, никакой беды с нами не случится. Мы должны Богу доверять. Естественно, следует проявлять какую-то осторожность - настолько, насколько мы об этом можем узнать из творений святых отцов, а в том, что мы не умеем понять, полагаться на Бога - Господь нас не оставит, вразумит.

Безусловно, очень важно советоваться с духовником, не нужно этого избегать, и нельзя этим пренебрегать. Я не с той целью говорил, чтобы вы теперь только молились, ни с кем не советовались и пренебрегали откровением помыслов, а чтобы вы поняли, что внимательная молитва - основная добродетель. Ради нее существует и послушание, и откровение помыслов. Если бы даже были какие-нибудь откровение помыслов и послушание без молитвы, то я уверен, они не принесли бы почти никакой пользы. Потому что все это ради молитвы - все и вместе с молитвой, и ради молитвы.

Вообще, молитва настолько близка к действию благодати, что можно сказать, это почти одно и то же. Чаще всего благодать Божия действует в человеке таким образом, что прежде всего у него изменяется молитвенное состояние. Что, как не действие благодати, сама непрестанная молитва и внимание при молитве? Значит, молитва и благодать - это почти одно и то же. Я говорю об этом, в частности, потому, что, может быть, на прошлой беседе некоторые неверно меня поняли: будто бы я укорял вас за чрезмерную ревность. Я укорял вас за нее в том смысле, что она проявляется неправильно. Ревность, конечно, должна быть и в молитве, но здесь она, скорее, созерцательная, если можно так выразиться, а деятельная ревность обнаруживается в послушании, в трудах по монастырю и так далее. В человеке, который совершенствуется в молитве (естественно, от действия благодати), появляется и усердие к угождению братии, к послушанию, даже к самой обыкновенной, совершенно как будто бы бессмысленной работе, потому что он ведь должен свое душевное состояние, чувства свои в чем-то выразить. Человек всегда стремится показать свои чувства в делах, в которых и должна проявляться ревность. Вот в каком смысле я высказал тогда упрек, только чтобы умерить пыл тех людей, которые ищут какого-то особенного подвига, допустим особого уединения, пустынножительства и так далее, тогда как настоящая ревность для современных монахов проявляется именно в правильном поведении в общежительном монастыре. Она должна иметь верное направление, и не нужно думать, что если ты работаешь, допустим убираешь строительный мусор, то это мешает твоей ревности.

Вопрос. Когда я стою в келье, то молюсь внимательно. А вот когда прихожу на правило, внимательно не получается, мешают разные помыслы. Почему так?

Ответ. Наверное, слабо сосредотачиваешься, расслабляешься. Вот и все. Правило - это то время, когда мы должны с особым усердием сосредотачиваться в молитве. Особенно углубляться в молитву.

Вопрос. Батюшка, а может быть, что на правиле больше враг нападает?

Ответ. Никакой тут не враг, просто человек расслабляется и все. Вы еще до того не дошли, чтобы с врагом бороться. Надо усиленно сосредотачиваться, а не спокойно молиться. Бывает такая ошибка, что человек принимает безразличие к молитве за смирение и молится без огонька: вот я молюсь, а дальше как Бог даст; будет благодать, значит будет и внимание. А надо молиться с напряжением, и если в течение дня какое-то охлаждение было или даже если препятствует телесная усталость, все равно это нужно переломить и заставить себя углубиться в молитву.

Если бы тут враг действовал, то были бы откровенные помыслы, допустим блудные или гнев какой-то сильный. А когда молишься и вроде бы особенных помыслов нет, но и приятности в молитве нет, то при чем тут враг? Если же бывает какое-то особенное нашествие, буря суетных помыслов, то, конечно, можно предположить, что это от врага. Вообще, святитель Игнатий говорит, что признаком бесовских помыслов является их навязчивость. Когда такая навязчивость есть, то, может быть, они и действительно от врага, а если тебе просто как бы не очень интересно молиться, то это уже от нас самих.

Вопрос. У меня сейчас такое послушание, что трудно сохранить молитву. Я хотел спросить: до какой степени, в принципе, мне можно настаивать на выполнении каких-то работ, когда я поставлен старшим?

Ответ. По-твоему, при таком послушании невозможно мир сохранить? В каждом послушании есть свои трудности, которые нужно преодолевать, но не любой ценой, а сохраняя благодать, которая у тебя есть. Авва Дорофей дает хорошее наставление, что сохранить душевное равновесие (забыл, какими точно словами он выражается) - это семь восьмых, а исполнить послушание - это одна восьмая. То есть нужно понимать, что конечная цель - это чистота души. Стараться выполнить послушание, разумеется, нужно изо всех сил, но не ценой греха. Конечно, новоначальному трудно удержаться и совсем не поддаваться осуждению или гневу, но нужно стремиться по крайней мере не быть поглощенным этим. Если чувствуешь, что в чем-нибудь погрешил, тут же старайся молиться. А если нам ничего не делать, сидеть на стуле и молиться, чтобы не впасть в искушение, то как тогда монастырь будет существовать?

Вопрос. Хульные помыслы не от естества человеческого?

Ответ. Вообще, обращаясь к библейским сюжетам, мы приходим к выводу, что зло не от естества, зло противоестественно, оно пришло в человека извне и чужеродно его природе. Но если взять природу человека такой, какая она есть сейчас, то и от нее, от нашей падшей природы, тоже могут происходить греховные помыслы. Если мы примем за норму падшую природу и скажем, что она естественна для всех, потому что все мы без исключения находимся в таком состоянии, то получится, что неверие в Бога или ропот на Бога, а это все можно отнести к хуле, тоже могут происходить от естества. И наконец, какая разница, от естества греховные помыслы или не от естества - главное, чтобы их у нас не было.

Игумен одного монастыря совершал в Великую Пятницу обход братии по келиям и видит, как один из братьев подвесил яйцо на ниточку и на свечке его печет. Он изумился и говорит: "Брат, что ты делаешь?" А тот ему отвечает: "Прости меня, отче, это лукавый меня искусил". А тут лукавый прямо вслух возмутился: "Отче, не верь ему, я сам дивлюсь его лукавству". А вот еще про чревоугодие: одного монаха мучила блудная брань и он попросил, чтобы старец за него помолился. Старец наложил на себя пост, молился целую неделю. Встречает того монаха и спрашивает: "Ну что?" - "Да нет, - отвечает, - не прошло, то же самое". Старец еще строже пост на себя наложил, неделю опять усердно молился. Тот по прошествии и этой недели говорит: "Легче не стало". Старец тогда обратился к Богу с молитвой, говоря: "Господи, почему Ты меня не слышишь? Видимо, у меня такие молитвы немощные, видимо, я грешник". И тут ему явился бес, который искушал того монаха, и говорит: "Отче, твои молитвы ему не помогут, потому что у него есть свой бес - чрево. И пока он угождать ему не перестанет, молитвы твои ему не помогут".

Вопрос. Батюшка, Вы можете пояснить, что такое телесное исполнение заповедей Христовых, в которых как будто обвиняет святитель Игнатий Оптинского старца Макария, говоря, что он был более телесным исполнителем заповедей?

Ответ. Телесное - это внешнее, то есть вместо очищения сердца просто внешнее аккуратное исполнение своего христианского долга. Помнишь, старец Василий Поляномерульский говорит, что невозможно исполнить заповеди без умного делания? Когда только внешне человек их исполняет, значит, он погрешает, многого не видит. Ему кажется, будто все у него правильно. Поскольку он не имеет внимания к своим поступкам, не видит тех уклонений от Евангелия, которые происходят в его душе, он мнит, что все правильно делает.

Вопрос. Батюшка, святитель Игнатий решительно пишет, что в его время наставников и старцев уже не было. Почему же, например, архимандрит Иоанн Маслов в Глинском патерике многих глинских монахов называет высокопреуспевшими подвижниками?

Ответ. Все относительно. Что значит "высокопреуспевший"? По сравнению с тем, каким был святитель Игнатий, они, может быть, не были высокопреуспевшими. К тому же это история Глинской пустыни считай за сто лет. Если за сто лет всех старцев собрать, то, конечно, получится, что их как будто много, а если их распределить по десятилетиям, то не очень. Потом, у святителя Игнатия были очень возвышенные требования, для него оптинские старцы, которых сейчас называют великими, были людьми весьма умеренного преуспеяния. Например, основатель Оптинского старчества преподобный Лев казался ему недостаточно опытным и не мог его удовлетворить как наставник.

Вопрос. Как перевести на русский язык эти слова буквально: "Прими, брате, меч духовный, иже есть глагол Божий ко всегдашней молитве Иисусовой"? Имеется в виду заповедь о непрестанной молитве?

Ответ. Это сказано, чтобы ты всегда творил Иисусову молитву, всегдашняя молитва - непрестанная молитва. Глагол Божий - это и есть собственно Иисусова молитва, меч духовный - это не четки, конечно, а также Иисусова молитва. И этот меч духовный есть глагол Божий, тут же объясняется, что это есть всегдашняя Иисусова молитва. Не надо здесь искать таинственный смысл; на постриге не будут говорить какие-то запутанные вещи, - наоборот, все должно быть ясно и просто и понятно постригаемому. "Прими, брате, меч духовный, иже есть глагол Божий ко всегдашней молитве Иисусовой", - то есть прими вот эти четки как знак того, что ты всегда должен творить Иисусову молитву, которая является глаголом Божиим. Я так понимаю.

Вопрос. Батюшка, я тоже хотел спросить насчет молитвы: бывает, после суетного послушания, вечером, допустим после ужина, хочешь почитать что-нибудь, но приходит помысел - будто бы по послушанию, затем другой, третий, а потом увлекаешься и пленяешься так, что иногда даже не замечаешь, как проходит час, а ты все пребываешь в этих рассуждениях. Это что: наваждение, бесовское искушение?

Ответ. Почему же? Тут много есть от естественного состояния. Мне кажется, когда так уединяешься - надо стараться понудить себя к внимательному чтению. Если взялся читать Священное Писание или святоотеческую книгу, старайся вмещать ум в слова и таким образом преодолевать как бы косность ума, из-за которой человек стремится передумать все, что происходило в течение дня, то есть старайся понудить себя, переломить. Потому что при такой рассеянности, когда возьмешься за молитву, тоже будет тяжело. Чтение же больше способствует сосредоточенности, но тем не менее какое-то понуждение себя и при чтении необходимо.

Вопрос. Есть одна версия, что в Иисусовой молитве крайне проявляется прискорбный путь, крестоношение. А сейчас тенденция к либеральному отношению: и спасаться, и в то же время - поудобнее спасаться. Может быть, многие и не молятся поэтому?

Ответ. Конечно. Дело в том, что при Иисусовой молитве, во-первых, сразу обнаруживается немощь человека. Если кто-либо читает какую-нибудь длинную молитву, канон или кафизму, то смысл читаемого отвлекает его от молитвенной сосредоточенности и интерес, который этот усердный человек испытывает (про ленивых, нерадивых здесь не будем говорить), создает иллюзию, будто бы он молится внимательно, хотя собственно самой молитвы тут очень мало, сосредоточенности почти нет. Все внимание увлекается тем, чтобы понимать смысл читаемого. Это, конечно, неплохо, во всяком случае лучше, чем совсем не молиться или заниматься каким-нибудь греховным делом. Однако когда этот человек берется за Иисусову молитву, то обнаруживает, что, оказывается, молиться он совсем не умеет: мысли его рассеянны, множество всяких греховных помыслов и он совершенно не владеет собой, а молиться ему вообще скучно и неинтересно. И вот эта опустошенность, мятежность ума, конечно же, вызывает в нем малодушие. Он желает избавиться от такого состояния, но часто не путем борьбы, а путем возвращения в прежнее иллюзорное состояние будто бы внимательной молитвы: он читал то, что ему было интересно; какой-нибудь акафист или канон производил на него некоторое впечатление, вызывал некие чувства - и человек воображал, что испытывает действие благодати, на самом же деле его состояние было чрезвычайно элементарным, а иногда, не исключено, даже вызвано действием каких-либо страстей.

Вопрос. Ведь это может быть и самолюбие?

Ответ. Конечно. И вдруг такой человек обнаруживает, что молиться он не умеет, мало того - от молитвы он начинает видеть множество своих грехов, приходит в удрученное состояние, подавлен множеством внезапно открывшихся прегрешений. Потом демон начинает возбуждать в нем страсти в связи с тем, что он постоянно молится, и начинается борьба, иногда чрезвычайно тяжелая, мучительная. И люди не хотят идти этим, как ты правильно сказал, действительно крестным путем, а хотят избрать путь легкий. К тому же, когда человек по-настоящему занимается молитвой Иисусовой, он понимает, что спасаться на самом деле чрезвычайно тяжело, что нужно преодолеть огромную пропасть, которая находится между ним и Богом. И он осознает свою отчужденность от Него, свою немощь, греховность, лукавство и чуть не в безнадежие впадает. А кто хочет смотреть на вещи трезво? Все люди хотят иллюзий и предаются легкому пути: живут, молятся и даже не понимают, не осознают, что на самом деле борьба-то идет за вечность. Спокойно живут. Может быть, им в каком-то смысле и лучше. Осуждать их, я думаю, все равно не нужно.

Вопрос. Если намереваешься молиться постоянно, без помыслов, то сначала нормально, спокойно молишься, потом молитва начинает как бы застревать, скучно становится, тогда пытаешься взбадривать себя несколько, какие-то святоотеческие книги вспоминать. Можно ли это?

Ответ. Иногда, конечно, можно какую-то мысль привести на ум, но святоотеческие книги вспоминать не надо, можно позволить себе то, что не надмевает. А это, большей частью, память смертная. Все остальное опасно, поскольку нередко дает повод к гордости. Я бы советовал лучше не подбадривать себя мыслями, а заставлять себя внимательно молиться, потому что такими мыслями ты все равно будешь отвлекаться. Они принесут какой-то временный результат, и все, а потом опять то же самое будет. Так ты и будешь все время размышлять, каждый раз принимаясь искать какого-то, как говорится, "допинга". Святоотеческой литературой надо, конечно, себя подбадривать, но для этого мы должны не припоминать ее во время молитвы, а читать до молитвы. В должное время она не только назидает, а еще и возбуждает ревность, тогда она и уместна. А при молитве, мне кажется, не нужно вспоминать святоотеческие книги, потому что есть опасность вдаться в многомыслие.

Вопрос. Отец П. говорил, что брань начинается в момент службы, когда поют Херувимскую или Богородичен. Мне кажется, что когда красиво поют и пение мне нравится, тогда внимание отступает и начинается брань.

Ответ. Действительно, когда очень красиво поют, и в особенности если ты не привык еще, это может немножко отвлекать. Это с одной стороны. С другой стороны, если поют некрасиво или ты вообще сам молишься, то бывает, что молитва наскучивает. А богослужение своим разнообразием внушает интерес к молитве, как бы увлекает человека, и не только, конечно, разнообразием, но прежде всего самими молитвословиями, которые впечатляют, возбуждают душу человека к молитве. Брат С. говорил, что хочет вспоминать что-нибудь из писаний святых отцов, - в богослужении все это уже устроено: святые отцы уже составили чинопоследования, которые помогают молиться. Иногда кажется, что богослужебные тексты в чем-то отвлекают, но в общем они все же, скорее, не отвлекают, а помогают. В какой-то момент тебе может показаться, что отвлекли, но уже в другой они, наоборот, удержали твой ум. Понятно? Если бы ты не увлекался красотой песнопения, то, может быть, твой ум поддался бы какой-нибудь совсем суетной мысли.

Вопрос. Батюшка, у меня возник вопрос насчет богослужения. Святитель Игнатий (Брянчанинов) пишет, что вершина - это такая молитва во время богослужения, когда человек настолько сосредоточен, что он и хор как единое целое вопиют ко Господу. Я пытаюсь это сделать, но у меня не получается. Почему?

Ответ. Не получается, так после получится. Не получается иногда потому, что молитва еще недостаточно благодатная, нет еще должного внимания. А когда станешь усердно, внимательно молиться, Иисусова молитва будет соединяться с богослужением, тогда будешь чувствовать, что оно тебя как бы окрыляет, помогает тебе. Не получается у тебя от некоторой неопытности, а не потому, что ты в принципе что-то неправильно делаешь. Но, правда, может еще иметь значение и плохое пение. Когда пение красивое, вдохновенное, тогда легче собраться.

Вопрос. А есть у молитвы система?

Ответ. Есть. Святитель Игнатий как раз всю ее излагает. Система есть, но существуют и некоторые ее вариации: есть основное, что обязательно должно присутствовать, и есть какие-то второстепенные, искусственные приемы, которые могут быть, а могут и не быть, - в этом возможно разнообразие, а в остальном все совершенно одинаково.

Вопрос. Может ли тело, мышцы телесные, напрягаться во время молитвы?

Ответ. Может. Когда человек сосредотачивается, то самопроизвольно и тело напрягается, только нужно следить, чтобы это не было чрезмерно. Смотря какие части тела напрягаются. Бывает, что от желания опустить ум в сердце напрягаются нижние части тела, этого допускать не нужно. А если происходит напряжение в верхней части: шея, плечи, то это естественно и об этом святые отцы пишут. Только, когда так сосредотачиваешься, на сердце не должно быть напряжения, тут надо действовать осторожно. Бывает боль оттого, что человек, пытаясь ум опустить в сердце, начинает на него жать. Этого не должно быть. А некоторое малое напряжение возможно, тем паче что святые отцы для более внимательного упражнения в умном делании советовали пользоваться низким седалищем, чтобы быть в немножко скрюченном положении, будто сжавшись в комок; такое положение способствует сосредоточению и вызывает смиренное чувство в человеке, мысль, что он настолько ничтожный. Но это опять же искусственный прием, а не нечто обязательное.

Вопрос. Святитель Феофан говорит, что кровяное тепло, которое возникает в сердце от искусственного приема, является рычагом, ступенью к более благодатной молитве, хотя это сердечное чувство не благодатное, а просто кровяное. Он описывает его как болячку. Это действительно так?

Ответ. Может быть тепло естественное. Если оно возникает в верхней части сердца, то ничего страшного нет. Болячка - это образное выражение, то есть имеется в виду не настоящая боль, а какое-то неотвязное ощущение, как некоторая болячка.

Вопрос. А святитель Игнатий (Брянчанинов) пишет про кровяное тепло, при появлении которого даже полотенце мокрое прикладывают. Это то же самое?

Ответ. Нет, это совсем другое. Святитель Игнатий пишет о кровяном тепле, которое появляется в нижней части сердца и нисходит в чресла, и от этого может быть блудная похоть. А святитель Феофан говорит о том тепле, которое возникает в верхней части сердца и не является благодатным, но есть просто следствие нашего умственного напряжения, сосредоточения именно на этом органе тела - сердце. Но явление это впоследствии может способствовать внимательной молитве, и не исключено, что со временем она перейдет и в благодатную. То есть святитель Игнатий и святитель Феофан совсем разные вещи описывают.

Вопрос. А если на ребрах чувствуется как бы давление изнутри?

Ответ. Это побочное следствие желания собраться воедино. Не напрягайся так сильно, нужно действовать с большей осторожностью. Должно быть умственное напряжение, а телесное надо свести до минимума. А может быть, если давление не очень сильное, можно и не обращать внимания, пренебречь этим, потерпеть.

Вопрос. Я однажды понял, что понуждение себя в подвижнической, монашеской жизни занимает значительное место. Через некоторое время я сам даже стал замечать, что постоянно об этом думаю и на исповеди говорю: понуждать себя, понуждать себя. А еще через несколько месяцев я начал чувствовать в душе какое-то смущение от такого напористого отношения к делу молитвы. Все ли я делаю правильно?

Ответ. Я не могу так сразу сказать, надо разобраться. Понуждение необходимо, но боюсь, чтобы не получилась вместо понуждения неразумная ревность. Тут следует быть осторожнее.

Вопрос. А если хочется пламенно помолиться?

Ответ. Может, я тоже хочу как старец Силуан помолиться, но, наверное, у меня не получится. То есть понуждать себя (я уже делал такую оговорку) нужно разумно, в меру своего преуспеяния, к тому, что тебе доступно. Так же как тяжелоатлет не станет сразу поднимать большой вес, а будет потихонечку добавлять нагрузку и, постоянно тренируясь и тренируясь, в конце концов сможет поднять громадную тяжесть; а если он сразу дерзнет на это, то просто себя покалечит, сорвет себе спину или наживет грыжу. Так же происходит и в духовной жизни. Нужно брать ту тяжесть, которая тебе доступна, и постепенно увеличивать ее, а не сразу дерзать на какие-то великие результаты. Понуждение себя, конечно, необходимо, но оно не подразумевает чего-то свыше твоих сил; понуждение себя - это когда ты напрягаешь все свои силы, но не дерзаешь взяться за то, что неизмеримо превосходит сегодняшние твои возможности.

Вопрос. Батюшка, а можно взирать на верхнюю часть сердца, когда читаешь простые молитвословия?

Ответ. Это трудно, наверное, и неудобно, когда читаешь глазами, но в принципе можно. Святитель Игнатий говорит, что соединять ум с душой уместно при любой молитве.

4 ноября 1999 г.

Беседа 9. О борьбе с помыслами

Сегодня я хочу, основываясь на Евангелии, провести с вами беседу о борьбе с помыслами и вообще о тех свойствах, которые необходимы человеку для того, чтобы войти в Царство Небесное, конечно, это не будет всеобъемлющим и совершенно исчерпывающим исследованием Евангельского учения - мы рассмотрим только 18-ю главу Евангелия от Матфея. В то время ученики приступили к Иисусу и сказали: "Кто больше в Царстве Небесном?" (Мф.18:1) Ученики в то время еще не понимали всей глубины учения Спасителя, не понимали, что такое смирение, хотя он уже и говорил им: "Научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем" (Мф.11:29). Они не могли вместить эти Его слова в своей душе по той причине, что благодать еще не сошла на них, и потому они обо всем мыслили по-человечески. Искреннее стремление учеников служить Господу искажалось человеческими страстями, и при всей чистоте намерений временами ими овладевала гордость, иногда возникала взаимная неприязнь. и в данном случае произошло нечто подобное: они думали, что от всей души служат Богу, они желали быть ближе к нему, но понимали ли они в то время до конца, что значит Царствие Небесное, называемое так не просто по своей высоте и по своей значимости, но и в противоположность царству земному? Может быть, не понимали, а может быть, отчасти и понимали - мы можем только догадываться об этом. В общем, они желали быть ближе к Господу Иисусу Христу, и хотя это желание само по себе весьма похвальное, серьезное, доброе, однако же в нем была гордость.

