Митрополит МАКАРИЙ

ИСТОРИЯ РУССКОЙ ЦЕРКВИ

КНИГА 5

ИСТОРИЯ РУССКОЙ ЦЕРКВИ В ПЕРИОД ЕЕ САМОСТОЯТЕЛЬНОСТИ (1589-1881)

ПАТРИАРШЕСТВО В РОССИИ (1589-1720)

ТОМ 10

ПАТРИАРШЕСТВО МОСКОВСКОЕ И ВСЕЯ ВЕЛИКИЯ, И МАЛЫЯ, И БЕЛЫЯ РОССИИ ВОССОЕДИНЕНИЕ ЗАПАДНОРУССКОЙ ЦЕРКВИ С ВОСТОЧНОРУССКОЙ

ОГЛАВЛЕНИЕ

Отдел 2 2

ГЛАВА 1 2

ГЛАВА II 83

ГЛАВА III 178

ОТДЕЛ 2

Мне известно было, что братом моим, в Бозе почившим высокопреосвященным Макарием, митрополитом Московским, в начале 1882 г. закончен был 12 том "Истории Русской Церкви", но печатание его отложено было до осени того же года.

После неожиданной кончины брата моего, последовавшей 9 июня 1882 г., между бумагами его я нашел собственноручные его рукописи всего 12 и начала 13 томов "Истории Русской Церкви". Двенадцатый том не имел лишь оглавления, которое и составлено мною. При этом на отдельном листе, моим покойным братом собственноручно карандашом был начертан следующий план тринадцатого тома:

Глава III. Большой Собор в Москве, низложение патриарха Никона и новый патриарх Иоасаф II:

1. суд над патриархом Никоном и его низложение;

2. патриарх Иоасаф II и деяния Большого Собора при участии патриарха Иоасафа, изложенные в "Книге соборных деяний";

3. другие деяния Собора и самого патриарха Иоасафа II:

дела Иоасафа и патриархов касательно Соловецкого монастыря,

дела их касательно Никона;

4. состояние Русской Церкви при патриархах Никоне и Иоасафе II.

Глава IV. Три последние патриарха Московские и всея России.

По этому плану написаны покойным Высокопреосвященным только две первые статьи из 3-й главы, которою начат был 13 том "Истории Русской Церкви", эти две статьи и напечатаны в конце 12 тома.

Протоиерей Александр Булгаков 1883 г.

ГЛАВА 1

Когда скончался патриарх Иосиф (15 апреля 1652 г.), все в Москве могли догадываться, что преемником его на патриаршей кафедре будет не кто другой, как Новгородский митрополит Никон, который и при жизни Иосифа был главным советником царя Алексея Михайловича в делах церковных и возвышался над всеми сколько своими личными достоинствами, столько же или даже более неограниченною доверенностию и любовию к нему государя. Никону пророчили патриаршество еще в то время, лишь только он сделался митрополитом. Сохранилось сказание, что когда он, прибыв в Новгород, поехал в Хутынский монастырь к проживавшему там на покое своему предместнику, митрополиту Аффонию, мужу святой жизни, но по старости и беспамятству добровольно оставившему свою кафедру, и начал просить у него себе благословения, то Аффоний отвечал: "Ты меня благослови" - и после долгого препирательства между ними об этом сказал наконец: "Благослови меня, патриарше". Никон заметил: "Нет, отче святый, я грешный митрополит, а не патриарх..." "Будешь патриархом и благослови меня", - пояснил свою мысль Аффоний и действительно первый принял благословение от Никона, а затем благословил его. Для подобного предсказания о патриаршестве Никона было уже тогда достаточно оснований. Но случилось так, что после кончины патриарха Иосифа довольно долго Никона не было в Москве: он путешествовал в Соловецкий монастырь, чтобы перенести оттуда в столицу мощи святителя Филиппа. И нашлись люди, которые хотели воспользоваться отсутствием Никона и не допустить его до патриаршего престола. Известный протопоп Юрьевца Повольского Аввакум рассказывает в своей автобиографии, что духовник государев, тоже лицо, имевшее великую силу у Алексея Михайловича, протопоп Благовещенского собора Стефан Вонифатьев целую седмицу постился "с братиею" и молился Богу о даровании России нового патриарха. И по окончании седмицы братия вместе с Казанским митрополитом Корнилием подали за собственноручными подписями царю и царице челобитную "о духовнике Стефане, чтоб ему быть в патриархах". Кто же были эти люди, которых Аввакум называет "братиею"? Это были, как видно из автобиографии и из других сочинений Аввакума, протопоп Казанского собора в Москве Иван Неронов, человек весьма сильный в московском духовенстве и близкий к царю, сам он, протопоп Аввакум, протопопы - костромской Даниил и муромский Логгин и вообще те самые лица, которые явились впоследствии первыми противниками Никона в деле исправления церковных книг и обрядов и первыми виновниками раскола. Таким образом, еще прежде, нежели Никон сделался патриархом, люди эти уже питали к нему чувства неприязни, хотя он в то время, по свидетельству самого Аввакума, был и считался их другом. Эти люди, особенно Вонифатьев и Неронов, привыкшие при слабом патриархе Иосифе заправлять делами в церковном управлении и суде, желали и теперь удержать за собою всю власть над Церковию и не без основания опасались Никона, достаточно ознакомившись с его характером. Знал ли или не знал Вонифатьев о челобитной, поданной о нем "братиею" царю и царице, но он имел настолько благоразумия, что отказался от чести, ему испрашиваемой, и даже сам будто бы указал царю на митрополита Никона как достойнейшего кандидата для занятия патриаршей кафедры. Тогда царь отправил к Никону послание (это было уже к концу мая), в котором, извещая его о смерти патриарха Иосифа и величая самого Никона своим "возлюбленным любимцем и собенным другом, душевным и телесным", писал к нему: "Возвращайся, Господа ради, поскорее к нам обирать на патриаршество именем Феогноста (т. е. Богу известного), а без тебя отнюдь ни за что не примемся" и еще далее: "И ты, владыко святый, помолись, чтоб Господь Бог наш дал нам пастыря и отца, кто Ему, Свету, годен, имя вышеписанное, а ожидаем тебя, великого святителя, к выбору, а сего мужа три человека ведают: я, да Казанский митрополит, да отец мой духовный (т. е. Вонифатьев), тай не в пример, а сказывают: свят муж". Никон, без сомнения, понимал, что речь была о нем. И, возвратившись в Москву 9 июля, когда принесены были в нее мощи святителя Филиппа, спешил с поклонами и ласками к своим друзьям, Вонифатьеву и прочей братии, чтобы не случилось ему от них какой помехи достигнуть патриаршества. Так по крайней мере рассказывает Аввакум.

Для избрания нового патриарха составлен был чин, по которому оно должно было совершиться. В чине говорилось, что благочестивый царь, не желая видеть Церковь как бы вдовствующею, разослал грамоты во все концы своего государства, ко всем святителям и, извещая их о смерти патриарха Иосифа, приглашал их собраться в Москву для избрания нового верховного пастыря и что вследствие этого в Москву прибыли четыре митрополита: Новгородский Никон, Казанский Корнилий, Ростовский Варлаам, Сарский Серапион и три архиепископа: Вологодский Маркелл, Суздальский Серапион и Рязанский Мисаил со множеством архимандритов, игуменов, протоиереев и священников, а прочие архиереи, которые почему-либо не могли прийти, прислали священному Собору повольные грамоты о своем согласии. Собравшимся святителям царь приказал "ко избранию на патриаршеский престол написати двенадцать мужей духовных". Святители исполнили волю царя и, написавши, "прислаша к нему имена 12 духовных мужей". Июля в 22-й день послал царь своего боярина Василия Васильевича Бутурлина да думного дьяка Волошенинова сказать святителям и всему Собору, чтобы они из тех 12 мужей избрали одного достойнейшего быть патриархом, "мужа благоговейного и преподобного", и потом пришли в Золотую палату известить о том государю. Святители со всем Собором исполнили и эту царскую волю, и когда пришли в Золотую палату, то Казанский митрополит Корнилий возвестил государю от лица всех, что они из 12 духовных мужей избрали на патриарший престол Никона, митрополита Новгородского, а затем предложил государю идти "для такова великого дела" в соборную церковь и помолиться, чтобы Господь Бог по предстательству Пресвятой Богородицы и святых чудотворцев Московских "то великое дело совершил". Государь велел вперед идти в соборную церковь святителям с прочим духовенством и, переговорив с своими боярами об избрании патриарха, пошел туда и сам. В церкви совершены были всем Собором молебствия: Пресвятой Троице, духам бесплотным. Пресвятой Богородице с акафистом, святым апостолам и святым чудотворцам Московским - Петру, Алексию, Ионе и Филиппу. По окончании молебствий царь, посоветовавшись с Корнилием Казанским и со всем Собором, послал "по новоизбранного патриарха" на Новгородское подворье митрополита Сарского да архиепископа Рязанского и с ними боярина Бутурлина, окольничего князя Ромодановского и думного дьяка Волошенинова. Так все это должно было происходить по наперед составленному чину избрания, и нет основания сомневаться, что так действительно и происходило. Но за сим последовало неожиданное отступление от чина. По чину предполагалось, что, как только Никон услышит от посланной к нему депутации повеление государя явиться в соборную церковь по случаю избрания его на патриаршество, он тотчас явится, скажет речь государю, примет от него и от всех поздравление и пр. Вышло, однако ж, не так: Никон не захотел идти в соборную церковь, о чем депутация и возвестила царю и всему Собору. Посылали за Никоном еще не однажды, не дважды, а много раз: Никон не покорялся. Послал, наконец, государь главнейших своих бояр и архиереев, чтобы они взяли Никона против его воли и привели на Собор, - Никон был приведен. И начал царь со всем своим синклитом, духовенством и народом умолять Никона, да будет патриархом в Москве и России, но Никон не соглашался, называя себя смиренным, неразумным и не могущим пасти словесных овец стада Христова. Прошло много времени в напрасных мольбах. Наконец, царь и все присутствовавшие в церкви пали на землю и со слезами молили Никона принять патриаршество. И не вытерпел Никон при виде царя в таком положении, заплакал сам вместе со всеми и, вспомнив, что сердце царя, по Писанию, в руце Божии, обратился к нему и ко всем находившимся в церкви с такими словами: "Вы знаете, что мы от начала приняли св. Евангелие, вещания св. апостолов, правила св. отцов и царские законы из православной Греции, и потому называемся христианами, но на деле не исполняем ни заповедей евангельских, ни правил св. апостолов и св. отцов, ни законов благочестивых царей греческих... Если вам угодно, чтобы я был у вас патриархом, дайте мне ваше слово и произнесите обет в этой соборной церкви пред Господом и Спасителем нашим и Его Пречистою Материю, ангелами и всеми святыми, что вы будете содержать евангельские догматы и соблюдать правила св. апостолов и св. отцов и законы благочестивых царей. Если обещаетесь слушаться и меня как вашего главного архипастыря и отца во всем, что буду возвещать вам о догматах Божиих и о правилах, в таком случае я по вашему желанию и прошению не стану более отрекаться от великого архиерейства". Тогда царь, и все бояре, и весь освященный Собор произнесли пред святым Евангелием и пред святыми чудотворными иконами обет исполнять все, что предлагал Никон. И Никон, призвав во свидетели Господа, Пресвятую Богородицу, ангелов и святых, изрек свое согласие быть патриархом. Правда, все это об избрании Никона мы знаем только из его собственного рассказа. Но, излагая этот рассказ, Никон говорил: "Господь Бог свидетель есть, яко тако бысть" - и смело повторял этот рассказ пред самим царем Алексеем Михайловичем и пред своими врагами, которые могли бы обличить его в неправде, а еще прежде смело указывал на это событие даже в печатных богослужебных книгах.

Июля 23-го происходило наречение новоизбранного патриарха по прежде составленному чину, а 25-го Никон посвящен был в сан патриарха Казанским митрополитом Корнилием и другими архиереями в Успенском соборе в присутствии самого государя. В тот же день царь давал обед в Грановитой палате для нового патриарха и всех духовных властей, при чем находились и некоторые знатнейшие бояре. В обычное время Никон вставал из-за стола и ездил кругом Кремля на осляти, а осля под патриархом водили бывшие с ним за столом бояре: князь Алексей Трубецкой, князь Федор Куракин, князь Юрий Долгорукий и окольничие: князь Димитрий Долгорукий да Прокопий Соковнин. Святители, участвовавшие в поставлении патриарха Никона, дали ему настольную грамоту за своими подписями и печатями и в ней, между прочим, сказали: "С великою нуждею умолиша его на превысочайший святительский престол", чем подтвердили его собственное о том сказанье. Никону едва исполнилось тогда 47 лет от рождения, и он вступил на патриарший престол еще во всей крепости своих сил.

Патриаршествование Никона составляет эпоху в истории нашей Церкви. При нем началось соединение двух частей ее, двух бывших митрополий, Западнорусской, Киевской, и Восточнорусской, Московской, которые разделены были около двух столетий, - соединение, совершавшееся потом медленно и постепенно в продолжение значительного времени. И Никон первый начал называться патриархом "Московским и всея Великия, и Малыя, и Белыя России". При нем и при его главном участии действительно началось вполне верное и надежное по своим основам исправление наших церковных книг и обрядов, какого прежде у нас почти не бывало, продолжавшееся и при его преемниках, и вслед за тем начался и русский раскол глаголемого старообрядства, продолжающийся доселе. При Никоне или, вернее, самим Никоном сделана была самая смелая из всех когда-либо у нас бывших и решительная попытка отстоять самостоятельность и независимость Русской Церкви от светской власти, хотя и кончившаяся для него неудачно. При Никоне чаще, чем когда-либо, происходили сношения Русской Церкви с Греческою по делам церковным, чаще, чем когда-либо, приезжали к нам высшие греческие иерархи и при их участии совершались у нас такие Соборы, каких ни прежде, ни после у нас не бывало. Да и сам Никон, с его необыкновенным умом и характером и с его необыкновенною судьбою, представляет собою такое лицо, которое резко выдается в ряду других наших патриархов и всех когда-либо бывших в нашей Церкви первосвятителей.

Патриаршествование Никона продолжалось всего четырнадцать лет и четыре с половиною месяца. Но из них он только шесть лет был действительным патриархом Московским и всея России и управлял Церковию, пока самовольно не оставил своей кафедры. Остальные же восемь лет он уже не был и не назывался патриархом Московским и всея России, а считал себя только патриархом и не управлял Церковию, но не переставал вмешиваться в ее управление и делать попытки к возвращению себе прежней власти, пока не был совсем низложен и лишен сана.

I

На религиозную унию смотрело польское правительство, по крайней мере вначале, как на лучшее средство, чтобы скрепить политическую унию двух главных народов, входивших в состав Польши, русских и поляков, разрозненных по вере, и чтобы совершенно и навсегда отторгнуть этих русских от Москвы, куда невольно влекло их православие, содержимое ими и процветавшее в Москве. А между тем последствия скоро показали, что эта самая уния религиозная, которую с таким рвением старались навязать русским в Польше, всего более отталкивала их от Польши, всего более заставляла их устремлять свои взоры на единоплеменную и единоверную Москву и желать, искать воссоединения с нею. Первый православный митрополит в Западнорусском крае после введения там унии, Иов Борецкий, как мы видели, уже присылал в Москву своего посла с просьбою к государю, чтобы он принял Малороссию под свою высокую руку. Посол этот свидетельствовал: "У нас та мысль крепка, мы все под государевою рукою быть хотим". Второй митрополит, Исаия Копинский также обращался к московскому царю и патриарху с просьбою выслать ему святых мощей, пожаловать ему архиерейскую ризницу и не отвергнуть его в случае, если свирепствующие гонения за веру заставят его искать себе убежища в православной Московской державе. При третьем митрополите, Петре Могиле, действительно бежали из Малороссии от гонения ляхов на православную веру целых два монастыря, Густынский и Ладинский, и нашли себе приют в московских пределах по воле государя, а сам Могила несколько раз сносился с московским царем и просил материальных пособий себе и киевским церквам и монастырям, равно богослужебных книг и разной церковной утвари. Наконец то, чего так ясно желал Иов Борецкий и в чем сознавали нужду два его преемника, исполнилось при четвертом православном митрополите Западнорусского края.

Когда Петра Могилы не стало (в ночь на 1 генваря 1647 г.), киевская митрополитская софийская капитула разослала по всей митрополии листы к православному духовенству и дворянам, приглашая их к 25 февраля в Киев на выборы нового первосвятителя. В назначенный день все прибывшие собрались в Софийский кафедральный собор, и здесь единодушно и единогласно, без всякого противоречия, избрали на митрополию епископа Мстиславского, Оршанского и Могилевского Сильвестра Коссова как "известного древностию своего рода, высокими достоинствами, благочестием и расторопностию, а вместе горячностию и твердостию в православной вере", и обязались повиноваться ему как своему архипастырю и просить короля, чтобы утвердил избранного ими митрополита своею привилегиею. Акт избрания подписали более двадцати духовных особ и до пятидесяти светских. В числе духовных находились: Афанасий Лузина, епископ Луцкий, Иннокентий Гизель, ректор киево-братского коллегиума, бывшие сослуживцы Коссова по тому же коллегиуму; Исаия Трофимович Козловский, игумен никольский, Игнатий Оксенович Старушич, игумен выдубицкий, и Иосиф Кононович Горбацкий, игумен Михайловский, многие другие настоятели и наместники монастырей, протоиереи и священники. Во главе светских подписался Адам Кисель, кастелян киевский; за ним следовали три князя Четвертинские, валашский господарь Моисей Могила, родной брат скончавшегося митрополита Петра Могилы, и другие. Будучи избран на митрополитскую кафедру, Сильвестр Коссов не мог быть избран вместе и на другую важную должность, которую занимал его предместник, на должность архимандрита Киево-Печерской лавры, так как должность эта была предоставлена королем Владиславом только лично Петру Могиле до его живота. И братия лавры на основании давнего своего права, пригласив к себе ближайших к Киеву дворян, еще 25 генваря избрали себе настоятелем человека, которого рекомендовал им пред своею кончиною сам Петр Могила, именно старшего (игумена) виленского Свято-Духова братского монастыря Иосифа Тризну, который происходил из знатного старинного рода, с ранних лет был пострижен и воспитывался в Киевской лавре и хорошо знал иноческий закон и богословские науки. Иосиф Тризна уже участвовал в избрании митрополита Сильвестра Коссова и подписался под актом избрания как "архимандрит печерский киевский, старший монастыря братского Виленского". Но, не получив в свое управление богатой Киево-Печерской лавры, митрополит Сильвестр удерживал за собою до 1650 г. свою прежнюю епископскую кафедру с ее имениями, почему и писался: "Сильвестр Коссов, милостию Божиею архиепископ митрополит Киевский, Галицкий и всея России, епископ Мстиславский, Оршанский и Могилевский". Нет сомнения, что король утвердил нового митрополита своею грамотою и патриарх Цареградский не только дал свое благословение на посвящение его, но и облек его званием своего экзарха: Коссов, подобно Могиле, писался экзархом Константинопольского патриаршего престола.

К концу года, в который вступил на свою кафедру митрополит Коссов, началось в Юго-Западном крае то великое движение против Польши, которое повело к присоединению Малороссии к Великой России, а затем и к присоединению Киевской митрополии к Московскому патриархату. Прошло уже пятьдесят лет, как на западе России, находившемся под властию Польши, появилась уния, а вслед за нею обрушились на русских всякого рода бедствия. Их, православных, заставляли отрекаться от своей родной веры; у них отнимали церкви и монастыри, отнимали пастырей и архипастырей, отнимали имущество; их за веру волочили по судам, заключали в темницы, лишали гражданских прав, доводили до совершенного разорения. На защиту православия восстали казаки, но скоро и сами подверглись тяжким стеснениям от польского правительства. Число казаков уменьшено до шести тысяч; вместо гетманов и полковников, которых прежде они сами избирали себе из среды своей, им стали давать гетманов и полковников от Короны. И эти нелюбимые начальники не выдавали казакам жалованья, употребляли их на черные работы, посягали на их собственность и вообще обходились с ними как бы с своими хлопами. Всего же несноснее была участь действительных хлопов, русских крестьян, живших в имениях польских панов. Эти паны, католики или окатоличившиеся русские, имели право жизни и смерти над своими крестьянами, обременяли их повинностями и работами, распоряжались по произволу их имуществом, вторгались в их семейный быт. Многие паны, ленясь управлять имениями сами, отдавали их в аренду жидам, а вместе с имениями отдавали в аренду самих крестьян и самые их церкви, и жиды издевались над несчастными хлопами и их верою как хотели; ключи от церквей держали у себя и брали с православных пошлины за всякое богослужение и требоисправление, за крещение, за венчание, за погребение и пр. Жалобы на обиды раздавались непрестанно на всем пространстве Западнорусского края, но напрасно. На каждый сейм отправляли казаки и вообще православные своих депутатов с просьбами и требованиями о защите и справедливости, но эти просьбы или оставлялись без внимания, или отлагались до будущих сеймов, или если и исполнялись в некоторой степени, то только на бумаге, а отнюдь не на деле. Выведенные из терпения невыносимыми гонениями, многие южноруссы целыми семействами бежали из польских пределов в московские и селились здесь с разрешения правительства по рекам Донцу, Ворскле и другим на окраинах государства, а казаки несколько раз восставали с оружием в руках на своих притеснителей в защиту своих прав и своей веры. Замечательнейшие из таких восстаний были в двадцатых годах XVII столетия под предводительством гетмана Тараса, а в тридцатых - под предводительством гетмана Павла и потом гетмана Остраницы. Но восстания эти имели мало успеха и оканчивались страшными казнями предводителей и новыми, тягчайшими притеснениями всем казакам. Такое же восстание против панов поляков, утеснителей русской веры и казачества, задумал теперь и сотник чигиринского полка Зиновий Богдан Хмельницкий, "козак, по свидетельству самовидца, расторопный в делах козацких военных, в письме сведущий и часто бывавший в посольстве у королевского двора". Поводом к восстанию послужили для Хмельницкого тяжкие личные обиды, каким подвергся он от панов державцев польских. Пан Чаплицкий, подстароста чигиринский, выпросил себе у чигиринского старосты, краковского кастеляна и великого гетмана коронного Станислава Конецпольского (скончавшегося весною 1646 г.) принадлежавший Хмельницкому родовой хутор Субботово, неподалеку от Чигирина, и с шайкою голодных людей сделал наезд на этот хутор и завладел гумном, в котором находилось 40 копен хлеба, а всех домашних Хмельницкого заковал в цепи. Хмельницкий поспешил в Варшаву и выпросил себе у короля Владислава подтвердительную грамоту от 22 июля 1646 г. на владение хутором Субботовым, но грамота ничего не помогла. Хмельницкий принес жалобу в суд на Чаплицкого, но жалоба не была уважена и только еще более раздражила Чаплицкого, который приказал своей дворне схватить сына Хмельницкого, десятилетнего мальчика, и высечь его среди базара плетьми так жестоко, что он чуть живым принесен был домой и вскоре потом умер. А зять Чаплицкого, пан Комаровский, несколько раз клялся в присутствии разных казаков, что если им, т. е. Чаплицкому и Комаровскому, не удастся сладить с Хмельницким, то они непременно убьют или прикажут убить его. В том же 1646 г., когда Хмельницкий возил к краковскому кастеляну двух пленных татар, в отсутствие его взяли у него из конюшни коня, на котором он езжал в степи. А в следующем 1647 г., когда Хмельницкий ехал подле своего полковника навстречу татарам, сделавшим набег на Чигирин, лях Дашевский, подговоренный кем-то, так сильно ударил сзади Хмельницкого по голове, что размозжил бы ему череп, если б не защитил его железный шлем. Наконец, и новый староста чигиринский, сын прежнего, Александр Конецпольский, хорунжий коронный, поверив клеветам на Хмельницкого, будто он замышляет отправить в море вооруженные суда, и подстрекаемый Чаплицким, разгневался на Хмельницкого и велел искать случая взять его под стражу и отрубить ему голову.

Находясь в таком безвыходном положении около двух лет, Хмельницкий старался обдумать, как бы успешнее повести свое восстание. Он открыл свое намерение Киевскому архиепископу митрополиту, просил его совета и благословения, указывая, без сомнения, прежде всего на те стеснения, какие терпела от поляков православная вера. И митрополит не только дал свое благословение, но и сказал, что пусть будет проклят всяк, кто не примет участия в таком деле, имея возможность помогать ему умом или оружием. С другой стороны, Хмельницкий позаботился достать себе такой документ, которым мог бы убедить казаков, что он подымает оружие вовсе не против короля Владислава, расположенного к казакам, а против своевольных панов польских, и притом "не без ведома и позволения короля". Впоследствии сам Хмельницкий рассказывал об этом следующее: когда мы с полковником Барабашем и другими знатными товарищами находились в 1633 г. при коронации короля Владислава, который особою грамотою подтвердил все наши давние права и вольности, войсковые и малороссийские, и свободу нашей православной веры, то он, прощаясь с нами наедине, говорил нам, чтобы мы твердо стояли при своих правах и привилегиях, не давая их в поругание полякам, и присовокупил: "А если бы польские паны или дозорцы не стали уважать ваших привилегий, то вы имеете при боку мушкет и саблю; ими и можете оборонять от поляков свои права и вольности". Чрез несколько лет вследствие непрекращавшихся притеснений от поляков мы все с Барабашем вновь послали к королю свою жалобу чрез нарочитых послов, и король не только устно, но и "приватным листом своим королевским до Барабаша и до всех нас, казаков" повторил и подтвердил то же королевское свое слово, т. е. что мы "для обороны прав наших имеем мушкет и саблю". Но Барабаш, недруг и нежелатель добра нашей отчизне, скрывал у себя это королевское слово и позволение и не объявлял казакам. И потому я, призвав Бога на помощь, отобрал хитростию у Барабаша эту королевскую привилегию, чтобы начать войну с поляками "за позволением королевским" Достав этот важный документ, Хмельницкий тотчас же объявил его нескольким казакам, своим друзьям, и вместе с ними 7 декабря 1647 г. бежал в Запорожье.

В Запорожье нашел Хмельницкий не больше 300 казаков, которым, без сомнения, и рассказал как о своей решимости воевать с поляками, так и о том, что имеет на это благословение митрополита и даже позволение, или грамоту, от самого короля. На клич Хмельницкого быстро начали стекаться к нему казаки со всех сторон. В феврале или в первых числах марта 1648 г., когда у Хмельницкого было уже до пяти тысяч казаков, он отправил четырех послов к крымскому хану Ислам-Гирею просить союза и помощи против Польши. Хан охотно согласился, прислал к Хмельницкому знатных мурз для заключения договора, а к концу апреля прислал и татарскую орду. Когда орда вступила в Запорожье, все собравшееся там казацкое войско пристало к ней и признало своим "старшим", или вождем, Хмельницкого. Знали о всем этом польские военачальники, коронный гетман Николай Потоцкий и полевой - Калиновский, и вступили с войсками в Украйну. Отпраздновав Пасху в Черкассах, они двинулись против Хмельницкого, а впереди отправили два шеститысячные отряда: один на лодках по Днепру, состоявший преимущественно из реестровых казаков под предводительством Барабаша; другой - сухим путем, состоявший преимущественно из коронного войска под предводительством Стефана Потоцкого, сына гетманова. Но плывшие на лодках казаки, не доходя еще до Днепровских порогов, умертвили своего вождя Барабаша, перекололи бывшую с ними немецкую пехоту и передались Хмельницкому, стоявшему у урочища Желтые Воды. Тогда Хмельницкий напал на сухопутный отряд польского войска, из которого также все казаки передались ему, и в продолжение трех дней (5 - 8 мая) истребил этот отряд совершенно, причем ранен был и молодой Потоцкий, вскоре скончавшийся в плену. Ободренный таким успехом, Хмельницкий двинулся навстречу самим гетманам Потоцкому и Калиновскому, которые между тем начали отступать, настиг их (16 мая) у Корсуня, на реке Росе, разгромил все их войско, а обоих гетманов взял в плен и отдал союзникам своим - татарам.