Вот так и у нас часто бывает: мы стремимся быть большими в Царстве Небесном и желаем как будто бы не земного, а небесного, потому что вроде бы уже понимаем, что это такое, однако и в нашем стремлении есть гордость, поэтому очень важно объяснить это евангельское событие, чтобы суметь применить его к себе, чтобы самим исправиться. "…Кто больше в Царстве Небесном?" Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: "Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное" (Мф.18:2-3). Что это значит? Конечно, мы не должны быть как дети в отношении разума. Апостол Павел говорит: "На злое будьте дети, на доброе будьте разумны" (см. Рим.16:19; 1Кор.14:20), и если бы детство было каким-то идеальным возрастом, то, наверное, люди обращались бы к Богу, творили добрые дела и совершали все подвиги в детстве, однако же мы видим, что человек сознательно избирает тот или иной путь богоугождения или, наоборот, отвращается от Бога в зрелом возрасте, и основные дела, в которых проявляется его доброе произволение, он совершает в возрасте совершенном и в старости, но отнюдь не в детстве. Здесь говорится только об одном качестве детского возраста - о неподдельном смирении, ибо дети о себе мыслят просто, без всякого лукавства, они имеют о себе бескорыстно-смиренное мнение. Неподдельное смирение - это когда человек смиряется не ради того, чтобы чего-то достигнуть, а совершенно без всякой задней мысли. Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное - то есть не только нельзя говорить о том, кто будет больше или меньше в Царстве Небесном, но если мы не смиримся, то и вовсе не войдем в Царство Небесное. Для гордого человека, который как будто бы стремится к Богу, вдруг возникает неожиданное препятствие: при всем своем искреннем стремлении, может быть, при сильном понуждении себя, при всей своей энергии, он вдруг оказывается неспособным что-либо приобрести (как это мы часто видим на себе) по той причине, что мнит чего-то достигнуть, в Царстве Небесном стать большим. И далее Спаситель говорит: "Итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном" (Мф.18:4). По-славянски: "Иже убо смирится, яко отроча сие, той есть болий во Царствии Небеснем". По преданию, Господь наш Иисус Христос взял при этом на руки будущего священномученика Игнатия Богоносца и поставил его в пример - видимо потому, что тот, будучи в то время отроком, имел о себе самое скромное мнение, как это обычно бывает у детей, находящихся среди взрослых. ребенок чувствует себя по сравнению со взрослыми ничего не значащим, ничтожным, и это сознание своего ничтожества, отсутствие каких-либо мыслей о своей значимости и является искренним, неподдельным смирением.

В ином месте Спаситель говорит: "Научитесь от Меня, яко кроток есмь и смирен сердцем". То есть Он поставил в пример Самого Себя и упор в данном случае сделал на том, что смирение должно быть сердечное, то есть искреннее. И здесь Он говорит в сущности то же самое, только другими словами: "Иже убо смирится, яко отроча сие, той есть болий в Царствии Небесном", - то есть как дети все делают искренне, просто, так и мы должны смириться - совершенно искренне, от души, без какой-либо мысли о том, что это может послужить нам к достижению чего-либо, к приобретению какого-то имущества. и там и здесь разными словами говорится об искренности. Прежде чем говорить о великом или о малом смирении, о глубоком или неполном смирении, нужно сказать о самом главном его качестве - смирение должно быть искреннее: "Научитесь от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем. Иже убо смирится, яко отроча сие, той есть болий в Царстве Небесном. То есть, по словам Спасителя, тот, кто искренне смирится, тот обрящет покой в душе своей и будет болий в Царстве Небесном. Вот это самое главное свойство, без которого не только нельзя рассуждать о том, кто будет больший или меньший, но даже и войти в Царство Небесное невозможно. Большим же в Царстве Небесном станет тот, кто приобретет это свойство, кто самым искреннейшим образом не будет о себе совершенно ничего думать, кто не только покажет себя ничтожеством перед людьми, ведя себя соответствующим образом, но будет почитать себя таковым внутренне, без всякой оглядки на те преимущества, которые это смирение может ему принести.

Далее Господь Иисус Христос говорит и о других свойствах, которые необходимы для того, чтобы войти в Царство Небесное, в частности о любви к ближнему. Говорит просто, одной фразой; потом Он вновь вернется к этой теме, но уже в другом аспекте, рассматривая любовь к ближнему с другой стороны. И кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот меня принимает (Мф.18:5), - то есть необходимо иметь любовь и к самому ничтожному человеку, не презирать никого, даже самых незначительных людей, поскольку все они овцы Христова стада и носят на себе имя Христа. Мы их принимаем, и все они для нас одинаково велики, одинаково значительны, это, между прочим, тоже имеет некоторое отношение к смирению, потому что смирение проявляется как внутри самого человека, так и в отношении к другим людям; то же можно сказать и о гордости: человек может гордиться внутренне, никак не показывая этого, но бывают случаи, когда эта гордость обнаруживается и на людях. И тот, кто хочет быть большим в Царстве Небесном, естественно с некоторым презрением относится к другим людям, почитаемым им худшими его самого. А человек, считающий себя ничтожным, почитает равным себе или даже выше себя всякого христианина, даже того, который в глазах других людей является презренным (а ведь только Бог один знает, велик человек или ничтожен!), потому что, принимая его с таким смирением, он принимает как бы Самого Господа. истинный христианин смиряется настолько, что в каждом человеке видит образ Божий и служит этому человеку будто самому Богу. Вот свойство смирения; и мы видим, что смирение перед нашими ближними обращается в любовь. гордый человек стремится к преимуществу, он презирает тех, кто ниже его, смиренный же всем уступает и служит ближнему как Самому Христу, таким образом как бы принимая Его.

"А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня…" (Мф.18:6). Видите, Спаситель смиренных людей (смиренны они либо потому, что смирились, либо, может быть, потому, что на самом деле не занимают никакого положения в обществе и выглядят как будто бы ничего не значащими) называет малыми. И вот этих малых, презренных людей мы должны принимать, а если мы соблазним этого человека - чем угодно: гордостью ли, высокомерием ли своим, каким-нибудь смущающим поступком или отношением, то мы не должны думать, будто это ничего не значит, раз человек этот кажется как бы ничтожным. Наоборот, послужить этому человеку - великое дело: служа ему, мы служим Самому Господу и принимаем Самого Господа, а соблазняя этого человека, мы подвергаемся опасности страшного наказания. "А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской" (Мф.18:6), - то есть не нужно относиться к человеку с презрением, отвергать его или, тем паче, какими-либо нехристианскими поступками соблазнять, потому что, служа этому человеку, мы сподобляемся величайшей награды - мы принимаем Самого Христа; если же ведем себя не по-христиански, то подвергнемся страшнейшему наказанию, которое настолько ужасно, что лучше было бы утопить нас с камнем на шее в море.

Далее Спаситель, Господь наш Иисус Христос, говорит о том, как нужно с соблазнами бороться, хотя Он и предостерег всех нас, чтобы мы не соблазняли друг друга, чтобы мы понимали, что, соблазняя друг друга, мы подвергаем себя страшному наказанию, однако же Он предупреждает нас и о том, что все же соблазнов будет много и мы должны быть готовы к этому и знать, как себя вести в этих случаях. Людей, не принимающих учение Христово, на самом деле гораздо больше, чем истинных христиан, потому что есть и христиане мнимые - например, христиане разных неправославных вероисповеданий. Да и среди самих православных есть немало людей, которые только по видимости носят имя Христово, но не хотят понуждать себя к жизни по Евангелию, едва-едва исполняя лишь внешнюю сторону обрядов, кроме того, есть много людей вовсе не принявших евангельскую проповедь. Все это приводит к тому, что соблазнов должно быть чрезвычайно много, и столь сильных, страшных, губительных, что Господь наш Иисус Христос говорит: "Горе миру от соблазнов" (Мф.18:7). То есть испытание это будет настолько страшно, что Спаситель даже выражает сочувствие миру, на который должно прийти множество соблазнов, готовых отвлечь людей от служения Богу и погубить их: ведь если человек поддается этому соблазну, то он погибает, далее говорится: "Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам, но горе тому человеку, через которого соблазн приходит" (Мф.18:7). Мы должны понять то, чего мы часто не понимаем, о чем мы всегда забываем: соблазнов избежать невозможно. Некоторые думают, что если они будут усердно молиться, то их никто и ничто никогда не соблазнит, и в этом они видят суть своего подвига: жить так, чтобы соблазнов вокруг нас не было. Конечно, по возможности мы должны избегать соблазнов, удаляться от тех мест, где они есть. Но совершенно избежать их никак нельзя, соблазны приходят к нам через людей, через мир, через разные обстоятельства, через помыслы, то есть через внушения демонов, от дьявола, от нашей собственной плоти, источников соблазнов множество, но святые отцы говорят, что есть три основных - это дьявол, мир и плоть, наше собственное падшее естество. Поэтому даже если мы совершенно удалимся от мира, что, в особенности в наше время, практически невозможно, то уж от собственного естества и от дьявола мы не спрячемся никак. Некоторые наивные люди думают, что если они запрутся в комнатах, то дьявол их там уже не искусит. Однако такому человеку, наверное, будет еще страшнее и демоны над ним еще больше посмеются, чем над тем, который как-то борется среди искушений и понимает, что бежать-то, собственно, некуда. От себя не убежишь, как говорит пословица. Иные люди, даже находясь в монастыре, думают, что если, допустим, здесь у них какая-то брань, то стоит перейти в другой монастырь или в какое-нибудь другое место - и там соблазнов не будет. Но они настигают человека везде, и даже если бы, как-то оберегая себя, мы получали очень мало впечатлений или если бы в раннем детском возрасте ушли в монастырь, то все равно даже через те немногие впечатления, что у нас есть, дьявол может действовать и возмущать нашу душу, усиливать действие этих впечатлений до таких размеров, что они будут потрясать нас, и какое-нибудь ничтожное воспоминание проявится страшной бурей в нашей душе. И наоборот, самые страшные соблазны и искушения под действием благодати Божией могут ослабеть и превратиться в почти что несуществующие, они будут как бы изглажены из нашей памяти, и впечатление это из нашей души будет уничтожено. "Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам" - вот что мы должны помнить. Соблазнам нужно прийти, от них не убежишь, мы всегда должны быть к ним готовы, мы от них не спрячемся. Чтобы бороться с грехом, нужно не избегать соблазнов (хотя по возможности должно все же остерегаться их), а быть готовым правильно против них действовать. Если бы соблазны не могли отпечатлеваться в нашем уме, то внешние впечатления не производили бы на нас никакого действия, потому что в конечном счете причиной действенности соблазнов является наше падшее естество. Если бы наше естество было чистым, бесстрастным, тогда любые впечатления, даже те, что обычно являются соблазнительными для всех, оказались бы для нас совершенно безразличными. Мы знаем, что некоторые отцы достигали такого бесстрастия, что для них не были соблазнами даже, скажем, человеческая нагота или дурное общество - они и в нем пребывали бесстрастными. Возьмем в пример самих апостолов, которые проповедовали по всему миру, общались с самыми разными людьми и никогда не соблазнялись, но наоборот, проповедовали слово Божие и обращали к Богу тысячи и тысячи людей, потому что бесстрастие в них было столь укоренено, что они не могли ничем соблазниться. То есть все дело в нас самих, в нашем внутреннем состоянии. В Евангелии нигде не говорится, что надо удаляться от мира - потому что это не всегда возможно. Учение евангельское универсально, оно действительно и в пустыне, и в многолюдных городах, и на торговой площади: от соблазнов можно избавиться и на торговой площади, но от соблазнов не убежишь и в пустыне - все зависит от нашего внутреннего состояния. Иной уединяется в пустыню и приносит туда с собой всю суету, бурю греховных помыслов, а другой умудряется сохранить внутреннюю тишину и безмолвие среди самого соблазнительного и суетного многолюдства.

Однако, как мы знаем, есть много людей, для которых Евангелие настолько ничтожно, что как бы и не существует, для них это одна из многих книг, на которую можно не обращать внимания, а есть и настолько безразличные к истине, что даже никогда Евангелия и не открывали, оно кажется им скучным и ненужным учением. На таких людей не действует устрашение Спасителя: "Горе тому человеку, через которого соблазн приходит". И потому хотя Спаситель и устрашает того человека, через которого приходит соблазн, однако затем учит нас, как соблазнам, действующим на нашу душу через чувства и ум, противостоять, и делает Он это при помощи очень емких, значимых образов. Но мы по своему каменносердечию относимся к этому слишком спокойно и те жестокие примеры, которые приводит Спаситель, воспринимаем поверхностно, как бы пробегаем их глазами, поскольку не принимаем всем сердцем этого учения, выраженного кратко, но очень важного для внутренней борьбы, для того, чтобы избавиться от соблазнов. Ведь если мы эти соблазны примем, то нам действительно будет горе. И поскольку мы относимся к этому безразлично, необходимо обратить особое внимание на следующее: раз нужно было именно такими необыкновенными словами показать, как бороться с соблазном, значит, эта борьба имеет чрезвычайное значение и надо приложить огромные усилия, чтобы победить соблазны, так или иначе отпечатлевающиеся в нашей душе.

Если же рука твоя или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя ногами быть вверженным в огонь вечный. Или по-славянски: аще ли рука твоя или нога твоя соблажняет тя, отсецы ю и верзи от себе: добрейше ти есть внити в живот хрому или бедну неже две руце и две нозе имущу ввержену быти во огнь вечный (Мф.18:8), - то есть жестокость наша по отношению к себе в борьбе с соблазнительными помыслами или какими-либо другими соблазнительными явлениями нашей жизни должна быть столь сильной, чтобы мы уподоблялись людям, отсекающим собственную руку или ногу: представьте себе такую ужасную картину, когда вдруг человек по какой-то причине отсекает себе свои собственные члены. Бывает, какая-нибудь болезнь вызывает настолько страшную опасность для жизни, что вынуждает ампутировать конечности, и человек после долгого раздумья с трудом соглашается пойти на это, чтобы избежать более страшной опасности, то есть смерти, а некоторые даже не решаются - так боятся. И вот Спаситель предлагает нам именно такой образ: отсечение руки или ноги. Причем здесь говорится не о каком-нибудь медицинском вмешательстве со всеми предосторожностями, но о грубой жестокости: если тебе мешает твоя рука, отсеки ее и брось от себя. Не просто нужно ее отсечь, не просто от нее избавиться, но еще с какой-то даже ненавистью от себя отбросить - как то, что вводит тебя в погибель, как то, что тебя пленяет и делает для тебя невозможным войти в жизнь в высшем смысле слова, поскольку то, что мы сейчас испытываем, то, как мы сейчас живем, не является жизнью, это, скорее, смерть, некое умирание, которое постоянно нас сопровождает, которое нас объемлет. А истинная жизнь начнется тогда, когда не будет этой борьбы между наслаждением и страданием, между жизнью и смертью, постоянной борьбы с теми опасностями, которые, по словам святителя Игнатия (Брянчанинова), "воюют" против человека и приближают его телесную смерть. Потому лучше избавиться от каких-то вещей, которые нас соблазняют, даже если бы они были нам так дороги и так близки, как бы собственные члены тела; избавиться от них и стать, как нам кажется, людьми несовершенными или не всесторонне развитыми (так говорят в миру - мол, человек должен быть всесторонне развитым; Евангелие предлагает совершенно противоположный образ: не всесторонне развитым, а, наоборот, хромым или одноруким). Лучше стать такими вот уродами, но войти в жизнь вечную, чем, будучи всесторонне развитыми, сохранив все, что нам дорого, погибнуть, быть вверженными в геенну огненную. Здесь под членами тела можно подразумевать и людей, которые нам близки, и какие-то привычные нам занятия, и привычный нам образ жизни, но в первую очередь, конечно же, под образом наших членов, которые мы отвергаем от себя, имеются в виду наши поступки и помыслы. В конечном счете это и есть наиболее точное понимание предложенного евангельского образа.

Можно видеть здесь одни только помыслы, а можно попытаться истолковать эти евангельские выражения еще и следующим образом. Отсеченная нога - это наше стремление ко греху, отсеченная рука - это наши греховные дела, потому что руками человек все делает. И далее: "…если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, лучше тебе с одним глазом войти в жизнь, нежели с двумя глазами быть вверженным в геенну огненную" (Мф.18:9) - под глазом можно понимать сам помысел. Итак, рука - это дела, нога - это стремление ко греху, а глаз - это самый помысел, ибо с помысла все начинается. Можно, конечно, это толкование не принимать, но для нас важно, что соблазн нужно отсекать с такой же по отношению к себе жестокостью, как если бы мы отсекали или вырывали собственные члены: представьте себе, как человек вырывает свой глаз и с ненавистью бросает его от себя. Вот так мы должны бороться и с помыслами, и вообще с соблазнительными вещами: сначала отсечь их, а потом их от себя еще и отбросить, думая при этом и о будущей жизни: о том наказании и о том блаженстве, которые нам уготованы. Только тогда мы сможем победить соблазн. Если до нашего сердца не дойдет, что необходимо по отношению к самому себе проявить такую жестокость, можно сказать, бесчеловечность, то мы никогда не научимся бороться с греховными помыслами, никогда не победим себя и никогда не изменимся.

Некоторые забывают, что Евангелие - это учение Сына Божия, учение Божественное, это учение совершенно правильное, истина без всяких искажений, без всяких ошибок, без всякой тени неточности. И потому никто из нас не может оказаться в таких условиях, где бы Евангелие стало для него ненужным, хотя бы какая-то его часть. Это - Божественные законы, не просто явленные и данные нам, но, скорее, нам открытые, ибо они существуют от века; как существуют законы вещественного мира, так же существуют и законы мира духовного, и обойти или изменить их нельзя, они открыты нам Господом Иисусом Христом. Если мы не будем следовать этим законам, попытаемся как-то, с нашей точки зрения мудро, их обойти, это будет равнозначно тому, как если бы кто подумал, что он бросит камень вверх и вот именно в данном случае произойдет какое-то исключение и брошенный камень не упадет на него обратно. Но такого не произойдет: камень упадет и расшибет этого человека. Так и в духовной жизни: нам иногда кажется, что все может быть как-то иначе, что непреложность духовных законов условна. Но это не так, и мы должны понимать, что от соблазнов не уйдешь, что они всегда будут нас преследовать, всегда будут бороться с нами, бороть нас, как сказал Спаситель: "Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам". И если мы начнем убеждать себя, что борьба с помыслами не обязательно должна быть такой жестокой, то мы никогда не выйдем в ней победителями, и виноваты в этом будем мы и только мы. Это очень важный момент в духовной жизни: пока мы не поймем, что необходимо вот такое ужасное насилие над собой, такое необыкновенное понуждение себя, мы не избавимся ни от одной страсти и даже не сдвинемся с мертвой точки. И все будем искать причину в чем-то. А причина в том, что мы не хотим исполнять Евангелие. Причина в том, что мы почему-то желаем быть исключениями, хотя по большей части мы можем быть исключениями только в худшую сторону, а отнюдь не в лучшую.

Далее Господь наш Иисус Христос вновь говорит об отношении к ближним, потому что без смирения перед ближними, без правильного отношения к ним, прежде всего к нашим братьям и сестрам во Христе, к нашим единоверцам, не может быть спасения. Неприятно об этом говорить, но по большей части мы вообще не думаем о других людях. "Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих, ибо говорю вам, что ангелы их на Небесах всегда видят лице Отца Моего небесного" (Мф.18:10). Вновь Спаситель говорит о малых, то есть о тех людях, которые в наших глазах выглядят ничтожными, ничего не значащими, которые кажутся самыми обыкновенными и заурядными. И вот этих людей мы не должны презирать, хотя на самом деле мы иногда испытываем презрение даже к тем, которые во всех отношениях выше и лучше нас. Спаситель же учит нас не презирать и тех людей, которые кажутся ничтожными. Мы должны смотреть не на их видимое ничтожество, но на то, что ангелы, охраняющие их, предстоят пред лицом Божиим; и тот, кто в наших глазах кажется ничтожным, перед Богом велик, потому что ангел его молится Самому Творцу о спасении этого "ничтожного" человека. Ибо Сын человеческий пришел взыскать и спасти погибшее (Мф.18:11). Человек может казаться малым не только в силу своих скромных качеств, допустим малых умственных способностей, или по причине своего скромного положения в обществе, но человек может казаться малым и из-за своих грехов. Это может быть тяжкий грешник, который не соблюдает заповеди, не живет церковной жизнью, однако же и этого человека мы не должны презирать, говорит Спаситель, потому что, во-первых, ангел его молится Богу и предстоит пред лицом Божиим, а во-вторых, и Сам Сын Человеческий, то есть Господь Иисус Христос, пришел, чтобы взыскать, то есть найти и спасти, это затерянное, падшее существо, настолько удалившееся от Бога, что уже как бы погибшее. И если Господь пришел его взыскать, и сошел с небес, и воплотился, и все употребил для того, чтобы самого ничтожного, самого грешного, самого опустившегося человека привлечь к Себе, то мы не имеем права презирать кого бы то ни было.

Как вам кажется? Если бы у кого было сто овец и одна из них заблудилась, то не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся? (Мф.18:12). Образ этот был понятен древним иудеям. Поскольку скотоводство являлось одним из основных занятий этих людей, то каждый из них прекрасно понимал, что, если бы хоть одна овца из его стада потерялась, он вынужден был бы пойти ее искать и весьма-весьма обрадовался бы, если бы эту овцу нашел. Если мы так радуемся о своем имуществе, когда находим, казалось бы, уже потерянную вещь, в данном случае овцу, то тем паче Бог радуется о каждой живой душе, о каждом человеке: "И если случится найти ее, то, истинно говорю вам, он радуется о ней более, нежели о девяноста девяти незаблудившихся" (Мф.18:13). У нас же получается, что мы радуемся, если находим утерянную дорогую вещь, а человеком совершенно пренебрегаем, как будто он есть гораздо худшая вещь, чем та, что мы потеряли. Таким образом, на деле оказывается, что любви в нас совершенно нет, раз мы переживаем о сохранности своих вещей и совершенно безразличны к тому, спасается или погибает человек. Но если уж мы не можем сразу приобрести любовь, то по крайней мере должны сокрушаться о своем каменносердечии, о равнодушии к людям. Так нет воли Отца вашего Небесного, чтобы погиб один из малых сих (Мф.18:14). То есть если человек погибает, то он погибает не по воле Божией - некоторые неверно полагают, что одним предназначено спасаться, а другим погибать, - а сам уготавливает себе погибель, противясь воле Божией; Отец Небесный ищет спасения каждого человека, даже самого отвратительного, самого падшего. Если бы мы и были уверены (хотя до конца никто в этом не может быть уверен), что, с точки зрения здравого смысла, какой-то человек уже не в силах спастись и не спасется никогда, - мы и этого человека не должны презирать. Потому что и этот погибающий (можно даже сказать, погибший) человек погибает не по воле Божией, а противясь ей; и поскольку воля Божия заключается в том, чтобы он спасся, мы не можем презирать этого человека: ведь как мы будем негативно относиться к тому, кого любит Небесный Бог Отец?

Так нет воли Отца вашего Небесного, чтобы погиб один из малых сих. Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним; если послушает тебя, то приобрел ты брата твоего (Мф.18:14-15). Здесь часто неправильно понимают слово "обличи" как нечто отрицательное, как, может быть, некий крик, оскорбление, но это не так. Когда мы презираем брата, мы бываем к нему совершенно безразличны, он для нас как бы не существует и потому мы предоставляем его самому себе. Но если мы имеем истинную любовь к человеку, то мы не должны презирать своего погибающего брата, оставлять его в неведении о своих грехах, предоставлять его самому себе, мы должны обличить его именно из чувства любви. Это не обязательно относится к каждому из нас, тут нужно знать свое расположение: делаю я это по любви или обличаю от злобы, от ненависти, просто для того, чтобы досадить человеку. Если такого чувства любви нет, то, вероятнее всего, тут есть какой-то страстный мотив, и мы не должны им руководствоваться. Тогда нам лучше оставаться в бездействии, чтобы не получилось, что мы обличаем не ради спасения, а ради удовлетворения своей страсти. Тут речь идет не об обличении с целью досаждения, а об обличении исключительно из любви. Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним; если послушает тебя, то приобрел ты брата твоего (Мф.18:15). Вот таким образом, тайным обличением, совершается приобретение ближних. Откровение помыслов, собственно, и есть то самое действие, которое предписывает Евангелие, с той только поправкой, что погибающий брат или погибающая сестра сам приходит к старцу или старице и все рассказывает. Старица же обличает его не для того, чтобы удовлетворить свою страсть, а для его спасения. И потому, когда мы все рассказываем на откровении помыслов или на исповеди, мы не должны бояться обличения, мы должны жаждать его, потому что через это обличение - в какой бы форме оно ни было выражено: может быть, в форме строгой, грубой, может быть, в форме ласковой - человек спасается, он вновь приобретается для Бога.