После этой победы, остановившись с войском у Белой Церкви, Хмельницкий начал рассылать свои грамоты. Разослал свои универсалы по всей Малороссии (от 28 мая), в которых, упомянув кратко о своих победах и изобразив яркими красками те жестокие утеснения, какие терпели православные жители края от поляков и от их арендаторов, жидов, в вере, чести, имуществе и самой жизни, призывал всех, "кому мила вера благочестивая, от поляков на унию претворенная" и дорога целость отчизны, взяться за оружие и спешить к нему под Белую Церковь и удостоверял, что он воюет с поляками не без ведома и позволения самого короля и имеет у себя о том его лист. Послал грамоту московскому царю Алексею Михайловичу (от 8 июня) и, извещая его так же кратко о своих победах и о смерти короля Владислава (? 20 мая), говорил: "Мы желали бы себе такого самодержца государя в своей земле, как Ваша царская вельможность, православный христианский царь... мы со всем войском запорожским готовы услужить Вашей царской вельможности"; просил только, чтобы царь, если поляки снова захотят наступить на Малороссию, поспешил с своей стороны наступить на них и тем оказал помощь казакам. Послал две грамоты и к королю Владиславу, писанные, вероятно, прежде, нежели получена была весть о его кончине: одну от себя, другую от всего казачества. В первой, сказав в общих чертах о нестерпимых обидах, вынудивших казаков поднять оружие против Польши, Хмельницкий уверял короля в их неизменной верности и преданности его королевской милости и просил простить казакам их невольный грех и оставить их при древних их правах и привилегиях. Во второй грамоте те же обиды излагались подробно, в четырнадцати статьях, и повторялась та же просьба. Но казацкие послы уже не застали в живых Владислава и представили принесенные грамоты бывшему тогда конвокационному сейму. Сейм от 22 июля отвечал казакам, что ввиду их раскаяния готов простить их вину, если только они возвратят пленных, выдадут виновников возмущения и прервут всякую связь с крымцами, и что посылает к ним своих комиссаров для подробных переговоров. Напрасно! Универсалы Хмельницкого разосланные по Украйне, произвели страшное действие. Вся страна была в восстании. Жители бросали свои домы и шли в казаки; одни присоединялись к войску Хмельницкого, другие составляли особые шайки, избирали себе вождей и производили величайшие неистовства по селам и городам: везде избивали ляхов и жидов, кроме тех, которые решались принять православие, разрушали костелы, умерщвляли латинское духовенство. Все крестьяне поднялись на своих панов, грабили и разоряли их домы и имения, истребляли их самих с их семействами. Комиссары, во главе которых находился Адам Кисель, встречали на пути своем крайние затруднения среди таких волнений в стране и едва к концу августа могли войти в сношения с Хмельницким, но не имели никакого успеха. Не помогло им и участие Киевского митрополита Сильвестра Коссова, к которому обратились они с письмом и который находился тогда, по своему ли желанию или по поручению польского правительства, в казацком войске, убеждая казаков к заключению мира. В 20-й день сентября Хмельницкий, у которого было уже более ста тысяч войска, разбил поляков под Пилявцами и обратил их в постыдное бегство; потом двинулся с войском и татарскою ордою к городу Львову и взял с него окуп, из Львова - к Замостью, где и остановился.

Отсюда шайки казаков и татар рассеялись по всей Волыни и опустошили города: Острог, Заславль, Луцк, Владимир, Кобрин, Брест Литовский, везде избивая жидов и ляхов. Так продолжалось до избрания (17 ноября) нового короля Яна Казимира, который еще прежде, чем был избран, писал к Хмельницкому, что не будет мстить казакам и подтвердит все их права. Теперь, как только этот король, извещая Хмельницкого о своем избрании, приказал ему прекратить смуту, Хмельницкий повиновался и поворотил свое войско от Замостья в Украйну, к Чигирину и Киеву.

Прошел год, как Хмельницкий, униженный и беззащитный, принужден был спасать свою жизнь бегством из Украйны. Теперь, в 17-й день декабря 1648 г., он въезжал в столицу Украйны Киев с величайшим торжеством. Случилось так, что в Киеве находился тогда Иерусалимский патриарх Паисий, путешествовавший в Москву за милостынею. Он сам выехал навстречу к Хмельницкому из города, окруженный тысячью всадников, а митрополит Киевский, бывший тут же, посадил Хмельницкого в свои сани и дал ему место подле себя, с правой стороны. Весь народ, вышедши из города, вся чернь приветствовали героя, а академия (т. е. киево-братский коллегиум) чествовала его речами и восклицаниями, как Моисея, защитника, спасителя и освободителя народа от польского рабства, и по имени его - Богдан называла его от Бога данным. Патриарх дал ему титул светлейшего князя. Из всех пушек и других орудий в замке и в городе раздавалась пальба.

На обеде у печерского архимандрита Хмельницкий сидел на первом месте. В день именин Богдана, т. е. Феодора, Хмельницкого, вероятно, 27 декабря, когда бывает память святого Феодора Начертанного, сам патриарх совершал литургию. Хмельницкий стоял в церкви на первом месте, и все выражали к нему благоговение, а некоторые целовали его ноги. Под конец обедни патриарх пригласил Хмельницкого к святому причастию. Хмельницкий сначала не решался, потому что не был на исповеди. Но патриарх будто бы дал ему публично разрешение от всех грехов, настоящих и будущих, и сказал ему: иди и причащайся. Тут же в церкви патриарх будто бы совершил бракосочетание Хмельницкого с бывшею наложницею врага его - Чаплицкого, хотя она не присутствовала в церкви, а находилась в Чигирине, и дал Хмельницкому благословение на ляхов. Вслед за тем происходила пальба из пушек по случаю торжества. Хмельницкий подарил патриарху шесть лошадей и тысячу злотых. В следующие дни патриарх вел с Хмельницким тайные переговоры и потом отправился в Москву. На следующий день после своих именин Хмельницкий дал гетманскую грамоту Киево-Печерскому женскому монастырю, в которой приказывал крестьянам села Подгорцев быть по-старому в послушании этому монастырю, отбывать на него работы и другие повинности и объявлял вообще: "Мы со всем войском не хочем отнимать крестьян у монастырей, на войсковую услугу даст Бог охотников и без церковных людей". Таким объявлением он успокаивал духовенство относительно его владельческих прав и привлекал его к себе. Из Киева Хмельницкий переехал на короткое время в Чигирин, потом в Переяслав. Сюда стеклись к нему послы из соседних государств: из Турции, Валахии, Молдавии, Венгрии, Трансильвании и из самой Москвы от царя Алексея Михайловича. Все они приветствовали могущественного гетмана с одержанными победами и искали возможности заключить с ним союз от имени своих государей. Московский посол Унковский, как были слухи, будто бы спрашивал Хмельницкого: действительно ли он воюет только за веру? Если за веру, то царь готов прислать ему 40 тысяч вспомогательного войска с тем, однако ж, условием, чтоб царю уступлена была пограничная часть Украйны. Сюда же прибыли к Хмельницкому и комиссары от нового польского короля: Адам Кисель, сделавшийся уже по воле короля воеводою киевским, и его товарищи. Во время пути их, когда они останавливались (23 генваря 1649 г.) в Белогородне, неподалеку от Киева, к ним приезжали Киевский митрополит и печерский архимандрит для тайных переговоров с паном воеводою, а чрез пять дней пан воевода ездил под Киев для переговоров с митрополитом и архимандритом. Хмельницкий встретил (9 февраля) комиссаров с большою честию, принял от них при торжественной обстановке гетманскую булаву и знамя, присланные ему королем, выслушал королевскую грамоту, объявлявшую прощение всех прежних его проступков, свободу православной веры, умножение реестровых казаков, восстановление их прежних прав и преимуществ, и благодарил короля за великие милости, которых от него удостоился. Но вступать в переговоры с комиссарами решительно отказывался, несмотря на все их убеждения, и, между прочим, говорил: "Много было времени вести переговоры со мною... теперь уже не время. Я исторгну весь русский народ из польской неволи. Прежде я воевал за причиненный мне вред и за свою обиду, теперь пойду сражаться за нашу православную веру. Вся чернь по Люблин и Краков будет помогать мне в этом деле... Сам патриарх благословил меня в Киеве на эту войну, венчал меня с моею женою, разрешил меня от грехов, хотя бы я и не исповедовался, и приказал мне совершенно истребить ляхов; как же мне не слушаться великого и святого владыки, главы нашей, и любезнейшего гостя?" Наконец, Хмельницкий согласился только заключить перемирие до Троицына дня и, отпуская комиссаров (16 февраля), вручил им на бумаге свои условия, на которых он может согласиться и на заключение мира и в которых требовал, чтобы в Киевском воеводстве и во всей Руси не было унии и не поминалось даже самого ее имени, чтобы Киевский митрополит имел место в сенате первое после архиепископа Гнезненского; чтобы запорожское войско само избирало себе гетмана и он правил Киевом и всеми городами и областями за Днепром; чтобы паны и шляхта уступили свои имения, села и деревни за Днепром запорожскому войску навсегда; чтобы жидам и жидовским арендам за Днепром никогда не быть и пр.

Хмельницкий понимал, что условий его поляки не примут, и начал готовиться к новой войне с ними, сносился с Крымом и с Москвою. В апреле 1649 г. он поручал одному игумену, Павлу, отправлявшемуся в Москву, сказать там Иерусалимскому патриарху, "чтоб государь пожаловал велел его, гетмана, и запорожских черкас приняти под свою государскую высокую руку и помочь им учинил, а ныне-де они, сложась с крымскими татары, хотят вести войну с поляки". А в мае месяце присылал в Москву чигиринского полковника Вешняка с грамотою, в которой писал от лица всех запорожских казаков к царю Алексею Михайловичу: "Нас, слуг своих, до милости царского своего величества приими и благослови, яко православный государь, рати своей на наступцов наших и за веру православную наступити... Вашему царскому величеству низко бьем челом: от милости своей не отдаляй нас, а мы Бога о том молим, чтоб Ваше царское величество, яко правдивый и православный государь, над нами царем и самодержцею был". Царь Алексей Михайлович отвечал (от 13 июня): "Доброе хотение Ваше служить нам со всем запорожским войском жалуем и похваляем, но послать Вам рать нашу на помощь против ваших неприятелей не можем, потому что, как мы извещали Вас и в прежней нашей грамоте (посланной, вероятно, с послом Чиковским), у нас с Польшею уже давно "учинено вечное докончанье", которого нарушить невозможно. Если же король польский "тебя, гетмана, и все войско запорожское учинит свободных, без нарушения вечного докончанья, и мы, великий государь, тебя, гетмана, и все войско запорожское пожалуем, под нашу царского величества высокую руку приняти велим". Между тем еще прежде, нежели был получен этот ответ царя, Хмельницкий выступил с своим войском из Чигирина и, подвигаясь весьма медленно, напал (29 июня) вместе с ханом на польское войско, окопавшееся под Збаражем, и целый месяц держал его в осаде, а когда на помощь осажденным приближалось новое войско под предводительством самого короля Яна Казимира, напал и на это войско и нанес ему (5 августа) сильное поражение под Зборовом. Король принужден был заключить (9 августа) и с крымцами и с казаками выгодный для них договор. В договоре с казаками было постановлено: а) войско запорожское остается при всех давних своих вольностях и будет простираться до 40000 человек; б) Чигирин с округом отдается гетману Хмельницкому и навсегда имеет оставаться за гетманом запорожского войска; в) жидам не быть на Украйне, где казаки имеют свои полки; г) об унии, как в Польше, так и в Великом княжестве Литовском, о церковных имениях и о всех правах Церкви будет рассуждено и постановлено вместе с Киевским митрополитом и духовенством на ближайшем сейме, чтобы желание митрополита исполнилось и каждый пользовался своими правами, а место в сенате Киевскому митрополиту король позволяет иметь; д) все должности и чины в воеводствах Киевском, Черниговском и Брацлавском король обещает раздавать только дворянам православной веры; е) в Киеве, где находятся русские школы, равно и в других украинских городах, не могут оставаться иезуиты, и все русские школы в тех городах должны оставаться в целости и пр.

К 22 ноября король созвал в Варшаве чрезвычайный сейм, который должен был рассмотреть статьи Зборовского договора. Прибыл на сейм и Киевский митрополит Коссов с Львовским епископом, киево-печерским архимандритом и многими другими духовными лицами, прибыли и послы гетмана Хмельницкого. Сейм продолжался шесть недель, и заседания его были очень бурны. Представители православного духовенства и казачества настоятельно требовали, чтобы договор был утвержден и чтобы уния была уничтожена. Паны рады, светские и духовные, и вообще латинские члены сейма упорно противились некоторым статьям, долго спорили, но, наконец, принуждены были покориться необходимости: договор был утвержден. Только архиепископы и епископы латинские тут же объявили, что они выйдут из сената, если в нем будет заседать схизматический митрополит. В последний день сейма (12 генваря 1650 г.) король издал на основании Зборовского договора, утвержденного сеймом, диплом следующего содержания, касавшийся собственно православной веры и Церкви: 1) дозволяется всему народу русскому, находящемуся не в унии, как было и прежде, свободное исповедание веры, а Киевскому митрополиту - ношение креста в подведомых ему епархиях (а о месте в сенате совсем не упомянуто); 2) церковные суды у православных на основании данной им королем Сигизмундом грамоты 1511 г. должны совершаться ненарушимо; 3) дозволяются все православные братства даже в тех местах, где прежде они были запрещены, как-то: в Смоленске, Бельске, равно и школы, находящиеся в Киеве и других местах, и типографии, а цензура книг оставляется за митрополитом и епископами в их епархиях; 4) утверждается, чтобы русские священники, не находящиеся в унии, пребывали при своих вольностях, и нигде не были обременяемы никакими налогами, подводами, податьми, денежными сборами, постоями воинскими и работою, и не подлежали никому из светских, кроме своих духовных властей; 5) отдаются православным епископства: Луцкое, Холмское и Витебско-Мстиславское со всеми издавна принадлежащими к ним церквами и с монастырями Жидичинским и Лещинским (хотя и Луцкое и Витебско-Мстиславское епископства уже принадлежали православным); 6) в Перемышльской епархии теперь же, еще при жизни униатского епископа Крупецкого, отдаются православному епископу монастыри: Спасский, Онуфриевский и Смольницкий с их имениями, доселе принадлежавшие Крупецкому, а по смерти его вся Перемышльская епархия со всеми своими маетностями имеет навсегда оставаться за епископом-неунитом; 7) на содержание Витебского и Мстиславльского епископа, не имеющего у себя поместий, назначается половина из имений Полоцкого униатского архиепископа. Затем 8) перечисляются в разных городах Литвы и Польши передаваемые православным церкви, которые назначены были им еще в известных "Статьях" короля Владислава IV, а кроме того, назначаются для передачи православным некоторые церкви и в таких городах: Витебске, Полоцке, Новогрудке, где при Владиславе не дозволялось им иметь ни одной церкви, и дозволяется православным строить новые церкви, деревянные и каменные, на тех местах, где прежде стояли их церкви. Таким образом, оказывается, что Зборовский договор утвержден был на сейме не во всей силе: Киевскому митрополиту не дали места в сенате, и уния не была уничтожена, а только сделала православию незначительные уступки. Православные не были удовлетворены, но спешили воспользоваться и тем, что было дано.

Коссов тотчас старался принять в свое ведение те епархии, которые назначены были православным. На возвратном пути своем из Варшавы он прибыл в Люблин, занял здесь церковь и монастырь, бывшие во власти униатских монахов, заставив их удалиться, и 3 февраля издал универсал, которым приглашал православную шляхту собраться на 17 февраля в Троицкой пригородной церкви для избрания Перемышльского епископа. Из Люблина отправился в Красностав, где также удалил от церкви местного униатского священника и передал ее православному. Из Красностава прибыл в Холм. Тут, как в кафедральном городе епархии, находилось немало униатского духовенства и имел пребывание сам администратор епархии, известный Яков Суша. Они не хотели добровольно передать своих церквей православному митрополиту и в продолжение трех дней оказывали сопротивление, пока не принуждены были удалиться. Против администратора, который ни за что не соглашался выйти из своего дома, ухватившись за стол, пришлось (12 февраля) употребить насилие. В то же время, надобно допустить, Коссов издал свои универсалы об избрании кандидатов и на кафедры Холмскую и Луцкую, потому что в Луцке упоминается номинат владыка еще 23 февраля, а чрез какие-нибудь три-четыре месяца, когда в Киеве был Собор православных архиереев, в числе их уже находились и епископы: Луцкий, Холмский и Перемышльский. Перемышльский, именно Антоний Виницкий, был теперь только рукоположен (27 июня), и в рукоположении его участвовали: Сильвестр Коссов, митрополит Киевский и Галицкий, экзарх Константинопольского престола; Иосиф Чаплиц, епископ Луцкий и Острожский, архимандрит милецкий; Арсений Желиборский, епископ Львовский, Галицкий и Каменец-Подольский; Иосиф Горбацкий, епископ Витебский, Мстиславский и Оршанский, игумен Михайловский; Зосима Прокопович, епископ Черниговский. Около половины июля четверо из находившихся в Киеве православных епископов дали собственноручные записи, которыми обязывались вносить ежегодно на содержание киево-братского могилянского коллегиума определенную сумму денег. Это были епископы: Перемышльский - Антоний Виницкий, Витебский Иосиф Горбацкий, Луцкий - Иосиф Чаплиц и Холмский - Дионисий Балабан, который не участвовал в рукоположении Перемышльского епископа, вероятно, потому, что сам рукоположен уже после него, хотя и вскоре за ним. Таким образом, к пяти епархиям православной Западнорусской митрополии, бывшим при Петре Могиле, присоединилось еще две: Черниговская и Холмская. Со своей стороны Хмельницкий писал к королю (от 20 марта): "Что касается до религиозного успокоения народа, которое мы поручили отцу митрополиту и духовенству, то хотя на нынешнем сейме оно окончательно не решено, но мы благодарим и за ту милость, какая нам дана. Только просим Ваше королевское величество, чтобы все заключающееся в дипломе с этого времени было приведено в исполнение как в королевстве Польском, так и в Великом княжестве Литовском, ибо паны униаты привыкли не исполнять королевских повелений, в чем мы удостоверились при жизни блаженной памяти короля, брата Вашего". К сожалению, обстоятельства скоро изменились не в пользу православных.

Зборовский договор не только неприязненно был принят поляками, но не удовлетворил и православных. Все они скорбели, что уния не была уничтожена; казаки досадовали, что число их уменьшено до сорока тысяч; крестьяне роптали, что снова должны подчиниться своим ненавистным панам и работать на них. Недовольство было общее, снова замутилась вся Малороссия. Условий зборовских не хотели выполнять не одни поляки, но и русские. Начались столкновения, кровопролития. Взаимное раздражение росло с каждым днем. И когда к концу 1650 г. король созвал сейм в Варшаве, то явившиеся туда послы Хмельницкого потребовали: а) чтобы уния, виновница несчастий, была совершенно уничтожена не только в Украйне, но и во всех землях Короны Польской и Великого княжества Литовского и православное духовенство было сравнено с римским во всех правах и почестях; б) чтобы эти статьи вместе с другими статьями Зборовского договора были утверждены присягою знатнейших сенаторов и в) чтобы в воеводствах Киевском, Брацлавском и Черниговском ни один пан землевладелец не имел власти над крестьянами. Такое требование произвело крайнее волнение на сейме, и 24 декабря решена была война против казаков. Папа, у которого король просил денег для войны, прислал ему чрез своего легата как защитнику веры только благословение на войну, мантию и освященный меч. Точно так же и Хмельницкого благословил находившийся при нем Коринфский митрополит Иоасаф и опоясал его мечом, который будто бы еще прежде был освящен на самом Гробе Господнем. Этот митрополит, возвращаясь из Москвы, куда ходил за царскою милостынею, остановился у Хмельницкого и проживал у него, сделался его духовником, служил у него ежедневно обедни, следовал за ним и в войско для отправления церковных служб. Вместе с Хмельницким шел на поляков и прежний его союзник - хан крымский. Враги встретились 20 июня 1651 г. при Берестечке на реке Стыри, и едва началась борьба, как хан изменил Хмельницкому и внезапно отступил со всею своею ордою за три версты. Хмельницкий сам лично отправился к нему в сопровождении только двух всадников, чтобы его уговорить, но хан задержал у себя Хмельницкого и не выпускал целую неделю, и оставшееся без вождя казацкое войско потерпело страшное поражение, причем убит был каким-то шляхтичем и Коринфский митрополит, старавшийся воодушевить казаков. После этого поляки начали опустошать Украйну, и литовский гетман Радзивилл направился с сильным отрядом на Чернигов и Киев. В Киеве всех объял страх, так как город охранял один только киевский полковник Антон с своим полком. И потому Киевский митрополит и печерский архимандрит написали к полковнику и просили его лучше удалиться от Киева и напрасным сопротивлением не раздражать Радзивилла, чтобы его войска, овладев городом, не перебили всех жителей и не истребили храмов Божиих. Полковник послушался, а митрополит с архимандритом отправили просительное письмо к Радзивиллу, умоляя его пощадить Киев, не разорять в нем церквей Божиих, не умерщвлять православных христиан, потому что они, мирные жители, находятся и хотят находиться в подданстве королю, а воюют против него одни казаки. Хмельницкий, как только услышал об этом, тотчас приказал киевскому полковнику воротиться к Киеву с своим полком, присоединив к нему еще два полка. А митрополиту написал, чтобы он оставался в Киеве без всякого страха и к полковникам и казакам об удалении от Киева впредь не писал и что ему, митрополиту, бояться смерти не годится: если за православную веру и пострадает, то приимет венец от Господа. Радзивилл, однако ж, несмотря на принятые Хмельницким меры, занял (25 июля) Киев и сам остановился в Софийском монастыре, в покоях митрополита. Многие жители бежали тогда из города, но митрополит оставался при церкви святой Софии, и печерский архимандрит Тризна с братиею пребывали в своем монастыре, хотя и терпели великую шкоду от поляков. Какие-то своевольцы зажгли Киев ради грабежа, и во время пожара сгорело до двух тысяч домов и несколько церквей и монастырей, а другие ограблены. Хмельницкий принужден был заключить 17 сентября под Белою Церковию новый договор с поляками, по которому число казаков уменьшалось до 20 тысяч, паны, владельцы в воеводствах Киевском, Брацлавском и Черниговском, вступали в управление своими имениями и крестьянами, а относительно веры православной постановлено было только следующее: "Религия греческая, которую исповедует войско запорожское, также соборы, церкви, монастыри и коллегиум киевский имеют оставаться при прежних правах, согласно с давними привилегиями", т. е. оставаться в том самом положении, в каком находились до Зборовского договора. И действительно, спустя пять месяцев король Ян Казимир издал на варшавском сейме грамоту (20 февраля 1652 г.), которою подтверждал во всех частях известную грамоту Владислава IV (от 14 марта 1635 г.), предоставлявшую униатам так много, и возвратил им все, что было у них отнято по Зборовскому договору. Вследствие этого бывший униатский администратор Холмской епархии Яков Суша, как сам говорит, вновь занял теперь Холмскую кафедру со всеми ее имениями и принял почти все церкви и приходы епархии, которые и передал униатским священникам. То же должно было повториться и в других местах.

Соглашаясь по необходимости на Белоцерковский договор, Хмельницкий не мог не чувствовать, что все его усилия, все труды и самые победы оказались бесплодными для его несчастной родины - Малороссии, что он не освободил ее от бедствий, от которых желал освободить, и что одними собственными силами при помощи даже таких союзников, как крымцы, ему не сломить Польши и не разорвать оков, в каких держала она своих русских православных подданных. Для этой цели оставалось у Хмельницкого одно надежное средство - отдаться со всем своим народом под покровительство единоверной и единоплеменной могущественной державы Московской и навсегда соединиться с нею. Правда, он глубоко был огорчен в 1649 г. отказом царя Алексея Михайловича пособить ему против поляков, основывавшимся на том только, что у Москвы с Польшею было "вечное докончанье", и после зборовской победы открыто говорил московским посланцам, приходившим к нему, что непременно пойдет войною на Москву и разорит ее и все московские города. Но вскоре он одумался, и чрез тех же посланцев наказывал передать в Москве, что всегда готов служить благочестивому государю со всем запорожским войском, что войною на Москву не пойдет, и уговорил даже крымского хана не воевать с нею и не вторгаться в ее украйны. Справедливость требует сказать, что в этом отношении весьма благотворно действовали на Хмельницкого восточные иерархи. Когда в 1650 г. прибыл в Царьград посол от Хмельницкого, чтобы заключить с султаном оборонительный и наступательный союз против врагов, и пожелал представиться Вселенскому патриарху Парфению II, то патриарх, угощая его по приказанию визиря обедом, спрашивал: "За что Хмельницкий хочет воевать Московскую землю?" Посол отвечал: "За то Хмельницкий имеет недружбу, что посылал к благочестивому царю бить челом с своими грамотами о помощи на недруга своего, на польского короля, и государь не только помощи ему не изволил подать, но и грамоты его к королю отослал". Патриарх говорил послу: "Мы молим и просим у Господа Бога о многолетнем здравии благочестивого царя, чтобы он, великий государь, избавил нас от нечестивых рук, а вам достойно быть подданными благочестивого царя и помощь всякую государю чинить, чтобы все православные христиане были в соединении". Затем приказал послу передать Хмельницкому: "Если только такое дело учинит и пойдет на государеву землю войною, то он не будет христианин и милость Божия не будет на нем в сем веке и в будущем". Отпуская посла, патриарх послал с ним к Хмельницкому свою грамоту и подарки. Равным образом и патриарх Иерусалимский Паисий, проживавший по возвращении из Москвы в Молдавии, в городе Терговище, как только услышал в том же 1650 г., что Хмельницкий будто бы собирается вместе с крымцами войною на Москву, тотчас же послал к нему своего Назаретского митрополита Гавриила и Арсения Суханова с грамотою, в которой писал: "Что буде он, Хмельницкий, на Московское государство начнет давать помощь крымскому хану, то все они, Вселенские патриархи, собравшись, учинят Собор, и предадут его проклятию, и христианином его называть не будут, и чтобы он, гетман, с своим войском царскому величеству всеконечно покорность учинил и поклонился, потому что христианский государь под солнцем единый". Выслушав эту грамоту в присутствии Назаретского митрополита и Суханова, Хмельницкий говорил под клятвою, что он приказу отца своего духовного, блаженнейшего патриарха Паисия, ни в чем не прослушает; только бы благочестивый великий государь Алексей Михайлович, самодержец всея Руси, их челобитье и прошенье не презрел и изволил их держать под своею государскою высокою рукою... они ему кланяются и хотят быть его слугами. Затем гетман отпустил митрополита и Суханова в Москву с своим гетманским листом к царю Алексею Михайловичу.

Коринфский митрополит Иоасаф, проживавший у Хмельницкого, также постоянно убеждал его поддаться московскому государю, извещал последнего о военных действиях и намерениях гетмана и, между прочим, писал (от 11 марта 1651 г.): "Мы говорили с Хмельницким, чтобы он отстал от еретиков ляхов и с своими ратными людьми учинился работником Вашему царскому величию... и, благодатию Божиею, соберется и поцелует крест Христов на том, чтобы им (казакам) работниками быть Вашему царствию, и будут готовы головами своими, куда изволишь". С своей стороны и царь Алексей Михайлович, хотя и отказал в 1649 г. Хмельницкому в помощи против поляков, не переставал поддерживать с ним постоянные сношения то чрез духовных особ и других греков, приходивших в Москву чрез Малороссию, то чрез своих посланцев и не раз посылал богатые подарки соболями как самому гетману, так и сильному у него и во всем запорожском войске войсковому писарю Ивану Выговскому. В то же время царь старался отыскивать предлоги к разрыву с Польшею: в генваре 1650 г. он отправил в Варшаву послов с требованием, чтобы казнены были смертию авторы изданных тогда в Польше книг, в которых нанесено было бесчестие московским государям, и чтобы за такое бесчестие поляки возвратили Москве те города, которые уступлены были им царем Михаилом Федоровичем, а в 1651 г., в июне и декабре, посылал туда же с жалобою на приходивших в Москву уполномоченных от короля, что они в своих бумагах царского титула не дописывали, к бесчестию государя, и с требованием казнить виновных смертию. Наконец, царь позволил после Белоцерковского договора жителям Малороссии переселяться в огромных размерах в южные степи Московского государства. Польские паны вместе с жидами-арендаторами нагрянули тогда в свои прежние имения, чтобы вновь давить своих крестьян, и вот целые селения поднимались с места, складывали на возы свои пожитки, жгли свои хаты, и бежали от ляхов и жидов в привольные степи Московии, и основали там многие слободы и города: Острогожск, Харьков, Лебедин, Ахтырку, Сумы, Корочу и др. Царь позволял (22 марта 1652 г.) даже самому гетману и всему запорожскому войску, соглашаясь на их просьбу, переселиться в ту же привольную сторону, если им будет великое утеснение от поляков.

С конца 1652 г. начались более решительные сношения между царем и гетманом. Гетман прислал в Москву своих послов с грамотою (от 12 ноября) к царю Алексею Михайловичу, в которой благодарил за великие царские милости и многократное жалованье и просил выслушать послов. Послы вели (17 декабря 29 генваря 1653 г.) переговоры с боярами "и били челом от лица гетмана и всего запорожского войска, чтоб государь для православной веры над ними умилосердился и велел принять их под свою высокую руку и неприятелям их полякам помочи на них не давал". Царь послал чрез своего стольника Якова Лихарева ответ гетману и всему войску, что хочет ради православной веры успокоить их междоусобие с поляками миром чрез своих великих послов, а между тем 22 февраля и 14 марта, на первой и третьей неделе Великого поста, держал с своими боярами думу, на которой было решено принять в подданство Малороссию и объявить Польше войну. Гетман и казаки, не зная об этом, прислали в апреле (22-го числа) новое посольство в Москву и просили, чтобы царь или принял их под свою руку и дал им помощь против ляхов, или если желает примирить их с ляхами чрез своих великих послов, то поскорее слал бы этих послов, чтоб король войною на запорожское войско не наступал. Царь действительно через два дня (24 апреля) отправил в Польшу своих полномочных послов, боярина князя Репнина и других, с требованиями, чтобы виновные в умалении государева титула поляки были немедленно наказаны и чтобы Польша примирилась с казаками на условиях Зборовского договора, которые сама же обязалась исполнять, прекратила гонения на православную веру и уничтожила унию. Но еще прежде, чем послы успели доехать до короля и заявить ему (20 июля) свои требования, к царю Алексею Михайловичу пришла весть от путивльского воеводы (20 июня), что у Хмельницкого находится посол от турецкого султана и Хмельницкий грозит отдаться в подданство туркам, если московский государь не поспешит принять его и Малороссию под свою руку. И 22 июня царь уже отправил к Хмельницкому грамоту, в которой писал: "Мы, великий государь, возревновав о Бозе благою ревностию и возжелев по Вас, чтобы христианская вера в Вас не пресеклась, но паче преисполнялась... изволили Вас принять под нашу царского величества высокую руку, яко да не будете врагом Креста Христова в притчу и поношение, а ратные наши люди собираются и к ополчению строятся". Хмельницкий отвечал царю грамотою от 9 августа, в которой благодарил царя за премногую милость, изъявленную им Малороссии, и просил скорее прислать сильную рать на помощь казакам против ляхов. Вместе с тем гетман и все запорожское войско прислали две грамоты и к патриарху Никону (от 9 и 12 августа) и просили, чтобы он был неусыпным о них ходатаем пред государем, да подаст им на врагов скорейшую и прескорейшую помощь ратию своею, так как король идет со всею ляшскою силою, желая потребить от земли православную веру, церкви Божии и народ православно-христианский. Царь в сентябре послал было объявить казакам, что он дожидается возвращения своих великих послов, отправленных к королю, и как только дождется их и узнает об ответе короля, тотчас пришлет к гетману свой указ. Но 25 сентября князь Репнин и его товарищи прибыли в Москву и известили государя, что король правды ни в чем не показал и помириться с черкасами по Зборовскому договору не согласился.