Если же не послушает, возьми с собою еще одного или двух, дабы устами двух или трех свидетелей подтвердилось всякое слово (Мф.18:16). Этот, конечно, исключительный случай иногда допускается ради того, чтобы принести пользу погибающему брату или сестре. В монастырях происходит, например, таким образом: нерадивую послушницу или монахиню вызывают старшие сестры и беседуют с ней, пытаются вразумить - бояться этого не нужно. Бояться надо греха, а не обличения, потому что именно оно исцеляет от греха. И строгости монастырской не нужно бояться, потому что, с одной стороны, основное наше произволение - к спасению, а с другой стороны, мы по немощи человеческого естества постоянно от него уклоняемся в некоторые греховные желания. Произволение наше, так сказать, в мелочах, во второстепенных вещах колеблется, поэтому мы должны быть готовы к обличению, к строгости, к наказаниям, ведь таким образом спасается наша душа, и в этом проявляется любовь, а отнюдь не какая-либо неприязнь. Некоторые же иногда считают, что если кто-то пошел пожаловался, рассказал что-то про него, то поступил плохо. Бывает, конечно, кто-то сделает так и из желания досадить той или иной сестре, но по большей части, я думаю, это делается у нас ради того, чтобы не оставить сестру в неведении о ее греховных поступках. Ведь порой со стороны бывает виднее, так как поступки и слова других людей мы способны оценить более трезво, чем свои собственные.

Если же не послушает, возьми с собою еще одного или двух, дабы устами двух или трех свидетелей подтвердилось всякое слово, если же не послушает их, скажи церкви, а если и церкви не послушает, то да будет он тебе, как язычник и мытарь (Мф.18:16-17). Святые отцы так и поступали: если человек не слушался всего церковного собора - чаще всего это был собор епископов той или иной Поместной Церкви или даже всех Церквей, Вселенский Собор, - такого человека отвергали. А в монастырях это бывает так: если человек не хочет внимать тому, чего требует от него все общество, все сестринство какого-либо монастыря, то такого человека нужно из этого общества извергнуть, чтобы он не отравил других, а также для того, чтобы это отторжение от общества послужило ему самому ко спасению, чтобы оно заставило его опомниться и понять - хотя бы такой ценой - какой страшный поступок он совершил, понять, что он погибает. Тут применяется жестокость, но жестокость с целью исцеления. Если же мы будем к такому человеку снисходить и все ему прощать, то скорее всего этот человек будет все более и более развращаться. Так советует поступать, например, преподобный Нил Сорский: неисправляющегося брата из монашеского общества изгонять.

Истинно говорю вам: что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе (Мф.18:18). Эти слова, конечно, более всего относятся к апостолам и их последователям, наследникам их благодати: епископам, в значительной мере к священникам, - но вообще это можно отнести и ко всему христианскому обществу, не в том смысле, что все, что бы мы не связали на земле, будет связано на небе, а в том, что, если мы будем действовать по Евангелию, слова наши будут иметь столь великую силу, что они будут действительны, значимы и на Небесах. Если же какой-нибудь священник или епископ, пользуясь своей властью, или, допустим, настоятельница, или общество братьев или сестер монастыря, или даже целый народ будет проявлять упорство в каком-либо неправильном мнении, то пусть этот человек или все это огромное множество людей не думают, что их слова, их твердость будут иметь какое-то значение. Наша твердость и наши слова лишь тогда имеют значение и огромную силу, когда они находятся в согласии с Евангелием. И если даже самый ничтожный человек, например ничего не значащий ребенок, скажет что-либо по Евангелию, то слово его будет твердо и поистине действенно на Небесах, а если даже самый великий в церковной иерархии человек, епископ или патриарх, скажет противное Евангелию, - слово его будет ничтожным и ничего не значащим. Вот о чем говорил Спаситель, а не о том, что любой человек, облеченный иерархической властью, может делать все, что ему угодно. Тот, кто так думает, предполагает, получается, что Бог будет повиноваться любым его желаниям, как будто бы Бог - это какая-то безличная субстанция, которой вот этот исполненный энергии и разума человек руководит, - это я, конечно, говорю иронически, такого быть не может. Бог повинуется только тем, кто действует по Его воле, а правильнее сказать - это мы повинуемся Богу, и тогда слова наши, поскольку мы являемся проводниками Божественной воли, имеют великую силу.

Истинно говорю вам: что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе. Истинно также говорю вам, что если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного (Мф.18:18-19). То есть если мы будем просить Бога о каком-то деле - не вообще о любом, а об угодном Богу деле, если мы будем молиться о том, что Богу угодно, то просьба наша будет удовлетворена. И это единение вокруг воли Божией принесет свои обильные плоды, ибо где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них (Мф.18:20). То есть когда люди собираются не ради своего имени, а во имя Божие, и не просто прикрываются именем Божиим, именем Господа Иисуса Христа, но на самом деле действуют во имя Его, тогда среди них присутствует Сам Господь; если же Он среди них присутствует, то Он ради Своего имени, ради славы Божией сделает все.

Вкратце подводя итоги этой беседы Господа с учениками, можно сказать, что необходимо для того, чтобы войти в Царство Небесное (я уж не говорю о том, чтобы быть там большим, ведь неизвестно, войдем ли мы вообще в Царство Небесное, это для нас сокрыто, это тайна; любой здравомыслящий человек думает только о том, как бы в Царство Божие просто попасть, но отнюдь не о том, чтобы занять там какое-то преимущественное место). Итак, прежде всего нам нужно быть столь же искренне смиренными, как искренне смиренны дети; нужно стараться никого не соблазнять, очень страшиться этого, а самим быть готовыми к борьбе с соблазнами - с необыкновенной жестокостью к себе. Кроме того, мы не должны презирать даже самого ничтожного, самого грешного человека, и, если обладаем даром любви, наш долг - все делать для его спасения, не быть безразличными к нему, если же не имеем любви, то по крайней мере не досаждать этому человеку, а самим смиряться и укорять себя.

Самое главное, ради чего я, собственно, эту беседу хотел провести, на что больше всего нужно обратить внимание, - это необходимость искреннего смирения и жестокой борьбы с соблазнительными помыслами, потому что если мы этих духовных законов соблюдать не будем, то никакой самый мудрый совет или даже усердная молитва нам не помогут. А пожалуй, и помыслы гордости можно тоже воспринимать как соблазны, поэтому не будет ошибкой даже свести все к одному - к жестокой, мужественной борьбе с соблазнами, такой, словно бы мы отсекали собственные члены. Если мы не поймем этого, никаких изменений никогда не будет и никто нам никогда не поможет: ни Антоний Великий, ни старец Силуан Афонский, ни Амвросий Оптинский, ни святитель Игнатий (Брянчанинов), ни Иоанн Златоуст, - чтение творений этих святых отцов не принесет нам пользы. Если бы мы даже были исполнены необыкновенной, нечеловеческой мудрости и знали прекрасно все святоотеческое учение, но при этом не проявляли бы такого вот жестокого понуждения, то все равно толку не было бы никакого, мы остались бы безуспешными. Пройдут год, два, десять, двадцать, тридцать лет, а окажется, что "воз и ныне там".

Вопрос. Бывают такие ситуации, когда в храм приходят со своей бедой люди, которые мало ходят в церковь. Я не знаю, могу ли я в таких ситуациях их упрекнуть, что они не ходят в храм?

Ответ. Когда человек приходит с бедой, прежде всего необходимо сочувствие. Это понятно. А если ты будешь говорить: "Сам виноват: в храм не ходил, не молился - вот и поделом тебе, будешь знать, как Богу не молиться", - то это может плохо кончиться. Один священник мне рассказывал, как потом сокрушался от своей неопытности. Пошел он квартиру освящать. И хозяйка этой квартиры стала рассказывать ему о каких-то скорбях, о своих болезнях, о том, что, кажется, умер кто-то из ее родственников. А он говорит: "Ну вот и правильно: в церковь вы не ходили, Богу вы не молились. Все справедливо". Та разрыдалась, и в общем результата никакого не было: только человека обидел и все. Говорить подобное человеку надо очень сдержанно, взвешенно, как бы дозировано, насколько он может это принять. Пусть ты тысячу раз права, но если он этого не принял, результата никакого не будет. Бывает, что и сдержанно говоришь, и то человек может обидеться - люди-то гордые и поэтому немощные, не могут потерпеть. Но все же нужно как-то мягко, очень мягко что-то сказать ему в той степени, в какой он может принять. Это, конечно, трудно, но нужно научиться. Бывают какие-то особенные, экстренные случаи, когда, если человеку не скажешь всего сейчас, то потом у него уже больше не будет времени: допустим, человек болен какой-то смертельной болезнью, у него рак. Ему нужно сразу сказать: знаешь что, ты должен исповедаться, причаститься, собороваться, покаяться за всю свою жизнь, а иначе ты погибнешь; если же будешь медлить, то можешь и не успеть. Или человек идет на войну, в Чечню отправляют - тут тоже нужно сказать, чтобы срочно сделал то-то и то-то, потому что потом может не быть времени. А в остальных случаях, когда ситуация позволяет, нужно стараться быть мягким, думать о пользе человека, а не о том, прав ты или нет. Что толку от нашей правоты, если мы человеку принесли вред.

Вопрос. Как именно Бог присущ всему сотворенному? Ведь не сливается, не растворяется же Он совсем, так как тогда получился бы пантеизм, но ведь и не присутствует просто во всем?

Ответ. Бог присущ всему Своим действием, потому что все сотворенное - это Божественное действие, это Божественная энергия, или, как выражается Максим Исповедник, Божественные слова, логосы по-гречески, и поэтому, во-первых, все это присутствовало в Божественном разуме еще до того, как было сотворено, приведено из небытия в бытие, а во-вторых, оно присутствует в Боге как Его действие. Если бы Бог, по выражению псалмопевца, отнял Дух Свой, то, говоря образно, все исчезло бы и обратилось в прах. Бог присущ всему, или вездеприсущ, это во-первых. Во-вторых, Бог находится везде, поэтому Он вездесущ. Поскольку Он существо совершенно простое, то нельзя сказать, чтобы Он в одном месте находился более, в другом менее, но везде Он присутствует полностью, всем Своим существом.

В то же время все сотворенное удалено от Бога в большей или меньшей степени в зависимости от своей природы, удалено не местом, но природой, то есть каждое сотворенное существо воспринимает Бога в меру той способности восприятия Божества, которая дарована ему Самим Творцом. С неодушевленным веществом это происходит иначе, чем с животными, растениями или тем более с существами разумными. Человек или ангелы удаляются или приближаются к Богу в зависимости от своего произволения - в данном случае уже не только природы, но и произволения. Мы далеки от Бога не потому, что Его здесь нет, что Он на небе, как некоторые по наивности своей думают, а потому, что мы от Него удалены душой, своим произволением, грехами, мы устремлены умом своим, духом, своим существом не к Богу, а, если можно так выразиться, в противоположную сторону, не в бытие, а в небытие (конечно, до определенной степени, поскольку мы люди все-таки верующие). Обо всех же людях вообще можно сказать, что они совсем не стремятся к Богу - наоборот, совершенно от Него отвращаются. И вот, своей природой или произволением мы более или менее удалены от Бога, поэтому человек уподобляется скотам, по словам пророка Давида: "Человек в чести сый не разуме, приложися скотом несмысленным и уподобися им" (Пс.48:21). Значит, скоты, то есть звери, животные - по-русски (так как по-славянски "животные" - это всякое живое существо, и человек в том числе), удалены от Бога своей природой, они не способны воспринимать и славить Бога разумно, но только самим своим бытием, самим своим существованием прославляют Бога, как бы сами того не осознавая. А мы, будучи разумными существами, удалились от Бога своим произволением и в этом уподобились несмысленным скотам, то есть таким существам, которые удалены от Бога своей природой. И тем не менее даже в наибольшей степени противящееся Богу существо содержится Божественной благодатью, Божественным действием, допустим демоны. Поскольку они существуют, то самим своим существованием они также прославляют Бога, а поскольку они уклонились от Божественной воли, исказили свое произволение, то они являются и богопротивниками и таким образом превратились из ангелов в демонов.

Бог везде присутствует, но ни с чем не сливается, потому что природа сотворенного и природа Божества, единого несотворенного вечного Существа, бесконечно друг от друга отстоят, а соединяет их то действие, которое проистекает из Божества и дает бытие всему. Оно и человека, и вообще весь мир, все миробытие соединяет с Божеством, но, хотя эта энергия, действие, и происходит из сущности Божией, она не является сущностью Божией, как и человеческое действие проистекает от того или иного человека, но не является им самим. Что же касается благодати, то есть действия, которое помимо того, что дает бытие разумным существам, еще особенным образом на них изливается, - то это также Божественное действие, и происходит оно из сущности Божества, но не отождествляется с нею, хотя извечно и соприсносущно, то есть соприсуще Божеству и сущности Божества. Оно одухотворяет разумную тварь - ангелов и людей, но не соединяет их с собой, не отождествляет полностью человеческую и Божественную природу. Исполненная порывом любви человеческая природа, которая также сообщается с Божественной благодатью и стремится к Богу, бесконечно обожествляется, но в то же время никогда не может слиться с Божественной сущностью, а только все более и более обогащается той славой, которая из нее проистекает и изливается на разумные существа и на человека в том числе. Вот так Бог является присутствующим везде и одновременно ни с чем не сливается.

Вопрос. В аду Бог тоже присутствует Своей сущностью, раз Он благ?

Ответ. Нет такого места, где Бога было бы меньше, и нет такого места, где Бога было бы больше; если мы говорим: "Отец наш, сущий на небесах", - то не потому, что Он на небесах есть, а здесь Его нет, но потому что там все существа Его славят, Он пребывает во всех, а здесь мы своим произволением от Него удалились. Но если здесь произволение человеческое еще колеблется и возможно изменение, то после нашей кончины, после разлучения души с телом изменение уже невозможно и произволение определяется окончательно. Если человек утвердился в своем отпадении от Бога - вот это и называется адом; там находятся те существа, которые своим произволением окончательно удалились от Бога, и изменения в этом отношении с ними быть уже не может. Потому Бог, конечно же, и там присутствует всем Своим существом не меньше и не больше, чем в любом другом месте пространства, чем на небесах, чем в раю, чем среди серафимов и херувимов, но сами находящиеся в аду существа, демоны и не раскаявшиеся грешники, удалились от Него своим состоянием.

Вопрос. А как же святые места: такое ощущение, что там больше явлено присутствие Божие?

Ответ. Вот ты едешь в святые места, а подвижники уходили в пустыню. Там святых мест не было. Там была пустыня, где подвижники выкапывали себе пещеры. Селились иногда в идольских капищах, которые были отнюдь не святыми, а оскверненными, или на каких-то языческих кладбищах, где толпы демонов на них нападали. Почему они избирали эти места? Потому что искали уединения, тишины и потому что понимали: там легче стяжать внутри себя Бога. Приведу пример. Русские подвижники иеросхимонах Арсений и схимонах Николай подвизались на Афоне. У них был друг иеросхимонах Аникита, из дворянского рода, обладавший некоторыми финансовыми средствами. И как-то, проезжая через Афон, решил он повезти их на Святую Землю. Ну, они, конечно, согласились. И вот на Святой Земле, в Иерусалиме и в прочих святых местах, они тяготились многолюдством и суетой и мечтали скорей вернуться на Афон, в свое уединение. Для нас, конечно же, святая гора Афон - это святыня, но все-таки меньшая, чем места, освященные земной жизнью Спасителя, не так ли? Значит, в уединении, в тишине они ближе были к Богу, чем в суете святых мест. Святые места, освященные жизнью Спасителя, Божией Матери, подвигами святых отцов, именно благодаря жизни и подвигу этих людей являют нам особенную благодать Божию, поскольку, благоговейно относясь к этим местам, вспоминая жизнь святых, мы таким образом приближаемся к Богу. Но вот Серафим Саровский, например, никогда не был на Святой Земле. Он только любил называть по-евангельски разные места, где он подвизался: "он пол Иордана" (по-русски "Заиорданье"), "Гора Елеонская". Конечно же, речка Саровка с Иорданом не имеет ничего общего, но там он больше и глубже постигал описанные в Евангелии события из жизни Спасителя и ближе был к Господу, чем мы, даже когда пребываем на святых местах.

Вопрос. Если человек борется за свое спасение, то разве он должен думать, что он спасен? Он, наверное наоборот, считает себя погибающим? Как это соотнести со спасением?

Ответ. Человек смиряется, кается, но надеется на милость Божию, и в конце концов бывает и извещение. Иные не получают извещения, а другие, имея глубочайшее смирение, несмотря на то, что сами себя осуждают на ад, одновременно чувствуют близость к Богу, и даже необыкновенную близость, и имеют извещение о милости Божией, и пока они так смиряются, до тех пор эта близость продолжается, а по мере умаления смирения удаляется и эта благодать и теряется уверенность в спасении. Тут такие вещи - с точки зрения логики противоречивые, но в духовной жизни естественно сочетающиеся. Чем глубже смирение, тем человек спокойнее себя чувствует: он плачет о своих грехах и в то же самое время весь в надежде, - а когда он теряет память о своих грехах, то забывает не только о надежде, но и вообще обо всем, просто живет с каменным сердцем, и все ему безразлично, нет ни надежды, ни отчаяния.

Вопрос. У грешников, наверное, нет благодати Божией, а как же в таком случае Бог может находиться и в грешниках, и в праведниках?

Ответ. Бог находится и в грешниках, и в праведниках одинаково в том смысле, что Он одинаково дает всем бытие. Именно в этом смысле Сам Спаситель говорит, что Отец ваш Небесный повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных (Мф.5:45). Бытие и все блага для бытия даруются всем одинаково. А кроме того, Бог везде одинаково присутствует Своим существом, не только в людях, но везде - в каждой точке пространства, в раю, в аду, на земле, в серафиме и в херувиме, в праведном человеке и в ничтожном каком-то черве, однако являет Себя только существам, способным к Его восприятию, то есть разумным, да и среди этих разумных существ более достойным Он является в большей степени, менее достойным - в меньшей степени, совсем недостойным - никак.

Вопрос. Искупление людей не является для Бога необходимостью, Он мог бы просто взять и прекратить наше бытие?

Ответ. Когда Бог сотворил все существующее и в том числе разумные существа, то Он, конечно же, предвидел падение человека и предусмотрел способы для его спасения, для его искупления после падения. Несомненно, необходимостью это не является, но для чего тогда Он и сотворил эти существа, если обрек их на муки? По мнению некоторых отцов, даже так называемые вечные муки после воскресения мертвых - это будет та же самая благость и любовь Божия, которая существами, не приспособленными к ее восприятию, просто будет ощущаться не как блаженство, а как некоторое мучение, некоторое сожаление, укорение совести, неудовлетворенность или, может быть, иным каким-то неизъяснимым для нас образом; этот свет Божественный будет для одних блаженством, а для других мучением, но тем не менее это будет та же самая Божественная любовь. Мы и сейчас видим, например, что одни люди, прикладываясь к некоторым святыням, святым мощам, к чудотворным иконам, чувствуют особенную благодать, особенное душевное утешение, а другие, бесноватые, испытывают мучение, но Бог же не является творцом зла, не желает их мучить - сама эта благость Божия для них мучительна. На примере этого мы можем представить себе, что будет с нераскаявшимися грешниками в будущей жизни. Благость Божия будет изливаться на всех, но для одних она станет блаженством, для других же - страданием. Итак, Бог всегда думает о спасении человека, а прекратить бытие того или иного разумного существа - это значило бы, во-первых, перестать быть существом любящим, во-вторых, что зло того или иного нераскаянного грешника или демона победило Божественную благость. Он как бы восстал против Бога и сказал Ему: "Напрасно Ты меня сотворил, уничтожь меня". Но благость Божия непобедима, и поэтому она неизреченно изливается даже на те существа, которые Ему не покоряются. Бог не хочет уничтожать разумные существа, потому что любовь Его безгранична и всепобеждающа. Ничто не может подействовать на Божество так, чтобы изменить Его Божественные свойства: любовь, благость и подобные им.

Вопрос. Если времени для Бога не существует, если Он пребывает в постоянном, неизменном настоящем, то как же говорится, что мира сотворенного не было, а потом Бог его сотворил, ведь это тоже изменение? Или нашим ограниченным разумом это постичь невозможно?

Ответ. Безусловно, наш разум ограничен, мы не можем все постичь, и те люди, которые утверждают, что они могут познать Бога, что Бог познаваем в полной мере, конечно, богохульники или просто безумцы. В то же время что-то для нас изъясняется в Божественном Откровении или святыми отцами, и потому этот вопрос тоже имеет ответ. Бог неизменен, и в Нем ничего не изменялось, в том числе и замысел о творении всего существующего также в Нем пребывал всегда. Если бы этого замысла в начале не было, а потом Бог стал бы размышлять и в конце концов пришел к выводу, что нужно это сделать, то, конечно, мы бы предполагали в Нем некоторое изменение. Но поскольку, как мы знаем, Бог - Существо совершенное, Он неизменен и не может быть изменяем ни в смысле умаления Своего совершенства (потому что это значило бы, что Он становится менее совершенным), ни в смысле приобретения каких-то новых совершенств (из чего следовало бы, что Он изменяется от худшего к лучшему), то и замысел о творении мира, или, как говорят отцы, Логос о сотворении мира, также изначала в Нем присутствовал, и потому сотворение мира ничего в Нем не изменило. Мир появился, но в Боге изменения никакого не было, потому что эти слова, логосы, о бытии той или иной вещи, того или иного существа в Нем были, и в Нем остались, и в Нем действуют. Изменилось нечто лишь вне Божества, Он же остался таким совершенным, неизменным, каким и был всегда.

Вопрос. Батюшка, скажите, пожалуйста, может ли у детей быть лукавство? Если я не ошибаюсь, кто-то из святых отцов сказал, что нынешние младенцы своим лукавством превосходят взрослых.

Ответ. Я не знаю, превосходят ли младенцы лукавством взрослых, смотря в каком возрасте; едва ли младенец, который пьет из сосочки молоко, превосходит лукавством взрослых. Все зависит от того, какие взрослые и какие дети. Мне рассказывала одна пожилая женщина, как однажды шалил на улице мальчик лет десяти, грубо себя вел. Эта женщина была, как говорится, старой закалки и решила ему сделать замечание. В это время гроза началась, она ему и говорит: "Ты не боишься ничего, смотри, плохо будешь себя вести, тебя Бог накажет и молния тебя убьет". А он в ответ: "Иди домой и молись". Она ужаснулась и ушла. Что ей говорить таким детям? Лукавство увеличивается в человечестве, наверное, все больше и больше, об этом рассуждает Нил Мироточивый, вероятно, и другие отцы об этом говорят; даже Иоанн Лествичник, который жил, если не ошибаюсь, в VI столетии, пишет: "Почему наши современные подвижники имеют те же подвиги, что и древние отцы, но не показывают такого преуспеяния? Потому что не имеют той простоты и смирения, которые имели древние". То есть уже в VI веке люди не имели той простоты и смирения, какие имели древние отцы. Что уж говорить про наше время! Потому Господь нам и не дает возможности совершать такие подвиги, что из-за нашей гордости, лукавства мы получим от них скорее вред, чем пользу; а больше ведет Он нас путем смирения. Нам ничего не остается, как только смиряться, когда мы видим лишь свое убожество, немощь, нерадение; мы только и должны идти путем, как сказал Нифонт Блаженный, умного делания, растворенного смирением.