Тогда царь Алексей Михайлович приказал быть земскому Собору и на нем присутствовать патриарху с архиереями и другими духовными лицами, боярам, окольничим и думным людям, а также выборным из стольников, стряпчих, дворян, жильцов и посадских. Собор состоялся 1 октября в Грановитой палате. Здесь сначала были объявлены и подробно перечислены неправды польского короля, а потом объявлено и о бывших посольствах от Богдана Хмельницкого и всего запорожского войска с жалобами на притеснения их православной веры польским правительством и с просьбами о принятии их в подданство России. Собор единогласно решил, чтоб Польше была объявлена война, а Богдана Хмельницкого и все войско запорожское с городами их и с землями чтоб государь изволил принять под свою государскую высокую руку ради православной веры и святых Божиих церквей, на которые паны рады и вся Речь Посполитая восстали с намерением их искоренить. Немедленно отправлены были к Хмельницкому одно за другим два посольства. Первому посольству наказано было (2 октября) объявить гетману, что государь принимает войско запорожское со всеми городами и землями в свое подданство и пришлет для того своих уполномоченных. Гетман выслушал это посольство в Чигирине 24 декабря и через четыре дня отвечал государю благодарственною грамотою, в которой говорил: "Ради твоему пресветлому царскому величеству верне во всем служить и крест целовать и по повеленью твоего царскаго величества повиноватися готови будем, понеже мы ни на кого, токмо на Бога и на твое пресветлое царское величество надеемся". Другое посольство, в состав которого вошли боярин и наместник тверской Бутурлин, окольничий и наместник муромский Олферьев и думный дьяк Лопухин с большими свитами, отправлено было из Москвы 9 октября с целью действительно принять Малороссию в подданство московского государя и привести на верность ему к присяге как гетмана, так и все войско запорожское. Этих послов на всем пути их по Малороссии везде встречали с торжеством, и духовенство выходило к ним в церковном облачений с святым крестом. А при въезде их в город Переяслав 31 декабря их приветствовали и речами сперва переяславский полковник Тетеря за пять верст от города, а потом переяславский протопоп Григорий пред самым городом, вышедший для встречи послов со всем духовенством, с крестами, образами и хоругвями. К вечеру 6 генваря 1654 г. прибыл в Переяслав гетман Богдан Хмельницкий, на другой день съехались туда же полковники и сотники, а 8 генваря 1654 г. происходило самое принятие их и всего запорожского войска в подданство московского государя. Рано утром у гетмана была тайная рада с полковниками, судьями и войсковыми есаулами, и все подклонились под государеву высокую руку. Затем, когда по звуку барабана собралось великое множество людей всякого звания, гетман вышел к ним под бунчуком, сопровождаемый полковниками, судьями и есаулами, и, став посреди круга, начал говорить ко всему народу: "Ведомо вам всем, как Бог освободил нас из рук врагов, гонящих Церковь Божию и озлобляющих все христианство нашего православия восточного. Вот уже шесть лет живем мы без государя, в беспрестанных бранях и кровопролитиях с гонителями и врагами нашими... что уже нам всем наскучило, и видим, что нельзя нам жить больше без царя. Для того ныне мы и собрали раду, явную всему народу, чтоб вы с нами избрали себе из четырех, кого хотите. Первый - царь турецкий, который много раз чрез послов своих призывал нас под свою власть; второй - хан крымский; третий - король польский, который, если сами пожелаем, и теперь еще может принять нас в прежнюю ласку; четвертый есть православный Великой России государь царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Руси Восточной самодержец, которого мы уже шесть лет беспрестанными молениями себе просим, - тут, которого хотите, избирайте. Царь турецкий - бусурманин, всем вам известно, как братья наши, православные христиане греки, беду терпят и в каком живут утеснении от безбожных. Крымский хан тоже бусурманин, по нужде мы приняли его в дружбу, но какие нестерпимые беды от него испытали! Об утеснениях от польских панов нет нужды и говорить: сами знаете, что лучше жида и пса они почитали, нежели христианина, брата нашего. А православный христианский великий государь - царь восточный, единого с нами благочестия греческого закона, единого исповедания; едино мы тело с православием Великой России, имеющее главу Иисуса Христа. Тот великий христианский государь, сжалившись над нестерпимым озлоблением православной Церкви в нашей Малой России, не презрел шестилетних наших беспрестанных молений и теперь, склонивши к нам свое милостивое царское сердце, изволил прислать к нам своих великих ближних людей с царскою своею милостию. Если его мы с усердием возлюбим, то, кроме его высокой царской руки, более благого и тихого пристанища не обрящем. А будет кто с нами не согласен, теперь куда хочет - вольная дорога". Выслушав эту речь гетмана, весь народ закричал: "Волим под царя восточного, православного; лучше под его крепкою рукою в нашей благочестивой вере умирать, нежели достаться ненавистнику Христову, поганину". Тогда гетман с писарем Выговским и во всеми войсковыми властями отправился к московским послам на съезжий двор. Главный посол Бутурлин вручил гетману царскую грамоту, которая тотчас же по приказанию гетмана была прочитана писарем Выговским вслух всех, и все сказали, что служить великому государю рады и принять присягу на верность ему готовы. Из съезжей поехал гетман с боярином Бутурлиным и его товарищами и с войсковыми старшинами в соборную церковь Успения Пресвятой Богородицы, где уже находились кроме местного городского духовенства и духовные лица, прибывшие с посольством из Москвы, и во главе их архимандрит казанского Преображенского монастыря Прохор. Он-то и приводил к присяге по чиновной книге. На этот раз присягнули только гетман, писарь, полковники и иные приказные люди. Из церкви отправились все опять на съезжий двор. Здесь посол Бутурлин от имени государя вручил гетману знамя, булаву, ферязь, шапку и соболи. Потом раздал государево жалованье соболями писарю Выговскому, полковникам, обозничему, судьям, есаулам, и все принимали подарки с радостию и великою благодарностию. На следующий день, 9 генваря, присягнули сотники, есаулы, писари, казаки, мещане и вообще все находившиеся тогда в Переяславе. Потом гетман доставил государевым послам роспись всем городам и местам, которыми владели он и запорожское войско, и в большие из этих городов, каковы Киев, Нежин, Чернигов, послы отправились сами, а в иные послали стольников, стряпчих и дворян, - и везде жители присягнули московскому государю с полною радостию. Так совершилось одно из самых важных событий нашей истории - присоединение Малороссии к Великой России.

За соединением Малороссии с Великою Россиею естественно должно было последовать и соединение Малорусской Церкви с Великорусскою. Но и это дело имело немало затруднений и не могло совершиться вдруг, а совершалось постепенно. Церковные сношения между Киевом и Москвою, происходившие при прежних митрополитах, Иове, Исаии и Петре Могиле, возобновились и при митрополите Сильвестре Коссове и даже усилились. Прежде одна только сторона сознавала нужду в другой, и только из Киева обращались с просьбами в Москву за материальною помощию. Теперь обе стороны почувствовали нужду во взаимной помощи: в Киеве, как и прежде, чувствовали нужду в материальной помощи из Москвы; в Москве почувствовали нужду в духовной помощи из Киева. В 1649 г. - как мы уже говорили в своем месте - царь Алексей Михайлович два раза писал в Киев, сперва к Черниговскому епископу Зосиме, а потом (14 мая) и к самому митрополиту Коссову, и просил, чтоб выслали в Москву двух знатоков греческого языка для исправления славянской Библии с греческой, а царский постельничий Федор Михайлович Ртищев перезвал из киевских и других малороссийских монастырей до тридцати ученых монахов в свой московский Андреевский монастырь, чтобы они учили здесь желающих грамматике славянской и греческой, риторике и философии и переводили книги; и в том же году по повелению царя и благословению патриарха перепечатана в Москве принесенная из Киева и составленная там книга "Малый катехизис", перепечатана для поучения всем православным и особенно учащимся детям. Царь Алексей в своей грамоте к Коссову прямо выражался: "И Вам бы, митрополиту, нам, великому государю, послужить и нашего царского жалованья к себе поискать, и тех учителей приговорити и прислати к нам". Сильвестр Коссов охотно воспользовался этим приглашением государя. Спустя около месяца, посылая к нему двух ученых иеромонахов Киево-братского монастыря, учителей тамошнего коллегиума, Арсения Сатановского и Епифания Славеницкого, Коссов послал с ними и третьего учителя, их товарища, иеромонаха Феодосия Сафоновича, с своею просительною грамотою. Он писал, что как пастырь Киева и всей Малороссии, промышляя по долгу своему о всех своих обителях, дошедших в последнее смутное время до крайнего оскудения, он наиболее имеет в своем попечении общежительную обитель святых Богоявлений в Киеве. Здесь блаженной памяти митрополит Петр Могила с благословения патриаршего основал училище и собрал благочестивых иноков, во всяком художестве учения обученных и Церкви Восточной православной весьма потребных, которых и содержал на своем иждивении во всяком обилии и которые уже воспитали многих благородных юношей, явившихся со временем непоколебимыми столпами Церкви. Но "по преставлении, - продолжал Коссов, - бывшего прежде меня митрополита, когда кафедра митрополии дана была мне, сравнительно с ним совершенному бедняку, и дана "с зело малейшим стяжанием", и те благочестивые иноки в довольстве своем оскудели. И я, сжалившись над ними и не имея, откуда подать им руку помощи, указал им путь к Вашему пресветлому царскому величеству как общему всех во всем мире сущих православных пастырей, обителей и иноков великому благодетелю в надежде, что Ваше царское величество не захочет отринуть от своей благодатной десницы и этих благочестивых иноков, которых сам Иерусалимский патриарх Паисий, бывший у нас, признал весьма потребными для Церкви Божией". Затем митрополит умолял царя, чтобы он посылаемых к нему трех старцев ущедрил обильною милостынею и, оставив у себя на службу Арсения и Епифания, поскорее отпустил Феодосия и чрез него прислал Киево-братскому монастырю жалованную грамоту, по которой он мог бы и в последующее время отправлять своих иноков в Москву за милостынею. Вместе с грамотою митрополита представлены были Алексею Михайловичу названными старцами еще две просительные грамоты о том же предмете: одна от игумена Киево-братского монастыря и ректора училища Иннокентия Гизеля с братиею, а другая от Иерусалимского патриарха Паисия, который встретился с старцами в Путивле на возвратном своем пути из Москвы и не упустил случая походатайствовать за них пред государем. Государь приказал послать митрополиту Киевскому Сильвестру соболями на сто рублей, а Братскому монастырю двести рублей деньгами и жалованную грамоту на приезд его иноков в Москву за милостынею чрез каждые пять лет. Но в следующем 1650 г. по ходатайству Арсения Сатановского и Епифания Славеницкого царь дал Братскому монастырю взамен этой другую грамоту (от 30 августа), которою разрешалось приезжать в Москву за милостынею трем или четырем старцам чрез каждые два года в третий. Были и другие случаи, когда государь относился в Киев по церковным нуждам. В ноябре 1650 г. прибыл на государево имя из Киево-Печерской лавры ученый иеромонах Дамаскин Птицын, о котором государь писал Киевскому митрополиту Коссову еще в своей грамоте 1649 г., а в 1652 г., в феврале, приехали в Москву по приглашению от государя из Киево-братского монастыря архидиакон Михаил и с ним одиннадцать певчих, а в апреле прибыли из Киева в Москву еще восемь певчих. Равным образом и Коссов не прекращал своих сношений с государем: к концу 1650 г. он ходатайствовал своим письмом пред Алексеем Михайловичем о епископе турецкого города Кастории Киприане, проезжавшем чрез Киев в Москву за милостынею, и, конечно, надеялся, что это ходатайство будет иметь силу, а летом 1651 г. бил челом государю и о самом себе лично и писал: "Избран я на митрополию Киевскую во время нужное, когда в нашей Литовской земле учинилась нынешняя междоусобная брань. Крестьяне, приписанные к церкви св. Софии, пошли теперь в казаки; церкви от них доходов, послушания и строения нет. Только надеемся помощи от Бога и от твоего царского величества. В церкви св. Софии нет книг: двенадцати Миней месячных, да Прологов на весь год, да Феофилакта, да Устава большого, а я от многих наездов властелинских, которые властели приезжают в Киев из Польши от панов и от казацких старшин, изнищен до конца, не могу ничего купить. Вели, государь, дать свое жалованье: двенадцать Миней месячных, да Прологи сентябрьские и мартовские, да Феофилакта, да Устав большой и на меня умилосердись, на одежду теплую пожалуй, чем бы мне зимою согреться". Ввиду всех таких сношений между московским государем и Киевским митрополитом Коссовым и особенно ввиду последней грамоты Коссова, в которой он так ясно выражает мысль, что после Бога надеется помощи только от московского царя, хотя грамота эта, как не имевшая почему-то собственноручной подписи митрополита, заподозрена в Москве и оставлена без внимания, - невольно возникает вопрос: отчего же Коссов в продолжение всех переговоров, какие вел Хмельницкий с царем Алексеем Михайловичем о подданстве ему Малороссии, не принимал в них никакого участия и ни разу не подал своего голоса, хотя дело велось преимущественно во имя православия, для спасения его от угнетений в Польше? Этот вопрос возникал тогда и в Москве и возбуждал недоумения.

По окончании присяги в Переяславе московские послы Бутурлин и прочие отправились в Киев. Здесь 16 генваря навстречу им выехали из города за полторы версты от Золотых ворот митрополит Сильвестр, Черниговский епископ Зосима, печерский архимандрит Иосиф и из других монастырей игумены и наместники. И митрополит сказал послам речь: "Когда вы приходите от благочестивого и христолюбивого светлейшего государя царя и великого князя Алексея Михайловича, всея России самодержца, от царя православного, православные царские мужи, имея желание посетить благочестивое наследие древних великих князей русских; когда приходите к седалищу первого благочестивого российского князя, мы исходим во сретение вам, и приветствует вас в лице моем он, благочестивый Владимир, великий князь русский; приветствует вас св. апостол Андрей Первозванный, провозвестивший, что на сем месте воссияет слава Божия, которая ныне пришествием вашим опять обновляется; приветствуют вас начальники общего жития, преп. Антоний и Феодосий Печерские и все преподобные, изнурившие о Христе живот свой в сих пещерах; приветствуем о Христе ваше благородие и мы со всем освященным Собором и, приветствуя с любовию, взываем: "Внидите в дом Бога нашего и на первейшее седалище благочестия русского, да обновится вашим пришествием, яко орля, юность наследия благочестивых князей русских". У Святых ворот встретило послов все киевское духовенство в церковных облачениях, с крестами, образами и хоругвями и потом пошло крестным ходом в Софийский собор. В соборе сам митрополит с прочим духовенством совершил краткое молебствие с провозглашением многолетия царю Алексею Михайловичу и его семейству. И тотчас по окончании многолетия в присутствии всех посол Бутурлин обратился к митрополиту с следующими словами: "В прошлые годы много раз присылали к великому государю нашему гетман Богдан Хмельницкий и все запорожское войско бить челом, чтоб великий государь наш пожаловал, велел принять их под свою государеву высокую руку, а ты, митрополит, великому государю нашему о том никогда не бил челом, и не писывал, и не поискал к себе его царской милости, объяви ж теперь нам, почему ты не бил челом и не писывал великому государю". Митрополит отвечал, что "про то, как гетман Хмельницкий и все войско запорожское били челом под государеву высокую руку, он не ведал, а ныне он за государево многолетное здоровье, и за государыню царицу, и за благоверных царевен должен молить Бога". Посол удовольствовался ответом и сказал, что великий государь жалует митрополита, и Черниговского епископа, и печерского архимандрита, и весь освященный Собор, и велел спросить их о их "спасенном пребывании". И весь освященный Собор за такую царскую милость бил челом. Но митрополит не открыл послам истинной причины, почему он не принимал участия в челобитьях о подданстве московскому государю. Ее, без сомнения, знали гетман Хмельницкий и войсковой писарь Выговский, и последний еще в июле 1651 г. случайно открыл ее царскому гонцу Богданову, приходившему к гетману с соболями. Хмельницкий собирался тогда отправить в Москву знатных послов с челобитьем о подданстве, и Выговский, высказывая Богданову, что, вероятно, будет послан именно он, Выговский, с полковниками, присовокупил: "Думаю, что и митрополит Киевский Сильвестр начнет писать о том к государю... а если б возможно было, то митрополит Киевский и сам поехал бы к государю бить челом от всей Малой Руси и от запорожских Черкасов, чтоб государь пожаловал велел принять их под свою руку. Да только-де ему поехать, а государь того учинить не изволит, и ему-де лише с поляки ссориться". То есть митрополит боялся, что если он начнет сноситься с государем и просить его о принятии Малороссии в подданство, а государь на это не согласится, то ему, митрополиту, со всем его духовенством, с церквами и монастырями придется плохо от поляков в случае их победы над казаками. Почему он и старался не принимать никакого осязательного участия в действиях Хмельницкого против Польши и казаться верноподданным короля. И мы видели, что когда польские комиссары вели переговоры с Хмельницким, они совещались с Киевским митрополитом и употребляли его в качестве посредника, и когда Радзивилл после неудачи казаков под Берестечком приближался к Киеву, то Коссов просил этого военачальника пощадить город, не разорять в нем церквей и монастырей, говоря, что против Польши воюют только казаки, а он, митрополит, и жители Киева остаются и желают оставаться верными королю. Можно догадываться, что митрополит так действовал даже не без согласия Хмельницкого, потому что Хмельницкий, который так часто и открыто совещался с греческими иерархами о своих намерениях поддаться Москве, ни разу не приглашал для совещаний своего Киевского митрополита или кого-либо из подведомых ему высших духовных особ, вел все дело о подданстве Малороссии без всякого участия малороссийского духовенства и самую присягу на подданство принял с другими представителями запорожского войска не в Киеве, местопребывании митрополита, а в Переяславе. Даже и теперь, когда царь московский согласился взять Малороссию под свою руку и когда гетман и старшины казацкие уже присягнули ему, даже и теперь Коссов с своим духовенством считал за лучшее показывать полякам, что он покоряется Москве против воли: большая часть православных Киевской митрополии жила вне Малороссии, под властию Польши, и их участь, и без того тяжелая, сделалась бы еще невыносимее в случае открытой измены митрополита, а с другой стороны, нельзя еще было ручаться, что поляки не овладеют вновь Киевом и Малороссиею и не расправятся тогда с изменниками. Потому-то еще 13 генваря, как только в Киеве получена была весть, что московские послы идут из Переяслава в Киев для принятия присяги, митрополит и печерский архимандрит послали чернеца Печерского монастыря Макария Крыницкого в Луцк с целью заявить в гродском луцком суде следующее: "Москва, завладев Киевом, принуждает отца митрополита, архимандрита и все духовенство к противозаконным поступкам, чтоб, оставив короля, его милость не считали его государем, а поддались бы и присягнули московскому государю. Но все духовенство не желает этого сделать, а желает иметь государем короля, и, как прежде духовные никогда не были бунтовщиками, так и теперь не будут, - о чем по всем гродским судам они делают заявления". На эти заявления духовенство могло в свое время ссылаться пред поляками в защиту себя от их мести. Вообще положение Киевского митрополита и духовенства было тогда очень затруднительное: им нужно было и покоряться новым властям московским, и не раздражать на всякий случай прежних властей, польских, фарисействовать пред ними, хотя нельзя отвергать, что и в духовенстве, как между казаками, могли быть лица, начиная с самого митрополита, которые не сочувствовали присоединению Малороссии к Москве по своим личным побуждениям. Митрополит Сильвестр Коссов и печерский архимандрит Иосиф Тризна, две самые сильные особы в малороссийском духовенстве, оба были шляхтичи и пользовались при польском правительстве весьма важными преимуществами, которых могли лишиться с подчинением Москве: печерский архимандрит владел богатыми имениями лавры и как настоятель патриаршего ставропигиального монастыря не признавал над собой никакой местной духовной власти, а митрополит хотя и не владел такими имениями, но, признавая над собой только номинальную власть патриарха, являлся совершенно независимым иерархом в управлении своею митрополиею. Из среды белого духовенства можно указать как на лицо, действительно не сочувствовавшее Москве, на чернобыльского протопопа, который сам был свидетелем въезда послов московских в Киев и потом, 22 генваря, писал к одному подстаросте польскому: "Хмельницкий выдал всех нас в неволю московскому царю по Владимир, Туров и еще далее. Сам присягнул с войском своим и город Киев насильно принудил присягнуть, угрожая смертною казнию. Я сам несчастными своими очами видел, как москвитяне въезжали в Киев... В Золотых воротах встретил послов отец митрополит и все духовенство; от слез они не видели света Божья, а его милость о. митрополит обмирал от печали". Тут чернобыльский протопоп говорит явную неправду: он не мог видеть, как встречал послов митрополит, который вместе с Черниговским епископом и настоятелями монастырей выезжал для того за полторы версты от Золотых ворот, тогда как у Золотых ворот ожидало послов прочее духовенство. В заключение своего письма, наполненного и другими неточностями в описании встречи послов и ложными слухами, отец протопоп допустил еще важную неправду, сказав: "Царь обещает всем оставить права и имущество, кто поддается добровольно и окрестится, и дать даже большие права". В Москве, несомненно, был еще в силе известный указ патриарха Филарета Никитича о способе принятия в православную Церковь белорусцев, и там действительно перекрещивали при этом всех, заявивших о себе, что они крещены только чрез обливание, а не чрез троекратное погружение, откуда бы они ни приходили, из Белоруссии или из Киева и других мест Западнорусского края. Потому киевское духовенство могло опасаться, что и теперь, при принятии жителей Малороссии в единство с Москвою, политическое и церковное, от них будут требовать перекрещивания как необходимого условия, и люди злонамеренные могли с умыслом распространять об этом слухи в народе, чтобы возбуждать его против присяги московскому царю. Но в Москве были благоразумны и вовсе не предлагали такого требования малороссам, поняв, конечно, что оно послужило бы неодолимым препятствием к соединению их с великороссами: о перекрещении не было и помину ни в начале, ни, как увидим, при всех дальнейших переговорах московских властей с малорусскими, светскими и духовными.

На другой день после приезда своего в Киев, 17 генваря, московские послы, боярин Бутурлин и его товарищи, приняли под государеву руку город Киев, выслушав присягу всех его жителей, и, что весьма замечательно, ни от митрополита, ни от других духовных лиц не требовали и не принимали такой присяги, по крайней мере о присяге их вовсе не упоминается в статейном списке самих послов, а говорится только, что они в тот же день посылали сказать митрополиту и печерскому архимандриту, чтобы тот и другой отпустили для присяги свою шляхту и слуг и всех своих дворовых людей и мещан, которые у них живут. Митрополит и архимандрит отвечали, что они переговорят о том между собою и известят, но известия не дали. На другой день послы снова отправили к митрополиту за тем же сперва подьячего, а потом думного дьяка. И митрополит говорил, что живущие у него шляхта, и слуги, и все дворовые люди не имеют никаких маетностей при софийском (митрополичьем) доме, все люди вольные, служат ему по найму и присягать им царскому величеству не годится. Когда же посланные настаивали на своем требовании и убеждали митрополита, чтобы он не упорствовал, чтобы вспомнил прежнюю к нему государскую милость и не наводил на себя царского гнева, митрополит сознался, что шляхты, и слуг, и всех дворовых людей своих ему прислать к присяге нельзя. "Под моею паствою, - говорил, - находятся многие епископы и всякое духовенство во многих литовских городах, и как только уведает про то литовский король, что я шляхту и дворовых людей своих к присяге посылал, то велит тех епископов и все духовенство порубить, а на мне Бог взыщет за все те души". Тут, очевидно, высказалась та же самая боязнь мщения от поляков, которая и прежде удерживала Коссова от участия в переговорах с царем о подданстве ему Малороссии. Впрочем, на следующий день (19 генваря) митрополит и архимандрит покорились и выслали всех своих людей к принятию присяги. После чего Бутурлин с товарищами разослал митрополиту, и Черниговскому епископу Зосиме, и печерскому архимандриту, и в иные монастыри назначенное им государево жалованье.

В Москве были недовольны действиями митрополита Сильвестра и не упускали случая дать ему это почувствовать. В начале февраля (5-го числа) Бог даровал царю Алексею Михайловичу сына Алексея. С радостною вестию царь отправил в Малороссию стольника Полтева и велел ему ехать сперва в Чигирин к гетману и передать ему царскую о том грамоту, а из Чигирина в Киев к митрополиту и, пригласив его с другими высшими духовными лицами в соборную церковь, объявить ему здесь радостную весть словесно. При этом Полтеву было наказано: "Если спросит митрополит, почему к нему нет государевой грамоты о такой всемирной радости нашей, то ты отвечай: "Он, митрополит, нашей царской милости не искал и к нам, великому государю, не писывал, потому и к нему нашей царской грамоты не прислано". Полтев в точности исполнил волю государеву. Но митрополит Сильвестр, выслушав от него (2 марта) радостную весть в своей кафедральной церкви, вовсе не спросил, почему к нему нет царской грамоты, а тотчас совершил со всем освященным Собором торжественное молебствие, сопровождавшееся колокольным звоном, пригласил Полтева к себе в келью, показывая сочувствие к царской радости, и послал с ним две грамоты (от 3 марта): одну к царю Алексею Михайловичу, в которой, поздравляя его с рождением наследника престола, выражал от себя и от всего духовенства как верноподданный чувства неизглаголанной радости по этому случаю; другую - к самому новорожденному царевичу с пожеланиями ему всех благ от Господа. Такая смиренная покорность московскому государю со стороны Киевского митрополита тем была замечательна, что он высказывал ее спустя не более недели после резкого столкновения его с другими представителями государевой власти, - о чем следует рассказ наш.

В феврале (23-го числа) прибыли в Киев первые московские воеводы с ратными людьми, чтобы защищать его от поляков и построить в нем крепость. Митрополит оказал воеводам великую почесть: сам встретил их со всем освященным Собором в воротах Софийской соборной церкви, пел молебен в церкви и молил Бога о государевом здоровье, а потом за объявленное ими милостивое царское слово бил челом государю со всем духовенством и мирянами. Но спустя два дня, когда бояре воеводы явились к митрополиту и сказали, что они хотят строить крепость на месте близ Софийского собора, митрополит смело отвечал, что "на том месте города (крепости) он ставить не даст, потому что та земля - его, софийская, и Архангельского и Никольского монастырей, и Десятинной церкви, под его митрополичьею паствою и он тех земель под город не поступается". Бояре коснулись самого чувствительного места для западнорусского духовенства - церковных имений, из-за которых оно вело непрестанную борьбу в течение столетий и перенесло столько скорбей, трудов и лишений. Бояре заметили митрополиту, что если он начнет бить челом государю, то государь пожалует ему взамен той земли иную. Митрополит отвечал, что "все земли у них поделены и по их правам отдать ему той земли под город нельзя". Когда же воеводы сказали, что, хотя он и не хочет отдать той земли под город, они по государеву указу начнут ставить там город, митрополит рассердился и произнес: "Если начнете на том месте ставить город, я начну с вами биться". Московским воеводам эти слова могли показаться страшным преступлением, но в Литве и во всей Малороссии они вовсе не имели такого смысла: там обыкновенно подобным образом отстаивались имения даже против королевских указов не только светскими, но и духовными владельцами. Такие сопротивления королевским грамотам и посланцам не раз оказывали сами киево-печерские иноки, а еще прежде и православные владыки, что мы видели в своем месте, дивленные воеводы стали укорять митрополита, что он не имеет страха Божия, что прежде он был одной мысли с гетманом Хмельницким, а теперь под государевою рукою быть не хочет и желает добра королю, и митрополит еще более рассердился и будто бы произнес: "Гетман Хмельницкий посылал бить челом государю и поддался со всем запорожским войском под государеву руку, а он-де, митрополит, со всем Собором бить челом государю не посылал, и живет он с духовными людьми о себе, ни под чьею властию... Прежде был под королевскою властью, а вперед под чьею властью велит Бог ему быть, под тою и будет". И прибавил с угрозою боярам: "Не ждите начала, ждите конца; увидите сами, что над вами вскоре будет". Тогда воеводы призвали к себе киевских полковников, бурмистров и вообще городские власти и объявили им, что митрополит не хочет дать избранного места под город, или крепость. Власти пошли говорить о том же городовом деле митрополиту и, возвратившись, сказали воеводам, "что митрополит Сильвестр просит у них прощения во всем том, что говорил против них, а то-де он говорил с сердца, потому что-де преж сего поляки и литва многие у них земли себе посвоили и завладели, и ныне он чаял того ж, что их монастырскую землю воеводы завладеют".

Чтобы понять смысл резких слов и угроз, если только они действительно были произнесены митрополитом, надобно взять во внимание, что в это самое время король польский рассылал свои универсалы (от 21 февраля) к казакам и всем жителям Малороссии, убеждал их не следовать за изменником Хмельницким, оставаться верными Речи Посполитой, ждать от нее скорой воинской помощи и что в разных местах Польши действительно готовились тогда три рати с целию нагрянуть на Малороссию и снова завладеть ею. Коссов мог думать вместе с другими, что судьба Малороссии еще не окончательно решена и она может опять очутиться под владычеством Польши, и, выведенный из себя требованиями московских воевод, мог высказаться пред ними так, как высказался. Он мог сделать тогда на всякий случай и более смелый шаг, надеясь, что шаг этот останется в Москве неизвестным. Сохранилось известие, будто "в 1654 г., в Великий пост пред светлым Христовым Воскресением, присылали к королю на сейм митрополит и иные духовного чина люди двух чернецов говорить, что им с московскими людьми в соединении быть невозможно и они того никогда не хотели, а Москва хочет-де еще их перекрещивать, и король собрал бы войско и их высвобождал, как возможно, а они московских людей из Киева выбьют и будут под королевскою рукою по-прежнему"; хотя известие это передает только один грек Иван Петров Тафлара, который будто бы находился тогда узником в Варшаве и которому по освобождении из тюрьмы король будто бы поручил разносить его универсалы между казаками и сказал, что "малорусские духовные под его королевскою рукою быть хотят по-прежнему, и присылал к нему митрополит с духовенством старцев, прося себе его королевской милости".

Как бы то ни было, знали или не знали о всем этом московские воеводы, находившиеся в Киеве, но они поспешили написать о своем столкновении с митрополитом Сильвестром сперва к гетману Хмельницкому (27 февраля), а потом и к государю (14 марта). Хмельницкий как местный уроженец, лучше понявший поступок митрополита, чем могли понять московские бояре, отвечал им, что "на том месте острога не делать, потому что та земля митрополичья, софийская и св. церквей, и им, воеводам, прав церковных и даянья православных князей ломать не можно, что он вскоре пошлет о том гонца к государю". В Москве сначала очень прогневались на Коссова, и государь в грамоте своей к Хмельницкому от 27 марта наказывал прислать Киевского митрополита Сильвестра в Москву, чтобы он "в том деле дал о себе исправленье". Но через три дня государь писал уже воеводам в Киев: "Митрополиту Сильвестру, и иных монастырей архимандритам и игуменам, и всяких чинов людям, у которых земля их отойдет под город, скажите, чтоб митрополит о земле, которая у него взята под город, не оскорблялся; по нашему указу вместо тех земель велено им дать из иных земель". А в первых числах апреля государь извещал Хмельницкого в ответ на его ходатайство по делу митрополита: "Мы, великий государь, не только не велим ломать стародавних прав церковных, но и сверх прежнего нашею государскою милостию награждать будем... И митрополита Киевского Сильвестра мы пожаловали, велели дать ему взамен взятой у него земли под город в другом месте столько же и даже больше, где ему будет угодно, и он бы в том оскорбленья никакого не имел". Мало этого. Еще в марте, когда в Москве находилось посольство от гетмана Хмельницкого и запорожского войска с челобитьем об утверждении прав всего малороссийского народа, 14-го числа, "государь указал и бояре приговорили: митрополиту (Киевскому) на маетности его, которыми ныне владеет, дать жалованную грамоту" и тогда же пожаловал, чтобы "права, наданные из веков от княжат и королей как духовным, так и мирским людям, ни в чем не нарушены были". А 21 марта по ходатайству тех же послов "пожаловал митрополиту и всем духовного чина людем на маетности их, которыми они ныне владеют, свою государскую грамоту дать велел". Таким образом решен был общий вопрос о церковных имениях малороссийского духовенства, один из самых жизненных для него вопросов, и оно в этом отношении могло успокоиться.

Но, утверждая за Киевским митрополитом и всем его духовенством, равно и мирянами, их древние маетности, государь в той же самой статье, как читается она в окончательной редакции всех статей, данных тогда по указу государеву гетману Хмельницкому, присовокупил: "А митрополиту Киевскому, также и иным духовным Малой России, быть под благословением святейшего патриарха Московского и всея Великия, и Малыя, и Белыя России, а в права духовные святейший патриарх вступати не будет". Этим затрагивался другой, еще более важный вопрос для всего малороссийского духовенства, вопрос, который беспокоил не одно духовенство, но и мирян. "Немалую печаль, - писал (от 16 марта 1654 г.) православный шляхтич Олекшич к брацлавскому полковнику Богуну, - наводит на нас и всех братий наших, от одной крови идущих и едину Церковь Восточную за матерь почитающих, когда слышим, что патриарх Московский духовным нашим и всему миру христианскому на повиновение себе присягать велит и отступить от пречестнейшего отца, святейшего патриарха Константинопольского, которому в область от св. отцов и от предков наших церкви наши отданы; ради того мы не захотели принять унии и с Костелом Римским, чтобы не противиться пастырю нашему старейшему, которого дал нам Бог". Указывая на это обстоятельство, Олекшич убеждал Богуна, еще не принявшего присяги московскому царю, не принимать ее и оставаться верным польскому королю. Малороссийское духовенство, желая по-прежнему оставаться в подчинении Цареградскому патриарху и исходатайствовать на то соизволение московского государя, а вместе изложить пред ним и другие свои ходатайства и просьбы, решилось отправить к нему от себя особое посольство по примеру того, как прежде ходило в Москву посольство от гетмана и запорожского войска. Приготовления к духовному посольству начались еще в конце мая, когда ездили в Чигирин к гетману для совещаний об этом сам митрополит и печерский архимандрит, и продолжались в течение июня и отчасти июля, как свидетельствуют обозначения времени на грамотах, врученных посольству. Во главе посольства поставлен был игумен киевского Никольского монастыря Иннокентий Гизель; в товарищи ему назначены по одному и по два старца от киевских монастырей: Софийского, Печерского, Архангельского Златоверхого, Братского училищного и Выдубицкого. Посольство отправилось не в Москву, а под Смоленск в стан государя, находившегося тогда в походе против поляков, и прибыло туда 26 июля. А через два дня (28 июля) оно уже было принято государем и поднесло ему грамоты.

Главная грамота была от Киевского митрополита, в подкрепление которой гетман Хмельницкий приложил и от себя грамоты. Митрополит в грамоте своей прежде всего выражал общую радость всех сынов Малой России, которые после многих гонений от иноверных обрели, наконец, милостию государя тихое пристанище под его крепкою рукою, и особенно выражал радость свою как пастырь этих духовных овец, который вместе с ними смиренно и доброхотно преклоняется под крепкую руку государя, вместе с ними присно благодарит Бога "о нынешнем соединении" и непрестанно молит Его, да пособит довести до конца начатое благое намерение. Затем митрополит старался оправдать себя пред государем: "Я известился, что Ваше царское величество, по оглаголанию некоторых, положил на меня гнев за то, что я сначала не позволил присланным в Киев воеводам строить твердыню на земле, принадлежащей церкви св. Софии, престолу моей митрополии. Да будет же ведомо Вашему величеству, что я поступил так не из какого-либо сопротивления Вашему величеству, как некоторые оклеветали меня пред ним, а потому, что земля та уделена моей митрополии от лет древних; землю ту защищали со многими страданиями от хотевших взять ее и прежде меня бывшие митрополиты и утвердили ее на судах крестным целованием. Потому и я, наследник престола митрополии и земли ее, не захотел, чтобы она взята была от Церкви Божией, ибо и прокормление идет ныне мне только от той земли. Я спрашивал у воевод, имеют ли они письменное повеление Вашего величества, а как они письменного повеления не имели, то я и не соглашался уступить им церковного места. Прости меня, всемилостивый царь, я сделал это из ревности к св. месту церковному, а не из сопротивления Вашему величеству. К тому ж и от гетмана Богдана Хмельницкого, ныне нашей земли начальника и повелителя, я имел повеление, чтобы я не дозволял без его повеления никому ничего от нас брать. А как указа от гетмана у меня не было, чтобы отдать воеводам землю митрополии, то я немедленно и послал к нему с известием о том. И когда гетман, посоветовавшись с своими полковниками, прислал мне указ уступить то место под твердыню, я не только не возбранял воеводам, но и благословил их строить город, который вскоре, к нашей общей радости, и устроился. Да и не одно то место, но и другие, какие угодно будет, я готов уступить по повелению Вашего величества, нимало не сомневаясь, что ты благоволишь воздать нам больше... Если были на меня и какие-либо другие клеветы, молю, государь, не верь им, ибо думаю, они сделаны из одной ненависти. Посланников же моих я доселе не посылал к Вашему величеству с челобитьем моим и всех моих духовных не по нерадению моему или презрению Вашей пресветлой державы: мы хотели послать, но гетман не велел, пока не возвратятся его посланники от Вашего величества. Когда же возвратились, то дал указ, чтобы и мы посылали своих..." В заключение митрополит, сказав несколько слов о своих послах, умолял государя, чтобы он по своему царскому обещанию, объявленному чрез боярина Бутурлина и чрез гетманских посланников, а наиболее по своей великой милости благоволил утвердить прежние права и привилегии малороссийского духовенства, о чем статьи письменно изложены на особом листе и вручены послам. Нельзя оставить без внимания, что Сильвестр Коссов, митрополит Киевский и Галицкий, подписался под этою грамотою митрополитом не всей России, а только Малой России и так начал уже нередко титуловаться и подписываться.

Гетман Хмельницкий в своих грамотах к государю, из которых одна была от 25 мая, а другая от 20 июля, ходатайствовал за своего митрополита и защищал его. Ходатайствовал не только от себя, но и от всего войска запорожского, чтобы государь утвердил древние права и привилегии митрополита и всего духовенства и пожаловал митрополита всем, о чем он просит: "Ибо и он, преосвященный пастырь наш, много пострадал от ляхов и ныне терпит и поношения, и уничижения, и поругания тяжкие, не только устно, но и ругательными писаниями бесчестят его и других епископов, и архимандритов, и все православное духовенство, и всю Церковь православную, и все благочестие". В защиту же митрополита писал: "А что прогневался было твое царское величество на преосвященного пастыря нашего, якобы он разорял дело Божие и не принимал совокупления православия святого, - тому не верь. Сколько зла потерпел он за веру и за православие святое!" Объяснял далее гетман, почему митрополит не дозволял сначала ставить крепость на софийской земле и почему не посылал доселе своих послов к государю, как объяснено это и в грамоте самого митрополита. Вместе с грамотами к царю Хмельницкий написал, конечно по просьбе или с согласия митрополита Сильвестра, грамоту и к Московскому патриарху Никону, в которой повторял то же самое, что сказал в грамотах к государю. Сначала ходатайствовал за митрополита: "Преосвященный пастырь наш, господин отец Сильвестр Коссов, архиепископ и митрополит... со всем Собором освященным посылает бить челом великому государю нашему и тебе, великому святителю нашему, твоему верховнейшему святительству, чтобы его царское величество за ходатайством твоим" утвердил права, привилегии и вольности малороссийского духовенства, и "мы, гетман со всем запорожским войском, просим и молим о всем о том тебя, великого святителя". Потом защищал митрополита: "А что твое великое святительство опалился было на преосвященного пастыря нашего, как будто он богодарованное соединение святого православия российского портил и великому государю нашему сопротивлялся, тому не верь, равно и прочим на него клеветам. Сколько пострадал он за веру православную в течение многих лет!.. Ускорил бы он и прежде прийти к его царскому величеству и к твоему великому святительству и бить челом обо всем, но не мог, потому что всего лишен и доведен до крайнего обнищания от ляхов и ожидал возвращения наших войсковых послов, желая увидеть неисчетную милость и великое жалованье его царского величества, нам учиненные, и о всем том возрадоваться и возблагодарить Бога, что и сотворил ныне, прибыв к нам в Чигирин..." и пр. Всего замечательнее в этой грамоте Хмельницкого были его выражения: "Божиею милостию великому господину, святейшему Никону, патриарху Московскому и всея Русии, зверхнейшему пастырю нашему милостивому, Богдан Хмельницкий гетман и все войско запорожское до лица земли челом бьем" и далее: "Тебе, великому святителю нашему, твоему зверхнейшему святительству". Такими выражениями гетман со всем войском высказывал свое полное согласие на подчинение Малороссии в церковном отношении Московскому патриарху по заявленной государем воле. Но грамота эта, по всей вероятности, не была доставлена послами патриарху Никону, так как они не были в Москве, а ходили прямо под Смоленск к государю, и принесена назад, почему и сохранилась в подлиннике в ризнице Киево-Софийского собора.

В статьях, которые изложил митрополит Сильвестр Коссов на особом листе и передал своим послам, он поручал им просить: а) чтобы государь изволил утвердить все церковные вольности и привилегии малороссийского духовенства, какие имело оно от великих князей русских и польских королей, и каждого оставил при своем праве; б) чтобы оно, духовенство, не было отдалено от послушания святейшему патриарху Константинопольскому, которому подлежит оно по правам Божиим и по правилам святых отцов; в) чтобы митрополит Киевский, также епископы, архимандриты, игумены пребывали до смерти каждый при своей должности, а преемники на места их поступали по вольному избранию духовных и мирян и чтобы московских духовных на ревизию и на всякие начальства в Малороссию государь не присылал; г) чтобы суды духовные исправляли сами духовные с позыванием на суд митрополита и на митрополичьем суде всякое духовное дело получало последнее решение и оканчивалось и чтобы виноватое духовенство каралось митрополитом и митрополичьим судом тут же, а не где-либо инде и не отсылалось в Великую Россию; д) чтобы православные, живущие за пределами Малороссии, в Литве и на Волыни, как издавна подлежали Киевскому митрополиту, так и впредь подлежали ему во всем и всегда имели с ним как своим пастырем свободное сношение; е) чтобы взамен имений, отошедших от разных монастырей и оставшихся в Литве и на Волыни, государь велел отвести другие имения вблизи Киева, а те имения, которые бесправно отняты у церквей и монастырей разными лицами, были возвращены прежним владельцам; ж) чтобы никого из духовных лиц Малой России насильно не тягали в Великую Россию, а когда кому-либо из них прилучится по делам побывать в Великой России, они не были там задерживаемы. Представляя государю все эти статьи, Иннокентий Гизель присовокупил к ним еще свою челобитную от имени Киевского митрополита и всего освященного Собора, в которой писал: "Киевский митрополит бьет с нами челом Вашему царскому величеству о всех вольностях и правах, но наиболее о первой вольности, которая служит корнем всех наших вольностей и прав, о послушании нашему верховнейшему пастырю Константинопольскому, до которого нас и право Божие чрез св. апостола Андрея и каноны св. отец прилучили и совокупили. Не гнушается Киевский митрополит и не возбраняет нам творить послушание патриарху Московскому и всея России, зная, что и его престол установлен Духом Святым. Но ужасается, да не вменит Бог этого дела в грех, ибо что Вселенским Собором узаконено и утверждено, то не может быть изменено, разве только Вселенским же Собором, а Вселенский Собор может состояться лишь единодушным согласием всех патриархов и их поместных Соборов. Потому митрополит Киевский смиренно и прилежно молит с нами Ваше царское величество оставить нас при нашем пастыре, ибо на этом основании все наши вольности созданы. Если же мы не сподобимся в этом Вашей царской милости, тогда митрополит Киевский со всем духовенством начнет очень скорбеть и унывать, также и иные духовные, которые еще не находятся под крепкою рукою Вашего величества, но, как известно, усердно желают находиться, видя нашу скорбь, начнут малодушествовать. Усердно молит Киевский митрополит со всем освященным Собором: покажи нам свою милость и подай скорбящей Церкви Российской утешение". Вот до какой степени не хотелось Киевскому митрополиту и духовенству переходить из подчинения Цареградскому патриарху под власть Московского! Это подчинение они считали корнем и основанием всех своих прав и вольностей, потому что оно было только номинальное и давало полный простор Киевскому митрополиту жить и править своею Церковию по своей воле, независимо ни от кого и без всякого контроля.

Вместе с грамотою митрополита и относящимися к ней грамотами гетманскими послы представили государю и другие грамоты: от епископа Черниговского Зосимы Прокоповича и от киевских монастырей. Носима, проживавший в Печерской лавре, вероятно, в качестве коадъютора, или викария, Киевского митрополита, ни о чем не просил государя, а только восхвалял его крепкую любовь к Богу и ревность о благочестии, подвигшие его вооружиться против врагов православия и оставить свои царские палаты для трудов бранных, кланялся государю до лица земли, лобызал его царскую руку и высказывал желание, да поможет ему Бог одолеть всех супостатов, восстающих на скипетр царский и веру православную. Киевские монастыри просили каждый о своих частных нуждах и об утверждении своих прав. С этою целию прислали Печерская лавра две грамоты: одну от настоятеля, другую от гетмана; Златоверхий Михайловский монастырь - также две: от настоятеля и от гетмана; Братский училищный монастырь - три: от наместника монастыря, от гетмана и от бывшего ученика братских училищ, войскового писаря Ивана Выговского. За Никольский Пустынный монастырь были две грамоты: от гетмана и от писаря Выговского и челобитная от самого настоятеля Иннокентия Гизеля. О Выдубицком монастыре ходатайствовал своею грамотою гетман. Ко всем этим грамотам приложена была общая челобитная настоятелей киевских монастырей с подробным перечнем нужд и просьб каждого из них.

Какой же был ответ на все эти грамоты и просьбы Киевского митрополита и малороссийского духовенства вместе с грамотами самого гетмана и войскового писаря? Решение свое государь объявил чрез думного дьяка самим послам при их отпуске (11 августа) и изложил в своей грамоте гетману Хмельницкому. Он, государь, пожаловал и митрополита, и всех настоятелей названных киевских монастырей: велел дать им жалованные грамоты на все их маетности, какими они тогда владели. Касательно же маетностей, отошедших прежде, при польских королях, от митрополита и от монастырей, государь обещал о возврате им тех маетностей дать указ впоследствии, когда его царские писцы опишут все города, места и земли и всякие угодья Малороссии. "А о которых о иных делах, - говорил государь, - митрополит, и архимандрит печерский, и игумены, и все духовенство нам били челом, мы, великий государь, те дела велели отложити до нашего царского прихода к Москве, а как мы в царствующий наш град Москву придем, то и велим о тех делах наш указ учинить". Кроме того, государь послал грамоту киевским воеводам, чтобы они никаких домовых людей и крестьян митрополичьих, равно как слуг и крестьян монастырских, сами не судили, а отсылали их к митрополиту и в подлежащие монастыри для суда, да и ни в какие духовные дела не вступались.

Наконец, обделив при отпуске каждого из приходивших духовных послов то соболями, то деньгами, государь пожаловал велел послать свое государево жалованье и в Киев: митрополиту Сильвестру сорок соболей в сто рублей, епископу Зосиме и печерскому архимандриту Иосифу по сороку соболей в семьдесят рублей каждый сорок, да в монастыри Златоверхий Михайловский и Выдубицкий на церковное строенье по сороку соболей в пятьдесят рублей каждый. Вот и все! Значит, духовное посольство приходило из Киева почти напрасно и не достигло почти ничего, так как жалованные грамоты на имения митрополиту и другим духовным лицам Малороссии государь велел дать еще прежде по ходатайству послов, приходивших от гетмана и всего запорожского войска. А главное, не достигло духовное посольство того, за чем преимущественно и было отправляемо и что само называло корнем и основанием всех прав и вольностей малороссийского духовенства, - не достигло, чтобы оставаться Киевской митрополии по-прежнему в подчинении Константинопольскому патриарху и чтобы государь отменил свое роковое решение, данное еще в марте этого года: "А митрополиту Киевскому, также и иным духовным Малыя России быть под благословением святейшего патриарха Московского и всея Великия, и Малыя, и Белыя России, а в права духовные святейший патриарх вступати не будет". С этого времени Киевская митрополия по воле государя считалась уже в некоторой степени фактически соединенною с Московским патриархатом, хотя de jure числилась еще в округе Константинопольского патриарха и под его властию. В Москве хорошо знали, что по канонам Церкви один патриарх не может взять себе митрополии, принадлежащей другому патриарху, без его на то согласия. И вот на первых порах до получения этого согласия придумали такую хитрую формулу для определения взаимных отношений Киевской митрополии и Московского патриарха: Киевский митрополит и все духовенство должны быть под благословением Московского патриарха, а патриарх этот не будет вступаться в их духовные права. Но Киевская митрополия не ограничивалась пределами одной Малороссии, а простиралась на Белоруссию и Литву. И здесь православные начали присоединяться тогда к Московскому патриархату в разных городах и селах, с своими церквами и монастырями, вслед за тем как эти города и села покорялись русским оружием и присоединялись к Великой России. В тот самый день (1 октября 1653 г.), когда решил государь на земском Соборе принять в свое подданство Малороссию, решено было и объявить Польше войну. Спустя две недели, как отправлено было из Москвы (9 октября) посольство для действительного принятия Малороссии в подданство, государь (23 октября) объявил в соборной церкви в присутствии патриарха Никона и всего освященного Собора свой указ, чтобы в предстоящей борьбе с польским королем воеводам и всяких чинов ратным людям быть без мест и никому ни с кем в отечестве не считаться, велел записать указ в разрядную книгу и закрепил своею государскою рукою. В феврале (14-го и 27-го числа) следующего года, после того как Малороссия была уже принята в подданство России, сделаны были первые распоряжения к походу против Польши, а с наступлением весны, когда войскам открылась возможность удобно двигаться, начался и поход. В апреле, 23-го числа, в Успенском соборе, который наполнен был ратными людьми всех чинов, патриарх Никон, совершив литургию и молебствие, приблизился вместе с государем к чудотворной Владимирской иконе Богоматери, прочитал здесь молитвы на рать идущим и, приняв из рук государя воеводский наказ, положил его в киот иконы на пелену, потом, взяв этот наказ и передавая воеводам, сказал: "Примите сей наказ от престола Господа Бога и упование держите неизменное... Идите радостно и дерзостно за св. Божии церкви, за благочестивого государя и за всех православных христиан и исполняйте государево повеление безо всякого преткновения. Если же не сотворите по сему государеву наказу, убоитесь и не станете радеть о государево деле, то восприимете Ананиин и Сапфирин суд". А 26 апреля, когда выступавшее в поход войско проходило через Кремль, мимо государева дворца, Никон кропил войско святою водою и напутствовал его своим благословением и речью. В мае, 15-го числа, выступили из Москвы в поход новые полки, которые также окроплены были патриархом, и государь "отпустил из соборной церкви в Вязьму чудотворную икону Пресв. Богородицы Иверскую, которая принесена (была) в царствующий град Москву от Парфения, патриарха Цареградского". Икону провожали от Успенского собора до Донского монастыря сам государь и патриарх Никон со всем освященным Собором. А за тою иконою отпустил государь Казанского митрополита Корнилия да с ним: из Казани спасского архимандрита Прохора (того самого, который принимал в Переяславе присягу гетмана Хмельницкого и его войска на подданство государю), еще двух архимандритов, трех игуменов и других духовных и наказал им находиться при том чудотворном образе в продолжение всего похода государева. Наконец, 18 мая отправился из Москвы на войну сам государь.

Выступая с войском в поход против Польши, государь издал воззвание ко всем сынам святой Восточной православной Церкви, духовным и мирянам, жившим по городам, местечкам, селам и весям царства Польского и княжества Литовского, и объявлял им, что он услышал наконец моления православных Малороссии и принял их под свою державу, а теперь идет со многими ратными людьми освободить от гонений за веру и всех других православных в Литве и Польше, почему и приглашает их отделиться от поляков и добровольно передаваться ему, государю, еще до прихода его войска, "да сохранены будут их домы и достояние от воинского разорения". Но эти православные еще прежде были подготовлены и возбуждены к тому, чтобы поддаться единоверному государю, известиями из Малороссии, какие получали от самого гетмана Хмельницкого и писаря Выговского. И потому едва только московские дружины вступили в Западнорусский край, находившийся под владычеством Польши, как один за другим начали переходить в их руки тамошние города. Многие города сдавались добровольно, без боя: Дорогобуж, Невель, Белая, Полоцк, Велиж, Гомель, Могилев, Усвят, Шклов, Дубровка. Другие были взяты московскими воеводами после небольшого сопротивления: Рославль, Мстиславль, Дисно, Друя, Орша, Чечерск, Новый Быхов, Пропойск, Витебск. Более всех городов сопротивлялся Смоленск, но, наконец, сдался 23 сентября самому государю. И все это совершилось в продолжение каких-нибудь пяти месяцев (с июня по ноябрь) 1654 г. В следующем году Алексей Михайлович снова отправился в Литву (11 марта), причем его сопровождали туда Тверской архиепископ Лаврентий и другие духовные лица с Влахернскою чудотворною иконою Богоматери. И в этот раз войсками царя взяты: Вильна, Ковно, Гродно, Пинск и другие города. Словом, под власть московского государя скоро перешли вся Белоруссия и многие местности в Литве. О сдаче или взятии более значительных городов царь тотчас же посылал известие патриарху Никону, и тогда по всем церквам Великой России совершались благодарственные молебствия. И повсюду, по городам и селам новопокоренного края, первым делом новой власти было принятие присяги от жителей и затем восстановление или ограждение и укрепление православия.

В сентябре 1654 г., 15-го числа, царь Алексей Михайлович во внимание к тому, что жители Могилева покорились ему добровольно, пожаловал им свою грамоту, в которой, удовлетворяя всем их просьбам, изложенным и представленным ими на бумаге, между прочим, говорил: "И мы, великий государь царь, города Могилева бурмистров, райцов, и лавников, и мещан пожаловали и указали нашим богомольцам, Могилевскому епископу и впредь будущим епископам, поставлятися в богоспасаемом нашем царствующем граде в Москве (значит, об этом просили сами жители Могилева) от отца нашего и богомольца, великого господина святейшего Никона, патриарха Московского и всея России, и быть Могилевским епископам и всему освященному Собору Могилевской епископии под благословением святейших патриархов Московских и всея России..." И далее: "А духовных дел не судити (мирским властям), и в духовные дела не вступоватися, и духовных людей, священнический и иноческий чин, на суд к себе не призывать, потому что духовный чин судит епископ Могилевский или его наместники". Впрочем, хотя в Могилеве тогда не было епископа, так как последний Могилевский епископ Иосиф Кононович Горбацкий скончался в 1-й четверти 1653 г., но патриарх Никон не спешил посылать туда от себя нового епископа, а до времени заведовал сам делами Могилевской епархии, как и других соседних, перешедших тогда под власть Московского государства. В декабре 1655 г. он посылал наместника своей Иверской Свято-Озерской обители Филофея с братом Серапионом в Вязьму, Дорогобуж, Смоленск, Оршу, Копыс, Шклов, Могилев и Мстиславль "для ради всякаго церковнаго исправления монастырей", находившихся в этих местах. В конце 1656 г. городские власти и все жители Могилева обратились к Никону с жалобою на старцев своего братского Богоявленского монастыря, что они живут не по-монастырскому, бесчинствуют и продают вино. И Никон, называя себя патриархом всея Великия, и Малыя, и Белыя России, послал свою грамоту (от 6 декабря) находившемуся в Могилеве воеводе Бутурлину, чтобы он не велел тем старцам бесчинствовать и по кабакам вина держать, а о непокорных бесчинниках писал к нему, великому государю.

Печальное зрелище представлял собою Смоленск для православных москвичей, когда после сорокалетнего пребывания под властию Польши снова перешел в их руки. В этом издревле православном городе не оставалось теперь ни одной православной церкви и монастыря: все были обращены в униатские и латинские, и здесь имел свою кафедру униатский архиерей. Но в тот же день, как Смоленск сдался, государь приказал всем литовским людям, которые не хотят оставаться под его рукою, удалиться из города куда угодно в Литву, и тогда удалились многие униаты и латиняне с своим духовенством, а некоторые бежали из города еще прежде. На другой день (24 сентября) после сдачи Смоленска Алексей Михайлович велел поставить для себя тафтяную церковь во имя Воскресения Христова пред своим государевым станом против Молоховских ворот города, которая на следующий день и освящена Казанским митрополитом Корнилием. Вслед за тем быстро начали восстановляться в Смоленске православные храмы и монастыри, и православие сделалось господствующею верою, как было издревле. Устроение церковных дел в Смоленске могло быть на время поручено патриархом Никоном находившемуся там при царе Алексее Михайловиче с марта по декабрь 1655 г. Тверскому архиепископу Лаврентию. А в 1656 г. по определению Московского Собора назначен был в Смоленск и постоянный епископ, бывший Суздальский, Филарет, которому велено было царским указом взять с собою туда из Переславля половину архиерейской ризницы и несколько человек певчих и детей боярских, служивших при суздальском архиерейском доме. Филарет немедленно обратил в Смоленске униатский собор, построенный по приказанию Сигизмунда III на месте древлеправославного, в собор православный и восстановил монастыри Авраамиев и Вознесенский, которыми при польском владычестве владели латиняне.