Вопрос. Не могли бы Вы привести конкретный пример жесткости в борьбе с помыслами? Как применить заповедь на деле?

Ответ. Когда нас искушает какой-нибудь помысел, вызванный, может быть, самой нелепой страстью, на вид, казалось бы, мучительной, например унынием или отчаянием, тем не менее мы этим помыслом услаждаемся, потому что повод, который привел нас в уныние, нам кажется справедливым, размышление на эту тему для нас утешительно. Допустим, нас обидели, и мы думаем: "Как же можно отнестись к нам несправедливо, разве можно это терпеть?" - и отсюда, так сказать, и проистекает уныние. И вроде бы мучает этот помысел человека, и в то же время (мы должны себе честно признаться), если бы он нас не услаждал, мы бы не принимали этот мерзкий, отвратительный и как будто мучительный помысел. Для сравнения, чтобы понятнее было, скажу, что и блудная страсть, казалось бы такая вожделенная, казалось бы приносящая наслаждение, тем не менее тоже мучает человека. Собственно и удовлетворение этой страсти - это лишь на мгновение прекращение мучения. На самом деле мучение это, иногда даже гораздо более страшное, чем мучения от других страстей, будет продолжаться и продолжаться. Значит, всякая страсть имеет в себе и сторону как бы услаждающую человека, и сторону мучительную. Преподобный Максим Исповедник говорит, что наслаждение обязательно влечет за собой страдание. И поэтому, когда мы боремся с помыслом, допустим, уныния, мы должны бороться и со всеми его причинами, дорогими для нас, важными для нас, оправдывающими нас: например, что мы вот такие добрые, благородные, а с нами поступили несправедливо, подло, жестоко. Мы услаждаемся подобными мыслями, приходим в некое состояние печали и в этой печали видим некоторое утешение. Нам такое состояние дорого, потому что оно нас оправдывает. Но мы должны мужественно, твердо, с жестокостью отсечь все эти дорогие нам поводы для уныния. Не рассуждать о том, что нам приятно, что льстит нам, но отсечь, хотя бы нам это было непонятно, отбросить всякую мысль, которая приводит в действие ту или иную нашу страсть, допустим уныние. Конечно, без Иисусовой молитвы сделать это невозможно, но и усилие собственное также должно быть.

Вопрос. Вы сказали, что наслаждение, любое, влечет за собой мучение. Где в этой ситуации мучение?

Ответ. Ну конечно, кому будет приятно уныние? На самом деле наслаждение от него заключается в том, что ты принимаешь мысль, будто тебя обидели несправедливо, будто ты хорошая, а к тебе отнеслись плохо. Вот это для тебя приятно, а собственно само уныние, конечно, мучение, потому что на душу человека находят безысходность и мрак. Так уж лучше нам мучиться не от действия в нас страсти, а мучиться в этой борьбе, лучше нам испытать страдание от отсечения греховного помысла - настолько нам привычного, что он стал как бы нашим членом, нашим естеством (ведь вообще страсти к нам приросли и стали нашим вторым естеством). Лучше нам испытать страдание от отсечения этого, так сказать, мысленного члена, чем страдание от самого действия страсти, которое бесконечно и которому даже в этой жизни никогда не будет конца, потому что страсть удовлетворить невозможно - чем больше мы ее удовлетворяем, тем больше она разгорается в нас, а в будущей жизни это мучение будет продолжаться в гораздо большей степени - так, что страсть будет как бы нас пожирать. Здесь, на земле, мы имеем некоторое утешение от того, что общаемся с людьми, от того, что свою страсть отчасти удовлетворяем, а в будущей жизни невозможно будет найти ни какого-либо утешения, ни малейшего удовлетворения и страсть, как некий кровожадный голодный зверь, со всею своею яростной силой набросится на нас и будет сожигать, наподобие огня. Действительно наподобие огня: если и сейчас мы иногда ощущаем страсть как огонь, то в будущей жизни это уже будет почти буквально.

Вопрос. Вы говорили, что для спасения нужно стать таким, как ребенок. Что Вы подразумевали под словом "ребенок": его чувства, знания, его наивность или что-то еще?

Ответ. Я не говорил, что надо стать вообще как ребенок. Если у нас будут знания, как у ребенка, то это плохо. Не знания должны быть как у ребенка, а искренность, должна быть искренность в совершении добродетелей или простота в отношении стяжания смирения, как мы сегодня об этом рассуждали, простота помыслов, то есть нелукавство, но отнюдь не детские знания. Апостол Павел сказал: "На злое будьте дети, на доброе будьте разумны" (см. 1Кор.14:20). И не нужно думать, что, допустим, святитель Игнатий (Брянчанинов), который был ученым человеком, переводил с латинского языка некоторых святых отцов и вообще был мудрым и много знающим, не имел этой детской простоты в евангельском смысле, - безусловно, он ее имел; и не нужно думать, что какой-нибудь деревенский мужик, который пьет водку вместо воды и вообще ничего не знает, уже близок к Царствию Небесному. То есть под простотой имеется в виду душевное состояние, искренность, а отнюдь не какие-то ограниченные умственные способности. Часто бывает, что умственная простота сочетается с душевной простотой, но бывает и так, что чрезвычайно утонченный, умственно развитый, образованный, мудрый человек имеет душевную простоту, а, наоборот, грубый, неотесанный мужик может быть гордым, надменным, хитрым и так далее.

Вопрос. Может ли человек почувствовать смирение, если оно вдруг появится? Ведь гордость же мы в себе замечаем. Как оно проявляется внутренне? В мире, в спокойствии душевном?

Ответ. Смирение может проявляться в снисхождении к ближним, в терпении обид, может быть, даже в радости, когда тебя унижают; действительно, в каком-то внутреннем спокойствии, в особенности при всяких скорбях. Еще, наверное, о смирении свидетельствуют любовь к ближнему, предпочтение ближнего себе. Так что не нужно думать, что какие-то духовные свойства, появляющиеся в человеке, смирение или любовь, никак не объяснимы и вообще не осязаемы. Безусловно, они вполне определенные, конкретные, и мы просто по неопытности не знаем их, либо знаем в лучшем случае только по описаниям святых отцов и поэтому рассказать точно о них не можем. А тот, кто это чувство испытал и постоянно его переживает, тот, конечно, про него может рассказать. Бывают, правда, люди столь простые, что не умеют говорить, но если человек обладает хоть каким-то даром слова, он может о себе и просто рассказать. Египетские подвижники описывают те или иные вещи весьма простыми словами, которые, однако, имеют силу для нас и по сей день.

Вопрос. Научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем и обрящете покой душам вашим. Насколько буквально это применимо к нам, ведь настоящее смирение приобретается многими десятилетиями, значит, и покой душевный сейчас нам приобрести нереально? Мы должны лишь стремиться к этому состоянию. А как относиться к покою в душе сейчас, в страстном моем состоянии: как к временному утешению и укреплению от Господа?

Ответ. Поскольку в нас действует благодать Божия или проявляется, может быть, какая-либо добродетель - смирение или любовь к ближнему, постольку и этот покой водворяется в нашей душе. Мы не имеем представления о том Божественном покое, о той тишине, которая нисходит в душу человека при обильном действии благодати или при полном водворении добродетели смирения, и потому то малое утешение, которое мы испытываем, кажется нам великим; мы удивляемся, потому что не знаем, что такое блаженство, испытываемое людьми, достигшими совершенства.

Вопрос. Если сестра оскорбила, как кажется, безвинно, то есть ты не виновата, то лучше все равно укорить себя и попросить у нее прощения ради примирения или этого не делать? Вообще, нужно ли в любом случае брать вину на себя?

Ответ. Если это не вредит послушанию, работе, если это безразличная вещь, то лучше смириться. А если это в конечном счете вредит делу, тогда нужно высказать ей или, может быть, старшей по послушанию или старице. Допустим, в швейной мастерской кто-то напрасно тебя укорит, что ты неверно шьешь, а ты смиришься и начнешь делать так, как тебе советуют, - на самом деле это будет неправильно и от такого смирения вы будете все время плохо шить; конечно же, в данном случае смиряться не нужно. То есть укорение надо перенести спокойно, смириться именно в этом смысле, но сам смысл замечания не принимать. А если это безразличные какие-то вещи, допустим, кто-то разбил чашку, а укорили тебя, хотя ты ее не разбивала, - ну, можешь смириться. Конечно, тут нужно рассчитывать свои силы, потому что иной смирится, а потом так обидится, что лучше бы ему и не смиряться.

Вопрос. Если раздражению уже поддался, то ведь все равно еще не поздно с ним бороться? В следующий раз раньше его замечу, заранее.

Ответ. Конечно, не поздно. Если, допустим, человек в этот раз поддался ему до какой-то степени, все равно в то время, когда он опомнился, он не должен считать, что все уже, поздно, раз он уже принял помысел и поддался ему, - но должен прекратить действие страсти в тот момент, когда он свое уклонение осознал. И он имеет для этого силу, потому что Бог помогает человеку всегда и способен помочь ему даже тогда, когда тот сильно поддался страсти.

Вопрос. Если при искушении стараешься быстрее открыть старице помыслы, чтобы от них избавиться, то получается, что избегаешь борьбы, и это устроение уже неправильное?

Ответ. Нет, это все правильно, но только, во-первых, не всегда есть возможность исповедать помыслы, а во-вторых, именно потому и нужно бороться с собой, что не всегда такая возможность имеется. В-третьих, вообще, в принципе, нужно бороться с собой и откровение помыслов не мешает и не избавляет нас от борьбы с помыслами при помощи молитвы, оно только помогает, это вспомогательное средство. Самое главное все-таки не откровение помыслов, а молитва. Можно спасаться и не имея возможности открывать помыслы (хотя это и трудно), но только молясь и таким образом облегчая свою борьбу, но невозможно спасаться, когда ты открываешь помыслы, а молитву Иисусову и вообще умное делание оставляешь. Если нет умного делания, то вообще даже непонятно, зачем тогда существует откровение помыслов, потому что это есть как бы сопутствующее делание и вспомогательное, хотя и очень важное.

Вопрос. Если Бог все наполняет, но ни в чем не заключается, то как же Христос - Бог? Если Христос - Бог, то как же второе Лицо могло пребывать одесную Бога в то время, когда Христос был на земле?

Ответ. Я только что говорил, что Бог пребывает везде, что Он не пребывает в одном месте больше, чем в другом, - и тут вдруг вопрос: как же Он мог быть одновременно и на земле, и на небе? Но ведь Он - Бог, Он в каждой точке пространства присутствует одинаково, почему же вас удивляет, что Он был и на земле, и на небе? Если, по-вашему, Он помещается в одной части пространства, значит, Он не помещается в другой: спустившись с неба на землю, Он уже не пребывает на небе? Но если Он занимает какое-то пространство, значит, Он имеет какой-то образ? А если Он имеет образ, то, значит, Он уже не безграничное Существо? Почему же мы тогда называем Его вездесущим? Почему вас это удивляет? Если Бог был во Христе, то что же, Он прямо, так сказать, сгустился, все Божество собралось и вошло в человечество Христа - так, что ли, вы представляете? Господь Иисус Христос воспринял на Себя человеческое естество и являлся людям, беседовал с людьми как человек, но это не значит, что Он не пребывал на небесах или не пребывал везде. Божеством Он пребывал везде, но являлся и общался с нами как человек. Поскольку мы удалились от Бога и не могли общаться с Ним как с Богом, то Он Сам к нам приблизился и стал беседовать с нами через Свое человеческое естество. Хотя Господь Иисус Христос и соединен был с Божественным умом и говорил Божественные истины, но говорил человеческим языком, человеческой речью. Тебе не понятно? Ты думаешь, что душа человеческая заключается в человеке? А Иоанн Дамаскин говорит, что не душа заключается в человеке, не тело заключает в себе душу, как бы некую жидкость в сосуде, а наоборот, душа содержит человеческое тело в себе. Так и Бог не заключается в человеке, а соединился с человеческим естеством, через ум, как высшую часть человеческого существа, наиболее к этому приспособленную, наиболее возвышенную, хотя соединился не только с умом, но и со всем существом человека и с телом в том числе. Таким образом, Бог отнюдь не ограничивался пространством человеческого тела.

Вопрос. Говорят, что Спаситель имеет на Своем теле раны.

Ответ. Раны имеет, да, потому что для Него раны - это не изъян тела, а слава, которою Он прославился, совершив Свой подвиг. Не нужно путать такие вещи, как следы необыкновенного подвига Спасителя, славу, которая от Него никогда не будет отнята, и чьи-то телесные изъяны. Мы не знаем, может быть, например, и раны мучеников, которые они понесли на своем теле, каким-то образом будут считаться их славой, и то, что сейчас нам кажется странным и непонятным, в будущей жизни будет прекрасным и возвышенным. Изъянов же человеческого тела, которые связаны со страстностью самого человека или его предков или с какими-то болезнями, конечно, не будет.

Вопрос. Почему на иконах Христос изображается без язв на руках?

Ответ. Иконы в известной степени символичны. Например, на иконе "Уверение Фомы" Спаситель изображен, по-моему, с ранами - там это имеет значение по смыслу, а на иконе "Спас Вседержитель", где Он пишется с Евангелием и благословляющей рукой, наверное, это не имеет значения, поэтому язвы и не изображают.

Вопрос. Говорят, что по Воскресении тело Христа изменилось. А по Вознесении не изменилось ли оно еще раз?

Ответ. Этого, я думаю, не может быть. По Воскресении - да, а больше никакого изменения быть не могло. После Воскресения во Христе пропала та изменяемость, та подверженность страданиям, которая была у Него, добровольно допущенная при непорочном зачатии, и которая в Нем проявлялась, когда Он испытывал голод, жажду и вообще страдания, и по причине которой Его можно было распять и убить. Вот это свойство у Него исчезло.

Вопрос. Батюшка, я когда-то читала об одном старце, который сказал, что он не боится ничего, даже ада, потому что так любит Бога, что и в аду будет крепко держать Его в объятиях своей любовью. Как это понимать?

Ответ. Вот как: это не значит, что тот старец действительно сойдет во ад и будет там держать Бога своей любовью. Просто у него было такое чувство любви, что он не мыслил себе, что даже где-то в аду можно быть без Бога. Это описание состояния старца, а отнюдь не что-то реально возможное в действительности.

7 ноября 1999 г.

Беседа 10. О любви к ближнему

Сегодня меня просили побеседовать на такую бесконечно обширную тему, на которую можно говорить очень много и которая часто отождествляется с самим христианством, - на тему о любви к ближнему. Святитель Иоанн Златоуст, обращаясь, конечно, к мирянам, говорит, что евангельские заповеди нужно начинать исполнять с дома, со своей семьи, но то же самое можно сказать и по отношению к монашествующим: заповеди нужно начинать исполнять со своего братства или сестринства. Вся жизнь человека проходит, в общем-то, в сравнительно узком кругу людей. Если это миряне, круг этот обычно составляют семья, сотрудники, соседи. В конечном счете человек общается постоянно всего лишь с несколькими десятками знакомых, включая родственников, и именно по отношению к этим людям он исполняет или, наоборот, нарушает заповеди. Так же, а может быть в еще большей степени, ограничен круг общения монашествующих. Они живут в замкнутом обществе, каждый день видят одних и тех же людей: на послушании или случайно - соседей по корпусу, - в принципе, окружение одно и то же. И вот, собственно, по отношению друг к другу заповеди нам и нужно исполнять, но именно по отношению друг к другу мы грешим.

Уйдя из мира, отрекшись от него и находясь в изоляции, мы только обезопасили себя от возможности совершать самые грубые и тяжкие грехи, но отнюдь не сделали для себя невозможным вообще какое-либо прегрешение. И поэтому мы должны внимательно следить за собой, за тем, как мы относимся к своим сестрам во Христе. В этом и заключается вся наша евангельская жизнь. Мы думаем, что исполнение Евангелия состоит в чем-то великом и смотрим на евангельские заповеди как на что-то почти невыполнимое, величественное или даже почти непостижимое. В каком-то смысле это так. Но можно посмотреть и иначе. Есть такое изречение Спасителя в Нагорной проповеди: "Кто будет учить других и сам исполнять эти малые заповеди, тот наречется великим в Царствии Небесном. А кто нарушит одну из малых сих заповедей, тот меньшим наречется в Царствии Небесном" (Мф.5:19). Святитель Игнатий говорит, что заповеди названы малыми потому, что они просты по своему изложению и переданы самым ясным языком, понятным и для необразованного, простого человека. Но мне кажется, что здесь можно увидеть еще один смысл. Пусть даже понимание святителя Игнатия является основным, а то, о чем я сейчас скажу, - второстепенно, в данном случае важно, чтобы между этими пониманиями не было противоречия. Для того чтобы правильно понять смысл этого изречения, проведем аналогию - вспомним другие слова Спасителя: "Не презрите одного из малых сих, ибо ангелы их на небесах выну видят лице Отца Моего Небесного" (Мф.18:10). То есть малым сим назван человек кажущийся ничтожным, презренным в наших глазах, хотя на самом деле он, может быть, и велик, потому что ангел его молится о нем Богу. Что в глазах большинства людей или в наших глазах кажется ничтожным, ничего не значащим, то в глазах Божьих велико. Часто люди истинно смиренные бывают презираемы окружающими. Так, например, в неизвестности и смирении жил наш уральский святой - праведный Симеон Верхотурский. Так в безвестности, в презрении и уничижении жил знаменитый и очень почитаемый в России угодник Божий - Алексий Человек Божий. Можно привести еще много примеров, скажем Христа ради юродивые, которые были презираемы или вообще почитались за сумасшедших, такие как Андрей Христа ради юродивый, Василий Блаженный и многие, многие другие. Десятки, может быть, сотни людей, считавшихся самыми ничтожными, были великими. Итак, здесь речь идет не о малости человека на самом деле, а о том, что человек мал в наших глазах, оттого что мы не можем угадать, не можем знать, что он из себя представляет. Нам он кажется каким-то тяжким грешником, достойным всякого презрения, тогда как мы не знаем ни его покаяния, ни подвигов, ни тайных добродетелей, ни тех причин, по которым он согрешил, или каких-то обстоятельств его жизни, воспитания, которые так или иначе его оправдывают, умаляют значение его греха. Поэтому судить о другом человеке мы практически не имеем никакой возможности.

По аналогии с этим рассуждением посмотрим теперь на то, что такое малая заповедь. Малая заповедь не потому называется малой, что она действительно малая, и не потому, что она легкая. Всякий христианин по собственному опыту знает, как трудно бывает исполнить евангельские предписания, евангельские заповеди. Я думаю, что малыми они называются из-за нашего отношения к ним, потому, что мы их презираем, считаем ничтожными, и это чаще всего случается именно в повседневной жизни. Теоретически, путем умозаключений мы понимаем их величие и значение, даже устрашаемся, но когда доходит до дела, мы почитаем их ничтожными и малыми и потому ими пренебрегаем. Возьмем заповедь из Нагорной проповеди: "Всякий гневающийся на брата своего всуе повинен есть суду. И всякий сказавший брату "рака", повинен есть сонмищу, а кто скажет "безумный", повинен есть геенне огненной" (Мф.5:22). Совершенно очевидное и даже страшное прещение налагает Господь - отлучение от Церкви. Тот же, кто оскорбляет своего брата, наказывается геенной огненной, и это весьма страшно, ужасно. Но мы эту заповедь презираем, почитаем ее ничтожной и действительно считаем малой, поэтому в отношениях между собой позволяем себе всевозможные неподобающие вещи, такие как гнев, раздражение. Для нас это что-то само собой разумеющееся. Мы находим много разных причин и оправданий для того, чтобы позволить себе действовать по страсти гнева и никак ее не останавливать, не сдерживать. То есть считаем, что причина, разрешающая нам гневаться, больше, чем заповедь. Заповедь, таким образом, кажется нам малой, а причина - серьезной, большой, великой. Так, почти о любой заповеди, касающейся отношений друг к другу, можно было бы сказать: мы ее презираем, почитаем малой и потому пренебрегаем ею, хотя теоретически любим читать Евангелие и желаем при помощи молитвы, при помощи внутреннего делания очистить свою душу и сделать ее вместилищем благодати, наполнить ее Божественной любовью. То есть молитву, покаяние, умное делание, может быть, даже послушание мы считаем делами великими, значимыми, полагаем, что при их помощи мы действительно можем достигнуть любви, а собственно те заповеди, которые обязывают нас проявлять любовь к ближнему, допустим о безгневии, целомудрии, неосуждении, да и многие другие, мы почитаем малыми, ничего не значащими. Поэтому Спаситель и говорит: "Кто нарушит (не все даже заповеди! - О.А.) одну из сих малых, тот меньшим наречется в Царствии Небесном". Быть же нареченным меньшим в Царствии Небесном может означать, что мы останемся вне его, а если даже и попадем туда, то окажемся самыми меньшими. Но это еще было бы, как говорится, полбеды: дай Бог, чтобы и меньшими, только бы быть в Царствии Небесном. Однако наречься меньшими в нем еще отнюдь не значит, что мы там будем.

Итак, в повседневной жизни мы должны "спуститься с неба на землю" и начать смотреть себе под ноги, чтобы не преткнуться, не упасть и не расшибиться. В повседневной монастырской жизни мы пренебрегаем отношением друг к другу, и у нас получается так: допустим, кто-то зашел в келью, хлопнул дверью нечаянно - мы раздражаемся, делаем замечание и считаем, что в этом нет ничего страшного. Или кто-то попросил помочь, скажем, по послушанию: какую-нибудь мелочь сделать, например, подержать кастрюлю, пока сестра что-нибудь принесет. Человек отказывается, потому что держать кастрюлю - это ничтожно: где ж тут заповедь? Заповеди такой нет: подумаешь, кастрюля какая-то. И под предлогом пренебрежения подобными "малозначащими" поступками мы на самом деле нарушаем заповедь. Да, мы любим Господа, да, мы искренне, внимательно молимся (я не говорю про нерадивых), мы чувствуем благодать во время Иисусовой молитвы, мы умиляемся, но в повседневных, как будто бы ничтожных, ситуациях, где естественно должна была бы проявиться любовь, "накопленная" при помощи молитвы в нашем сердце, мы всем этим пренебрегаем и заповеди попираем. Получается, что когда мы находимся в уединении, тогда мы еще способны мечтать о том, что мы любим ближнего, а когда начинаем общаться с людьми, то различными мелкими проявлениями страстей: раздражением, осуждением, ленью, эгоизмом (может быть, это нехристианский термин, но всем понятный), себялюбием (более точное слово) - мы показываем, что эти заповеди для нас ничего не значат, что они для нас малые. И становится ясным, что любви к ближнему у нас нет.