Еще плачевнее было положение православных в Полоцке. Здесь они не только не имели, но и не могли иметь ни одного храма в силу известной грамоты Владислава IV, подтвержденной в 1652 г. Яном Казимиром. Кроме того, здесь издавна господствовали иезуиты с своим коллегиумом; здесь покоились останки особенно чтимого униатами ярого фанатика и гонителя православных Иоасафа Кунцевича; здесь имел пребывание сам униатский митрополит Антоний Селява. Но еще прежде, чем московские войска приблизились к Полоцку, из него бежали иезуиты, как и прочие латинские и униатские монахи, вместе со многими другими латинянами и униатами; бежал и митрополит Селява, забрав с собою церковные сокровища и останки Кунцевича, которые сначала положены были в Жировицком монастыре, а потом перенесены в Замостье. Потому неудивительно, если Полоцк за удалением из него этих врагов православия добровольно сдался московской рати. Государь тотчас по сдаче Полоцка пожаловал жителям его грамоту (от 7 сентября 1654 г.) на разные права и льготы, а затем начал жаловать своими грамотами восстановлявшиеся в Полоцке монастыри и церкви. Наиболее оказал он своих милостей полоцкому Богоявленскому монастырю и не только утвердил за ним его прежние владения, но и наделил его новыми благодаря преимущественно тому обстоятельству, что игуменом в этом монастыре с 1656 г. сделался умный и ловкий Игнатий Иевлевич, который неоднократно встречал тогда в Полоцке государя, совершал в присутствии его молебствия и литургию, сказал ему несколько речей и умел заслужить его благоволение. Патриарх Никон для управления Полоцкою епархиею на первых порах назначил только наместника Полоцкой епископской кафедры, избрав на эту должность одного из местных монастырских настоятелей, именно игумена витебского Марковского монастыря Каллиста. Этому наместнику Никон дал грамоту, или инструкцию (13 марта 1656 г.), в которой предоставлял ему власть править духовными делами в Полоцке, Витебске и во всех пределах, находившихся под ведением прежних Полоцких епископов, и завещевал: а) иметь повиновение и послушание во всем только ему, патриарху Московскому и всея Великия, и Малыя, и Белыя России; б) во всех важных делах и недоумениях обращаться к нему же, патриарху; в) учить народ во всей Полоцкой епархии правоверию и заповедям Христовым, а для обучения детей чтению и доброгласному пению заводить училища и избирать для них благонадежных учителей; г) судить духовенство епархии, белое и монашествующее, и мирян по духовным делам, как судили прежние Полоцкие епископы; д) освящать церкви, новые и прежние, еще не освященные или оскверненные и запустелые, равно и монастыри, и назначать в них, как и во все церкви и монастыри епархии, священников и настоятелей, и отставлять их от мест, если окажутся бесчинными; е) иметь жительство и пребывание в Полоцке при Софийском соборе, где жили прежние епископы, в братском Богоявленском монастыре, и в Витебске при церкви Успения Пресвятой Богородицы, в монастыре Алексия, человека Божия, и владеть всеми дворами и маетностями, какими владели прежние Полоцкие епископы. Но спустя год с небольшим патриарх Никон вызвал Каллиста в Москву и рукоположил его в епископа. В июне 1657 г. его встречал в Полоцке приветственною речью богоявленский игумен Игнатий Иевлевич как пастыря правоверного, дарованного церквам белорусским ревностию Богом венчанного царя, "благословением же высочайшего архиерея святейшего Никона, отца отцам". Вскоре по прибытии на свою кафедру Каллист дал указ (от 23 июня) всем архимандритам, игуменам, священникам и диаконам епархии представить ему свои настольные и ставленые грамоты для подписи и утверждения, равно и униатским попам представить ставленые грамоты для исправления. А в следующем месяце, 18-го числа, послал в Могилев игумена Игнатия Иевлевича и поручил ему, чтобы он определил там в Спасский монастырь нового наместника, кого признает способным, и сам обревизовал в городе соборную церковь и монастыри, а для обозрения приходских церквей в городе и уезде назначил по своему усмотрению какого-либо священника и диакона и чтобы велел всем священнослужителям Могилева и его уезда являться с своими ставлеными грамотами в Полоцк для засвидетельствования их, а униатских попов с подвижными антиминсами немедленно выслал из Могилева. Все это показывает, что епископу Каллисту временно отдан был в управление и Могилев с уездом. В 1648 г. патриарх Никон по просьбе богоявленского игумена Игнатия и всей братии изъял своею грамотою от 27 марта этот монастырь из-под власти Полоцкого епископа Каллиста и взял в свое непосредственное ведение в качестве патриаршей ставропигии, а царь Алексей Михайлович пожаловал тому монастырю новую грамоту (от 11 сентября) на вотчины.

Желая прочнее утвердить и оградить православие в новопокоренном Западном крае, царь Алексей Михайлович приказывал совсем удалять из городов и из сел последователей унии, чтобы они не соблазняли и не увлекали православных. И когда в 1657 г. он услышал, что униаты начали возвращаться в Вильну и другие города и уезды и отправлять службу по своему обычаю, то послал грамоту своим воеводам, находившимся в том крае, чтобы они тотчас же выслали из Вильны и иных городов и мест всех униатов и впредь высылали вон и нигде не принимали. Виленский воевода князь Шаховской, получив эту царскую грамоту, собрал в съезжую избу всех державшихся унии бурмистров, райцев и мещан и объявил им, чтобы они или принимали православие, или удалились вон из города по указу государеву. И те виленские бурмистры, райцы и мещане, пришедши чрез несколько времени к воеводе в съезжую избу, сказали, что они готовы принять православие. Воевода, переписав имена их, отдал эту рукопись в Свято-Духов монастырь наместнику Даниилу Дорофееву, чтобы он принял их в православную Церковь. Подобное могло случиться и в других городах и местах края. Это сильно встревожило униатских епископов. Епископы Холмский Яков Суша и Полоцкий Гавриил Коленда обратились с просьбою к самому папе (от 12 марта 1658 г.), а вслед за ними и все униатское духовенство и монашество (от 14 июля и 3 августа), чтобы он заставил короля Яна Казимира заступиться за них пред царем московским и объяснить ему, что униаты неразрывно связаны с Римскою Церковию и что если московское правительство терпит, не преследует в Вильне римских католиков, то должно терпеть и униатов, причем выражали желание, чтобы царь дозволил устроить Собор униатского духовенства с московским, и уверенность, что они докажут на Соборе истинность своей веры и, может быть, обратят самую Москву к унии. Достойно замечания, что царь приказывал тогда виленскому воеводе отыскать и прислать в Москву чудотворную икону Богоматери, писанную, по преданию, евангелистом Лукою, вероятно, ту самую, которою некогда благословил великий князь московский Иван Васильевич III дочь свою Елену, отпуская ее в землю Литовскую. Но этой иконы, сколько ни искали не только в Вильне, но и по другим местам, отыскать не могли: униатские монахи ее куда-то скрыли.

Перенесемся мыслию опять в Киев и Малороссию: что происходило там в церковном отношении? Киевляне, несомненно, признавали Никона своим патриархом. В мае 1654 г., отправляя от себя посольство в Москву, чтобы получить утверждение своих городских прав от государя, они писали и к Никону, просили его ходатайства и называли его святейшим патриархом не только всей Великой, но и Малой России. И случилось так, что за отсутствием царя Алексея Михайловича все приговоры бояр по просьбам киевлян утвердил "великий государь, святейший патриарх" Никон. Гетман Хмельницкий со всем запорожским войском также признавал Никона своим патриархом, как мы видели из грамоты гетмана, где он неоднократно называл Никона своим великим святителем, своим "зверхнейшим" пастырем. Чаще других писал к Никону войсковой писарь Выговский, называя его также патриархом и Малой России, сообщал ему разные известия, просил его ходатайств, получал от него ответные грамоты и благословения. Но духовенство киевское ничем ясно не обнаруживало, что признает Никона своим патриархом, хотя и обязано было находиться под его благословением волею государя. Оно не было удовлетворено в своих желаниях и просьбах московским правительством. Царь не оставил за киевскою иерархиею древнего права пользоваться почти совершенною независимостию под номинальною властию Цареградского патриарха и утвердил за духовными лицами только те их имения, какие находились в Малороссии, но ничего не дал взамен тех имений, которые остались в пределах Польши и которых духовенство лишилось по присоединении Малороссии к Москве. Между тем вознаграждения за эти-то потерянные имения духовенство всего более и желало и ожидало от своего нового государя, а имения, находившиеся в самой Малороссии, достаточно ограждались для духовенства властию одного гетмана. Гетман Хмельницкий как до присоединения Малороссии к России, так и после присоединения сам раздавал киевским и другим монастырям грамоты и этими грамотами не только утверждал и охранял их прежние владения, но иногда наделял их и новыми. Так, Киево-Михайловскому девичьему монастырю пожаловал два села на пропитание; лубенскому Мгарскому отдал сеножати, принадлежавшие ксендзам бернардинам; Киево-братскому училищному - маетности, принадлежавшие ксендзам доминиканам, и пять селений под Фастовом, бывших во владении иезуитов. Киевское духовенство не могло не чувствовать, что положение его под властию Москвы на первых порах не улучшилось, а сделалось даже хуже, чем было прежде при польском правительстве, и, естественно, не могло быть довольным своею новою участию. Оно покорялось московским властям, исполняло их волю, но не была ли эта покорность только наружною? Когда в генваре 1655 г. царь Алексей Михайлович прислал к киевским воеводам грамоту о своих победах в Белоруссии и приказал, чтобы воеводы, созвав в Софийский собор духовенство и мирян, объявили им эту грамоту и велели совершить благодарственное молебствие, то по зову воевод явились в соборную церковь архимандриты печерский Иосиф Тризна и Михайловский Феодосий Василевич, равно игумены и других монастырей, и протопопы, и попы, и весь освященный Собор, и отправили торжественное молебствие. А "Киевский митрополит Селивестр, - как извещали воеводы царя, - за болезнию в соборной церкви у молебна не был, и мы твою государеву грамоту объявили ему в келье. И митрополит, слушав грамоту, учал Богу хвалу воздавать и велел на радости у себя в монастыре из пушек стрелять". Но скоро обстоятельства начали было располагаться не в пользу Москвы. Хмельницкий и московский воевода Шереметев в том же месяце генваре встретились с татарским и польским войсками под Ахматовом и принуждены были отступить к Белой Церкви, а из Белоруссии стали доноситься вести, что некоторые из покорившихся царю городов изменяют ему и передаются полякам и что литовский гетман Радзивилл уже осадил Могилев. И вот тот же самый архимандрит Феодосий Василевич, который недавно вместе с прочим киевским духовенством совершал в Софийском соборе молебствие по случаю побед московского государя в Белоруссии, тот самый Феодосий, который в июле прошлого года посылал к царю Алексею Михайловичу челобитную и уверял его в своей непоколебимой преданности и о котором тогда же Хмельницкий говорил царю: "Той архимандрит зело потребен есть Церкви святой, искусен муж и премудр, и на вся дела вере нашей благочестивой благопотребен, и тебе, великому государю нашему, верен, и всякаго добра прямо желает", - тот самый архимандрит Феодосий внезапно очутился теперь (в марте и апреле 1655 г.) в стане литовского гетмана Радзивилла под Могилевом и старался убедить осажденных могилевцев, чтобы они сдались польскому войску. Он рассчитывал более всего подействовать на них ложными известиями об опасности, и переслал в Могилев два свои письма, совершенно сходные по содержанию, одно к бурмистрам, радцам и лавникам, другое к отцу мукачевскому и вообще к духовенству, и в письмах говорил: "Я едва убежал из Украйны, совсем уже завоеванной ордою и коронным войском, и не мог найти себе более безопасного пристанища, как тут, в Литовском крае. Да и все духовенство радо бы перейти сюда, если бы не мешали татарские разъезды. Сам его милость митрополит имел намерение удалиться в Могилев, не ведая о вашей несчастной и пагубной для нашей веры измене, что вы своему прямому пану (королю) не покоряетесь и сделались его врагами. Теперь я подлинно узнал, что отец митрополит изволит направить свой путь куда-либо в другое место, а не сюда. Только дал бы ему Бог безопасно высвободиться из-за Днепра, где ныне находится. Киев подлинно завоеван, ибо при мне орда с польским войском была в осми милях от него. Белая Церковь, Бреславль, Корсунь, Умань и другие города орда опустошила и разграбила. Сам Хмельницкий с несколькими десятками всадников как в воду канул, и не знают, где ныне находится. Московского войска с Бутурлиным и Шереметевым было двенадцать тысяч, и оно так побито, что едва нечто ушло. А орды 80000 и коронного войска 50000, и они, завоевав Украйну, готовятся идти на столицу Москву. Москвитяне в великих попыхах и уже из Путивля уходят. Мы же, убогие, с его милостию отцом митрополитом и со всеми духовными ничего другого для себя и придумать не можем, как только приютиться здесь, в Литве, возлагая всю надежду на Бога и на милость князя (Радзивилла). Только то нам мешает, что ваши милости не хотите покориться пану гетману (т. е. Радзивиллу)..." Но могилевцы не только не послушали этих писем, а еще задержали у себя монаха Арсения, посланного к ним Феодосием Василевичем. Разгневанный Василевич написал к ним новое письмо на имя духовенства и мещан в следующих словах: "Окаменело сердце ваше; вы и Бога в себе не имеете, и, конечно, не в состоянии ни мыслить, ни делать ничего доброго. Я думал, что вы почитаете пастырскую власть отца митрополита, от которого я приехал сюда для убеждения вас его именем, и, не желая вашей погибели, просил именем того же митрополита князя (Радзивилла), чтобы он сохранил вас в целости, когда покорит. А вы, когда я забочусь о вашей целости, воздавая мне злом за добро, не только не хотите опомниться, но еще о. Арсения схватили, который для вас вместе со мною трудился. Это злое дело совершили вы в вечную укоризну священному сану и в бесчестье уже не мне только, но и отцу митрополиту, которого я наместник... Я говорю вам как духовный ваш пастырь и прошу, под клятвою архиерейскою прошу: одумайтесь, возвратите о. Арсения, склонитесь на истину и вышлите с о. Арсением ваше окончательное решение. Если же этого не сделаете, пусть казнит вас Бог временно и вечно; пусть город ваш погибнет, как Иерихон, Содом и Гоморра, и да будут имена ваши изглажены из книги живота - это я изрекаю вам именем отца митрополита с вечным проклятием..." Но ни устрашения, ни проклятия Василевича не подействовали на жителей Могилева; они не покорились, отбили приступы Радзивилла, остались верными московскому государю и переслали к нему самые письма Василевича вместе с другими подобными. В подписях под своими письмами Феодосии Василевич называл себя не только игуменом (киево-) михайловским и архимандритом слуцким, но и "икономом-наместником митрополии Корунной", т. е. наместником митрополита в той части его митрополитской епархии, которая находилась еще в пределах Польши. Этим достаточно объясняется, по-видимому, недостойный образ действий Феодосия Василевича. Когда он действовал в Киеве как игумен михайловский, он действовал как подданный московского государя, исполнял его волю, покорялся московским властям. Но когда действовал в пределах Польши как архимандрит слуцкий и наместник митрополии Коронной, он действовал как подданный короля польского и должен был покоряться польским властям из опасения лишиться всего. И очень возможно, что гетман Радзивилл, двигаясь с своим войском, случайно застал Феодосия в его Слуцкой обители, взял его с собою и приказал ему писать в Могилев от имени самого митрополита те самые письма, какие, рад не рад, писал Феодосий. Во всяком случае утверждать ввиду тогдашних обстоятельств, будто Феодосий писал эти письма по собственному желанию и убеждению, или будто бы писал по приказанию, или с согласия самого митрополита, было бы явною несправедливостию. Митрополит, сидя в Киеве, мог вовсе не знать, что пришлось делать его наместнику и его именем под Могилевом. Для Феодосия это дело не прошло даром: он лишился Михайловского игуменства в Киеве и остался только слуцким архимандритом, т. е. подданным польского короля. А к митрополиту Сильвестру могилевцы сохраняли добрые отношения, несмотря на то что от его лица Василевич предавал их проклятию за непокорность Польше. В сентябре 1656 г. митрополит прислал им свою грамоту, в которой благодарил их за то, что они по своей сыновней любви не забывали его в его великих нуждах своими щедрыми приношениями, и давал обещание молиться за них Богу, да воздаст им за такую любовь всякими благами. Кроме того, митрополит писал: "Хотел бы уведомить вас о делах Церкви Божией, но бумаге поверить того невозможно. Да будет, однако ж, ведомо вам: скоро та комиссия кончится. Ибо теперь и царь, его милость, затруднен военными занятиями, которые да окончит счастливо к умножению православия, молю Господа Бога". Что это за комиссия, о которой упоминает митрополит? Она, очевидно, была по делам Церкви и, может быть, занималась теми самыми делами, о которых в августе 1654 г. просили Киевский митрополит и все духовенство царя Алексея Михайловича чрез своих послов под Смоленском и решение которых царь отложил тогда до возвращения своего в Москву. Что сделала эта комиссия, в какой мере удовлетворила она просьбе киевского духовенства, определила ли в подробностях отношения его к Московскому патриарху, осталось неизвестным.

Сохранилась одна небольшая грамота патриарха Никона к митрополиту Сильвестру Коссову (черновая, с поправками), довольно ясно показывающая, как относился первый к последнему. Грамота эта следующая: "Божиею милостию великий государь святейший Никон, архиепископ царствующаго града Москвы и всея Великия, и Малыя, и Белыя России, и всея северныя страны и Помория и многих государств патриарх, возлюбленному в Дусе сыну Сильвестру Коссову, преосвященному архиепископу, митрополиту Киевскому, Галицкому (экзарсе св. трону Консппантинопольскаго - эти слова зачеркнуты) мир Божий и наше благословение. Непрестанно мы, возлюбленне, на уме имуще Спасителя нашего Христа о любви заповедание, восхотехом к тебе зде назнаменати, да, присно во евангельских заповедех пребывая, должную (сыновнюю - зачеркнуто) любовь к нам (пастырю твоему - зачеркнуто) показуеши (ведый нас, тебе, яко сына нашего в Дусе приискренняго, любящих - зачеркнуто) и часто о (добром твоем жительстве слышати волящих, еже наше изволение писанием твоим нам сказуй зачеркнуто) здравии твоем возвещая. Веждь же нас милосердием Божиим здравых быти и в будущее в тойже доброй надежди упование полагати. Хощем же убо, да присно о многолетном великаго нашего государя царя и великаго князя Алексея Михайловича здравии и благополучении Бога Вседержителя молиши (и во всех его царского величества делех, яже суть у вас, добрая и полезная строити зачеркнуто) и с киевскими его царскаго величества воеводами мир и должную любовь (во исполнение его царского величества повелений, да - зачеркнуто) имееши; даже отвсюду его царскаго величества повеление добре исполняемо имать быти всем христианом на благополучное и многолюбное веселие, еже и ты со усердием исполняя добре и немятежне (возлюбленный в Дусе сыне зачеркнуто). Здравствуй, и благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любы Бога и Отца, и причастие Св. Духа да будет со всеми нами же и вами непрестанно. (На обороте.) Дана в царствующем и богохранимом граде Москве, в дому Пресвятыя Богородицы, в лето от Воплощения Единосущнаго безначальному Отцу Слова 1656, маия 10". Таким образом Никон хотя признавал Киевского митрополита своим духовным сыном, преподавал ему свое благословение, требовал от него должной любви к себе, но в то же время как бы стеснялся прямо назвать себя его пастырем. И есть данные, которые свидетельствуют, что Никон действительно не управлял Киевскою митрополиею как ее верховный пастырь, не вступался в ее церковные дела. В 1655 г. нужно было избрать и поставить игумена в Киево-Михайловский монастырь на место Феодосия Василевича, архимандрита слуцкого. Это избрание и поставление совершилось без всякого участия со стороны Никона. Нового игумена, именно Феодосия Сафоновича, бывшего наместника Киево-братского монастыря, избрала себе сама братия Киево-Михайловского монастыря на основании своих стародавних прав, утвердил своею грамотою (от 2 июня) гетман Хмельницкий и благословил Киевский митрополит Сильвестр. Нужно было избрать и поставить нового епископа на Черниговскую кафедру, и это совершилось без видимого участия патриарха Никона. Новый епископ Черниговский Лазарь Баранович, бывший ректор киево-братского коллегиума, избран был "мирным и благоизволенным духовнаго и мирскаго чину советом" и поставлен 8 марта 1657 г. в Яссах Сочавским митрополитом Гедеоном, который в настольной грамоте Лазарю говорил, что посвятил его, имея "истинное свидетельство" и от митрополита Киевского Сильвестра Коссова, и от гетмана Хмельницкого, и от генерального писаря Ивана Выговского. Значит, это сделалось с их общего согласия. Сам митрополит Сильвестр не рукоположил нового епископа для Черниговской епархии, всего вероятнее, по своей тяжкой предсмертной болезни. Но успел дать ему от себя благословенную грамоту от 12 апреля, за день до своей кончины. В грамоте этой первосвятитель говорил: "Смирение наше, зря вдовеющую без предстателя и архиерея святейшую епископию Черниговскую, преставлену сущу от земных к небесным ея предводителю, блаженной памяти господину отцу Зосиме, тщание вседушное творити не вознераде, да не намного времени Христовы разумныя овцы, пастыря не имуще, растлятся... обрете мужа благочестива и всякими от Бога добродетельными нравы и целомудрием украшена, во иноческом житии от юности совершение воспитанна, господина отца Лазаря Барановича, ректора киевскаго, св. православной Церкви многа блага соделавша. Сего, глаголю, мужа святым и благоподобным обычаем церковным, по преданию апостолов и богоносных отец на престоле святейшия помененныя Черниговския Церкви благословили..." Почему же митрополит Сильвестр отправил Лазаря Барановича для рукоположения не в Москву, а в Яссы? И как могли согласиться на это гетман и Выговский, особенно последний, столько, казалось, преданный патриарху Никону? Можно думать, что дело устроилось не без ведома самого Никона. Он мог дать только свое согласие и благословение, чтобы в Чернигов был избран и посвящен новый епископ; самое же избрание и посвящение его предоставил совершить по древним правам Киевской митрополии, в которые не должен был вступаться. И так как Киевский митрополит, считавшийся еще в церковном округе Цареградского патриарха, не в силах был рукоположить избранного на Черниговскую кафедру сам, то и просил об этом другого митрополита, Сочавского, находившегося в том же патриаршем округе. А что Никон не считал себя вправе вступаться в дела Киевской митрополии, как принадлежавшей Цареградскому патриарху, об этом он сам впоследствии писал Цареградскому патриарху Дионисию.

Митрополит Сильвестр Коссов скончался 13 апреля 1657 г. В киево-могилянском училищном коллегиуме составили в честь его обширный панегирик, написанный на употреблявшемся тогда в Киеве польско-русском наречии, ныне почти невразумительном, панегирик, весьма богатый фразами и разными схоластическими хитросплетениями и риторическими украшениями, но крайне скудный историческим содержанием. В первой половине этого панегирика, изложенной прозою, восхваляли преимущественно три достоинства скончавшегося святителя: его заботливость о благе Церкви, его терпеливость среди трудных обстоятельств его пастырского служения и его мудрость, но восхваляли более общими чертами, почти без указаний на какие-либо частные случаи в его жизни. Вот, например, как изображали его заботливость о благе Церкви: "Не Сильвестр, не лесной ("Silvester" на латинском языке значит "лесной, дикий") был он для вас, сыны России, а вернее, Соль-вестр (sol vester) - солнце ваше. Избранная Церковь Христова имела в нем пастыря своего, избранного, как солнце. Положил Бог солнце то в область дня для вас, сынов российских, ходящих во дне кафолической апостольской веры, и солнце то непрестанно сияло пред лицом Господним. Шло оно по своему зодиаку и вступало в знак льва: тогда, как лев, устремлялось на еретиков и бесстыдных отступников от Церкви Божией и устрашало их голосом своим, голосом силы. Вступало в знак овна: тогда с любовию принимало к себе послушных своих овец и питало на лоне своем... Но хотя Церковь Российская говорила о нем: "Благ есть", многие вопили: "Нет, но льстит народы". Держащиеся пышного римского двора говорили о нем: "Льстит народы". Проклятая секта униатская, отлученная от добрых и соединенная с лукавыми, говорила о нем: "Льстит народы". Еретики, эта фальшивая серебряная монета, имеющая только снаружи царское изображение, без внутреннего достоинства, имеющие образ благочестия, силы же его отвергшиеся, говорили о нем: "Льстит народы"... О терпеливости митрополита Сильвестра в панегирике ему читаем: "Раз дали знать языческому мудрецу Зенону, что корабль на море разбит волнами и потонул. Что же Зенон? Он не только не смутился и не изменился в лице, но весело сказал: "Фортуна учит меня равнодушнее философствовать". Не раз давали знать почившему в Бозе преосвященному пастырю нашему еще и тогда, как он был епископом Белорусским, что своевольные скопища, как морские волны, разбивают корабль Церкви Божией, расхищают ее сокровища, то на сеймах, то на трибуналах, то на сеймиках ведут несправедливые суды, чтобы погубить корабль Восточной Церкви, отобрать все ее имения. А он, почивший, возвышаясь над всем этим, говаривал не как тот языческий философ о фортуне, но как христианский пастырь: "Всем в мире управляет Бог Своим Провидением". И, полагаясь на Промысл Божий, терпеливо переносил пастырь наш Российский все, не оставляя своего епископского служения... И разве мало ран переносил на теле своем пастырь наш, отошедший к Богу? Разве мало перетерпел невзгод, когда ездил от трибунала до трибунала, от сейма до сейма то в княжестве Литовском, то в Короне Польской, не щадя своего здоровья? Разве мало вытерпел несносных болезней, нося на раменах своих немалое бремя? Кому сан епископский был honos (честь), а ему onus (бремя)..." Наконец, относительно мудрости Коссова в панегирике сказано: "Не раз отступники, враги Церкви Восточной, видя его мудрость, слыша его разумные слова, завидовали Восточной Церкви, что она имеет такого пастыря, и усиливались привлечь его к Церкви Западной, обещая ему высокие достоинства и почести и указывая на примеры Потеев, Рагоз, Смотрицких и подобных отступников. Но он говаривал в ответ: "Мудрый все, что ни делает, делает только для благочестия..." Сам лжеархиепископ Полоцкий уступал ему, когда еще он был епископом Белорусским, даже свою архиепископскую кафедру, но он, как столп, остался непоколебимым... Кто возбранит нам начертать на этом столпе Церкви Российской слово "мудрость"? Не коллегиум ли киевский? Но он вдоволь наслушался его мудрых речей, науки философии, когда почивший был в нем знаменитым профессором философии. Не консистория ли Киевской митрополии, что при храме Софии, Мудрости Божией? Но консистория вдоволь пользовалась его мудрыми советами, и церковь Софии Мудрости имела в нем мудрого стража, от премудрого Бога ей дарованного. Не вся ли Россия? Но она знает его мудрость, читая его Патерик или жития св. отцов Печерских и другие книги. Не из противных ли кто-либо и особенно не из кола ли сенаторов польских? Но они сами были свидетелями, как он в 1650 г., явившись посреди них, сенаторов светских и духовных, с отважным сердцем, с сердцем пастырским, говорил, к удивлению всех, о вере православной кафолической, заступаясь за Церковь Божию. Все тогда признали, что он мудр, что Дух Божий вещал его устами, что он был исполнен духа премудрости и разума, духа совета и крепости..." Во второй, или последней, половине панегирика, написанной силлабическими стихами, воспевались одна за другою крайне изысканно и многословно составные части герба Коссова: литера N, лев в клетке, стрела и пр. или, точнее, воспевались разные достоинства Коссова применительно к этим частям его герба и, наконец, излагались сетования и плач при гробе Коссова в форме акростиха на его имя и звания, как архиепископа, митрополита Киевского, Галицкого и всея России, экзарха святейшего апостольского Константинопольского трону.

В трудных обстоятельствах пришлось действовать митрополиту Сильвестру Коссову, когда совершалось и совершилось присоединение Малороссии к Московской державе. Одна часть его митрополии, находившейся в Малороссии, переходила и перешла под власть Москвы; другая, большая, часть оставалась в пределах Польши. Нужно было ему покоряться и угождать московскому правительству, но так, чтобы не раздражить против себя и против своих единоверцев в Литве и Польше польского правительства. Притом хотя Малороссия и поддалась русскому царю, а вскоре и Белоруссия покорилась его оружию, но никто не мог поручиться, что так останется навсегда, что поляки не возвратят себе этих потерянных провинций и не овладеют снова самим Киевом. Не говорим уже о личных интересах митрополита Сильвестра, которым более благоприятствовало прежнее положение его под владычеством польским. Неудивительно, если он принужден был как бы двоиться и разом служить двум господам, если поведение его казалось каким-то скрытным, нерешительным, двусмысленным и не вполне отвечало желаниям и видам правительственной власти в Москве. При всем том роковое событие совершилось в его управление Западнорусскою Церковию: при нем соединилась она с Восточнорусской Церковию, хотя это соединение было пока неполное или только начало соединения, соединение лишь фактическое, а не правовое, соединение, которое не раз еще более или менее нарушалось, пока не утвердилось окончательно с согласия самого Константинопольского патриарха. Еще при жизни Киевского митрополита Сильвестра Коссова Московский патриарх начал называться патриархом всея не только Великия, но и Малыя, и Белыя России.

II

Первым и важнейшим из дел патриаршествования Никона было исправление богослужебных книг и церковной обрядности. Начало такому исправлению, как мы видели, положено было еще во дни патриарха Иосифа, и тогда же обозначились те два начала, или правила, которыми потом Никон постоянно руководствовался, занимаясь этим делом.

Богослужебные книги правились у нас при всех доселе бывших патриархах, когда приготовляемы были к печати. Но правились только по славянским "добрым переводам", или спискам (не упоминаем о несчастной попытке преподобного Дионисия и его сотрудников). А как и "добрые" славянские списки даже самые древние не чужды были погрешностей и немало разнились между собою в частностях, то очень естественно, что и в печатных книгах, появившихся при первых наших патриархах, повторились все эти погрешности и разности, доходящие иногда до противоречий. Под конец жизни патриарха Иосифа у нас наконец ясно сознана была мысль, что исправлять церковные книги по одним славянским спискам недостаточно, а нужно вместе исправлять и по греческому тексту. И вот сам царь Алексей Михайлович обратился в Киев с просьбою прислать в Москву ученых мужей, знавших греческий язык, чтобы они исправили по тексту семидесяти толковников славянскую Библию, которую тогда намеревались вновь напечатать. Ученые люди скоро прибыли в Москву, и хотя некоторые встретили их здесь неприязненно за самую их ученость, хотя им не было поручено тотчас же приступить к исправлению Библии, но они успели еще при жизни патриарха Иосифа исправить по греческому тексту одну, уже оканчивавшуюся печатанием, книгу "Шестоднев" и напечатали свои исправления в конце книги, чтобы всю ее не перепечатывать. Это была первая напечатанная в Москве церковная книга, исправленная не по славянским только спискам, но и по греческому тексту, и в этом выразился первый принцип, которого потом держался Никон: править богослужебные книги по "добрым" славянским спискам и вместе по греческому тексту.

В отправлении богослужения у нас с давнего времени допускалось крайнее бесчиние, происходившее от многогласия и от хомового пения. Службы совершались разом многими голосами: один читал, другой в то же время пел, третий говорил ектении или возгласы, а иногда читали разом двое или трое, и совершенно различное. А при господствовавшем хомовом пении слова растягивались до бессмыслия, с переменою в них ударений, с переменою полугласных букв на гласные, с прибавлением новых гласных. Против такого бесчиния восставали еще Стоглавый Собор и патриарх Гермоген, а теперь, при патриархе Иосифе, восстали некоторые даже из светских людей, каков был Федор Ртищев, и два самых авторитетных московских протоиерея: казанский Неронов и благовещенский - Вонифатьев, царский духовник. К ним присоединились Новгородский митрополит Никон и сам царь. А патриарх Иосиф сначала колебался, но потом обратился с просьбою к Цареградскому патриарху Парфению, чтобы он вместе с другими греческими иерархами решил, "подобает ли в службах по мирским церквам и по монастырям соблюдать единогласие". И когда из Царьграда получен был ответ, что чтение в церквах должно совершаться единогласно и певцам подобает петь согласно, а не рыканием неподобным, тогда патриарх Иосиф с Собором своих русских архиереев в присутствии самого государя и его синклита постановил, чтобы по всем церквам пели чинно, безмятежно и единогласно и читали в один голос, тихо и неспешно. В этом выразился второй принцип, которого также постоянно держался Никон: во всех важных и недоуменных случаях при исправлении церковной обрядности просить совета и решения Восточных первосвятителей).

Явились новые обстоятельства, которые нудили не только не прекращать, напротив, с большею энергиею продолжать начатое дело исправления церковных книг и обрядов. При благочестивом царе Алексее Михайловиче еще чаще, чем прежде, приходили в Москву греческие иерархи и другие духовные лица для милостыни и иногда оставались у нас довольно долго. Присматриваясь с любопытством к нашей церковности, они не могли не замечать и действительно замечали в нашей Церкви некоторые разности от чинов и обрядов Греческой Церкви и некоторые новины, или "новшества", каким особенно казалось им употребление двуперстия для крестного знамения, так как это новшество, несмотря на решение Стоглавого Собора, доселе слабо проникавшее в народ, который издревле от предков привык креститься тремя перстами, теперь именно, при патриархе Иосифе, будучи внесено в некоторые учительные и богослужебные наши книги, наиболее стало распространяться и утверждаться и наиболее бросаться в глаза приходившим к нам с Востока единоверцам. В числе других пришельцев к нам находился и Иерусалимский патриарх Паисий, принятый в Москве с величайшим уважением. Заметил и он наши новшества и с укором указывал на них царскому любимцу Никону и другим. Встревоженные царь и патриарх Иосиф, прощаясь с Паисием, отпустили с ним на Восток своего старца Арсения Суханова, чтобы он изучил там церковные чины и обряды и доставил о них сведения. Но Арсений, двукратно возвращавшийся с пути по поручению Паисия, остановившегося в Молдавии, в последний раз (8 декабря 1650 г.) привез с собою в Москву "Статейный список", в котором подробно изложил свой жаркий спор с греками о двуперстии для крестного знамения и о некоторых других церковных предметах, которыми русские разнились тогда от греков, и вместе привез достоверное, им самим обследованное известие, что на Афоне монахи всех греческих монастырей, собравшись воедино, соборне признали двуперстие ересью, сожгли московские книги, в которых напечатано о нем, как книги еретические и хотели сжечь самого старца, у которого нашли те книги. Все это еще более должно было встревожить царя и церковные власти в Москве и показать им, до чего могут довести те обрядовые разности, которые находили у нас греки и прямо называли новшествами. Вместе с Арсением прибыл в Москву с письмами от Иерусалимского патриарха Паисия к царю и к патриарху Иосифу Назаретский митрополит Гавриил, которого очень полюбил Алексей Михайлович и всячески старался оставить на житье у себя в России, и этот митрополит также высказал свои укоризны на наши церковные новшества. Что же оставалось делать нашему церковному правительству? Патриарх Иосиф был уже дряхл и слаб и скоро скончался. Но Никон, столько могущественный и при патриархе Иосифе, а теперь сделавшийся его преемником, мог ли Никон быть спокоен и не отозваться со всею ревностию на все эти укоризны греков? И он действительно отозвался. Тотчас по вступлении на патриаршую кафедру Никон, как рассказывается в предисловии изданного им Служебника, "упразднися от всех и вложися в труд, еже бы Святое Писание разсмотрити, и, входя в книгохранильницу, со многим трудом многи дни в разсмотрении положи". В книгохранильнице он нашел подлинную уложенную грамоту об учреждении патриаршества в России, подписанную патриархами Иеремиею Цареградским и Иовом Московским и многими другими святителями, русскими и греческими; нашел также подлинную грамоту, или книгу, об утверждении патриаршества в России, подписанную и присланную в 1593 г. всеми Восточными патриархами со множеством греческих епископов. В последней грамоте он прочел, что Московский патриарх есть брат всех прочих православных патриархов, единочинен им и сопрестолен, а потому должен быть согласен с ними во всем. Наиболее же остановили на себе в этой грамоте внимание Никона следующие слова: "Так как православная Церковь получила совершенство не только в догматах боговедения и благочестия, но и в священно-церковном уставе, то справедливость требует, чтобы и мы потребляли всякую новину в ограде Церкви, зная, что новины всегда бывают причиною церковного смятения и разделения, и чтобы следовали мы уставам св. отцов, и чему научились от них, то хранили неповрежденным, без всякого приложения или отъятия". Прочитав всю эту грамоту, Никон впал в великий страх, не допущено ли в России какого-либо отступления от православного греческого закона, и начал прежде всего рассматривать Символ веры. Он прочел Символ веры, начертанный греческими буквами на саккосе, который за 250 лет пред тем принесен был в Москву митрополитом Фотием и сравнил с этим Символом славянский, как он изложен был в новых московских печатных книгах, и убедился, что в славянском Символе есть несогласия с древним греческим. Рассмотрел затем точно так же святую литургию, т. е. Служебник, и нашел, что иное в нем прибавлено, другое отнято или превращено, а после Служебника узрел и в других книгах многие несходства. После этого, проникнутый сознанием своего долга быть во всем согласным с Восточными патриархами и потреблять всякие новины, которые могут вести к несогласиям в Церкви, смутам и разделению, и убедившись лично, что такие новины у нас действительно есть в печатных церковных книгах и в самом даже Символе веры, Никон решился приступить к исправлению наших богослужебных книг и церковных обрядов.

Первая попытка в этом роде сделана была Никоном спустя около семи месяцев после вступления его на патриаршую кафедру и касалась только двух новшеств. Но при первой же этой попытке обнаружились и ярые противники Никона и начатогоим дела. Пред наступлением Великого поста в 1653 г. Никон разослал по всем церквам московским следующую "Память": "По преданию св. апостол и св. отец не подобает в церкви метания творити на колену, но в пояс бы вам творити поклоны; еще и тремя персты бы есте крестились". В таком сжатом виде передает "Память" протопоп Аввакум, но относительно поклонов передает неясно и неточно, конечно, не без намерения. Никон, в чем мы убедимся впоследствии, указывал вовсе не то, чтобы православные не клали вообще земных поклонов в церкви, а то лишь, чтобы в святую Четыредесятницу при чтении известной молитвы святого Ефрема Сирина не клали православные одних земных многочисленных (числом до 17) поклонов, как делалось у нас тогда, но клали поклоны поясные, кроме только четырех земных. "Память" эта прислана была и в Казанский собор протопопу Ивану Неронову. Неронов тотчас пригласил к себе протопопа Аввакума, который проживал у него, и других своих близких. "Мы же, - рассказывает Аввакум, - задумалися, сошедшеся между собою; видим, яко зима хощет быти: сердце озябло и ноги задрожали. Неронов мне приказал идти в церковь (т. е. Казанский собор), а сам един скрылся в Чудов, седмицу в палатке молился. И там ему от образа глас бысть во время молитвы: "Время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати". Он же мне, плачучи, сказал, таже Коломенскому епископу Павлу... потом Даниилу, костромскому протопопу, таже сказал и всей братии. Мы же с Даниилом, написав из книг выписки о сложении перст и о поклонех, и подали государю, много писано было. "Он же не вем, где скрыл их, мнится, Никону отдал". Вот кто явились противниками Никона и как они начали борьбу с ним! Что ж подвигло их на эту роковую борьбу? Ужели одна привязанность к тем двум обрядам, или обычаям, которые хотел изменить Никон? Мы уже упоминали, что протопопы, казанский Неронов и благовещенский Вонифатьев, были при патриархе Иосифе самые авторитетные люди в московском духовенстве, сильные пред патриархом и царем, и что к ним и под их покровительство стекались и другие, преимущественно иногородние, протопопы, каковы были: Аввакум юрьевский, Даниил костромской, Логгин муромский, составлявшие вокруг них "братию". В числе своих близких и друзей временщики-протопопы считали и Никона, нового царского любимца, пока он был архимандритом и даже Новгородским митрополитом. Но когда патриарх Иосиф скончался, эти мнимые друзья Никона, воспользовавшись его отсутствием из Москвы, повели козни, чтобы не допустить его до патриаршества. Никон по возвращении в Москву узнал о кознях и как только сделался патриархом, то не стал, по выражению протопопа Аввакума в его автобиографии, пускать к себе бывших друзей своих и в крестовую. Такого унижения и оскорбления не в силах был перенести Неронов с своими приближенными, и они ждали только случая отомстить Никону. Случай, как им казалось, представился. Никон разослал "Память" духовенству - они написали на нее опровержение из книг, выставляя ее, конечно, еретическою, и подали свою рукопись государю, рассчитывая уязвить Никона и повредить ему. Но ошиблись в расчете: Никон остался в полной силе, а только еще более раздражился против бывших своих друзей. И началась борьба преимущественно из личных побуждений, которая по тому, как скоро увидим, в самом уже начале своем приняла с обеих сторон самый резкий характер. Но достойно замечания, что Никон в этот раз как бы не обратил внимания на поступок своих врагов, не потребовал их на суд за оказанное сопротивление архипастырскому распоряжению и вовсе их не преследовал.

Между тем 16 апреля (1653) прибыл в Москву еще один из высших святителей Востока, бывший Константинопольский патриарх Афанасий, с довольно многочисленною свитою. Он три раза восходил на патриарший престол, но оставался на нем в первый раз (1633) только сорок дней, во второй (1634 - 1635) около года и в третий раз (1651) только пятнадцать дней. В последнее время Афанасий проживал в Волошской земле, в городе Галаце, где имел в своем управлении монастырь святителя Николая, откуда и прибыл к нам. Государь принял 22 апреля патриарха Афанасия со всею его свитою уже не с такою торжественностию, как прежде принимал Иерусалимского патриарха Паисия: то был действительный патриарх, а этот - патриарх без кафедры. Принял не в царском одеянии, не в Золотой палате, не на престоле, а в обыкновенном платье и в столовой избе. Афанасий бил челом царю, поднес ему свои подарки: образ Спасов в киоте, резной деревянный крест, мощи евангелиста Матфея, святое миро - и сказал речь. Царь позвал Афанасия к своей руке, спросил его о спасении и пригласил сесть, а дьяк тут же объявил Афанасию царское жалованье, которое составляли: серебряный кубок с золоченою крышкою, камка, два атласа гладких, два сорока соболей и деньгами сто рублей. Отпустив Афанасия, царь послал ему на Кирилловское подворье через своего стольника яства и питие. В июне с дозволения государя Афанасий со всею своею свитою ходил в Троице-Сергиеву лавру, где встретили его с такими же почестями и дарами, с какими прежде встречали патриарха Паисия. По возвращении из лавры во время крестного хода в Сретенский монастырь (23 июня) Афанасий просил лично государя, указывая на свои обветшавшие святительские одежды, пожаловать ему новые, и государь приказал выдать ему по прежним примерам на омофор, саккос и митру двести рублей. В августе Афанасий служил по желанию государя в Новоспасском монастыре и за то получил от государя сребропозлащенный кубок в сорок две гривенки, сорок соболей в пятьдесят рублей и восемнадцать рублей деньгами. В октябре Афанасий подал челобитную, чтобы государь пожаловал ему грамоту, по которой иноки его галацкого Николаевского монастыря могли бы приходить в Москву за милостынею ежегодно, пока он, Афанасий, будет жив, а по смерти его - через два года на третий. И в той же челобитной писал еще: "Да вели, государь, мне же, богомольцу твоему, напечатать на своем дворе 500 разрешительных грамот, потому что, как я ехал к тебе в Москву чрез войско запорожских казаков, в то, государь, время приходили ко мне на исповедь многие черкасы и по обычаю своему просили у меня разрешительных грамот, и мне некого было послать в Киев для напечатания их. А как я, богомолец твой, поеду из Москвы назад, те запорожские казаки опять начнут у меня разрешительных грамот просить, а иные вновь на исповедь приходить будут. Царь государь, смилуйся, пожалуй". Челобитная эта была уважена. В октябре, 29-го числа, патриарх Афанасий совершал литургию на государевом дворе у Спаса Нерукотворенного Образа в присутствии самого царя и всего царского семейства, причем на обоих клиросах пели греки. И удостоился получить от царя, царицы и царевен жалованье - 1200 рублей соболями. В ноябре, 19-го числа, выпросил у государя себе на панагию и для своего монастыря на иконы 50 рублей, также церковные облачения и сосуды. Наконец, 13 декабря был патриарх Афанасий со всею своею свитою на прощальном отпуске у государя, и государь пожаловал ему тогда 2000 рублей соболями. Собираясь в путь, Афанасий подал ему одну грамоту - челобитную, в которой и благодарил царя за его милости, и выражал пред ним новые свои нужды, и, между прочим, писал: "Твоя царская премногая милость, как солнце, сияет во всю вселенную; ты, государь, ныне на земле царь учинился всем православным христианам, а великий господин святейший Никон, патриарх Московский и всея Руси, по благодати Божией глава Церкви и исправление сущей православной христианской веры и приводит словесных овец Христовых во едино стадо... Только тебя, великого государя, мы имеем столп и утверждение веры, и помощника в бедах, и прибежище нам, и освобождение. А брату моему, государь, и сослужителю, великому господину святейшему Никону - освящать соборную апостольскую церковь Софии, Премудрости Божией (разумеется, в Константинополе)..." В последних числах декабря Афанасий выехал из Москвы. А в феврале следующего 1654 г. извещал царя Алексея Михайловича из Чигирина, что гетман Богдан Хмельницкий устроил его, Афанасия, на время в одном из монастырей, именно Лубенском, здесь спустя месяц с небольшим, 5 апреля, Афанасий и скончался. Но для нас важно посещение патриархом Афанасием Москвы в том преимущественно отношении, что и он, подобно другим Восточным первосвятителям, приходившим к нам прежде, "зазирал" патриарху Никону "в неисправлении Божественного Писания и прочих церковных винах" и тем вновь возбуждал его ревность к исправлению наших церковных книг и обрядов. Кроме того, Афанасий во время своего пребывания в Москве написал для Никона сочинение под названием "Чин архиерейского совершения литургии на Востоке", чтобы Никон ясно мог видеть, какие отступления от того чина допущены в России.

Еще в то время, когда патриарх Афанасий находился в Москве, произошло первое открытое столкновение у Никона с его противниками, и прежде всего с протопопом Нероновым. Столкновение это описал сам Неронов довольно подробно в своей "Росписи", которую и послал царю Алексею Михайловичу, и несколько короче в своей челобитной, которую подал впоследствии патриархам. В июле 1653 г. Никон созвал в своей крестовой Собор, на который приглашен был и протопоп Неронов, и слушал на Соборе отписку муромского воеводы на протопопа муромского Логгина, будто он похулил образ Спасителя и образа Пресвятой Богородицы и всех святых. Логгин, находившийся тут же, против отписки дал объяснение: "Я не только словом, но и мыслию не хулил св. образов, которым поклоняюсь со страхом, а сказал только жене воеводы муромского у него в дому, когда она подошла ко мне на благословение: не белена ли ты? Слово мое подхватили гости и сам воевода и заговорили: ты, протопоп, хулишь белила, а без белил не пишутся и образа. Я отвечал: какими составами пишутся образа, такие и составляют писцы, а если на ваши рожи такие составы положить, то вы не захотите. Сам Спас, и Пресв. Богородица, и все святые честнее своих образов". Никон, выслушав Логгина и "не испытав истины, по отписке того воеводы осудил Логгина в мучение злому приставу, мстя себе прежде бывшее обличение от того Логгина протопопа в его Никонове небрежном, и высокоумном, и гордом житии" (значит, не Никон первый начал вражду, а его первого оскорбил муромский протопоп, позволивши себе резко укорять своего патриарха в небрежности и гордости). Неронов не вытерпел и сказал Никону: "За что отдавать Логгина жестокому приставу? Нужно прежде произвести розыск... Тут дело великое, Божие и царево, и самому царю поистине следует быть на сем Соборе". На это Никон будто бы отвечал: "Мне-де и царская помощь не годна и не надобна, да таки-де на нее и плюю и сморкаю". А Неронов завопил: "Патриарх Никон! Взбесился ты, что такие хульные слова говоришь на государское величество... все св. Соборы и благочестивые власти требовали благочестивых царей и князей в помощь себе и православной вере". И в тот же день Неронов с ярославским протопопом Ермилом, ссылаясь и на Ростовского митрополита Иону, будто бы слышавшего те недостойные слова Никона о царе, донесли о них государеву духовнику Стефану и самому государю. Никон через несколько дней вновь созвал духовные власти на Собор и жаловался им на Неронова как на своего клеветника пред государем и утверждал, что таких слов про государя не говорил. Ростовский митрополит Иона сперва молвил: "Было-де так, как Иоанн протопоп говорит", да тотчас же заперся и произнес: "Патриарх Никон таких слов не говаривал". Тогда рассерженный Неронов начал изрыгать на Никона в присутствии всего Собора целый поток укоризн, едва давая Никону сказать несколько слов. Никон: "Я сужу только по Евангелию". Неронов: "В Евангелии сказано: Любите враги ваша, добро творите ненавидящим вас, а ты и тех, кто добра тебе хочет, ненавидишь, а которые клеветники и шепотники, тех ты любишь, и жалуешь, и слушаешь. Кто тебе огласит кого хоть за пятьсот или за тысячу верст, ты веришь, а про богомольцев говоришь, послушав клеветы: вот что они делают, нечестивцы, а протопопы Стефан (Вонифатьев) и Иоанн (Неронов) им, ворам, потакают..." Никон: "Я сужу по правилам св. апостолов и св. отцов". Неронов: "В правилах написано не верить клеветникам, проверять их истинными свидетелями, уличенных же клеветников наказывать без пощады, а тебе клеветники явно клевещут на добрых людей, и ты им веришь". Тут прервал было Неронова протодиакон патриарха Григорий своими укоризнами против жены его и сына, но Неронов с новою дерзостию продолжал к Никону: "Доселе ты называл протодиакона Григория и прочих, которые ныне у тебя в крестовой советники, врагами Божиими и разорителями закона Господня, а ныне у тебя на Соборе то и добрые люди. Прежде ты имел совет с протопопом Стефаном и его любимыми советниками, и на дом ты к протопопу Стефану часто приезжал, и любезно о всяком добром деле беседовал, когда был игуменом, архимандритом и митрополитом. Которые боголюбцы присылаемы были государем к патриарху Иосифу, чтобы он по его государеву совету поставил одних в митрополиты, архиепископы и епископы, других в архимандриты, игумены и протопопы, и ты с государевым духовником Стефаном бывал тогда в совете, и никогда не прекословил, и при поставлении их не говорил: недостоин. Тогда все у тебя были непорочны, а ныне у тебя те же люди стали недостойны. И протопоп Стефан за что тебе враг стал? Везде ты его поносишь и укоряешь, а друзей его разоряешь, протопопов и попов с женами и детьми разлучаешь. Доселе ты друг наш был - на нас восстал. Некоторых ты разорил и на их места поставил иных, и от них ничего доброго не слыхать. Других ты обвинил за то, что они людей мучат, а сам беспрестанно мучишь: старца соловецкого и в воскресный день велел бить немилостиво. Властям зазираешь, а сам беспрестанно мучишь. Вот ты укоряешь новоуложенную книгу (т. е. Уложение), посохом ее попираешь и называешь недоброю, а ты и руку к ней приложил, когда ее составляли, - в те поры называл ее доброю. Приложил руку из земного страха, ныне же на Соборе дерзаешь против той книги, потому что государь дал тебе волю. А любящие Бога не боялись нищеты, скорби и смерти, за истину страдали и стояли крепко, как ныне от тебя боголюбцы терпят скорби, и беды, и разорения". Никон: "На тебя мне подали челобитную за руками священники и диаконы и все причетники твоего собора". Неронов: "Вели прочитать на Соборе, в чем меня обвиняют. Воистину, патриарх, лжешь; разве тебе извещал на меня вдовый поп Лаврентий, которого прежде ты послал под начало в Иосифов монастырь, а ныне освободил, чтоб на меня ложь составил". Тут опять не выдержал протодиакон и начал кричать в крестовой с своими советниками: "Ты-де великого святителя кощунником, и празднословцем, и мучителем, и лжесоставником называешь". Неронов: "Попустил сам патриарх всякие нелепые слова говорить пред собою на истинных рабов Божиих, и я не знаю, чем назвать сей Собор ваш... Что вы, Григорий, кричите и вопите? Я не во Св. Троицу погрешил и не похулил Отца и Сына и Св. Духа, но похуляю ваш Собор..."

Что же показывает это первое публичное столкновение протопопа Неронова с патриархом Никоном, которое мы изложили со слов самого же Неронова? Неронов сначала заступился за одного из своих сторонников, муромского протопопа Логгина, еще прежде дерзко укорявшего Никона в гордости, и упрекнул Никона в жестокости. Потом донес царю на Никона, будто бы сказавшего о царе неприличные слова. А потом резко укорял Никона, что он верит одним только клеветникам без всякого расследования; что прежде был он другом Вонифатьева и его друзей, советовался с ними о всем, а теперь сделался врагом Вонифатьева, везде поносит его, а друзей его, протопопов и попов, разоряет, мучит, на их места ставит других, избрал себе новых советников, которых прежде называл врагами Божиими; что прежде из страха подписал Уложение, а теперь порицает его; что, наконец, лжет на него, Неронова, и сам настроил на него клеветника. И среди всех этих укоризн Никону нет ни слова против исправления им церковных обрядов, которое уже начиналось тогда; не видно и тени какой-либо привязанности к старым обрядам, на которые будто бы посягнул Никон. Во всем видна одна лишь личная вражда, ненависть, озлобление Неронова и его друзей против Никона за то, что он изменил им, лишил их прежней власти, стал их врагом, преследует их. Этою-то ненавистию более всего руководились они и впоследствии, когда начали ратовать будто бы за старые обряды.

Озлобление Неронова не имело границ, и он совершенно забылся, когда позволил себе на Соборе и так дерзко порицать в глаза и позорить своего патриарха, а наконец, похулил и весь Собор. Неудивительно, если святой Собор на основании 55-го правила святых апостолов, которое гласит: "Аще кто из клира досадит епископу, да будет извержен", определил послать протопопа Неронова на смирение в монастырь. Или, как подробнее об этом рассказывает он сам: "И за те мои слова сослан я был в Спасский монастырь на Новое под начало и того же дня переведен из Спасского монастыря в Симонов и отдан под крепкое начало: мне не велено было ходить в церковь, а ночью сторожа меня со свечами держали и семь дней никого из людей не пущали ко мне, ни домашних, ни сторонних. В осмой день привезли меня в город на цареборисовский двор и тут били немилостивно, а когда везли меня из монастыря, то быстро скакали на телеге, хотели тряскою меня уморить. И привезли меня в соборную церковь, и патриарх Никон велел Крутицкому митрополиту Сильвестру снять с меня скуфью. И как сняли скуфью, опять послал меня патриарх в Симонов монастырь, и на шею наложили мне большую цепь. В 4-й день августа послал меня в Вологодский уезд на Кубенское озеро, в Каменской монастырь, под крепкое начало, а в грамоте о мне ко властям было писано: за великое бесчиние велено в черных службах ходить".

Лишь только Неронов подвергся опале, друзья его, составлявшие вокруг него "братию", не дремали. Они положили ходатайствовать за него пред государем. Протопопы Аввакум и Даниил костромской написали о том челобитную и отнесли к государеву духовнику Стефану. Но осторожный Стефан начал уже отделяться от своих задорных друзей, затеявших неравную борьбу с могущественным патриархом, и, по выражению Аввакума, "всяко ослабел", и челобитной "государю не снес". "Братия", впрочем, нашли другой путь к государю и свою челобитную ему подали, а государь передал ее патриарху. Между тем Аввакум отправился провожать Неронова на Каменный остров. И когда воротился, пошел 13 августа ко всенощной в Казанский собор, намереваясь, как бывало прежде, читать в положенное время вместо протопопа Неронова поучение к народу из толкового Евангелия. Но казанские священники не дали ему читать и сказали: ты протопоп в Юрьевце, а не наш, и патриарший архидиакон велел нам самим читать поучения к народу. Аввакум очень огорчился и не стал ходить в Казанскую церковь, а "завел свое всенощное" в сушиле, находившемся на дворе протопопа Неронова, переманил к себе несколько прихожан Казанской церкви, а чрез них позывал и других от церкви в сушило, говоря: "В некоторое время и конюшня-де иные церкви лучше". Священники казанские этого не стерпели и донесли о всем патриарху Никону. Поступок Аввакума был очень важен и противен канонам Церкви: он самовольно устроил особую молельню, самовольно отделялся сам и отделял других от Церкви в самочинное сборище. По приказу патриарха немедленно послан был Борис Нелединский со стрельцами. Они окружили Аввакумову молельню, когда всенощная в ней еще не кончилась, схватили самого Аввакума и богомольцев числом тридцать три, да тут же взяли и челобитчиков, т. е. писавших и подписавших челобитную о Неронове, так что всех взятых было до сорока человек и больше. Аввакум отведен был на патриарший двор и на другой день в оковах отвезен на телеге в Андроньев монастырь. А "братью", т. е. взятых богомольцев и челобитчиков, отослали в тюрьму и держали в ней целую неделю. В следующее воскресенье патриарх велел привести всех их в церковь, и во время литургии прочитал им из правил церковных, которые они нарушили своим самочинным сборищем, и всех предал анафеме и отлучил от Церкви. А трем протопопам, более других виновным как в этом самочинии, так и в составлении челобитной царю за Неронова против патриарха, да и по самому их духовному сану, было особое наказание. Прежде всего Никон "остриг голову" в соборной церкви в присутствии самого царя костромскому протопопу Даниилу и, сняв с него однорядку, отослал в Чудов монастырь на работу в хлебной, а чрез несколько времени сослал в Астрахань. Потом точно так же остриг в соборной церкви и при царе во время большого выхода за обеднею муромского протопопа Логгина, снял с него однорядку и кафтан и в цепях отослал в Богоявленский монастырь, а потом отправил в Муром, велев ему жить в деревне у отца под началом. Дошла очередь и до Аввакума. Чрез десять дней после заключения его в Андрониевой обители он приведен был пешком в Патриарший приказ и оставался здесь целый день пред судьями на расспросе про челобитную, а потом снова отпущен в тот же монастырь. Там просидел он всего четыре недели. В Никитин день (15 сентября), когда происходил в Москве крестный ход, привезли Аввакума к Успенскому собору. Сам патриарх совершал литургию, Аввакума держали у порога храма, все ждали времени, как начнет патриарх "стричь" протопопа. Но когда оно настало, внезапно государь сошел с своего места, приблизился к патриарху и упросил его не стричь Аввакума. Патриарх уступил: Аввакуму, более других виновному, сделано было снисхождение, он остался протопопом. Его передали только в Сибирский приказ и потом сослали с женою и детьми в Тобольск, где местный архиепископ дал ему и священническое место. Если протопоп Неронов подвергся церковному наказанию вовсе не за ревность по вере, а за величайшее оскорбление патриарха пред лицом целого Собора, то и три другие протопопа, Даниил, Логгин и Аввакум, пострадали точно так же вовсе не за ревность по вере, а за то, что вздумали защищать пред царем в укор патриарху своего до крайности виновного патрона, а еще более за то, что дерзнули устроять самочинное сборище. Неизвестно в подробностях, как происходил суд над этими тремя протопопами и над теми богомольцами, которые взяты были в молельне Аввакума, но они судились несомненно по правилам Церкви (см. правила святых апостолов 31, 55 и святого Василия Великого 1 и др.), и если виновным предложено было троекратное увещание, а они не раскаялись, то осуждены совершенно справедливо, хотя, без сомнения, при наказании их можно было бы обходиться с ними не с такою жестокостию и не предавать их такому позору.