Апостол Иоанн Богослов говорит, что мы не можем любить Бога, Которого не видим, если не любим ближнего, которого видим. Потому что наш ближний - это образ Божий. И если у нас есть истинная, а не воображаемая, не мечтательная и не прелестная любовь к Богу, то она естественно будет проявляться на ближнем, даже и без всяких предварительных поучений. Тогда просто возникает в душе естественное желание чем-то угодить человеку, с которым ты сталкиваешься постоянно или нечаянно время от времени: желание сделать ему что-то доброе, в чем-то помочь, снизойти в тех случаях, когда он нас как-то обижает или в чем-то ущемляет. Это естественное проявление любви. Если есть у нас любовь к Богу, значит, должно быть и это. А если у нас нет такого великодушия, терпения, участливости, снисхождения к нашим ближним, то есть к тем, кто нас окружает, к ближним в самом буквальном смысле слова, физически близким, потому что они близко возле нас находятся, то в таком случае у нас и любви нет. Апостол Иоанн Богослов прямо так и говорит: "Как мы можем любить Бога, Которого не видим, если не любим ближнего, которого видим" (см. Ин.4:20), - то есть того человека, который сейчас перед нами, случайно ли я с ним столкнулся в коридоре или вместе работаю на послушании. Допустим, столкнулись люди, в общем-то ежедневно друг с другом не встречающиеся, например, из иконописной мастерской и певческого класса - они и являются в данном случае ближними друг другу в самом буквальном смысле слова, потому что находятся близ друг друга, видят друг друга, и если видящий ближнего не любит его, значит он не может любить и Бога, Которого не видит. В чем эта любовь должна проявляться? Опять же не в том, чтобы совершать что-либо выдающееся, экстраординарное, неповторимое и удивительное. Она может проявляться и не только в какой-либо помощи по послушанию, но даже в приветливом слове, взгляде или кивке головой. Не нужно думать, что это мало значит, ведь от нашего настроения (в особенности, когда мы его выражаем) часто зависит настроение людей, которые с нами общаются.

Я, конечно, не призываю вас к тому, чтобы вы все время улыбались, как американцы. Речь идет о приветливости, которая также описана в Евангелии. Спаситель сказал: "Если вы приветствуете только ваших друзей, то чем вы лучше язычников?" (см. Мф.5:47). То есть истинный христианин должен всех приветствовать. Между прочим, раньше в России это воспринималось совершенно буквально, и сейчас кое-где в деревнях или в маленьких провинциальных городках сохранилась традиция здороваться со всеми: идет по улице незнакомый тебе человек и говорит: "Здравствуйте". Или дети, которых научили говорить "здравствуйте", а кому говорить - не научили (школьники и особенно примерные школьницы), иногда просто по своей неопытности всем говорят: "Здравствуйте… Здравствуйте". И мне, например, нравится, когда мне так говорят. Одно это уже создает доброе настроение: встречает вас человек и желает, чтобы вы были здоровы, - что здесь плохого? В древности иначе приветствовали друг друга, говорили: "Радуйтесь" или "Радуйся". Это, может быть, еще более приятное приветствие, но важны не слова - суть состоит в том, что выражается доброе расположение к человеку. Этим приветливым отношением также делается добро, это тоже проявление любви, а отсутствие такой приветливости, естественно, подпадает под осуждение евангельской заповеди, раз мы приветствуем только своих друзей. На самом деле так и получается в монастыре, что те, кто друг с другом общается более близко, видя друг друга, улыбаются, а если встретят кого-то другого, наоборот, морщатся. Когда мы видим близкого, дорогого нам человека, у нас появляется доброе настроение, мы этому человеку всегда рады улыбнуться, а когда видим ту сестру, с которой мы не общаемся постоянно, у нас и улыбки не хватает, как будто у нас все улыбки на счету. То есть оказывается, что на деле мы не исполняем заповеди. Если даже одно приветствие имеет значение, то как можно считать малым и ничтожным делом помощь друг другу.

Конечно, вы можете сказать совершенно справедливо, что в нас нет любви, нет такой благодати. Может, мы и стараемся, и стремимся к этому, молимся, каемся, но в нас любви нет. Но ведь необходимо себя понуждать! Прежде всего должно быть покаяние, а также молитва - добродетель, которую Иоанн Лествичник называет матерью всех добродетелей, через которую приходят все остальные, в том числе, конечно же, и любовь. Но если в нас есть хотя бы малая благодать, она должна проявляться, а мы своим поведением, противоречащим Евангелию, не только не способствуем тому, чтобы исполнить заповедь, но, наоборот, изгоняем эту благодать из своей души. Каждый мелкий поступок, каждое мелкое нарушение заповеди, ничтожное, почти невидимое, не осознаваемое даже, изгоняет благодать из нашего сердца. И хотя мы молимся, каемся, может быть, очень внимательно прочитали четочное правило, почитали Евангелие и святых отцов, может быть, исповедались и причастились - и чувствуем в душе своей благодать, расположение к ближнему, но когда доходит до дела, то вместо доброго слова или некоторого терпения в ответ на неприязненные выпады в наш адрес мы отвечаем на зло злом, а подчас даже и на добро отвечаем злом. И благодать умаляется, а когда мы делаем еще один такой шаг - она умаляется еще, и мы вновь опустошены. Получается, что в течение нескольких часов мы теряем то, к чему готовились, может быть, целую неделю через молитву, откровение помыслов, исповедь и причащение. А когда мы пусты, мы уже действительно не можем заповеди исполнить: раньше могли, но не хотели, а сейчас хотим, да не можем.

Благодать Божия дает человеку возможность и свободу исполнить заповеданное. Об этом сказано в Евангелии от Иоанна: А те, которые от Бога родились, получили власть быть чадами Божиими (см. Ин.1:12-13). То есть те люди, которые родились от Бога свыше, через таинства, через покаяние, получили власть быть детьми Божиими - именно власть. Об этом говорит и Феофилакт Болгарский: "В нашей власти быть детьми Божиими и в нашей власти отказаться от этого царственного достоинства". Когда мы имеем в себе благодать, накопленную через покаяние, через послушание, состоящее из откровения помыслов и отсечения своей воли, через умное делание, через причащение Тела и Крови Христовых в особенности, тогда мы имеем свободу и власть, или возможность, исполнить заповеди, но мы этим пренебрегаем, потому что считаем, например, что помочь какой-нибудь сестре поднести ведро не имеет никакого отношения к Евангелию, что приветливо кивнуть головой - это просто вежливость, но не исполнение Евангелия. И, пренебрегая такими мелочами, мы позволяем себе посмеяться над своей сестрой, пошутить над ней, уязвить ее, пусть даже сравнительно невинно, и остаемся уверены, что тут нет никакого нарушения заповеди. Поступая так, мы теряем благодать, которой, может быть, было наполнено наше сердце и которая дает нам возможность творить добро - предоставляет нам свободу в делании добра. Образно говоря, в нашем сосуде образуются как бы мелкие отверстия, через которые драгоценная влага, благовонное вино благодати постепенно вытекает. И когда приходит момент исполнения заповеди и мы хотим ее исполнить, когда мы осознали, что это нужно сделать, может быть, и в каком-то достаточно очевидном для нас, ярко выраженном случае, - благодати уже нет и мы не имеем возможности и сил осуществить свое намерение: мы все потеряли, расточили по мелочам. Поэтому не нужно оправдываться великими добродетелями, чтобы не исполнять малого, не нужно оправдываться послушаниями, чтобы проявлять себялюбие.

Когда мы не хотим чего-либо сделать, у нас есть один простой ответ: "Нет благословения". На слова: "Помоги мне кастрюлю отнести" - говорим: "Нет благословения", или на просьбу: "Помоги мне в таком-то деле" - отвечаем: "Это не мое послушание", и так далее. Так люди замыкаются в себе, и там, где должна господствовать любовь, господствует такое же себялюбие, как в миру. У нас ведь не производство, где каждый исполняет свою операцию и не должен вникать в чужое дело. Не следует замыкаться в своих, так сказать, корпорациях: певчих, иконописцев, швей. Некоторые руководители послушаний, хотя на самом деле они самые обыкновенные послушницы, вообще царственный вид имеют. Считают, что их дело самое важное и почти единственно значимое в монастыре, остальное все просто чепуха. Есть некоторые послушницы, которые так увлечены своей духовной бранью, что вообще не обращают ни на кого внимания, считая, что их страдания столь невыносимы, а муки их утонченной и возвышенной души столь непостижимы, что как бы вся скорбь мира сосредоточилась в их душе и все стрелы врага направлены именно в их сердца, и по этой причине они имеют право вообще уже ничем не заниматься. Если и станут со скрипом, на одну треть свое послушание исполнять, то уж, конечно, помогать они никому не будут, потому что страдания их как бы все компенсируют, - наоборот, все должны этим послушницам сочувствовать. Допустим, если я злой, то я могу по-разному это оценить. Могу сказать так: какой я злой, какой я негодяй, никак не могу сдержаться, обуздать свой язык и ничего не способен стерпеть; а могу сказать иначе: вот какой я несчастный - так одержим страстью гнева, она меня так истязает, так мучает, я не могу найти покоя, почему мне никто не сочувствует, никто не помогает, всем-то я безразличен. Все это можно описать будто бы с точки зрения аскетической литературы, на самом же деле ты просто ходишь злой как собака, а делаешь из себя страдальца, тогда как, наоборот, никому от тебя спасения нет. И такой человек от своих "невыносимых страданий", естественно, позволяет себе показывать полное безразличие, совершенное равнодушие и даже какое-то непостижимое каменносердечие в тех ситуациях, когда надо бы проявить самое элементарное братское чувство по отношению к своим в действительности самым родным людям (такими должны быть для нас братья и сестры во Христе). Поэтому еще раз говорю: не нужно оправдываться послушаниями, своей сосредоточенностью, своим исихазмом (мол, я так молюсь, что не могу поднять ложку, которую ты уронила, потому что боюсь развлечься и все потерять) и под предлогом возвышенных добродетелей - умного делания и послушания - оставлять то, ради чего, собственно, они и совершаются. Ведь мы совершаем эти добродетели, чтобы исполнить заповеди, то есть добродетели - средство, а любовь - это цель.

Конечно, здесь нужно сделать некоторую оговорку: очень важно под предлогом любви не впасть в человекоугодие. Об этом говорит святитель Игнатий в своей проповеди "О заповеди любви к ближнему", где он замечательно истолковывает заповедь и говорит, что не нужно под предлогом любви к ближнему потакать человеческим страстям. Тут должно быть некоторое рассуждение. В монастыре человекоугодие может проявляться, допустим, так: какая-нибудь послушница от скуки шатается всюду, ей хочется поболтать, просто почесать языком (язык имеет такое свойство, что его руками нельзя почесать, а только разговаривая с кем-то, иначе зуд никак не унять), и вот она встречает другую сестру, которая, как ей кажется, проявляет любовь к ближнему, и начинает помогать ей чесать языком и свой заодно чешет. И хотя кажется, что это любовь к ближнему, но на самом деле это, конечно же, человекоугодие. Такое праздное времяпрепровождение, пустословие, часто сопровождается осуждением: какая-то сестра, скажем, недовольна другой сестрой, или своим послушанием, или строгостью, которую по отношению к ней проявили, и начинает осуждать монастырские порядки или кого-нибудь. И вместо того чтобы отойти или, возможно, даже унять эту сестру, попытаться ее усовестить, чтобы она не грешила, другая сестра начинает ее выслушивать, поддакивать, может быть, еще и своего добавит, и под предлогом все той же любви, сочувствия к сестре на самом деле угождает ее страстям и не любовь проявляет к ней - не спасает ее, не помогает ей встать, когда она преткнулась, а наоборот - падение ее усугубляет и еще укрепляет. Да и сама грешит. Это и есть человекоугодие. Мы часто ищем именно такой любви, и если кто-то не одобряет нашу страсть, нам кажется, что это враг, просто настоящий враг, ненавистник и убийца. Скажем, человека мучает страсть гнева, его просто все раздражает: где-нибудь лампочка не вкручена, дверь плохо закрывается, у кого-то подрясник рваный - ему кажется, что все вокруг не так и терпеть всю эту околесицу невозможно. Что здесь происходит? Это просто сумасшедший дом. И человек, одержимый страстью, ходит и ищет, чтобы кто-то с ним поговорил и сказал: "Да, точно, у нее такой рваный подрясник... да как же может эта послушница, если она в швейной мастерской работает, позорить свою мастерскую" - и т.д. Получается, что нам нужно, чтобы нас поддержали в нашем раздражении, вот тогда только мы считаем, что сестра нас любит, она нам сочувствует, она единственный человек в монастыре, который нас понимает, ведь "никто меня не поддерживает, никто мне не помогает, а у меня такие скорби: я так страдаю от всех этих ужасных беспорядков...". Именно такой любви к ближнему, путая ее с человекоугодием, мы хотим. Я нарочно привел утрированные примеры, но на самом деле они очень правдоподобные. Не нужно искать такой любви, которая в действительности является оправданием наших страстей.

В то же время нужно проявлять любовь к ближнему в самых элементарных, мелких вещах и не думать, что они мелкие. Потому что именно тут мы, собственно, заповедь и исполняем. Возможно, за всю нашу жизнь мы никогда ничего великого не совершим, не будет у нас случая сделать что-нибудь особенное (и дай Бог, чтобы не было, а то здесь, может быть, кое-кто мечтает о мученичестве, а ему кулак покажи, он затрясется от страха), и в таких мелочах, в таких почти незаметных вещах пройдет вся наша жизнь. И мы должны будем дать ответ именно в том, исполнили мы заповеди в этих мелочах или нет. Собственно, заповеди нужно исполнять везде, и это наш долг постоянный с утра и до вечера и с вечера до утра исполнять их во всем. В таких мелочах наша духовная жизнь и проявляется, то доброе, что в нас есть, либо развивается, либо, наоборот, увядает и глохнет, наподобие растений в саду, который никто не обрабатывает и не поливает. И мы, пренебрегая малым, фактически пренебрегаем Евангелием: нет Евангелия и негде его исполнять, потому что все вокруг нас одни мелочи, а крупного ничего нет. Но ведь если в мелочах мы не можем на грубое слово ответить терпением и кротостью и даже не видим своих преткновений, даже не замечаем, что грешим, то случись что-нибудь серьезное, где действительно человек будет испытываться: его вера, твердость, мужество, - то тем паче мы не сможем достойно ответить нашим гонителям и падем страшным падением. Потому давайте будем не просто заботиться о заповедях и добродетелях монашеских, таких как умное делание и послушание, но будем понимать, что благодаря этим добродетелям мы должны исполнить именно евангельские заповеди.

Собственно, я мог бы все это не говорить, а лишь напомнить вам начало книги святителя Игнатия (Брянчанинова) "Приношение современному монашеству", где он говорит, что монахи, которые построили свою жизнь и подвиг на тех или иных монашеских добродетелях или на каком-либо образе жизни, но пренебрегли евангельскими заповедями, падают страшным падением в том случае, если каким-то образом поколеблется привычный им образ жизни, на который они надеялись, и у них не будет уже возможности исполнять какую-нибудь добродетель, на которую они единственно уповали. Жизнь монашеская должна быть построена на евангельских заповедях, а добродетели - средства, которыми мы иногда можем пользоваться, но иногда такой возможности нет. Например, уединение не всегда в нашей власти, и умным деланием не всегда можно заниматься, и послушание тоже не всегда уместно - бывает, нужно и инициативу проявить. А у нас такое послушание, которого, наверное, у египетских отшельников не было. "Нет благословения" - и все, хоть умри кто с голоду или от холода на наших глазах. "Дайте попить" - "Нет благословения". Бывают случаи, когда нужно какое-то участие, я уж не говорю о любви, просто участие проявить к людям: к паломникам, к каким-то приезжим или к некоторым сестрам, может быть, больным или неопытным, к новичкам - и спросить: "Что у тебя случилось?" или "Кого вы ждете?", "Кого позвать?" Но у нас один ответ: "Нет благословения". А ведь мы можем глубоко ранить человека. Допустим, пришел в монастырь паломник или кто-то по делам, ты же не знаешь, кого ты принимаешь - может, это какой-нибудь царь будущий, или богатый человек, который сейчас всех купит и продаст, а ты по отношению к нему грубо себя повел. На самом деле, даже из соображений здравого смысла такое поведение неразумно.

Авраам принял Ангелов, не зная, кто они такие, как странников, и это вменилось ему в праведность. (Конечно, я имею в виду праведного Авраама, не себя, хоть я и стремлюсь ему подражать, и мне всегда очень помогало то, что я старался ко всем людям по-доброму относиться: быть гостеприимным, всех вежливо принимать. Потом эти люди мне большую службу сослужили. А если и не помогали, тоже хорошо, ничего страшного. Подумаешь, человека накормил, от меня кусок не отпадет.) Вот так же, как Авраам, и мы должны поступать, потому что мы не знаем, кого принимаем. А правильнее сказать, мы знаем, да опять же и это почитаем малой заповедью. Спаситель сказал, что тот, кто принимает одного из малых сих, Меня принимает (см. Мф.18:5, Лк.9:48). Значит, принимая любого человека, который пришел к нам, пусть малого, то есть ничтожного в наших глазах, мы принимаем Христа, мы делаем добро Самому Христу. Пусть даже человек будет неверующий, нас это не касается, это его внутреннее состояние, и он за него сам перед Богом отвечает, к тому же благодаря нашей доброте он может обратиться к вере. Расскажу такой случай: один интеллигентный человек, которого пытались обратить в христианство (вообще все это происходило в интеллигентской среде), увлекался античной философией, индийскими всякими учениями, как в наше время принято среди людей интеллигентных. И никто не мог ему доказать истинность Православия. И вот после очередной такой беседы один из участников спора, прощаясь с ним, поскольку тот все-таки называл себя христианином, хотя на самом деле у него в голове была путаница, по христианскому обычаю его троекратно поцеловал. Собственно, лести не было, это была просто вежливость, приветливость, а на того человека она оказала потрясающее действие и послужила тем окончательным моментом, который сделал его православным человеком. Поэтому не нужно пренебрегать людьми, не нужно к ним холодно относиться. Надо быть участливым, несмотря на то, что ты, может быть, и потеряешь одну минуту, ничего из-за этого не случится. То есть не нужно прикрываться возвышенными добродетелями, а необходимо постоянно понуждать себя быть внимательным к ближним. Если даже в нас нет истинной сердечной любви, мы ее пока еще не приобрели, то будем себя заставлять и следить за собой, не будем думать, что есть мелкие заповеди и что какая-нибудь серьезная причина оправдывает нарушение, как нам кажется, ничтожной заповеди, - такого не бывает.

Конечно, к сожалению, случается, что мы, совершая какое-нибудь послушание для монастыря, грешим, допустим, раздражением, но по крайней мере оправдывать себя не нужно, но обязательно в этом каяться и бороться с собой. Желательно и доброе дело делать, и страсти не поддаваться, а мы считаем, что делаем какое-то великое доброе дело, а мелочи нам простятся. На самом деле есть одно великое доброе дело и вообще одно доброе дело - это исполнение Евангелия, больше никаких дел у нас нет. Это как раз и есть наше дело: когда мы произносим слова "умное делание", то подразумеваем под ними не только внимательную Иисусову молитву, даже с какими-либо благодатными ощущениями и переживаниями, а именно внутреннее исполнение заповедей, начиная с помыслов. Вот это, собственно, и есть умное делание, умное дело, дело нашего ума. Если мы прежде в уме исполним заповеди, тогда мы и в поступках совершим их, а если в уме нарушим, тогда и поступки наши будут нарушением Евангелия. Так же и послушание - это средство для того, чтобы отсечь все греховные желания, чтобы научиться владеть своей волей, управлять ей согласно воле Божественной, то есть Евангелию, потому что Божественная воля изображена именно в Евангелии, а не в каком-то особенном откровении, лично данном кому-то. Одно есть откровение - Евангелие, в котором Божественная воля и заключается: не в том, чтобы пойти сесть на третий или второй троллейбус, а чтобы не раздражаться, быть кротким и так далее. А мы все ищем чего-то необыкновенного. Так, помню, одно время особенной популярностью пользовалась книга, составленная по проповедям святителя Иоанна Тобольского, - "Илиотропион, или о сообразовании человеческой воли с волей Божественной". Все покупали эту книгу и хотели в ней, как в какой-то гадательной книге, найти решение конкретно для себя, что лично ему нужно делать; а там просто говорилось о делании добродетелей, об исполнении Евангелия, конечно, прежде всего в приложении к мирянам. Но ничего особенного, что лично мне нужно, там не было: в какой монастырь пойти, например, или на какую работу устроиться; мы же именно так понимаем Божественную волю. А она изображена в Евангелии. В творениях святых отцов опять же ничего нового нет, а есть толкование Евангелия или изложение того Предания, в рамках которого только и можно правильно понять Священное Писание. Поэтому не будем искать чего-то нового и особенного. Откровением для нас должно стать Евангелие; иначе говоря, то откровение, которое преподано для всех, должно стать нашим личным откровением, мы должны его пережить и понять, как нам исполнить ту или иную заповедь. Вот это и есть воля Божия.

Послушание и отсечение своей воли для того и совершается, потому и признается одной из важнейших добродетелей, что научает нас именно исполнению Евангелия. И получается, что умное делание нас учит начинать исполнение Евангелия еще внутри самих себя, в уме, в душе, послушание же нас учит отсекать свои собственные пожелания ради того, чтобы подчиниться евангельским заповедям. А у нас выходит так, что мы теоретически все это принимаем, а сами заповеди, ради которых прибегаем к умному деланию и послушанию, отвергаем. Получается, что мы сами сеем и сами же вытаптываем, и так без конца. Итак, не будем свои грехи извинять послушанием, не будем оправдываться, а если согрешили, станем укорять себя и каяться нелицемерно, то есть исправляться. Вот и все, что я хотел сказать о любви к ближнему, как я ее понимаю. Эту беседу можно было бы приложить и к мирянам, потому что в ней ничего особенного, что относилось бы только к монашествующим, нет. Еще раз хочу напомнить, чтобы в вас не было человекоугодия, не было любви без рассуждения, а то кто-нибудь начнет сейчас же раздавать монастырское имущество. Я думаю, это нехорошо. Должно быть рассуждение, а если не хватает рассуждения, обратитесь к старицам, обратитесь к настоятельнице, к духовнику и решайте; пусть с промедлением, но что-то делайте - не пренебрегайте исполнением заповедей под тем предлогом, что у вас нет благословения их исполнять.

Вопрос. Иногда бывает, что ты торопишься на послушание, а сестры просят о чем-нибудь. Ты выполняешь просьбу и опаздываешь, старшая сестра делает тебе замечание. Лучше выполнить просьбу сестры и потерпеть замечание или извиниться и не опаздывать на послушание, то есть помогать не за счет послушания?

Ответ. Я думаю, что можно помочь и как-то объяснить просто: "Прости меня, но я так-то и так-то сделала". Потому что если мы будем отказывать в помощи все время - мы всегда найдем на то причину: или чтобы не опаздывать на послушание, или еще что-нибудь. Думаю, нет ничего страшного в том, что человек на десять минут опоздал, потому что он кому-то помог. Мы же не в армии и не при Сталине; тогда опаздывал человек на работу - его сразу забирали в "черный воронок", закрытую машину без окон, и везли в неизвестном направлении, потом давали ему пять, десять, двенадцать лет.

Вопрос. Можно ли делать замечания сестрам, например, просить не шуметь, когда мешают спать?

Ответ. Конечно, можно. Но только надо все делать спокойно, добродушно. Если кто-то способен шум вытерпеть, то лучше всего терпеть. А если нет, то предпочтительнее сделать замечание в дружелюбном тоне, чем терпеть, внутренне кипеть, а потом не выдержать и закричать.

Вопрос. Не очень понимаю, вредит ли человеку, на которого раздражаешься, это раздражение, если внешне не выражать его?