Протопопа Неронова известили в его заточении, какая судьба постигла его ближайших друзей протопопов. И он написал к государю (от 6 ноября 1653 г.) ходатайственное письмо об этих "заточенных, и поруганных, и изгнанных", утверждая вопреки правде, что они осуждены мирским судом, а не по правилам Церкви, что много лет служили эти страдальцы и прежде и порока в них никакого не замечалось, да и сам Никон не делал тогда на них никакого извета, а ныне они оболганы и Никон поверил клевете на них. Затем Неронов уверял, что не собственные скорби и страдания понудили его вопить к государю, но страх, как бы благочестие не было в поругании и гнев Божий не излился на Россию, и умолял царя утишить бурю, смущающую Церковь, прекратить брань, погубляющую сынов Церкви. Царь сам не отвечал Неронову, но духовник его Стефан, конечно по его поручению, два раза писал к бывшему своему другу, казанскому протопопу, и убеждал его смириться, быть в послушании патриарху, примириться с ним и извещал, что Никон патриарх оправдывает себя в своих действиях против него, ожидает от него и друзей его истинного покаяния и готов простить их. Но неукротимый Неронов с укорами отвечал (от 27 февраля 1654 г.) Вонифатьеву: зачем ты оскорбил меня?.. Я не могу принять твоего совета: мы ни в чем не согрешили пред отцом твоим Никоном патриархом... твой же отец Никон патриарх напрасно оправдывается: он смиряет нас неправильно, не по Писанию, но страсть свою исполняет и мучит нас за правду... Он ждет, чтобы мы попросили у него прощения, - пусть и сам он попросит у нас прощения и покается пред Богом, что оскорбил меня туне... и пр. От того же 27 февраля Неронов отправил обширное послание и к царю Алексею Михайловичу. Здесь прежде всего умолял о тех же "заточенных, поруганных, изгнанных без всякой правды" друзьях своих, осужденных будто бы мирским судом, а не по правилам Церкви, и напоминал царю о временах антихриста, когда Христовы рабы гонимы будут, носящие на себе знамение Небесного Царя. Потом указывал на известную "Память", или указ, Никона, содержавший два его распоряжения относительно поклонов во святую Четыредесятницу и относительно троеперстия для крестного знамения. Первое распоряжение называл прямо "ересью непоклонническою", и совершенно несправедливо, потому что так называемая ересь неколенопоклонников состояла в том, чтобы на молитве никогда не класть земных поклонов и молиться всегда стоя, а Никон вовсе не запрещал употребления земных поклонов ни в церковных, ни в домашних молитвах; он предписывал только, чтобы во святую Четыредесятницу при чтении молитвы святого Ефрема Сирина не клались одни земные поклоны (числом 17), а клались лишь четыре земных, прочие же все поясные. Против второго распоряжения Никона защищал двуперстие для крестного знамения и ссылался на Мелетия Антиохийского, Феодорита, Максима Грека, каковы эти доказательства, мы уже видели прежде. Далее уверял, что ничем не согрешил "пред мнимым владыкою" (т. е. Никоном) и что говорил к нему одну истину, вступившись за честь царского величества, им поругаемую и ни во что поставляемую, да и за своих страждущих братьев, и молил царя созвать Собор, на котором бы присутствовали не одни архиереи, но и другие духовные лица и добродетельные миряне всякого чина. Под конец послания выражался: "От патриарха, государь, разрешения не ищу, потому что он осудил меня не по правилам св. апостолов и св. отцов (совершенная неправда!), но своей ради страсти; я сказал ему правду, а он за то возненавидел меня, и не меня только, но всю братию - рабов Христовых". Прочитав это послание, царь дал приказ, чтобы Неронов впредь к нему не писал. И Вонифатьев, передавая этот приказ Неронову, извещал его вместе, что царь удивляется его упрямству и ни царь, ни царица не одобряют его, что "царь государь положил свою душу и всю Русию на патриархову душу" и за патриархом ничего худого не видал, что относительно поклонов царь согласуется с государем патриархом и со властьми, а крестное знамение будет, как было издревле. Но Неронов и теперь остался непреклонен и от 2 мая отвечал Вонифатьеву: "Пусть вы не блазнитесь о патриархе - все он доброе творит, но я соблазнился и братия, потому что он принял на себя мучительский сан и братию мучительски мучит, одних остриг, других проклял... Не вменяй в упрямство, что я не прошу у патриарха прощения: я не признаю себя согрешившим пред ним... Если патриарх ищет от нас послушания, то послушай и он Христа Спаса, повелевающего не воздавать злом за зло и ударившему в ланиту подставлять и другую..." и пр.

Но нам пора расстаться на время с Нероновым и его друзьями и обратиться к делу, на которое обращено было тогда все внимание патриарха Никона. Распоряжение, сделанное им лично от себя пред наступлением Великого поста в 1653 г. и направленное только против двух обрядовых новшеств, послужило для него как бы пробным камнем, чтобы узнать, как отзовутся на задуманное им исправление церковных обрядов и богослужебных книг. И он понял и убедился из сопротивления, оказанного Нероновым и его братиею, что действовать тут одною своею патриаршескою властию недостаточно, а необходимо ему, патриарху, иметь для себя опору в более сильной церковной власти - соборной. Проникнутый этим убеждением, Никон просил царя Алексея Михайловича созвать Собор, о чем в то же время была просьба к царю и от Неронова. Собор был созван в марте или в апреле 1654 г. и происходил в царских палатах. На Соборе "председательствовали благоверный и христолюбивый государь царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великия и Малыя России самодержец, и премудрый великий государь святейший Никон, патриарх Московский и всея Великия и Малыя России" и присутствовали пять митрополитов: Новгородский Макарий, Казанский Корнилий, Ростовский Иона, Крутицкий Сильвестр, Сербский Михаил; четыре архиепископа: Вологодский Маркелл, Суздальский Софроний. Рязанский Мисаил, Псковский Макарий; один епископ - Коломенский Павел; одиннадцать архимандритов и игуменов и тринадцать протопопов - всего, кроме председательствовавших, 34 человека, "ту же и царскому сигклиту предстоящу". Никон открыл Собор речью. Высказав сначала общие мысли, что нет ничего богоугоднее, как поучаться в заповедях Божиих и крепко на них утверждаться, и что, по словам благочестивого царя Юстиниана два величайшие дара даровал Бог людям по своей благости: священничество и царство, из которых одно служит Божественным, а другое правит человеческими (делами), но оба, происходя от одного и того же начала, украшают человеческую жизнь и что они тогда только могут выполнять свое призвание, если будут заботиться о сохранении между людьми Божественных заповедей и церковных правил, Никон продолжал: "Посему должно и нам блюсти заповеди, преданные от Господа и Спасителя нашего, от св. апостолов и от св. отцов, собиравшихся на седми Вселенских и православных поместных Соборах. И так как (отселе говорил Никон словами, наиболее поразившими его в грамоте Восточных патриархов об утверждении Русского патриаршества), так как православная Церковь получила совершенство не только в догматах боговедения и благочестия, но и в священноцерковном уставе, то справедливость требует, чтобы и мы потребляли всякую новину в ограде Церкви, зная, что новины всегда бывают причиною церковного смятения и разделения, и чтобы следовали мы уставам св. отцов, и чему научились от них, то хранили неповрежденным, без всякого приложения или отъятия. И мы по первому правилу Седмого Вселенского Собора со услаждением приемлем Божественные правила св. апостолов, св. Соборов Вселенских и Поместных и св. отцов как просвещенных от одного и того же Св. Духа, и кого они прокляли, и мы проклинаем, кого они низвергли, и мы низвергаем, кого они отлучили, и мы отлучаем, кого они запретили, и мы запрещаем. Последуя этим апостольским и соборным правилам, и св. великий Собор, бывший во дни благочестивого царя и великого князя Федора Ивановича всея Руси, возгласил и утвердил следующее". Вслед за тем Никон приказал прочитать, если не сам прочитал, все сполна соборное деяние, или грамоту Восточных иерархов, собиравшихся в Константинополе в 1593 г. и утвердивших патриаршество в России. При чтении этой грамоты все присутствовавшие вновь слышали слова, приведенные уже Никоном, что должно потреблять всякие новины в Церкви и все преданное святыми отцами сохранять без всякого повреждения, приложения и отъятия, а вместе услышали и Символ веры, изложенный в грамоте Восточными святителями, и не могли не заметить тех, хотя и немногих, прибавлений и изменений, какие находились в употреблявшемся тогда у нас Символе. Когда чтение грамоты кончилось, Никон продолжал: "Посему я должен объявить вам нововводные чины церковные. В Служебниках московской печати положено, чтобы архиерейские молитвы, которыми архиереи разрешают многие грехи людские, священник пред совершением литургии читал от своего лица за самого себя, а в греческих Служебниках и в наших старых, писанных за сто, за двести, за триста лет и более, тех молитв не обретается; положено еще пред началом литургии говорить отпуст (после часов) на всю церковь, чего ни в греческих, ни в наших старых не положено, да есть разности и в действиях за литургиею и в ектениях. Посему прошу решения: новым ли нашим печатным Служебникам последовать или греческим и нашим старым, которые купно обои един чин и устав показуют?" Тогда царь и преосвященные митрополиты, архиепископы и епископ, и весь освященный Собор - все единогласно отвечали: "Достойно и праведно исправити противо старых - харатейных и греческих" Затем последовал целый ряд предложений и вопросов со стороны Никона и решений или ответов со стороны Собора. Никон: "В Уставах наших написано отверзать царские двери во время литургии только на малый выход и на великий, а у нас теперь они бывают постоянно отверсты от начала литургии до великого выхода. Скажите: по Уставу ли действовать или по нашему чину? А греки действуют согласно с нашим Уставом". Собор: "И мы утверждаем быть так же, как греческие и наши старые книги и уставы повелевают". Никон: "В наших Уставах написано в воскресный день начинать литургию в начале третьего (по-нынешнему, девятого) часа, а у нас ныне, когда случается соборный молебен, литургия начинается в начале седмого и осьмого (т. е. первого и второго) часа. Что скажете: по уставу ли св. отцов начинать литургию или по нашему обычаю в начале седмого и осьмого часа, о чем нигде не написано?" Собор: "Быть по уставу св. отцов". Никон: "По 7-му правилу Седмого Вселенского Собора, при освящении церквей должно полагать в них мощи св. мучеников, а у нас в России все церкви освящаются без мощей; только в антиминсе вшивают частицы мощей, под престолом же мощей не кладут, а в старых наших Потребниках есть указ о том, чтобы под престолом класть три части св. мощей. Что об этом скажете?" Собор: "Быть по правилам св. отцов и по уставу, как написано в древних Потребниках". Никон: "По 15-му правилу Лаодикийского Собора, без малых ризиц (стихаря) никто не должен восходить в церкви на амвон, чтобы читать и петь, а у нас простецы без благословения, и двоеженцы, и троеженцы читают и поют в церквах. Что скажете?" Собор: "Также быть по правилам св. отцов". Никон: "В Уставах греческих и в наших старых написано о поклонах в великую Четыредесятницу, а в новых наших Ставах положено несогласно с греческими и нашими старыми, и о сем должно истинно испытать". Собор: "Быть согласно с древними Уставами". Никон: "В наших старых Потребниках и Служебниках и в греческих указано служить на антиминсах, а ныне то не делается: антиминс полагают под покровом. И о сем рассудите". Собор: "Добро есть исправить согласно с старыми и греческими книгами". Затем благочестивый государь царь и великий князь Алексей Михайлович и великий государь святейший патриарх Никон повелели написать это соборное Уложение ради совершенного его укрепления, чтобы впредь быть исправлению церковных книг при печатании их по древним харатейным и греческим книгам, Ставам, Потребникам, Служебникам и Часословам. И Никон вместе с митрополитами, архиепископами и епископом, с архимандритами, игуменами, протопопами и весь освященный Собор утвердили соборное Уложение подписями своих рук, "яко да имать в предыдущия лета непременно сему быти".

Таков был первый у нас Собор по делу исправления наших церковных книг и обрядов. Он не только признал необходимость исправления их, но утвердил самое начало, или правило, как вести это исправление. Патриарх Никон отнюдь не навязывал Собору своих мыслей; он только напомнил своим сопастырям, отцам Собора, их священный долг хранить неизменно все преданное святыми апостолами, святыми Соборами и святыми отцами и потреблять всякие новины в Церкви, а потом указал некоторые новины в наших тогдашних книгах и церковных обычаях и спрашивал, что делать. И сам Собор единогласно решил: достойно и праведно исправить новопечатные наши книги по старым харатейным и греческим. Против такого решения нельзя было ничего сказать, потому что лучшего способа для исправления наших церковных книг не представлялось. Можно было только не соглашаться, что те или другие обряды, на которые указал Никон, суть новины, и такого рода несогласие действительно заявил один из присутствовавших на Соборе, епископ Павел Коломенский. Вместе с другими он подписался под соборным Уложением, но подписался так: "Смиренный епископ Павел Коломенский и Каширский, а что говорил на святем Соборе о поклонех, и тот Устав харатейной во оправдание положил зде, а другой писмяной". Своею подписью под актом Собора Павел неоспоримо засвидетельствовал свое согласие с Уожением Собора, а прибавкою к своей подписи ясно выразил, в чем одном он не соглашался с прочими отцами Собора, против чего говорил на Соборе. Надобно заметить, что епископ Павел не в первый раз выражал теперь свое противоречие Никону по вопросу о поклонах. Еще в прошлом году, когда пред наступлением Великого поста издана была Никоном "Память" относительно земных поклонов, Павел находился в числе лиц, которые вместе с протопопом Нероновым восстали против этой "Памяти", написали на нее возражения и подали государю. Потому-то особенно возражения Павла на Соборе относительно поклонов и могли раздражить Никона: в них он мог увидеть как бы повторение прежних возражений всей враждебной ему партии. А может быть, Павел позволил еще себе в споре с патриархом какие-либо резкие выходки против него вроде тех, какие прежде на ином Соборе позволил себе протопоп Неронов, или, может быть, осмелился вообще упорно отвергать нужду в исправлении церковных книг. Как бы ни было, только Никон разразился над несчастным епископом страшною карою: низверг его с кафедры, снял с него мантию, предал его тяжкому телесному наказанию и сослал в заточение, вследствие чего Павел сошел с ума, и никто не видел, как погиб бедный, зверями ли похищен или в реку упал и утонул. Сам ли Никон единолично и без суда низверг епископа Павла, как говорили обвинители Никона на Соборе 1666 г., или низвержение Павла совершено было соборне, по правилам, как утверждал Никон на том же Соборе, указывая на то, что дело о низвержении Павла есть на патриаршем дворе, во всяком случае таким жестоким наказанием епископа Никон крайне повредил и себе и самому делу, за которое ратовал, потому что еще более ожесточил против себя своих противников и возбудил к ним сочувствие в народе. Казнь постигла Павла вскоре, если не тотчас, после Собора, на котором он осмелился возражать против Никона. Неронов в письме из своего заточения от 2 мая того же 1654 г. к царице Марье Ильинишне уже умолял ее ходатайствовать пред государем за "отца епископа Павла и братию: Даниила, протопопа костромского, и Аввакума, протопопа юрьевского, и Логгина, протопопа муромского, и прочих", как пострадавших совершенно будто бы невинно, а в письме от 13 июля к царскому духовнику Вонифатьеву выражался: "Епископа Павла, якоже слышу от боголюбцов, и бездушная тварь, видев страждуща за истину, разседеся, показуя сим церковныя красоты раэдрание". Кроме этих наших домашних свидетельств есть о том достоверное свидетельство и одного иноземца. В августе 1654 г., 17-го числа, прибыл в Коломну Антиохийский патриарх Макарий со свитою, в которой находился и сын его, архидиакон Павел Алеппский. "Здесь, - как пишет этот самый архидиакон, - по приказанию царя и его министров нам велели остановиться в покоях епископа, потому что епископ за какую-то вину был сослан государем и патриархом в Сибирь". В этих покоях прожил патриарх Макарий со свитою по случаю свирепствовавшего тогда в Москве поветрия более пяти месяцев сряду, пока не открылась возможность отправиться в Москву. И во все это время, свидетельствует тот же архидиакон Павел, епископскою частию в Коломне заведовал соборный протоиерей: "Ему все крестьяне (епископа) приносили подати, а духовенство епархии свои дела; он являлся везде правителем и начальником духовенства, получив над ним власть от царя и патриарха", и так продолжалось до самого назначения нового епископа в Коломну, Александра.

Противоречие, какое услышал Никон от епископа Павла на самом Соборе, рассуждавшем о необходимости исправления наших церковных книг и обрядов, вразумило Никона, что в таком важном деле недостаточно опираться на одном только Соборе своих русских архиереев и духовенства, а нужно призвать на помощь и Собор восточных православных иерархов. Сохранилась в двух списках грамота Никона к Цареградскому патриарху Паисию от 12 июня 1654 г. Здесь Никон, сказав о священном долге каждого духовного пастыря и предстоятеля церковной области хранить "опасно, чисто и непорочно" все преданные догматы и благочиние православной Церкви, писал: "Ныне же мы, рассмотривше прилежно в книгах наших, разнство в них обретохом от преписующих ли или от переводников, не ведущих языка греческаго, не вемы". Потом просил патриарха Паисия рассудить вместе с прочими патриархами и архиереями соборне и со всяким вниманием о замеченных в наших книгах разностях и новинах, для чего и перечислял эти новины, те же самые и в том же порядке, какие прежде предлагал на обсуждение Московского Собора. В заключение, упомянув, что некоторые у нас, неученые и не знающие греческого языка, считают эти новины не за разности, а за истину, дышат непокорством, заводят прения с благочестивыми и возжигают огнь ненависти, Никон просил Паисия ускорить ответом и советом как относительно исчисленных новин, так и о том, "что сотворити соблазняющимся о сих и непокорно прящимся". Грамота послана была к Цареградскому патриарху с Мануилом греком, может быть, эта самая, но только в посланной Никон вместо перечня немногих новин, указанных им на недавно бывшем Московском Соборе, изложил до 27 вопросов, на которые и просил ответа, в том числе и относительно этих новин, и прямо назвал епископа Павла Коломенского и протопопа Ивана Неронова как людей непокорных, которые держатся иных книг, литургии и знамения. Грек Мануил Константинов с дядею своим Юрием Володимеровым и другими товарищами прибыл в Путивль 17, а в Москву 28 февраля 1654 г. и 8 марта представлялся государю. Мануил привез из Царьграда по поручению Алексея Михайловича множество узорочных товаров и драгоценных камней, за которые и получил из государевой казны несколько тысяч рублей. В мае он начал уже собираться в возвратный путь, и 11 мая последовал указ дать Мануилу греку подводу и проводников до Путивля и до границы, а 15 мая приготовлена царская грамота гетману Хмельницкому, чтобы Мануила нигде в Малороссии не задерживали и проводили до волошской границы. Отсюда можем заключить, что Мануил грек выехал из Москвы отнюдь не позже июня или июля и что грамота Никона к патриарху Паисию, подписанная 12 июня, отправлена в Царьград, вероятно, вскоре после ее подписания.

Одновременно с тем, как отправлена была в Царьград грамота патриарха Никона, и даже прежде, чем она была отправлена из Москвы, здесь уже начали подготовлять все меры, необходимые для того, чтобы исполнить Уложение Московского Собора об исправлении наших церковных книг. Собор решил: исправлять эти книги по старым, харатейным славянским спискам. Царь и патриарх приказали собрать в Москву из всех древних русских книгохранилищ славянские книги, писанные на хартии, и такие книги были высланы из монастырей: Троице-Сергиева, Иосифо-Волоколамского, новгородских - Юрьева и Хутыня и из пр. Собор решил: исправлять наши церковные книги не по одним славянским харатейным спискам, но вместе и по древним греческим. Царь и патриарх, находя, что старых греческих книг в России мало, отправили за ними со многою своею милостынею на Афон и в другие старожитные места на Востоке известного уже нам старца Арсения Суханова. Мы видели, что из первой своей поездки на Восток он возвратился в июне 1653 г. и привез с собой свой "Проскинитарий", из которого русские действительно могли убедиться, что православные Востока во многом разнятся от них при отправлении церковных служб и в некоторых церковных обычаях. Теперь на Арсения возлагалась совсем другая задача: ему поручалось не то, чтобы описать, как отправляли церковные службы и соблюдали церковные обряды тогдашние греки, около уже двух столетий страдавшие под невыносимым игом мусульман, а то, чтобы собрать древние греческие книги, из которых можно было бы видеть, как совершали церковные службы древние православные греки и по примеру их должны совершать все православные. Мы видели также, что при первой своей поездке на Восток Арсений вел жаркие прения с греками о вере, резко отстаивал употреблявшееся в России двуперстие для крестного знамения, укорял греков в разных отступлениях, и тогда же заметили, что не один Арсений, а и другие современные ему русские книжники точно так смотрели и на двуперстие и на греков. Теперь Арсений, проживши по возвращении с Востока довольно долго в Москве в то самое время, как Никон, прежде также смотревший на греков и крестившийся двумя перстами, сознал появившиеся в нашей Церкви новины, начал обличать их и старался восстановить древнее наше троеперстное крестное знамение, теперь Арсений изменился в своих мыслях, стал вместе с другими на сторону патриарха Никона, а не его противников и сделался ему совершенно единомысленным. Потому-то Никон и возложил на Арсения новое свое поручение, а по исполнении этого поручения Арсением определил его одним из справщиков церковных книг и вскоре сделал келарем Сергиевой лавры. Арсений отправлен был за греческими книгами со многою казною в самом начале 1654 г., и следовательно, еще до Московского Собора, бывшего в этом году, потому что 4 февраля он уже находился в Яссах, откуда и прислал царю отписку, сохранившуюся доселе, а в июле уже находился в Константинополе, как извещал (от 29 июля 1654 г.) нашего государя патриарх Паисий чрез грека Юрия Константинова. Арсений не ограничился одною Афонскою горою, а посетил и в этот раз кроме Царьграда Иерусалим и другие места Востока. Более всего книжных сокровищ нашел Арсений на Афоне в монастырях Ватопедском, Хиландарском, Иверском, Пантократоровом, Русском, Павловском и других, и оттуда доставлено было в Москву до 500 древних греческих книг. В числе их находились книги библейские, творения святых отцов и книги собственно богослужебные: Служебники, Требники, Уставы, Часословы, Триоди, Минеи и другие. Некоторые из этих книг писаны были за 400 лет, другие за 500, или 600, или 700 лет и более, а одно Евангелие даже за 1050 лет. Кроме того, не менее 200 древних книг прислали иерархи Александрийский, Антиохийский, Халкидонский, Никейский, Пекский, Охридский, Сербский и другие, которым посланы были просьбы из Москвы, а из Иерусалима прислал патриарх Евангелие, писанное за 600 лет прежде. В ноябре 1654 г. Арсений прислал к государю отписку из Волошской земли, и следовательно, находился уже на возвратном пути, а в январе 1655 г., вероятно, возвратился уже в Москву, по крайней мере в это время прибыл в Москву архимандрит Эсфигменского монастыря Анфим и привез с Афона книги и грамоту, в которой игумены, священники и старцы всех монастырей Святой горы писали, что "они от государя посланного старца Арсения приняли и отпустили честно, и его государское повеление исполнили, и книжные сокровища показали, и дали 498 книг, и с теми книгами послали к государю эсфигменского архимандрита Анфима". Впрочем, не все книги с Афона привезены теперь: настоятели некоторых монастырей, например Павловского, Хиландарского, сами доставили из своих монастырей книги уже в июле того года.