Ответ. Я думаю, оно вредит только тому, кто раздражается. Но раз ты как-то сдержалась, то это уже кое-что, уже какой-то результат: если ты снаружи не проявила раздражения, значит, ты можешь его постепенно побороть, а если ты проявила его вовне, значит, ты соблазнила еще и сестру.

Вопрос. Я, действительно, раздражаюсь на всякие мелочи и мне очень сильно, невыносимо больно от этих помыслов. Они мне самой уже надоели, я их понести и терпеть не могу. А как от них оторваться и отвлечься, как с ними бороться, как не принимать, что делать в тот момент, когда они сильно находят?

Ответ. Сестры, вы поймите, я не сказал вам: не грешите больше с этой беседы, ни на кого не раздражайтесь. Это невозможно. Я говорил о том, что нужно бороться с этим и не считать, что есть какие-то мелочи, в которых можно себя оправдать. Вот о чем я говорил. А как бороться - это уже другой вопрос. Читать Иисусову молитву, отсекать помыслы, и, конечно, откровение помыслов имеет большое значение. Вот так и бороться. То есть наша беседа была не о том, чтобы не поддаваться страстям совершенно, потому что для новоначального это невозможно; но для достижения даже не бесстрастия, а состояния, когда мы хоть сколько-нибудь собой владеем, необходимо долгое время. Речь идет о том, чтобы не считать наше повседневное общение такой мелочью, к которой вообще неприложимы понятия нравственности, - вот о чем я говорил.

Вопрос. Как быть с бомжами и нищими, которые постоянно ходят в храм и просят денег и продуктов, да еще одни и те же? Я всегда смущаюсь, а вдруг я проявляю нечувствие, немилосердие, то есть не исполняю заповедь.

Ответ. С такими людьми нужно обращаться так, чтобы, с одной стороны, проявить к ним милосердие, с другой - держать их на расстоянии, потому что это люди не только нуждающиеся, но в большинстве своем и развращенные, опустившиеся, способные украсть или еще какую-нибудь гадость сделать. Поэтому мы и помогать им должны, и должны себя обезопасить от них, чтобы просто не заразиться какой-нибудь, допустим, кожной болезнью или педикулезом. Надо балансировать на грани: помогать им, но держать и себя, и других сестер в безопасности от них. Варсонофий Великий советует людям, которые не достойны доверия, давать хлеб и отпускать - накормить, может, или с собой что-то дать. Это очень трудно - и не цинично относиться к таким людям, и в то же время глупостей не делать. Вообще, я не могу дать универсальный совет, я сам порой ошибаюсь; как тут определишь - и человека нуждающегося боишься обидеть, и не хочешь потакать таким вот обманщикам. Очень трудно. Все равно когда-то угадаешь, когда-то ошибешься. Что мы можем сделать?

Вопрос. Мне кажется, что в монастыре я стала холоднее, даже менее вежливой, чем была в миру, потому что уклад жизни, порядки монастыря многому препятствуют.

Ответ. Я не говорил о вежливости в том смысле, что нужно говорить "пожалуйста", "будьте добры", "будьте любезны", "извините" и так далее. Я говорил, что, на худой конец, лучше уж вежливость проявить, но на самом деле нужно быть действительно участливым. Вежливость в монастыре исчезает, как и в семье, где очень трудно себе представить, чтобы все между собой были вежливы. Зачастую даже очень культурные и вежливые люди внутри семьи друг с другом обращаются просто - так и у нас получается. Искусственные средства, прикрывающие отсутствие любви (потому что такова, собственно, и есть вежливость), должны исчезнуть, и необходимо, чтобы вместо них появилась настоящая любовь. Совсем не обязательно употреблять такие волшебные слова, как "спасибо" или "пожалуйста", которым в школе учили, но можно сказать одни и те же слова резко, а можно благожелательно, это зависит от интонации, с какой они произносятся, или от ситуации. Вот о чем идет речь. В миру мы часто бываем вежливыми из-за человекоугодия. С чужим человеком на работе проще, а внутри семьи (можно сравнить нашу монастырскую жизнь с семейной жизнью) любовь проявить труднее. Тут уже настоящее чувство должно быть, а не какая-то вежливость, прикрывающая безразличие.

Вопрос. Слышала, что миряне упрекают нас в холодности и невнимании. Но ведь у них свое представление о жизни, об отношениях между людьми. Почему мы должны вести себя по их меркам, тем более здесь, в монастыре?

Ответ. Нет, конечно, мы не должны вести себя по меркам мирян, но мы и соблазнять их тоже не должны. Как я говорил, нужно отличать любовь от человекоугодия. Часто миряне под любовью понимают человекоугодие: вежливость, ненужный светский разговор без всякой темы. Это лишнее, а приветливость, доброе отношение, участие должно быть. Поэтому мы не можем, конечно, идти на поводу у мирян, но и не должны строить из себя исихастов, людей настолько углубившихся в молитву, что нам нет дела ни до чего внешнего. Мы позволяем себе долго празднословить друг с другом, говоря о своих собственных делах, а когда нужно спросить у какого-нибудь мирянина, для чего он пришел и кого он ждет, чтобы ему подсказать, что делать, или позвать кого-то, тогда уже мы становимся исихастами. Не нужно, конечно, вступать в излишние разговоры, особенно тем сестрам, которые часто сталкиваются с мирянами, например, в храме, не всякому это полезно, но участие должно быть. Если тебе задают богословский вопрос, а ты не знаешь ответ на него, то незачем что-либо изобретать; и если у тебя нет благословения поучать на нравственную тему, на эту тему и не говори, но что-то доброе сказать, буквально два-три слова, ты можешь, например: "Сейчас, подождите, мы позовем священника". Или пусть человек стоит и часами ждет? Почему нельзя подойти и спросить у него: "В чем вы нуждаетесь?", "Для чего вы пришли?" или "Кого вы ждете?" А потом подсказать ему: "Сейчас батюшка выйдет" или "Извините, но батюшки нет", - разве это человекоугодие? Или в этом проявляется угождение мирянам? Когда-то же и вы сами были в таком положении, хоть это вспомните - нравилось ли вам, когда с вами обращались грубо? Или приятнее было, когда к вам внимательно, сочувственно относились, когда вас выслушивали, помогали, подсказывали?

Вопрос. Иногда я хочу чем-нибудь помочь сестре или, как вы говорили сегодня, поприветствовать или посочувствовать, но сразу вспоминаю, что я очень тщеславная, тогда смущаюсь, что опять начну гордиться и тщеславиться. Как быть?

Ответ. Ничего страшного. Если ты поприветствуешь сестру, то будешь гордиться и тщеславиться этим, а не поприветствуешь - будешь тщеславиться тем, какая ты смиренная. Лучше поприветствовать и немножко поддаться страсти, чем не иметь тщеславия, но и не проявить любви. Лучше подать добродетель, пусть немного и поддадимся тщеславию, но главную добродетель все-таки исполним. Хотя, конечно, нужно и добродетель исполнять, и с тщеславием бороться. Но мы должны иметь в виду, что эта страсть следует за любой добродетелью, за любым добрым делом всегда, и мы не можем заранее себя от нее оградить. Как сказал Иоанн Лествичник, все демоны радуются о падении человека, а демон - бес тщеславия радуется о добрых делах. Но что же тогда, и добрых дел не совершать? Нет, будем совершать их и бороться с тщеславием.

Вопрос. Иногда бывает, что какая-либо сестра делится со мной своей радостью, а мне кажется, что если я поддержу в ней эту радость, то буду человекоугодничать, или все же нужно приветливо и участливо к ней отнестись?

Ответ. Я думаю, конечно, нужно приветливо отнестись. Если же ты считаешь, что эта радость по предмету недостойному или плохому, тогда нужно рассказать старице этой сестры. А самому надо все равно быть с человеком приветливым и не огорчать его, не брать на себя роль судьи, потому что эту роль нам никто не доверял. Это должна делать только старица.

Вопрос. Живя в монастыре, я поняла, да и старица подтвердила, что на самом деле я - эгоистка и никто мне не нужен, хотя внешне я вежливая, не всегда правда. Как избавиться от внутреннего холода?

Ответ. Конечно, нужно понуждать себя по-доброму ко всем относиться, делать добро, не пренебрегая многочисленными мелочами, - это, так сказать, тактическая задача, сегодняшняя. А стратегическая, дальняя - это каяться и молиться, и через покаяние в нас вместе с приобретением благодати начнет действовать и любовь. Тогда уже мы по отношению к ближнему будем действовать с любовью не по принуждению, не потому, что так нужно, а потому, что так велит нам сердце и это становится для нас естественным.

Вопрос. Во мне в последнее время сильно стала действовать злопамятность. Как легче всего от таких мыслей избавиться?

Ответ. Наверное, нужно молиться за человека, который тебя обидел и по отношению к которому в тебе действует эта страсть, стараться с ним быть особенно приветливым, сделать ему какое-то одолжение, если есть возможность; не пренебречь представившимся случаем ему в чем-то помочь и таким образом заставлять себя противостоять страсти, не забывая в то же время исповедоваться в этих помыслах. Иными словами, нужно молиться - не только за этого человека, но вообще против помыслов злопамятности, стараться делать добро этому человеку и обязательно постоянно каяться, хотя бы злопамятство к тебе подступало десять раз на день и не оставляло долгое время.

Вопрос. Иногда когда помогаешь кому-нибудь, то явно нарушаешь монастырский устав. Как быть, лучше помочь или нет?

Ответ. Все нужно делать с умом. Здесь не может быть одного общего решения, поэтому лучше посоветоваться со старицей, которая, принимая во внимание конкретные обстоятельства, а также твой характер и твои слабости, скажет, как это полезней для тебя было бы сделать. Конечно, монастырский устав не выше заповедей; другое дело, когда мы под предлогом заповедей исполняем свою волю и грешим, но если нам точно известно, что этого требует заповедь, то, конечно, это выше устава. Я напомню вам такой пример, вы его все знаете. Как-то к Моисею Мурину пришли странники. Он приготовил им пищу на огне, хотя в его скитской пустыне запрещено было разводить огонь и вкушать вареную пищу, здесь ели только сырые овощи, когда они были, а в основном употребляли сухари и воду, даже соль и та считалась роскошью. Он же сварил им еду, сделав это не из чревоугодия, конечно, а ради того, чтобы накормить людей, пришедших издалека. Скитские монахи пожаловались своему пресвитеру, который был у них кем-то вроде игумена. Тот ответил: "Хорошо, я сделаю ему замечание". Заметьте, что они не Моисею Мурину сказали, а пожаловались пресвитеру, то есть равный равному не посмел говорить, и поэтому в их поступке, пусть неправильном в целом, все-таки есть пример для подражания. Когда же все собрались в церковь в обычное время, может быть в воскресный день, пресвитер сказал: "Моисей нарушил закон человеческий, но соблюл закон Божеский", - то есть он нарушил устав скитской пустыни, но исполнил заповедь любви к ближнему. Это пример для всех нас. Но это вовсе не значит, что все кому не лень, не понимая сути того или иного поступка, могут нарушать устав и оправдываться тем, что они исполняют заповеди. Все должно быть только с благословения, с совета и с большой осторожностью.

Вопрос. Бывает, что когда угождаешь сестре или появляется намерение ей помочь, тут же возникает смущение оттого, что сочувствуешь помыслу просто понравиться ей, расположить ее к себе, подчинить. В таком случае как помочь сестре в ее нужде? В случае же когда на какую-то помощь сестре возьму благословение старицы, то не появляется сочувствия к лукавым помыслам.

Ответ. Вот видишь - берешь благословение и сочувствия к ним нет. Но мне кажется, что если даже и примешивается к доброму что-то нечистое, нужно все равно помочь, а потом исповедаться и избавляться от этой нечистой примеси, от желания, чтобы к тебе хорошо относились. Поддержать сестру, потому что она-то в самом деле нуждается в помощи, необходимо, если же ты будешь думать, как бы самой не согрешить, то и человеку не поможешь. В первую очередь нужно думать о другом человеке, а потом уже о самом себе.

Вопрос. Вы говорите, что в монастыре вежливость должна исчезнуть, но однажды, когда во время службы все сестры ждали момента, чтобы войти в церковь, пришел один благодетель, и, когда он проходил мимо сестер, ни одна из них с ним не поздоровалась. Меня это очень смутило. Как же быть, объясните, пожалуйста?

Ответ. Я же говорю, что нужно быть приветливыми. Когда человеку говорят о приветливости, то он отождествляет ее с вежливостью. Под вежливостью святые отцы имеют в виду, когда кто-нибудь при помощи разных слов и манер делает вид, что он относится к человеку по-доброму, тогда как тот ему совершенно безразличен; то есть вежливость тогда прикрывает внутреннюю холодность. Это нам не нужно. А приветливость - это понуждение себя к доброму расположению, выражающемуся в том числе и внешне. Надо отличать лицемерие от понуждения. Вежливость - это вошедшее в обычай лицемерие, а приветливость, повторюсь, - это понуждение себя к доброму расположению.

Вопрос. В Евангелии написано: "…Яко прииде Ему час, да прейдет от мира сего ко Отцу" (Ин.13:1). Что здесь имеется в виду? Здесь говорится о переходе естества человеческого?

Ответ. Конечно, Господь Иисус Христос как Бог всегда пребывает одесную Отца, и всегда единосущен Отцу, и никогда от Него не отлучается. И поэтому когда говорится о переходе от мира сего к Отцу, то здесь имеется в виду человеческое естество Господа, которое должно покинуть этот мир и перейти в небесные сферы, и уже как Человек Господь Иисус Христос, Своим человеческим естеством, а не только Божеством, воссядет одесную Бога Отца. Когда мы читаем Евангелие, нельзя изречения о Господе воспринимать одинаково, потому что одни изречения относятся только к Его человеческой природе, другие - только к Божественной, иные - к обоим естествам, иные относятся к Нему до вочеловечения, иные - после вочеловечивания, иные - по Воскресении и Вознесении и так далее, и нужно различать, какое изречение к какой части Его естества и к какому времени Его бытия приложимо, тогда не будет путаницы. А когда мы берем одно изречение, относящееся, допустим, к человеческому естеству, и абсолютизируем его, то из этого уже может получиться ересь, отрицающая Божественность Господа Иисуса Христа. Или когда мы обобщаем какое-то изречение, говорящее о Его о Божеской природе, то можем впасть в противоположную ересь монофизитов, смешивающих Божескую и человеческую природы и умаляющих последнюю.

Вопрос. Почему картина мира, представленная в "Точном изложении Православной Веры" Иоанна Дамаскина, так расходится с той, какую мы имеем сейчас?

Ответ. Там представлены научные знания, современные Иоанну Дамаскину, поэтому, конечно, он мог ошибаться. В том, что он говорит о собственно богословских истинах, не может быть никаких отклонений, никаких исправлений и уточнений - это не подверглось никаким изменениям. Там же, где он опирался не на откровения, а на достижения современной ему науки, точнее античной (потому что во времена Византии научное развитие было традиционным и, скорее, малоподвижным, использующим знание античного мира), он, конечно, мог ошибаться, ничего удивительного нет. Из этого можно извлечь урок, что науке никогда верить нельзя, какими бы достоверными ее достижения ни казались современнику.

Вопрос. Вы как-то в одной из проповедей говорили, что Иоанн Креститель посылал своих учеников к Спасителю с вопросом, Он ли ожидаемый Мессия или нужно ждать другого, не потому, что сам сомневался, а потому, что хотел своих учеников убедить. А вот у нас в храме читали такое толкование, будто он посылал своих учеников по той причине, что ожидал уже смерти и вдруг у него возникло сомнение, не напрасен ли его подвиг. Такое толкование тоже возможно?

Ответ. Я высказывал мнение святоотеческое - Феофилакта Болгарского, а толкование, о котором говорите вы, может быть, более современное. Иоанн Креститель, который слышал голос с неба: "Сей есть Сын Мой возлюбленный, о Немже благоволих" (Мф.12:18) - и видел, как на Спасителя в виде голубя сошел Дух Святый, не мог уже сомневаться. Это абсурд. Если Иоанн Предтеча говорит, что пришел для того, чтобы Он явился, и, имея это Откровение, всем проповедовал явившегося Мессию, - отчего бы потом он вдруг мог усомниться? Нет, это невозможно. Это смешно даже предполагать - получается, что он усомнился в тот момент, когда Господь воскресил сына Наинской вдовицы. Кто от этого может усомниться? От этого, наоборот, укрепляются в вере. Именно после этого события Иоанн послал своих учеников к Спасителю спросить: "Ты ли Тот, Который послан или мы иного ждем" (Лк.7:19), - потому что он думал, что пришло Господу время объявить открыто, публично, что Он Христос, раз Он совершил такое великое чудо - воскресение из мертвых.

Вопрос. Почему Иоанн Креститель, когда его спрашивали, пророк ли он, отвечал отрицательно?

Ответ. Во-первых, может быть, из смирения. Но я думаю, что главная причина заключалась вот в чем. Люди хотели отождествить его с кем-то из древних пророков. Тогда уже не было почти никаких пророков или их было очень мало и их не почитали - наступило время духовного оскудения. Когда же явился такой великий пророк, пытались отождествить его с кем-то из воскресших или явившихся в духе пророков: Илией, Иеремией. Так и про Спасителя говорили. Поэтому Иоанн Креститель и сказал: "Нет, я не пророк".

Вопрос. Я не понимаю, почему употреблена и что означает разная мера наказания в словах Евангелия: "Всякий гневающийся на брата своего напрасно подлежит суду, кто скажет брату своему "рака", подлежит синедриону, а кто скажет "безумный", подлежит геенне огненной" (Мф.5:22)?

Ответ. Потому что за более тяжкие грехи - более тяжкое наказание. Первое: Всякий гневающийся на брата своего напрасно подлежит суду, - то есть кто только прогневается, того уже нужно судить, если напрасно прогневался. Но некоторые святые отцы говорят, что даже если кровь твою прольют, то и тогда гнев напрасен. А Иоанн Кассиан Римлянин говорит, что слово напрасно вообще вставлено в позднейших списках, в древности его не было: до такой степени святые отцы не хотели примириться с тем, что существует какое-то оправдание для гнева. Справедливо ли мнение Иоанна Кассиана, неизвестно, но справедливо его отношение к этому - что гневаться в любом случае недопустимо. Даже если мы начнем это слово истолковывать, то окажется, что по большей части мы гневаемся напрасно. Не напрасно мы гневаемся на человека тогда, когда он нас соблазняет на какой-нибудь грех и мы восстаем против этого, не хотим поддаваться или когда кто-то соблазняет нас впасть в ересь. Только это не напрасный гнев, все остальное - напрасный. Кто скажет брату своему "рака" (пустой человек), подлежит синедриону. Одно дело - прогневаться, другое - оскорбить, усомниться в человеке, а третье - называть его уроде, это по-славянски, или, как тут говорится, безумный. Здесь уже большее осуждение, больший гнев. Ведь обычно человек тогда начинает говорить оскорбительные слова, когда он больше рассердился: "Да это пустой человек, с ним нечего говорить". Вот за это мы подлежим отлучению от Церкви, если строго к нам подходить. А когда мы сказали: "Да вот это безумец, что с ним разговаривать" - и начинаем кричать, обзывать его такими словами, как урод в смысле "безумец" или, как еще говорят по-славянски, "юрод", - это следующая степень гнева. Здесь, видимо, степени гнева рассматриваются. Но лучше, конечно, совсем не гневаться.

21 ноября 1999 г.

Беседа 11. О важности исполнения "малых" заповедей

Сегодня я хочу более углубленно рассмотреть ту тему, которой мимоходом уже касался в предыдущей беседе, - о том, что в духовной жизни не бывает малых, незначительных вещей, что в отношении к ближнему не может быть мелочей. То, что нам кажется незначительным, ничтожным, может быть на самом деле великим или, правильнее сказать, страшным для нас, если мы им пренебрежем, - от этого зависит наше спасение или наша погибель.

В Евангелии при изложении Нагорной проповеди апостолом и евангелистом Матфеем приведены следующие слова Спасителя: "Кто нарушит одну из заповедей сих малейших и научит так людей, тот малейшим наречется в Царстве Небесном; а кто сотворит и научит, тот великим наречется в Царстве Небесном" (Мф.5:19). По-славянски заповеди названы "малыми", а в переводе на русский язык - "малейшими". Но заповеди эти имеют великое значение, потому что нарушающий их человек наречется малейшим в Царстве Небесном. Быть названным малейшим в Царствии Небесном - это не значит обязательно там и находиться, не значит быть спасенным. Если мы в обществе христиан порицаем, допустим, какие-то пороки и осуждаем за них тех или иных порочных людей или если говорим о каких-то страшных грехах - это не значит, что мы рассуждаем непременно о тех людях, которые находятся среди нас. Чаще мы говорим именно о тех, которые находятся вне нашей среды, вне Церкви. Так и здесь: малейшим наречется в Царствии Небесном - то есть совсем не обязательно, что тот человек будет в Царстве пребывать. И определение заповедей как малейших мы можем понимать различно, не только так, как истолковывает святитель Игнатий, - что они просты для понимания и потому называются малейшими. Мне кажется, что слова Спасителя указывают на наше отношение к этим заповедям: нам они представляются ничтожными, ничего не значащими и мы ими пренебрегаем. не потому, что заповеди на самом деле такие легкие в исполнении и мы всего лишь не хотим их исполнять, считая, что это очень уж просто: захотим - и исполним, а по той причине, как мне кажется, что в обычной житейской суете, в нашем повседневном общении с людьми мы ими просто пренебрегаем, не придаем им должного значения. И теми заповедями, которые учат нас, как правильно относиться к Богу, как правильно относится к самим себе, пренебрегаем по той же причине: нам кажется, что в обычных обстоятельствах все это не имеет принципиального значения.

Например, вы знаете, что Иисусову молитву и вообще непрестанную молитву называют любовью к Богу - и действительно в этом делании проявляется именно любовь к Богу. Так вот, мы под предлогом разных житейских занятий, обязательных, нужных, иногда чрезвычайно важных, считаем для себя возможным Иисусову молитву оставлять и, таким образом, пренебрегаем любовью к Богу. С одной стороны, мы знаем, что надо любить Господа Бога всем сердцем своим, всей крепостью, всем разумением (Лк.10:27), и не пытаемся с этим спорить, не пытаемся возражать словами, а, с другой стороны, делами своими мы показываем, что заповедью этой пренебрегаем. Нельзя любить Бога всем сердцем час или, допустим, несколько часов в сутки, когда мы совершаем келейное правило или присутствуем на богослужении. Если мы поистине любим Бога всем сердцем, мы будем молиться непрестанно, по крайней мере в состоянии бодрствования, а человек, который стяжал любовь совершенную, у которого сердце действительно открылось для любви к Богу, - тот не может успокоиться и молитву творит даже тогда, когда отдыхает, когда спит. Значит, под предлогом важных, необходимых дел - тех дел, которые как будто бы обеспечивают наше безопасное или нормальное существование, мы оставляем любовь к Богу и считаем эту заповедь не имеющей значения, то есть малейшей. Она оказывается меньшей, чем, допустим, труд ради пропитания или налаживание хороших отношений с людьми ради того, чтобы каким-то образом обеспечить свое безбедное, безопасное существование.

На прошлой беседе я также говорил, что мы пренебрегаем и любовью к ближнему. Не потому, что мы теоретически почитаем эту заповедь ничтожной, но во время всей той суеты, которой мы поневоле предаемся, в каждом конкретном случае мы начинаем эту заповедь считать не имеющей такого уж принципиального значения. Итак, формально не дерзая опровергать Евангелие или пренебрегать им, на деле мы почитаем ту или иную заповедь ничтожной и оправдываем свое пренебрежение этой заповедью тем, что она не подходит к данной ситуации, в данной ситуации она малая, малейшая.

Когда мы слышим слова Спасителя о том, что блажени нищии духом…, блажени плачущии… (Мф.5:3-4) и так далее, мы не можем тут же назвать эти заповеди малейшими. Как они могут быть названы малейшими, если за эти добродетели обещана великая награда - Царствие Небесное? Самая первая заповедь, о нищете духовной, обещает тем, кто эту добродетель стяжает, Царствие Небесное. Значит, название "малейшая" зависит от нашего с вами отношения к той или иной заповеди в каких-либо конкретных, а не выдуманных обстоятельствах. У нас получается так: мы хотим испытывать любовь к Богу именно во время для этого отведенное или тогда, когда сделать это легко и просто. То же касается и любви к ближнему, и любой иной заповеди: о нищете духовной, о плаче о своих грехах, об алкании и жаждании правды, или праведности, - все это мы относим к тем заповедям, которые нужно исполнять при удобных обстоятельствах; в обычных же - тех, в которых мы повседневно находимся и, по всей видимости, всю жизнь будем находиться, мы почитаем их ничтожными, малейшими. И если мы и дальше будем так к ним относиться, то, конечно же, ничего не сможем исполнить - по той причине, что и случая никакого не представится к их исполнению. В обычных обстоятельствах пройдет наша жизнь, и мы все время будем почитать заповеди малыми и ничтожными, а какие-то житейские нужды - значительными и, собственно, определяющими наше страдание или счастье, нашу болезнь или здоровье, нашу, в конце концов, жизнь и смерть. То есть заповеди ничтожны не сами по себе, не потому, что о них как-то просто говорится и не придается значения - им придается великое значение в самих евангельских словах, в словах Спасителя, - а потому, что мы сами умаляем их в собственном сознании неправильным отношением к ним. Но если мы будем так жить, пренебрегая этими малыми заповедями, нарушая их (или, как сказано по-славянски, "разоряя"), считая их как бы ничтожными, и еще учить людей, чтобы они уделяли первостепенное внимание обычным житейским нуждам, тогда мы, конечно же, наречемся в Царствии Небесном малейшими, то есть окажемся вне Царства.

В Евангелии есть еще другое подобное употребление слова "малые", или "малейшие". Как в Евангелии от Матфея, в Нагорной проповеди, заповеди названы малейшими, так и людей мы часто именуем или почитаем малейшими. Не потому, что они на самом деле таковые, ибо перед Богом все люди одинаковы и равны, но мы сами из-за гордости почитаем себя большими, чем другие, или каких-то людей из-за их качеств, которые нам кажутся значительными, важными, можем считать лучшими. На самом же деле каждый человек: образованный или необразованный, простой или утонченный - является образом и подобием Божиим. Поэтому в очах Божиих между людьми нет никакой разницы, если мы почитаем кого-то малым, то лишь потому, что он мал в наших глазах. Даже если бы мы считали малым, ничтожным именно грешника, то и в этом отношении допустили бы ошибку, потому что самый падший, самый грешный человек еще больше нуждается в помощи Божией, в спасении, милосердии, чем человек праведный. Об этом говорят некоторые евангельские притчи, например, о том, что пастух оставляет девяносто девять овец в горах и, спускаясь с гор, ищет одну заблудшую. Значит, и грешника тоже нельзя почитать малым и ничтожным, но при помощи такого слова описано наше собственное внутреннее состояние. В Евангелии от Матфея также сказано: Кто напоит одного из малых сих чашей холодной воды во имя ученика, истинно говорю вам, не потеряет награды своей (Мф.10:42). Итак, мы видим, что не только великое доброе дело по отношению к ничтожному человеку принесет нам награду и милость от Бога, но - обратите внимание - даже если мы дадим ему чашу воды, то есть сделаем для него и малое, мизерное дело, то и ради такого как будто незаметного пустяка мы также получим награду. вывод отсюда такой: не может быть никакого презренного дела. В прошлой беседе, между прочим, мы говорили о том, что сестры не помогают друг другу под предлогом послушания или других, по видимости серьезных, причин, считая, что помочь кому-то, например, принести посуду или вымыть пол - это такой пустяк, на который не стоит обращать внимания. Но ведь здесь в Евангелии изображено гораздо менее значительное дело, чем оказанная кому-то помощь. Просто дать чашу холодной воды - это вообще никому не составляет никакого труда, потому что вода есть везде, она ничего не стоит, и наполнить чашу водой и подать ее другому человеку - это совсем просто, но даже за это Господь обещает награду.

Значит, мы не должны пренебрегать ни малым, в наших глазах презренным, ничего не значащим человеком, ни малым делом. Ведь Евангелие не может быть ничтожным и малым только потому, что какая-либо великая заповедь, например о любви к ближнему, иногда проявляется и в ничтожном, малом поступке: подать чашу холодной воды или даже просто улыбнуться и кивнуть ближнему головой, - и не говорите мне, что это ничего не значит и что это легко сделать. Если мы испытываем неприязненные чувства к человеку, то быть приветливым по отношению к нему порой бывает чрезвычайно трудно. поэтому здесь также присутствует любовь и мы исполняем великую заповедь о любви к ближнему - в том, чего, может быть, со стороны никто не увидит и о чем никто не догадается. Никто этого не заметил, а мы только кивнули человеку головой - и в тот момент исполнили заповедь. И за это, конечно, мы не лишимся награды - это не мелочь, не ничтожно, а, напротив, - значительно.

Если же мы начнем такими случаями пренебрегать под предлогом того, что это мелочь, то, в конечном счете, окажется, что исполнить ту или иную евангельскую заповедь, и не только о любви к ближнему, но и все прочие, у нас никогда не будет ни возможности, ни времени, ни случая, и мы дойдем до того, что в великих делах также окажемся совершенно бессильными, немощными, не способными ничего делать, как бы парализованными. А может быть, даже вообще не обладающими искусством исполнения заповедей, потому что в любом деле нужен навык, и если мы его не приобретем в таких, казалось бы, мелочах, то и большое дело, конечно же, сделать не сможем. В любом ремесле человек сначала учится пользоваться какими-то инструментами, необходимыми для работы, исполняет прежде простейшие операции и постепенно, стяжав навык, может переходить ко все более и более сложным вещам, таким образом обретая мастерство. Что же касается евангельской жизни, которую называют наукой из наук и искусством из искусств, то здесь в особенности необходимы опыт и навык. Правда, не только навык, но еще и благодатная помощь; хотя, опять же, если мы не будем понуждать себя к деланию добра, то и благодать Божия способствовать и содействовать нам никак не будет. Насколько мы понуждаем себя служить Богу, настолько Он нам в этом служении помогает. Насколько же пребываем нерадивыми, настолько и помощь Божия уменьшается. Может быть, эти Евангельские слова: "Кто напоит чашей холодной воды одного из малых сих во имя ученика, истинно говорю вам, не потеряет награды своей" - можно толковать и следующим образом. Допустим, мы приобрели благодать Божию, награду Божию в каком-то великом деле, но если вдруг в чем-то самом малом мы нарушим заповедь: не подадим холодной воды, пренебрежем нашим ближним, который кажется нам ничтожным, не заслуживающим внимания человеком, - то и награду свою за великое дело потеряем. часто в жизни бывает так: усердно помолившись, причастившись, мы почувствовали в душе какое-то утешение, благодать, мир, но потом из-за какого-то ничтожного слова все теряем. Значит, действительно, пренебрегая малыми делами, мы не только пренебрегаем возможностью исполнять заповеди, но еще и делаем как бы некую щель в сосуде своей души, через которую благодать Божия от нас уходит.

Спаситель говорил Своим ученикам, что нужно быть смиренными, как дети, и хотя Он не сказал "малыми", но сам строй речи, образы, которые Он приводил в пример, указывают именно на это. Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: "Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное" (Мф.18:2-3). Дети, как существа почитающие себя ничтожными, ничего не значащими, не претендующими ни на что в обычной человеческой жизни, ставятся нам в пример. И отнюдь не в отношении ума, потому что апостол Павел говорит: "На злое будьте дети, а на доброе разумны" (1Кор.14:20). Но кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве небесном (Мф.18:4), т.е. мы должны к другим людям относиться внимательно, о себе же думать как о существах ничтожных, а не так, как у нас обычно бывает: себя мы почитаем людьми значительными, а другими пренебрегаем. Некоторые скажут, что к ним это не относится: они себя, мол, великими отнюдь не считают и величаться им нечем, ничего особенного из себя они не представляют ни в отношении своих способностей, ни в отношении своего положения в обществе, ни в отношении своей нравственности - они самые заурядные и ничтожные люди. Вроде бы эти люди правы, вроде бы они действительно так о себе думают. Однако когда доходит до дела - мы всегда предпочитаем себя другим людям. Даже в самых простых вещах: допустим, считаем себя более достойными беззаботного времяпрепровождения, более достойными комфорта, всяких удобств, всего того, что составляет "мелочи" человеческой жизни, без чего человек не может жить. И когда встает выбор: уступить ближнему или приобрести что-то для себя, - то мы всегда предпочитаем себя. Вот и получается, что на самом деле мы отнюдь не почитаем себя малыми, но думаем о себе в данной конкретной ситуации, в ситуации опять же ничтожной, как бы незаметной и обыкновенной, что мы большие, чем тот или иной наш ближний, с которым мы поневоле соперничаем. И таким образом, ясно, что мы мним себя людьми великими. Пусть даже мы не считаем себя образованными или умными, но всегда - более достойными земных благ, чем те люди, которые также на них претендуют, и никогда мы не уступим. А если чем-нибудь мы и поделимся с ближними, то только в том случае, если у нас этих благ с избытком, если мы сами не потерпим никакого ущерба. Итак, мы всегда предпочитаем себя нашему ближнему, а должно быть наоборот. На самом деле мы не считаем себя малейшими, хотя сами себе и кажемся если уж не смиренными, то по крайней мере людьми ничего особенного о себе не думающими.

Итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном. И кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает. А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской (Мф.18:4-6). Обратите внимание, что в первую очередь мы сами должны смириться. Господь сначала учит нас смиренному мнению о самих себе, а затем говорит о том, чтобы мы не презирали тех людей, которые кажутся нам малыми - потому ли, что они действительно смирились и умаляют себя пред нами, или потому, что мы просто презираем их за что-то, за какие-то грехи, справедливо или несправедливо, или потому, что они кажутся нам необразованными и грубыми, или потому, что они бедные или нищие, - так или иначе, мы не должны такими ничтожными в наших глазах людьми пренебрегать, мы должны принимать их во имя Христово, таким образом делая добро как бы Самому Христу. Господь объясняет нам: "Кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает". Получается, что этот человек не такой уж ничтожный и незначительный, как нам кажется, если, принимая этого человека, мы принимаем Самого Христа. Тот, кто представляется нам ничего не значащим, на самом деле есть образ Христов, подобно тому, как поклоняясь иконе, на которой изображен Иисус Христос, совершая каждение перед ней, лобызая ее, мы таким образом оказываем честь Христу, так и служа ближнему, образу Христову, созданному Самим Богом, почитая его, мы таким образом служим Самому Христу. Господь принимает это как служение Самому Себе.

Таким образом, отношение к ничтожному, малому человеку оказывается отнюдь не малым, а самым великим делом, которое только можно себе представить. И наоборот: Кто соблазнит одного из малых сих... тому лучше бы было, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской. Если великая награда бывает тому, кто принимает одного из малых сих, то также и великое наказание бывает тому, кто его соблазняет. Потому мы должны быть чрезвычайно внимательными в отношении к людям, с которыми так или иначе общаемся, и не считать малозначащими и как бы почти незаметными ни самих этих людей, ни своих поступков. Бывает, что пренебрежение к ближнему происходит под видом дружбы: поскольку мы привыкли друг к другу, постоянно общаемся, у нас возникли доверительные отношения, то мы по этой взаимной любви друг к другу и снисходим. И под предлогом такой любви, становясь из-за нее дерзновенными, мы позволяем себе неуважительное обращение с теми людьми, которые нас любят, да, собственно, которых и мы любим. Например, какие-то грубоватые шутки, какое-то пренебрежение - все это также является проявлением подобного соблазна. Чаще всего именно тем людям, которые, быть может, больше других нас любят и нам доверяют, мы более всего и вредим. Соблазнить, конечно, можно по-разному: можно увлечь в какой-нибудь грех, допустим уговорить пренебречь послушанием, можно смутить своим плохим поведением. например, ведя себя грубо или равнодушно, совершая какой-то иной дурной поступок на глазах другого человека, мы не только себе приносим вред, но раним и его совесть. Человек тот может соблазниться на осуждение, а может смутиться до такой степени, что скажет: "Раз он, более опытный, себе такое позволяет, то тем паче мне это можно". И самыми многоразличными способами мы можем соблазнить человека; а сами даже и не заметим, что он на нас в это время смотрит, так как он, этот малый человек, для нас как бы и не существует, - мы его внутренним духовным взором не замечаем. Мы делаем свое дело, делаем то, что считаем нужным, думаем о своей пользе, а этот невольный свидетель остается нами соблазненным. и если соблазн окажется велик, если мы всегда будем так делать, смущая ближнего даже какими-то незначительными грехами, постоянно принося ему вред, то можем подвергнуться страшному наказанию. Ведь Сам Господь говорит: "Тому лучше бы было, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской", - то есть это такое страшное наказание, что лучше было бы этому человеку быть утопленным.

Вот то, что можно сказать об отношении к ближним; а теперь поговорим о смысле слова "малый" касательно преданности воле Божией, а также того или иного служения, которое нам вверено. Когда Господь говорил притчу о талантах и рассуждал о том, какой награды достоин преданно Ему послуживший, Он произнес следующие слова: "Господин его сказал ему: "Хорошо, добрый и верный раб! В малом ты был верен, над многим тебя поставлю, войди в радость господина твоего" (Мф.25:21). Здесь также слово "малый" можно понимать двояко. Первое и, может быть, даже основное значение - мало то, что мало по сравнению с наградой будущей жизни, наградой Царствия Небесного. Действительно, если мы бываем верны в этом малом, в служении земном, то получаем за него необыкновенную награду, и не только на Небесах, но даже и на земле. Благодать Божия, которую стяжевают праведники, является великой наградой за те труды, которые они понесли ради Господа. В сравнении с этим великим благодатным утешением, с этим обилием Святого Духа в душе человека все скорби, все труды его действительно кажутся малыми. Но есть и второе значение слова, о котором мы сейчас говорим: эти труды нам кажутся малыми по той причине, что мы считаем их как бы ничего не значащими, недостойными внимания, и потому относимся к ним с некоторым пренебрежением. Вот мы находимся в монастыре, в какой-то степени изолированы от внешнего мира, живем внутренней монастырской жизнью, все у нас тут регламентировано, все расписано, и нам известные предписания Евангелия кажутся здесь неуместными. Отношение друг к другу, к тем людям, с которыми мы каждый день сталкиваемся и каждый день общаемся, видится нам столь незначительным, что действительно можно сказать, что мы почитаем это чем-то малым. Но ведь собственно здесь мы и проявляем себя или как христиане, или как люди нерадивые и не любящие Христа. И другого случая не будет. Те люди, среди которых мы живем, которых видим каждый день по несколько раз, с которыми работаем, - вот это и есть наши ближние, здесь мы, собственно, и должны исполнять заповеди. в особенности относится это учение к монашествующим - по той причине, что монахи должны понимать: суть не в том, какое мы совершаем дело - великое или малое, а в том, как мы его совершаем. Ведь мы отказались от великих дел: мы не творим милостыни, не кормим голодных, не проповедуем заблудшим людям, мы удалились, изолировались - и таким образом показали, что важно не то, что мы делаем, а то, как мы это делаем. Важно не то, великое ли дело или нет, а то, соответствует ли оно Евангелию. И вот эти как будто бы незначительные отношения между сестрами на самом деле являются исполнением или нарушением Евангелия. И за такое малое в глазах мира добро - ведь многие нас даже осуждают за то, что мы отказались от внешних добрых дел и живем, как кажется им, эгоистично, - мы надеемся получить великую награду. Потому что понимаем: нам необходимо тщательно за собой следить и в этой невидимой для мира, умаленной в его глазах духовной жизни стяжать милость Божию и стать истинными христианами. Так должно быть. В действительности же некоторые почитают это за нечто пустяковое, за мелочи, и в этом малом, которое нам вверено, мы порой бываем неверны Богу. Если тот евангельский раб, будучи верен в малом, вошел в радость господина своего, то у нас получается наоборот: мы, будучи неверны в малом, не получаем, по словам евангелиста Луки, и великого.

Верный в малом и во многом верен, а неверный в малом неверен и во многом. Итак, если вы в неправедном богатстве не верны были, кто поверит вам истинное? (Лк.16:10-11) - непосредственно эти евангельские слова обращены к богачам, но богатство здесь можно понимать расширенно. Не только собственно богатство, не только деньги, но и наши душевные силы, наши умственные способности и даже физические силы - это также есть богатство. Если мы в этом малом, в том, что каждому человеку дано от природы для существования, бываем неверны, то нам не будет вверено и великое, то есть не будет вверена и благодать Божия, потому что по сравнению с благодатью и богообщением все, что мы имеем, и само существование, можно назвать малым и ничтожным.

Значит и среди заповедей, и в отношениях с ближними, и во всей нашей жизни, и среди всех наших способностей - всего того, что нам дано вместе с бытием, - ничего малого не существует. Это грубейшая, ужаснейшая ошибка, когда люди почитают что-либо мелочным и, по неопытности пренебрегая теми вещами, которые, как им кажется, можно назвать малыми, постепенно доходят до того, что и великие вещи начинают считать ничтожными. Когда мы читаем Евангелие - мы умиляемся, а когда переходим к делу, например, завязывается разговор с кем-то из нашего окружения, скажем из сестер монастыря, - все это забывается и даже совсем не приходит на память. В действие вступают совершенно другие законы, совершенно иные принципы, и уже самой жизнью мы показываем, что Евангелие для нас является чем-то малым. И таким образом мы, к сожалению, доказываем - самим делом, самим своим греховным поведением - правильность предложенного толкования евангельских слов: "Кто нарушит одну из заповедей сих малейших и научит так людей, тот малейшим наречется в Царстве Небесном" (Мф.5:19). То есть доказываем, что даже великие заповеди из-за нашего лукавства - иначе не назовешь - становятся в нашем сознании, в нашей жизни малейшими.

Как с этим бороться? Что нужно делать для того, чтобы не было подобного неправильного отношения к жизни? Есть у христиан такое понятие, такое делание - в особенности оно прилично монашествующим, - как трезвение, состоящее в том, что человек всегда следит за своей внутренней жизнью. Человек взирает внутрь своего сердца, внутрь своей души и, видя самые ничтожные движения ума, изменение чувств, контролирует их, пытается их для себя объяснить, понять, что с ним происходит. конечно, лучше, если он это делает не самостоятельно, как поступают подвижники уже более преуспевшие и более опытные, но с помощью своих духовных руководителей, будь то духовник, или настоятельница, или старица; в других же случаях это может быть просто опытный христианин, хотя таких сейчас чрезвычайно мало. И вот, взирая на постоянные изменения в душе, пытаясь объяснить, что с ней происходит, соответствует то или иное ее движение Евангелию или отклоняется от него и нужно ли молиться о том, чтобы это движение душевное укрепилось, или, наоборот, противиться ему, - человек таким образом не только следит за поступками, но и пытается увидеть их корень, то есть помыслы и желания, возникающие в уме или душе. И начиная с этого, для большинства людей несуществующего, уровня жизни, он переходит к видению в себе того, чего другие не видят, - того малого, с которого начинается вся жизнь человека. И таким образом - через трезвение, через борьбу с помыслами, через особенно развитое внимание к своей внутренней жизни - он исполняет заповеди, собственно, на этом и основано учение о трезвении - ничего малого не существует. Еще раз говорю, что монашествующие отказываются от мнимо великих трудов, которыми гордится и тщеславится мир, ради того, чтобы совершать малые, невидимые ни для кого дела. Но они-то и являются величайшим делом, величайшим деланием пред очами Божиими, гораздо большим, чем какие-то великие свершения государственных мужей или завоевания полководцев. И за исполнение этих малых заповедей, из-за которых мир нас презирает как эгоистов, отказавшихся от служения людям, мы наречемся великими в Царствии Небесном. И это означает, что не только в будущей жизни, но и в нынешней, уже сейчас, мы получим то, о чем мир и не мечтает. Получим, и увидим, и ощутим Царство Небесное внутри самих себя, в своем сердце.

Таким путем должны идти вообще все христиане, а в особенности монашествующие, потому что из понимания того, что мелочей не существует, и возник, собственно, монашеский образ жизни, возникли понятия "трезвение" и "умное делание". Вот как мы должны относиться друг к другу, как должны относиться к себе. Мы же все измеряем совершенно другими мерками: Евангелие у нас употребляется только для келейного чтения, а в жизни мы руководствуемся совсем другими принципами, принесенными нами из мира, чуждыми христианству. И сами себя оправдываем или осуждаем, грустим или веселимся не оттого, что исполняем или нарушаем Евангелие, а потому, что наши страсти или удовлетворены, или пребывают голодными. Когда страсти наши голодны, тогда мы унываем, сердимся, плачем, а когда удовлетворяем их, тогда почитаем себя счастливыми. И, будучи монашествующими или стремясь к монашескому чину, часто ведем себя, к сожалению, как мирские люди. Мне бы очень не хотелось, чтобы нас касалось изречение, которое относят к предсказаниям о последних временах: "В последние времена монахи будут как миряне, а миряне как скотина". Ну, про мирян мы говорить не будем, а что касается монашествующих - мне бы не хотелось, чтобы вы были как миряне, то есть чтобы между вами возникали какие-то склоки, ссоры, рассуждения о том, кто больше, кто меньше, кому больше уделяют внимания, кому меньше, кто более любим, кто менее любим и так далее. Все это никак не приличествует тому образу жизни, который мы избрали. Поэтому станем достойными того наименования, которое носим или к которому стремимся, - наименования монахов - и будем трезвиться. Раньше некоторых монахов иногда даже называли трезвенниками - оттого что они как бы "истрезвляли" свою плоть. Подобно тому, как человек, подверженный страсти пьянства, постоянно стремится к опьянению, как бы не понимая, что с ним происходит, так и монашествующие должны стремиться к тому, чтобы истрезвиться. Необходимо изгнать из своей души опьянение, происходящее от действия страстей, и увидеть все в истинном свете - ясно, чисто, правильно, чтобы суметь совершать свой путь ко спасению твердыми ногами.

Вопрос. Могут ли любовь, расположение, забота быть излишними? Как не перейти грани разумного и не стать навязчивым?

Ответ. Бывает такая "демьянова уха" - когда человека так кормят этой ухой, что он уже не знает, как вырваться от столь радушного хозяина. К сожалению, в наше время подобное бывает очень редко. Теперь "демьяновой ухой" никто уже не угостит, сейчас такого "Демьяна" нужно поискать... конечно, не надо переходить грани разумного. Ближнему нужно помогать, но в то же время необходимо понимать, что человек свободен и мы обязаны предоставить каждому свободу. Это не значит, что в монастыре надо тихо свергнуть послушание и установить всеобщее равенство. Но мы не можем человеку что-то навязать, если он не принимает этого сам во внутренней своей жизни. Но пока есть надежда, что человек исправится, мы можем терпеть, как бы дать ему свободу некоторого произвола. Однако если он не хочет исправляться, то, поскольку мы, к сожалению, не имеем возможности ради его собственной пользы, ради его спасения эту свободу нарушить, мы должны, как говорится, предоставить ему уже полную свободу, то есть - исключить из монастыря, дав ему право самому решать свою судьбу и устраивать свое спасение так, как он считает нужным. И совсем не обязательно думать, что человек этот погибнет, но, может быть, такое о нем решение послужит кому-то уроком и другие люди будут вести себя иначе, спасти человека против его собственной воли, к сожалению, нельзя. Если бы это было возможно, то, наверное, некоторые люди, и я в том числе, загоняли бы в Царствие Небесное палкой. Но на самом деле ничто не в силах заставить человека внутренне перемениться. На него могут влиять внешние обстоятельства: поработить, в каком-то отношении сломить, - но внутренне человек все равно остается свободным. даже когда он принял какие-то убеждения или что-либо исполняет из страха, а собственного произволения и согласия у него на это нет, то такая покорность не принесет ему пользы и не даст спасения. спасти человека способно только самопонуждение.

В этом, между прочим, отличие христианства от магометанства, в котором считается, что даже если человек принял определенное убеждение - религию Магомета под угрозой насилия, то, значит, он уже и спасается. У нас не так. Бывали, конечно, попытки насильного обращения в христианство, но само учение христианской Церкви - оно не таково. Должно быть внутреннее согласие, должно быть сознательное послушание воле Божией. Поэтому, когда мы на человека нажимаем, давим на него, пытаемся склонить его к тому, что нам кажется для него спасительным, то это в действительности для него может оказаться излишним. В этом отношении нужно быть очень осторожным.

Вопрос. Как отличить привитую тебе еще с детства вежливость от чувства любви? Как узнать, по какой причине я уступаю сестре: из любви или из вежливости?

Ответ. Мне кажется, что, в конце концов, вежливость - это не так уж и плохо. по крайней мере, лучше грубости, когда у человека нет ни вежливости, ни любви, а только грубость и раздражительность. пусть лучше у него будет раздражительность, прикрытая вежливостью, ведь тогда он не покажет своей страсти - это все же лучше, чем неприкрытая злоба. Поэтому очень бояться вежливости не нужно. Единственное, мы должны понимать, что вежливость - это не какая-то добродетель и это не то, к чему нужно стремиться; вежливость сама по себе может быть пустой, и какое-либо вежливое слово: "здравствуйте", "пожалуйста" - не избавляет от необходимости испытывать к другому человеку подлинное чувство. Поэтому когда мы формально ближнего приветствуем, а в душе у нас холодно, тогда это на самом деле лишь внешняя вежливость. когда же мы действительно испытываем любовь к ближнему, имеем некое доброе чувство, тогда мы можем обойтись и без каких-либо вежливых слов. Тогда, возможно, найдутся другие добрые слова, специально не предназначенные для таких случаев. Впрочем, те же самые слова вежливости, допустим, приветствие - "здравствуйте" или прощание - "до свидания", могут быть сказаны холодно, а могут - с чувством расположения, и тогда это уже не сухая вежливость, здесь уже есть любовь. По внутреннему чувству и нужно определять, вежливость это или начинающаяся любовь к ближнему.

Вопрос. Запись помыслов - это трезвение?

Ответ. Да, это один из важнейших элементов трезвения, не единственный, но один из важнейших. Хотя, конечно, бывают такие обстоятельства, что именно от этого, хотя и важнейшего, элемента приходится отказаться, когда нет возможности открывать помыслы, нет рядом рассудительного человека. Не всякому можно открывать помыслы, не каждый может давать советы, - но именно тот, кто сам имеет духовный опыт, имеет рассуждение. Притом даже не всякий имеющий духовный опыт способен руководить, потому что у иного человека бывает такой опыт, который приложим только к нему одному, он не умеет свой собственный опыт перенести на жизнь другого человека и из-за этого может дать механический и потому неправильный совет. Действительно, бывают такие ситуации, когда не с кем советоваться, некому открывать помыслы, тогда на первый план, даже и у новоначальных, выступает молитва Иисусова, неотъемлемой частью трезвения является "умное делание", то есть молитва Иисусова с внимательным, внутренним взором, обращенным не только на поступки, но и на помыслы. Конечно, намного труднее самому себя анализировать, потому что от гордости, от самомнения мы бываем исступленными и не видим своих недостатков, не умеем себя трезво оценить. Никакой смиренный и благоразумный человек не будет пренебрегать возможностью (если она у него есть) открывать свои помыслы, потому что пренебрежение этим - признак гордости. Одно дело, когда мы не имеем такой возможности и вынуждены только при помощи усиленной молитвы, как говорит святитель Игнатий, бороться с самими собой, и другое дело, когда у нас есть кому помыслы открывать, а мы этим пренебрегаем и тем самым показываем, что мы гордецы. Такой человек помощи от Бога не получит.

Вопрос. Что делать, когда совсем не получается отражать помыслы? вроде читаешь молитву, но все равно кажется, что избавиться от них просто невозможно. Это потому, что я вообще жизнь веду невнимательную?

Ответ. во-первых, это не так просто - научиться отражать помыслы. Может быть, ты еще не научилась внимательно следить за собой, может быть, нет еще благодатной силы, навыка отражать помыслы, может быть (что самое главное), нет у тебя смирения. Все это постепенно достигается трудом, большой борьбой и даже мучениями и страданиями. просто и легко никто ничего, за редчайшим исключением, не приобретает. Даже люди преуспевшие, имеющие благодатную молитву, все равно ведут борьбу со страстями. Не нужно думать, что единственная цель - стяжать благодатную молитву. Нет, она есть только начало, начало очищения. Если человек, получив такую благодать, окажется нерадивым, она не принесет ему пользы. Поэтому и удивляться и печалиться не нужно, нужно трудиться, терпеливо совершать свой ежедневный умственный труд, в этой борьбе человек приобретает смирение, в мелких преткновениях и мысленных падениях он приобретает опытное познание своего ничтожества, своей беспомощности. И пока этот опыт, это осознание своей совершенной беспомощности в нем не укоренится, пока человек таким образом поневоле не смирится, он не может победить демонов, не может победить страсти. Здесь, как говорится, хочешь не хочешь, все идут одним путем. Редко кто особенным образом приобретает благодать такую, что как бы весь сразу опускается в бездну смирения, избавляется от брани страстей. В основном все идут описанным путем. святой Григорий Синаит называет это "смирением от бесов", то есть таким смирением, которое невольно приносится нам той борьбой, теми преткновениями и даже падениями, что бывают с нами по вине демонов, ведущих брань.

Вопрос. Означают ли слова "во имя ученика", что мы должны исполнять Евангелие только по отношению к христианам, притом православным?

Ответ. Апостол Павел прямо говорит, что мы должны делать добро, но наипаче своим по вере (см. Гал.6:10), то есть в первую очередь, безусловно, православным, потому что они не просто наши братья, дети прародителей наших Адама и Евы, но они наши братья во Христе - православные. Конечно же, оказывать добро мы должны в первую очередь им. Но это не значит, что человек нехристианского вероисповедания или неверующий вообще недостоин нашей любви и расположения; наоборот, своей любовью мы можем приблизить его к Богу. И вообще, когда в человеке действует благодать Божия, тогда он уже не разбирает людей, не различает "своих" и "не своих". Спаситель поставил нам в пример совершенство небесного Бога Отца, Который сияет солнцем Своим на злых и добрых и дождит на праведных и неправедных (см. Мф.5:45), то есть не отличает людей, которые Ему угождают, от тех, кто относится к Нему враждебно, и на всех равно изливает благодеяния. Значит, в идеале и мы должны ко всем относиться равно, даже к врагам, ведь Господь заповедал нам любовь и к врагам. Но поскольку мы еще немощные и далеки от такого совершенства, начнем с малого - покажем любовь к ближнему в буквальном смысле слова, то есть будем делать добро по отношению к нашим братьям и сестрам во Христе. А если мы когда-нибудь станем такими, как, например, преподобный старец Силуан Афонский, или архимандрит Софроний Сахаров, или другие подвижники благочестия, которые молились за весь мир и искренно, от всей души переживали, страдали и мучались оттого, что мир погибает в грехах и заблуждениях, - то это будет прекрасно.

Вопрос. "Во имя ученика" - значат ли эти слова, что кто-то воздает почтение человеку уже только за то, что он христианин?

Ответ. Да, если мы оказываем добро человеку потому, что он христианин, что он ученик Христов, то уже за это получаем награду. В данном случае акцент делается на том, что даже неверующий человек, если окажет добро тому, кто является учеником Христовым, не лишится своей награды.

Вопрос. Вы читали нам отрывок из Евангелия, где говорится о неправедном богатстве: кто в нем неверен, тот истинного не получит. И Вы сказали, что под богатством здесь имеются в виду разные способности, телесные силы. Почему оно названо неправедным?

Ответ. Богатство неправедное потому, что досталось нам несправедливо; потому, что мы не заслужили его прежде своего рождения - это если говорить о способностях. А если вести речь о богатстве в буквальном смысле слова, то есть о деньгах, то часто богатыми бывают люди, которые в нравственном отношении отнюдь не лучше бедных, а гораздо хуже, - и в этом тоже несправедливость. Когда человек получает какие-либо преимущества не благодаря своей нравственности, своей духовности, то по меркам религии, по меркам духовных и нравственных христианских законов это является несправедливостью.

Вопрос. Батюшка, сегодня ко мне человек обратился с малой просьбой: не хватило хлеба для детей в церковной школе, но я не могла ему помочь сразу, без разрешения старшей сестры. Я пошла спросить. Правильно ли я поступила?

Ответ. Надо было ему дать сразу. В данном случае все просто. Если бы у нас был голод, например, и нам самим хлеба действительно не хватало, тогда еще можно было бы идти спрашивать. А так как мы сами не бедствуем, то и не было бы никакого греха взять хлеб и дать его детям, а потом сказать об этом старшей сестре, - никто за это не осудил бы. А иначе, пока будешь искать старшую сестру - дети останутся голодными. Надо иметь какой-то здравый смысл. В прошлой беседе мы обсуждали такую ситуацию, когда ближнему необходимо срочно помочь, а мы ищем какого-то благословения. В любом послушании бывают моменты, когда надо быстро решить дело, и эти моменты невозможно заранее предусмотреть. Так что в данной ситуации даже не нужно было и думать, а ради любви к ближнему следовало помочь, и все. У нас же получается так, что под предлогом послушания мы оказываемся связаны по рукам и по ногам.

Вопрос. Как быть, если я вижу свои грехи и недостатки, а ревности исправить их совсем нет?

Ответ. если нет ревности, то на ее место заступает понуждение себя. когда у нас не хватает желания, но есть осознание того, что делать это необходимо, мы начинаем себя понуждать, и постепенно происходит изменение, а потом с Божьей помощью от такого понуждения может появиться в душе человека и ревность.

Вопрос. Если сестра предлагает свою помощь, всегда ли нужно ее принимать, в особенности, если ты можешь справиться сама?

Ответ. если можешь справиться сама, то зачем отягощать сестру, пусть пойдет кому-нибудь другому поможет или почитает, помолится. А если уж она очень хочет помочь, то пусть помогает. Ведь своим отказом мы можем человека огорчить. Необходимо руководствоваться соображениями любви.

Вопрос. Скажите, сила духа - это тоже добродетель или это преуспеяние человека?

Ответ. А что такое сила духа? Я не знаю, по-моему, подобное выражение не встречается у святых отцов. Это выражение из литературы нецерковной. Наверное, оно подразумевает некую твердость, самообладание, мужество, если под силой духа понимать мужество, то по учению святых отцов это одна из добродетелей. Однако мы не должны забывать, что нужно себя понуждать и молиться. Если человек обладает слабой силой духа, или слабым мужеством, то благодать Божия может восполнить его недостаток. В этом отношении мы все равны. Если у кого-то больше собственная сила воли, то и искушения ему посылаются такие, что он нуждается в великом укреплении от Бога, в особой помощи Божией, а человеку со слабой волей посылаются искушения меньшие. Это все равно как в пословице: "На всякого мудреца довольно простоты", - так можно сказать, что всякий сильный человек оказывается в определенной ситуации слабым, и когда собственных сил не хватает, ему требуется помощь Божия. Поэтому не нужно как-то в особенности искать силу духа, а надо больше себя приучать к надежде на Бога и в этом находить утверждение, то есть молиться изо всех сил и верить, что Господь поможет и не пошлет искушения выше наших сил (кроме тех случаев, когда мы из-за собственной гордости отгоняем от себя благодать Божию).

Вопрос. Почему сестры не могут делать замечания друг другу, равная равной, когда в Евангелии сказано: "Если согрешает против тебя брат твой, обличи его между им и тобой" (см. Мф.18:15)?

Ответ. Для того чтобы обличать брата, нужно иметь рассуждение, нужно иметь любовь, это должно быть сделано именно от любви, а не из какого-то другого чувства. В Евангелии сказано, что надо "обличить брата", в связи с тем, что мы презираем ближнего и оставляем его жить своей собственной жизнью, пренебрегаем его заблуждением, его грехами и таким образом проявляем к нему безразличие. Ведь мы с вами обличаем нашего ближнего не потому, что сострадаем ему в его заблуждениях, а потому что просто его не любим. У нас чаще всего бывает так, потому мы не имеем права эту заповедь исполнять, мы не доросли до нее. В то же время не можем мы и оставлять ближнего в заблуждении, не можем быть совершенно безразличными к нему, и, чтобы выйти из этого положения, нужно рассказать о прегрешении брата старшему по послушанию или благочинному, если это касается собственно послушания, или старцу, или настоятелю. Таким образом мы и не принимаем решения сами, чтобы не впасть в грех, и заповедь исполняем, предоставляя возможность старшему или старцу рассудить, справедливо ли наше суждение или это плод нашей неприязни и неразумия.

Вопрос. Мне непонятно, как человек смиряется в падении? Это зависит от того, насколько он борется, или смиряет сам грех?

Ответ. когда человек падает - конечно, речь идет о мысленных падениях, потому что из падений, совершенных делом, встать гораздо труднее, - тогда он хочешь не хочешь смиряется, поневоле видит свою немощь. как бы это ни было печально и горько, но можно сделать выводы и в конечном счете получить пользу. в этом, собственно, и состоит смирение от падения: человек на опыте сознает свою немощь. И поскольку это случается очень часто, на протяжении долгих лет, то в конце концов человек в своем сознании примиряется с тем, что он совершенно ничтожный, немощный, ни на что не годный и что только один Господь может ему помочь, и тогда Господь начинает ему помогать, тогда начинается его исправление. Но часто бывает так: человек делает неправильный вывод из своего падения, считает его случайным стечением обстоятельств, думает, что в следующий раз он будет вести себя иначе и что сейчас это произошло потому, что он чего-то не понял, чего-то не знал, что его неправильно научили и некому было подсказать. Различными подобными оправданиями мы оттягиваем время своего смирения, пока новые и новые падения и преткновения не заставят нас в конечном счете сделать правильный вывод - что виноваты мы и только мы.

Вопрос. Симеон Новый Богослов так высоко пишет о Причастии: если ты не чувствуешь внутри себя изменения, то знай, что ты не причастился, а только обольщаешь себя; и другие отцы пишут о том же, ведь они не обманывают, а у меня не бывает и не будет такого состояния. Еще они говорят о том, что если ты явно не чувствуешь в себе Христа, то нет тебе спасения. Как об этом думать и что делать?

Ответ. Конечно, спорить с Симеоном Новым Богословом мы не будем, а чувство, которое он описывает, может действовать в человеке в разной степени. Иногда - очень могущественно и властно, как в самом святом Симеоне и в других подобных ему совершенных подвижниках, иногда - очень прикровенно и тихо, как это бывает у многих новоначальных и мирян. Я много раз слышал от самых обыкновенных людей, отнюдь не подвижников, а семейных мирян, что они после причащения чувствуют какие-то изменения в душе: тишину, покой, хорошее настроение, легкую радость, - и это также является признаком благодати. И хотя благодать, которую мы чувствуем, действует в нас в меньшей степени, чем требует Симеон Новый Богослов, но это уже начало. Лучше питаться, как говорится, малыми крохами, чтобы не умереть с голоду, чем под предлогом того, что мы не насыщаем свою душу в полной мере, совсем отказаться от пищи. Это в отношении Причастия. А по поводу слов "у меня не бывает и не будет такого состояния" - то это тебе кажется. Будет или не будет - знает один только Бог. Может быть, ты придешь в то же состояние, в каком находился Симеон Новый Богослов, а может испытаешь даже и нечто большее, все возможно. А если и не достигнешь такого состояния, какое было у него, то по крайней мере твоя мера будет значительно выше, чем сейчас, поэтому не нужно сразу ставить на себе крест и впадать в нерадение под тем предлогом, что раз у меня все равно ничего не выйдет, то незачем и трудиться. Если у тебя не бывает такого состояния - так это оттого, что ты нерадивая. А если у тебя его и не будет - то лишь оттого, что ты не хочешь и не стремишься к нему. Вот и все.

О том, что "не чувствуешь в себе Христа": это чувство тоже бывает в разной степени. Один испытывает некое покаяние, сокрушение в сердце, у некоторых появляется внимание, другой кроме внимания больше в себе ощущает страх Божий, благоговение. Один беседует с Христом как бы лицом к лицу, другой находится в такой сосредоточенности, что ничего не видит и не слышит, всей душой пребывая в Самом Господе. И все это разные степени одного и того же. Поэтому не нужно так говорить: "Я не чувствую в себе Христа". Если молишься Иисусовой молитвой и хотя бы какое-то внимание при этом есть, значит, ты Его чувствуешь. А если не чувствуешь, то не потому, что тебе не дано, а потому, что ты нерадивая. Вывод нужно сделать из чтения творений Симеона Нового Богослова не такой, что из меня ничего не выйдет, потому что у меня сейчас нет благодатных состояний, а такой, что я буду трудиться изо всех сил, чтобы хоть в малой степени приобрести то, что описывает этот святой, к чему он нас призывает.

Вопрос. В Евангелии сказано: "Если десное твое око соблазняет тебя, то вырви его и брось от себя" (см. Мф.5:29). Почему именно десное око?

Ответ. Под "десным" мы понимаем то, что для нас дорого; не то, что на самом деле хорошо, а то, что нам лишь кажется хорошим, поэтому оно и изображено в Евангелии как правое око, в действительности же это может быть самая отвратительная страсть, например блудная или сребролюбие, все что угодно. Евангелие часто что-либо описывает так, как воспринимаем это мы, то есть смотрит с нашей точки зрения.

Вопрос. Господь, когда диавол искушал Его в пустыне, показал нам образ борьбы с подобными искушениями. Например, когда диавол говорил Ему: "Аще Сын еси Божий, рцы, да камение сие хлебы будут", то Господь отвечал: "Писано есть: не о хлебе едином жив будет человек, но о всяком глаголе, исходящем из уст Божиих" (Мф.4:3-4). Как мы на деле можем применить этот образец в борьбе со страстями чревоугодия, тщеславия и гордости?

Ответ. Прежде всего Господь отвечал цитатами из Священного Писания: "Писано есть…" - и начинал цитату, то есть отвечал диаволу заповедями, взятыми из Второзакония, которое в то время было основной излагающей нравственный закон книгой. В наше время такими книгами являются книги Нового Завета, в особенности Евангелие. Поэтому для нас прежде всего важно проверять свое поведение Евангелием. Можно еще проверять себя учением святых отцов - не потому, что оно какое-то новое или дополнительное, а потому, что является изъяснением Писания Нового Завета. И вот когда диавол нас искушает, мы должны выяснить, соответствует ли то желание, которое он нам вкладывает в сознание, евангельскому учению или противоречит ему. Если противоречит - отвергать. Прежде всего в этом нам необходимо подражать Господу. Потом, конечно же, в смирении. Мы не должны поддаваться такому искушению: если ты что-то из себя представляешь, то сделай вот так. Мы не должны доказывать дьяволу, что мы праведные, чистые, разумные и так далее, потому что в этом есть проявление гордости, желание самоутвердиться, даже перед самими собой. Это свидетельствует о гордости внутренней, которая внешне, может быть, и не проявляется. человек говорит: "Да, я это могу сделать и сделаю, сейчас я себе это докажу", - а этот помысел может оказаться дьявольским внушением. Что касается чревоугодия - можно вспоминать искушение Спасителя в пустыне и удерживаться от чревоугодия, можно вспоминать другие изречения из Священного Писания, например, слова спасителя о необходимости поста, и таким образом себя удерживать. И конечно же, надо молиться, мы должны призывать на помощь Того, Который, как сказал апостол Павел, Сам прошел искушение, может и искушаемым помочь (Евр.2:18), т.е. Господа.

Вопрос. Есть заповедь: "Возлюби Господа всем сердцем, всей крепостью, всем разумением своим" (Мф.22:37; Мк.12:30-33; Лк.10:27) - монах должен стремиться к этому. А если у тебя сильная скорбь из-за родственника или близкого друга, что он не обращается к вере или даже все дальше и дальше отходит от нее, то это плохо? Надо ли с этим бороться, стараться из себя искоренить, предавая ближних в волю Божию? Это пристрастие к родственнику и другу или все же такая скорбь как-то понятна, допустима?

Ответ. На этот вопрос я не могу дать какого-то универсального ответа. Здесь надо особо решать в каждом конкретном случае. Мне кажется, все же нужно положиться на решение старицы или духовника. Часто переживания о родственниках, друзьях отвлекают, но бывают такие исключительные случаи в жизни, когда мы, скорбя о каком-то близком человеке, привлекаем его к вере, помогаем ему. Если бы мы были пламенными молитвенниками, то не нуждались бы ни в чем другом для спасения ближнего, так как могли бы за него помолиться, но наши молитвы не всегда уместны: иногда новоначальный предполагает, что может помочь ближнему молитвой, а на самом деле он уклоняется от каких-то трудов и помощи на деле. Однако, повторяю, здесь о каждом человеке нужно рассуждать отдельно, нельзя дать универсального ответа.

Вопрос. Нужно ли искать тех сестер, которым можно было бы помочь, например, той сестре, которую часто осуждаешь?

Ответ. Да, в принципе так поступать можно, если испытываешь к человеку какую-то неприязнь, чувство осуждения, которое ты стараешься преодолеть. Ведь чем нам возможно его преодолеть? можно преодолеть молитвой, можно сделать какой-то подарок - правда, подарков у монахов нет, у нас есть лишь самые необходимые вещи. Действительно, хороший способ превозмочь неприязнь - найти того человека и постараться ему помочь, предложить свои услуги, что-то для него сделать. Но, конечно, если ты несешь послушание, например, на кухне и решишь помочь сестре, которую осуждаешь, а она находится на послушании в швейной, и начнешь ей что-нибудь шить, то она, думаю, не обрадуется такой помощи. И совсем другое, если ты придешь и скажешь: "Слушай, я сейчас у себя в келии пол мою, давай-ка я и у вас в келии вымою". такое сделать можно.

Вопрос. Бывает ли так, что человек, живя в миру, чаще начинает обращаться к Богу и в некоторой степени смиряться не вследствие каких-то мысленных падений, а живя своей обычной мирской жизнью?

Ответ. В общем-то, когда я говорил о мысленных падениях, то больше имел в виду монашествующих, которые ведут, так сказать, усиленный духовный образ жизни, по