Для того чтобы исправлять наши церковные книги с древних греческих или вновь переводить книги с греческого языка на славянский, нужны были люди, хорошо знакомые с тем и другим языком. И таких людей нашел Никон. Это были: иеромонах Епифаний Славинецкий, вызванный еще в 1649 г. из киево-братского училища; строитель и потом келарь Сергиевой лавры Арсений Суханов; архимандрит Иверского афонского монастыря Дионисий, приехавший, впрочем, к нам с Святой горы уже в 1655 г., июня 26-го, для управления греческим Никольским монастырем в Москве и известный под именем Святогорца, и старец Арсений Грек. Последний, едва ли не более всех их пользовавшийся доверием патриарха Никона, Прибыл к нам в 1649 г. в свите Иерусалимского патриарха Паисия под именем уставщика. В Москве Арсений обратил на себя внимание тем, что знал многие языки, и государь пожелал оставить его у себя, на что Паисий и согласился. Но Паисий лично почти не знал Арсения и не мог за него поручиться, приняв его в свою свиту лишь в Киеве во время своего странствования в Москву. Потому когда отправился в обратный путь и, остановившись в Путивле, услышал здесь от приходивших малоросских старцев и людей волошского воеводы разные неблагоприятные толки об Арсении, то счел нужным при благодарственном письме своем к царю от 1 июля 1649 г. за все его милости написать еще следующие слова: "Еще да будет ведомо тебе, благочестивый царь, про Арсения, который остался в твоем царстве: испытайте его добре, утвержден ли он в своей благочестивой христианской вере. Прежде был он иноком и священником и сделался бусурманом, потом бежал к ляхам и у них обратился в униата, способен на всякое злое безделие - испытайте его добре и все это найдете. Мне все подробно рассказали старцы, пришедшие от гетмана, - велите расспросить, что мне рассказывали те старцы и люди Матвея, воеводы волошского, будет ли так или нет, как я писал к брату и сослужителю моему патриарху Иосифу. Лучше прекратите эту молву, пока он сам (Арсений) здесь, чтобы не произошло соблазна церковного. А если я еще что проведаю подлинно, то напишу к Вашему величеству, ибо я должен, что ни услышу, о том извещать. Не подобает на ниве оставлять терние, чтобы она вся не заросла им: нужно удалять и тех, которые держатся ереси и двуличны в вере. Я нашел его в Киеве и взял с собою, а он не мой старец... Я того про него не ведал, а ныне, узнав о том, пишу к Вашему величеству, да блюдете себя от таковых, чтобы не оскверняли Церкви Христовой такие поганые и злые люди". Вскоре за тем, именно 23 июля, такие же вести об Арсении Греке прислал Алексею Михайловичу и Арсений Суханов. Вследствие этого царь приказал боярину князю Никите Ивановичу Одоевскому да думному дьяку Михаилу Волошенинову расспросить старца Арсения, и 25 июля они расспрашивали его, где он родился и воспитывался, где и когда постригся и был ли священником, бывал ли в Риме и Польше и пр. И Арсений показал: родом он грек турецкой области; отец его Антоний был попом и строителем в великом новом селе города Трикала и имел пять сынов, которые все живы. Двое из них, Андрей и Иван, живут в мире, третий - Димитрий протопопом, четвертый - Афанасий архимандритом, а пятый - он, Арсений. Знающие его, Арсения, есть здесь на Москве приезжие греки одного с ним города: одного зовут Памфилом, другого Иваном; прозвищ их не помнит. Крещен в младенчестве, и, сказывают, восприемником ему был того же города архиепископ. Грамоте и церковному кругу учился у отца своего, а потом брал его с собою четырнадцати лет в Венецианскую землю брат его архимандрит Афанасий для учения, и в Венеции он выучился грамматике. А из Венеции тот же брат свез его для учения в Рим, где и был он пять лет и учился в школе Омирову и Аристотелеву учению и седми Соборам. Когда же дошло до Осьмого и Девятого Собора, то от него, Арсения, потребовали присяги с клятвою, что он примет римскую веру, ибо иначе того учения никому не открывают и учить не велят. Видя то, он прикинулся больным и уехал из Рима, чтобы не отпасть от греческой веры. Тут Арсения спросили, у кого он жил в Риме и от кого приобщался святых Христовых Тайн или он принимал сакрамент. И Арсений сказал: жил он в Риме у греческой церкви св. Афанасия Великого, где живет православный митрополит греческой веры с пятью или шестью греческими старцами. С ними-то и жил он, Арсений, и принимал причастие Христовых Тайн от того митрополита, а сакрамента в Риме не принимал. Да и митрополит тот держит только семь Соборов, а Осьмого и Девятого не держит и к папе не приобщается. Только когда папа велит ему быть на Соборе, он на Соборы к папе ходит и за папу Бога молит. Арсению заметили, что он говорит ложь, будто жил в Риме у греческой церкви и митрополит тот не униат, когда всему свету известно, что папа приводит всех иноверцев в Риме к своей вере посредством унии и другими мерами, не только учащихся в школах, но и приводимых туда пленных, и когда митрополит тот ходит к папе на Соборы и молится за него, и что ему, Арсению, как бывшему сообщнику того митрополита и униату, следовало бы принести чистое покаяние Богу и повиниться пред государем и сказать правду. Арсений отвечал: он говорит правду, что, находясь в Риме, в униатстве не был и сакрамента не принимал. Не хотя приобщиться к римской вере, он из Рима переехал в венецианский город Бадов и там три года учился философским наукам и лекарскому учению. А из Бадова он пришел в Царьгород к брату своему, архимандриту Афанасию, и желал постричься. Но постричь его не хотели, думая, что он в римской вере, и он сказал, что ни в Риме, ни в Венеции не бывал в римской вере, и пред всеми ту римскую веру проклял трижды. Братья хотели его женить, но он не согласился и постригся 23 лет. На другой год поставлен в диаконы, а вскоре за тем в попы от Ларийского епископа Каллиста. После того вскоре тот же епископ поставил его на Кяфе острове в Богородицкий монастырь игуменом, и был он там игуменом шесть месяцев. Из монастыря ездил он, Арсений, в город Хию купить книг о седми Соборах, но книг не добыл, и отправился в Царьгород, и, находясь у одного великого человека, грека Антония Вабы, учил сына его грамматике. Из Царьгорода приехал в Мутьянскую землю к воеводе Матвею и жил у него три месяца. От Матвея воеводы приехал в Молдавскую землю к воеводе Василию и жил у него два года. Из Молдавии переехал в Польшу, в город Львов, и тут ему сказали, что есть школа в Киеве, только без королевской грамоты его в ту школу не примут. И он, Арсений, ездил о том бить челом к королю Владиславу в Варшаву. Король был тогда болен каменною болезнию, и Арсений, которого рекомендовали королю как искусного врача, вылечил его, и Владислав дал в Киев к митрополиту Сильвестру Коссову от себя грамоту, чтобы Арсения в школу приняли. Арсению сказали: государю сделалось известным, что он, Арсений, был униатом и, оставя чернечество и иерейство, был бусурманом, а из бусурманства был опять в униатстве, и он бы ныне про то сказал правду. Арсений: то про него кто-то говорит неправду: униатом и бусурманом он не бывал. А если кто уличит его, что он был униатом и бусурманом, тогда пусть царское величество велит снять с него кожу - милости в том он у государя не просит. Арсению заметили, что бусурманство свое он, без сомнения, таит, а когда оно обнаружится, ему нечем будет оправдаться. Арсений повторял прежние свои речи и продолжал: был тогда в Царьграде патриарх Парфений, который хотел поставить его, Арсения, епископом над двумя епископиями, Мофонскою и Корейскою. Но визирь, узнав, что он, Арсений, долгое время жил в Венеции и будто привез оттуда многую казну, чтобы купить себе у патриарха те епископии и с ними приложиться к венецианам, с которыми у султана начиналась тогда война, велел схватить его, Арсения. И было ему многое истязание, и платье с него сняли и камилавку, надели на него чалму и вкинули его в тюрьму. Сидел он в той тюрьме недели с две и ушел из нее в Мутьянскую землю, а бусурманом не бывал. Тогда Арсению объявили, что о его униатстве и бусурманстве писал государю и святейшему Иосифу сам патриарх Паисий, который слышал о том от киевских старцев, пришедших от гетмана. Арсений: те киевские старцы сказывали про него патриарху Паисию ложь. Он униатом и бусурманом не бывал, а как он по наносу на него визирю сидел в тюрьме и там было ему мученье, о том он рассказал патриарху Паисию и во всем ему исповедовался, и патриарх его во всем простил. Арсению возразили, что патриарх Паисий вовсе о том доселе не знал, как сам пишет, а если бы знал, то он бы его, Арсения, для риторского учения в Московском государстве не оставил. Арсений: в том он пред Богом грешен и пред государем виноват, что такова дела царскому величеству не известил, а обусурманен-де он неволею. Когда же он после того пришел в Волошскую землю, то митрополит Янинский Иоасаф его, Арсения, в вере исправил и миром помазал. Да и патриарху Паисию он про то объявил же и покаяние принес. И патриарх в том его простил, и благословил, и грамоту прощальную и благословенную ему дал, и та грамота патриархова и ныне у него, Арсения. А государя он не известил потому, что его Паисий патриарх простил и служить ему велел. На Москве ж остался он не своею волею - про то известно великому государю. Тем и окончилось расспросное дело Арсения Грека, которое мы намеренно привели целиком, чтобы всякий мог судить, насколько Арсений виновен. Хотя и вероятно, что он принял унию в Риме, как должны были принимать ее все греки, обучавшиеся в Римской греческой коллегии, но сам он в этом не сознался и по возвращении на родину трикратно пред всеми проклинал римскую веру. Если он и был обусурманен, то обусурманен неволею и потом покаялся в этом, был присоединен к Церкви чрез миропомазание Янинским митрополитом и от самого патриарха Паисия получил прощальную и благословенную грамоту. В Москве, однако ж, этим не удовольствовались. Июля 27-го по указу государя описана была вся рухлядь Арсения на Ростовском подворье, где он остановился, в том числе были многие греческие печатные книги, богослужебные, святых отцов - Кирилла Иерусалимского, Златоуста, Иоанна Дамаскина, древних писателей - Гомера, Аристотеля и учебные - грамматика, лексикон и др. И того же числа дан был указ боярину и дворецкому князю Алексею Михайловичу Львову сослать греческого старца Арсения в Соловецкий монастырь "для исправленья православной греческой веры", а 30 июля послан был от царя указ в Соловецкий монастырь, чтобы, когда будет привезен туда грек старец Арсений "для исправленья православной христианской веры", то отдали бы его под крепкое начало уставщику Никодиму и береженье к нему велели держать большое, из монастыря его никуда не выпускали, а пищу, и одежду, и обувь давали ему братскую. От 3 сентября игумен и братия Соловецкого монастыря известили государя, что старец Арсений Грек к ним прибыл и воля государева будет исполнена.

В Соловецком монастыре за Арсением внимательно следили, подробно его расспрашивали и составили о нем краткое биографическое известие. Оказывается, что он в молодые годы, когда обучался в латинских училищах, действительно переменял веру и был в унии, как сознался на исповеди духовнику своему священнику Мартирию, потому что иначе не принимали в те училища. Но, возвратившись в Грецию, снова принял православие и даже посвящен был во священника, постригшись в монашество. В Соловках прожил Арсений около трех лет "в добром послушании у инока Никодима" и успел научиться славянской грамоте и русскому языку. После столь продолжительного испытания иноки соловецкие убедились, что Арсений вовсе не еретик и "что в нем обрели здраво, в том его и похвалили: обрели в нем здравое исповедание веры, без приложения и без отъятая". Но заметили, что он плохо исполнял внешние обряды: поклоны, посты и пр. Он даже будто бы молился не тремя, а двумя перстами, как молились тогда иноки соловецкие, и вообще восхвалял русские церковные обряды, а о греках говорил: "У нас много потеряно в неволе турецкой... нет ни поста, ни поклонов, ни молитвы келейной..." Такие добрые отзывы о вере Арсения Грека Никон мог услышать в самом Соловецком монастыре, когда приходил туда за мощами святителя Филиппа, и потом мог передать и государю. Да и власти монастырские обязаны были донести в Москву, каким нашли Арсения, который прислан был оттуда в их обитель собственно на испытание. Наконец, и сам Арсений Грек бил челом государю: сослан-де он в Соловецкий монастырь, и, по правилам св. отец, урочные лета в запрещении ему прешли, по Второму Поместному Собору, и государь бы пожаловал велел его из-под начала свободить и быти в монастыре, где государь укажет. Неудивительно, если Никон, основываясь на свидетельстве соловецких иноков о правоверии Арсения после трехлетнего его испытания, лишь только сделался патриархом, решился с соизволения государя вызвать Арсения к себе как человека ученого, правоверного и способного послужить своими знаниями на пользу Церкви; дал ему келью в своем патриаршем доме, сделал его библиотекарем своей патриаршей библиотеки и одним из справщиков и переводчиков книг с греческого языка. А Неронов, может быть не зная об этом свидетельстве о правоверии Арсения или по одному лишь озлоблению против Никона, уже в 1654 г. ставил ему в укор, зачем он взял к себе в справщики книг грека Арсения, которого патриарх Паисий назвал будто бы еретиком. Надобно присовокупить, что для удобнейшего наблюдения за печатанием новоисправленных книг царь приказал еще в 1654 г. передать Печатный двор со всеми его учреждениями и справщиками книг, доселе находившийся в ведении Приказа Большого дворца, патриарху Никону в его непосредственное и полное распоряжение.

Весьма важным обстоятельством для Никона в деле исправления книг послужило последовавшее тогда прибытие в Москву двух новых патриархов: Антиохийского Макария и Сербского Гавриила. Макарий еще в 1653 г. от 15 марта писал царю Алексею Михайловичу, что прибыл в Молдавию и проживает у молдаванского воеводы Иоанна - Василия, а после Пасхи, если даст Бог здоровье, намерен отправиться в Россию, почему и просил, чтобы государь разрешил ему это и приказал путивльским воеводам принять его и проводить к Москве. В феврале следующего года в Москве получена была весть, что патриарх Макарий находился уже в Мутьянской земле у воеводы Матфея, что туда же прибыл патриарх Сербский и Болгарский, архиепископ Пекский Гавриил и оба патриарха живут в одном монастыре. Здесь они познакомились и положили между собою, чтобы прежде ехал к царю Сербский патриарх. К 1 мая 1654 г. он уже приехал в Путивль и, называя себя ватопедского Вознесенского монастыря архиепископом, патриархом Сербским и Болгарским, объявил, что едет в Москву за милостынею по жалованной грамоте царя Михаила Федоровича, данной означенному монастырю еще в 1641 г., почему немедленно и был отпущен из Путивля в Москву воеводою Степаном Пушкиным. Но когда известие об этом получено было в Москве, то отсюда послан был путивльскому воеводе указ, чтобы он впредь никого из греческих властей в Москву не пропускал, потому что государя нет в Москве, он пошел на войну против своего недруга, польского короля, а навстречу Сербскому патриарху Гавриилу отправлен был толмач Посольского приказа Афанасий Букалов, чтобы остановить его и воротить в Путивль. Из Путивля Гавриил обратился с просьбою к патриарху Никону и только по его ходатайству получил позволение ехать в Москву, куда и прибыл к 28 мая. Затем 5 июня в Посольском приказе патриарх Гавриил объявил, что в области его было 8 митрополитов и 32 епископа; выехал он из своей земли от насилия неверных на житье в Россию, и теперь место его никем не занято; привез он с собою грамоты к царю и патриарху Никону от Антиохийского патриарха Макария и от гетмана Хмельницкого да кроме того привез письменные книги - Типик и Сборник патриарха Цареградского Михаила Кавасилы на латинскую ересь да жития и повести святых сербских царей и патриархов с целию, не найдет ли патриарх Никон полезным напечатать эти книги; еще привез три книги, которыми кланяется латриарху Никону: свиток житий святых сербских, тетради Кирилла, философа и учителя славян, и книгу святого Василия Великого с тремя напечатанными литургиями. Государя в Москве Гавриил действительно уже не застал, а через полтора месяца с небольшим по случаю открывшегося в Москве морового поветрия удалился из нее и Никон с царским семейством. Гавриилу пришлось здесь быть свидетелем того страшного опустошения, какое производила свирепствовавшая эпидемия. В числе других жертв она похитила и многих из духовенства, так что некоторые церкви оставались без пения. За отсутствием Никона стали обращаться с просьбами к Сербскому первосвятителю, чтобы он ставил новых попов и диаконов. Он отнесся к Никону, и Никон прислал ему (в декабре 1654 г.) грамоту, которой уполномочивал его рукополагать ставленников в попы и диаконы согласно с действовавшими в Москве патриаршими указами. К 20-му числу июля того же 1654 г. прибыл в Путивль и Антиохийский патриарх Макарий и чрез несколько дней отправился далее. Но когда он проехал уже Калугу, его встретил присланный из Москвы переводчик Посольского приказа Иван Боярчиков, объяснил ему, что в столице свирепствует поветрие и от имени государя просил остановиться на время в Коломне, а между тем от 4 августа государь дал указ приготовить в Коломне для помещения Антиохийского патриарха и его свиты "Коломенского епископа двор" и давать патриарху и его свите "хлебные и рыбные запасы из запасов Коломенского епископа". Прожить в Коломне патриарху пришлось более пяти месяцев. И так как в городе этом не было тогда своего епископа (Павел был уже сослан в заточение), то патриарх Макарий часто совершал службы в коломенских церквах, а по прекращении эпидемии, которая опустошила и Коломну с ее округом, рукоположил многих священников и диаконов для Коломенской епархии. В Москву прибыл Макарий только 2 февраля 1655 г., за восемь дней до возвращения в нее государя из Литовского края. По назначению царя Алексея Михайловича оба патриарха представлялись ему в один и тот же день - 12 февраля. Сначала представился Антиохийский Макарий, и принят был в Золотой палате с величайшими почестями, как прежде принимались Иерусалимские патриархи Паисий и Феофан, и тут же получил от государя разрешение идти для представления к патриарху Никону. После Макария представился государю и патриарх Сербский Гавриил, но принят был так, как прежде принимались митрополиты и архиепископы, и такие же получил от государя дары, а затем пошел также явиться Никону и еще застал у него Макария. Здесь все трое вместе приглашены были они к царскому столу по случаю бывших в тот день именин царевича Алексея Алексеевича. Антиохийскому патриарху, естественно, оказывали у нас полное предпочтение пред Сербским, так как последний не был признаваем в патриаршем достоинстве всею Восточною Церковию. Оба патриарха, Антиохийский и Сербский, оставались у нас долго; оба с позволения государя путешествовали в Троице-Сергиев и другие монастыри, а также в Новгород; оба весьма часто приглашаемы были Никоном совершать с ним богослужения. Но, самое важное, оба, особенно же Антиохийский, послужили Никону как могли в деле исправления церковных книг и обрядов.

Случай к тому скоро представился. Настала неделя православия. Богослужение в этот день совершалось в Успенском соборе с необыкновенною торжественностию. В нем участвовали три патриарха, Московский, Антиохийский и Сербский, пять других русских архиереев и множество архимандритов, игуменов и прочего духовенства. Храм был переполнен молящимися, в числе которых находился и сам царь. Когда литургия окончилась, вместе с обрядом православия, происходившим тотчас после Трисвятого, патриарх Никон, сопровождаемый духовенством, вышел на амвон, где уже приготовлен был аналой. "Один из диаконов, - как описывает очевидец события Павел Алеппский, словами которого мы и воспользуемся, - открыл пред патриархом книгу Бесед, из которой он и начал читать Беседу, соответствующую дню, о поклонении св. иконам. А прочитав ее всю от начала до конца, присоединил к ней еще собственные объяснения и увещания очень обширные: он говорил против новых икон. Некоторые московские живописцы мало-помалу при писании икон переняли манеру польских и франкских живописцев, и иконы, написанные таким образом, назывались новыми. Никон, будучи великим ревнителем и до крайности любя греческие обряды, послал своих людей, которые и позабрали иконы нового письма отовсюду, где их ни находили, даже из домов самых знатных сановников, и принесли к патриарху. Это происходило в прошлое лето (т. е. 1654 г.) в отсутствие царя, до появления морового поветрия. Никон приказал своим служителям выколоть глаза у собранных новых икон и в таком виде носить их по городу и объявлять царский указ, угрожавший строгим наказанием тем, кто впредь осмелится писать подобные иконы. Москвитяне, весьма приверженные к иконам, как бы они ни были написаны... увидя это, пришли в сильное негодование и говорили, что патриарх тяжко погрешил. Осыпая его бранью, они делали сходбища, на которых прямо называли его иконоборцем. Когда же при таком настроении умов обнаружилась моровая язва и случилось солнечное затмение, то все стали говорить, что это наказание Господне за нечестие патриарха, ругающегося над св. иконами. Озлобление на Никона было так велико, что покушались даже убить его... Теперь, когда царь находился уже в Москве и присутствовал в церкви, патриарх смело повел речь против новых икон и пространно доказывал, что писать иконы по франкским образцам беззаконно. При этом, указывая на некоторые новые иконы, вынесенные к аналою, ссылался на нашего владыку патриарха во свидетельство того, что иконы те написаны не по греческим, а по франкским образцам. Затем оба патриарха предали анафеме и церковному отлучению всех, кто впредь будет писать или держать у себя в доме франкские иконы. Причем Никон брал одну за другою подносимые ему новые иконы и, каждую показывая народу, бросал на железный пол с такою силою, что иконы разбивались, и наконец велел их сжечь. Тогда царь, человек в высшей степени набожный и богобоязненный, слушавший в смиренном молчании проповедь патриарха, тихим голосом сказал ему: "Нет, батюшка, не вели их жечь, а лучше прикажи зарыть в землю". Так и было поступлено. Каждый раз, когда Никон брал в руки какую-либо из незаконных икон, он приговаривал: эта икона взята из дому такого-то вельможи, сына такого-то (все людей знатных). Он хотел пристыдить их всенародно, чтобы и другие не следовали их примеру". Можно судить, до какой степени должна была поразить присутствовавших в церкви проповедь Никона, сопровождавшаяся такими действиями и свидетельством Антиохийского патриарха. Но Никон этим не ограничился: вслед за проповедью против новых икон он начал проповедь еще против другого новшества - против двуперстного крестного знамения. "Он говорил, - продолжает Павел Алеппский, - с таким же жаром, как прежде, о том, что москвитяне неправильно полагают на себя знамение креста: крестясь, они складывают персты руки не так, как складываем мы, а как святители благословляют. В подтверждение своих мыслей Никон опять сослался на нашего владыку: он-то и сказал Никону еще прежде, что не так следует креститься, как крестятся москвитяне. Владыка наш, призванный теперь Никоном во свидетели, обратившись к народу, сказал через переводчика: "В Антиохии, а не в другом месте последователи Христа начали в первый раз называться христианами, и оттуда пошли все церковные обряды. Но ни там, ни в Александрии, ни в Константинополе, ни в Иерусалиме, ни на горе Синае, ни на Св. горе, ни в Молдавии, ни в Валахии, ни у казаков никто не крестится так, как вы, а все согласно употребляют иное перстосложение".

Прошло уже более восьми месяцев, как отправлено было Никоном с Мануилом греком послание к Цареградскому патриарху Паисию по вопросам церковным, но ответа не было. В Москве могли подумать, что или послание не доставлено по назначению при затруднительности тогдашних сообщений с Константинополем, или сам Паисий уже свержен с кафедры при тогдашней постоянной смене Цареградских патриархов. Как бы, впрочем, ни было, только Никон решился, не дождавшись ответа из Царьграда, созвать в Москве новый Собор. Об этом Соборе сохранилось два современных, хотя и весьма кратких, сказания. Первое принадлежит архидиакону Павлу Алеппскому и драгоценно потому особенно, что ясно обозначает время, когда происходил Собор. Собор происходил, по свидетельству Павла, в продолжение пятой седмицы Великого поста (которая в 1655 г. обнимала числа с 25 по 31 марта). И это свидетельство тем несомненнее, что Павел вел как бы дневник событий, более или менее касавшихся его отца, патриарха Макария, со времени прибытия его в Москву и описал в своем сочинении как то, что случилось замечательного прежде этой пятой седмицы Великого поста, так и то, что совершилось после. О самом Соборе Павел передает следующее: "Собор созван был по тому случаю, что наш владыка (Макарий) обратил внимание Никона на разные новины и недостатки в их церковных обрядах. Ибо русские а) совершают литургию не на антиминсе, как мы, с изображениями и частицею св. мощей, а просто на куске белого холста; б) из просфоры, назначенной для Агнца, вынимают не девять частиц, а только четыре; в) в Символе веры делают ошибочные изменения; г) прикладываются к иконам только раз или два в году; д) не раздают в церкви антидора; е) ошибочно творят знамение креста, слагая для того персты не так, как должно; ж) ошибочно думают о крещении поляков, полагая, что их нужно во второй раз крестить (при обращении в православие). На этом же Соборе были рассматриваемы и другие недостатки в (русских) обрядах и церемониях. Патриарх Московский вообще много слушался советов нашего владыки и в настоящем случае перевел с греческого языка на русский Служебник так хорошо и с такими пояснениями, что, кажется, и дети могли понимать теперь смысл греческих обрядов. Этого перевода Никон напечатал несколько тысяч экземпляров и разослал их по всем церквам страны. Велел также напечатать более 15000 антиминсов с свящ. изображениями и, вложив в них частицы св. мощей, разослал по всем церквам... В заключение отцы Собора объявили, что вторичное крещение поляков незаконно, опираясь на мнение нашего владыки патриарха и на постановления, заключающиеся в Евхологии и Номоканоне, так как поляки веруют и крещаются во Св. Троицу и не настолько разнятся от нас, как прочие еретики и лютеране, наприм. шведы, англичане, венгры и другие франкские секты, которые не соблюдают постов, не поклоняются иконам, не творят на себе крестного знамения и пр. Никон, любя все греческое, с жаром принялся за такие исправления и говорил на Соборе присутствовавшим архиереям, настоятелям монастырей и пресвитерам: "Я сам русский и сын русского, но моя вера и убеждения греческие". На это некоторые из членов высшего духовенства с покорностию отвечали: "Вера, дарованная нам Христом, ее обряды и таинства, все это пришло к нам с Востока". Но другие - так как во всяком народе бывают люди упрямые и непокорные - молчали, скрывая свое неудовольствие, и говорили в самих себе: "Не хотим делать изменений ни в наших книгах, ни в наших обрядах и церемониях, принятых нами исстари".

Только эти недовольные не имели смелости говорить открыто, зная, как трудно выдержать гнев патриарха, как поступил он с епископом Коломенским, которого сослал в заточение. Согласившись с мнением Собора о незаконности перекрещивания поляков, Никон тут же передал нашему владыке патриарху шесть священников, приведенных в плен из Польши", как видно из описания, униатских, которых потом Антиохийский первосвятитель и присоединил всех к православной Церкви не чрез крещение, а чрез миропомазание.

Другое современное сказание об этом Московском Соборе находится в предисловии к Служебнику, напечатанному патриархом Никоном. Здесь говорится, что на Соборе присутствовали три патриарха, Московский Никон, Антиохийский Макарий и Сербский Гавриил, "с митрополиты и архиепископы, со архимандриты и игумены и со всем освященным Собором". Ни о царе, ни о епископах не упомянуто, потому что царь незадолго до Собора, 11 марта, в воскресенье второй седмицы Великого поста, уехал на войну, а епископ единственной тогда у нас епископии - Коломенский Павел еще в прошлом году был низложен и сослан в заточение, преемник же ему еще не был назначен. Далее говорится, что на Соборе занимались рассмотрением древних греческих и славянских рукописных книг, к которым Антиохийский патриарх Макарий присовокупил и свой Служебник и другие книги, и "обретоша древния греческия с ветхими славенскими книгами во всем согласующася; в новых же московских печатных книгах с греческими же и славенскими древними, многая несогласия и погрешения". Необходимо допустить, что хотя Собор продолжался и целую неделю, но такое сличение древних книг с новопечатными московскими сделано было не на самом Соборе, а предварительно было подготовлено учеными справщиками Епифанием Славинецким, Арсением Греком и другими, на Соборе же было только прочитано или показано отцам и проверено ими. Наконец, говорится, что Собор, избравши из всех книг одну - Служебник, и "во всем справя, и согласну сотворя древним греческим и славенским", повелел напечатать ее в Москве и вместе узаконил исправить согласно с древними греческими и славянскими книгами и прочие богослужебные книги, в которых обретаются погрешности. Разумеется, что и исправление Служебника было подготовлено прежде справщиками, а на Соборе только рассмотрено, проверено и одобрено. Но справедливость требует заметить, что в изложенном нами сказании о Соборе 1655 г. допущена хронологическая ошибка: именно говорится, будто Собор происходил уже после того, как царем и Никоном получено было ответное соборное послание от Цареградского патриарха Паисия на посланные ему вопросы, и будто это послание было даже прочитано при открытии Собора вместе с Уложением Московского Собора 1654 г. Этого не могло быть, потому что, как сейчас увидим, означенное послание было доставлено в Москву спустя более месяца по окончании рассматриваемого нами Собора. Вообще, составитель предисловия к никоновскому Служебнику, которое вместе с Служебником было напечатано уже по получении соборного послания от патриарха Паисия, стараясь с возможною краткостию изложить все начавшееся дело исправления церковных книг, мало заботился о хронологической точности и не везде соблюл порядок событий: говорит, например, будто царь и Никон, только получив и прочитав соборное послание, или деяние, от патриарха Паисия, "изволиша" отправить старца Арсения Суханова на Афонскую гору за греческими книгами, между тем как Арсений послан был туда еще в начале 1654 г., а в начале 1655 г. уже возвратился в Москву.

К 1 мая 1655 г. приехал в Путивль грек Мануил Константинов, тот самый, с которым в прошлом году послана была из Москвы грамота к Цареградскому патриарху Паисию по церковным вопросам. Из Путивля Мануил поспешил в Смоленск, чтобы представиться находившемуся там государю, а оттуда прибыл в Москву и 15 мая в Посольском приказе показал: послал его, Мануила, к государю царю Алексею Михайловичу и к святейшему патриарху Никону Цареградский патриарх Паисий "с грамотами, и соборною книгою, и о надобных государевых делех с изустным приказом". Выехал он из Царьграда в 27-й день минувшего декабря (т. е. 1654 г.), и хотя патриарх велел ему ехать наспех, но "за воинскими людьми ему поспешить было не мочно", и пр. Грамота Паисия к царю, которую привез Мануил, писана была 20 декабря 1654 г. В ней после обычных приветствий Паисий сначала извещал царя, что "получил грамоту от святейшего Никона и от священного Собора кафолической Церкви с вопросами о том, что потребно для православных христиан". Затем просил у царя извинения, что "о церковных потребах, о которых писал святейший Никон, позамешкал: вскоре учинить то было невозможно одному без священного Собора, а архиереи по дальности расстояний скоро прийти не могли". Наконец, говорил: "Как только свящ. Собор к нам сошелся, мы то святое дело о церковных потребах рассудили и совершили и теперь посылаем того же Мануила к Вам "с Вашими царскими и святительскими потребами". Из этих подлинных и несомненных документов очевидно, что ответное послание патриарха Паисия, или, точнее, соборное деяние, соборная книга, было получено в Москве только 15 мая 1655 г., следовательно, спустя полтора месяца после Московского Собора, происходившего в конце марта. Впрочем, хотя послание Паисия получено в Москве и после означенного Собора, оно от того нисколько не потеряло своей силы и значения. Оно послужило, с одной стороны, новым подкреплением и оправданием решений этого Собора, а с другой - новою опорою и побуждением для Никона к ревностному продолжению начатого им дела. И потому заслуживает полного нашего внимания.

Послание свое Цареградский патриарх Паисий после братского приветствия патриарху Никону начал следующими словами: "Мы много благодарили и каждый день благодарим Бога, после того как получили грамоты твоего преблаженства чрез возлюбленного сына нашего Мануила. Из них мы узнали твое величайшее благоговение к Богу и пламенную ревность, какую имеешь ты относительно предметов нашей православной веры и чинов нашей Церкви. И это соединяешь ты, как свидетельствует общая молва приходящих из вашей страны, с крайнею рассудительностию и благоразумием, с безупречным смиренномудрием и всякими другими благими действиями, какие украшают истинного пастыря овец Христовых. Да будет препрославлено вовеки имя Господа нашего Иисуса Христа, что Он из рода в род воздвигает людей достойных служить назиданию Его Церкви и благоустроению Его стада. Да соблюдет тебя благодать Его на многие лета, да пасешь овец твоих богоугодно, как начал, до конца и да представишь стадо твое непорочным Пастыреначальнику Иисусу. Таким мы признаем тебя и с радостию отвечаем на твои вопросы по благодати, какую благоволит подать нам Дух Святой, Которого призываем всегда на всякое наше начинание. Но только молю твое преблаженство, что если какой-либо ответ наш покажется вам вначале не согласующимся с вашими обычаями, то не смущайтесь, а напишите к нам снова, чтобы узнать нашу мысль, да будем всегда соединены как во единой вере и во едином крещении, так и во едином исповедании, говоря всегда одно и то же едиными устами и единым сердцем и не разнясь между собою ни в чем... Вижу из грамот твоего преблаженства, что ты сильно жалуешься на несогласие в некоторых обрядах, замечаемое в поместных Церквах, и думаешь, не вредят ли разные обряды нашей вере. Хвалим мысль, ибо, кто боится преступлений малых, тот предохраняет себя и от великих. Но исправляем опасение, ибо мы имеем повеление апостола бегать только еретиков, по первом и втором наказании, как развращенных (Тит. 3. 11), равно и раздорников, которые, хотя кажутся согласующимися с православными в главных догматах, имеют, однако ж, свои особенные учения, чуждые общему верованию Церкви. Но если случится какой-либо Церкви разнствовать от другой в некоторых уставах, не необходимых и не существенных в вере, т. е. касающихся не главных членов веры, а вещей маловажных, каковы: время служения литургии или какими перстами должен благословлять священник и под., то это не делает никакого разделения между верующими, лишь бы только непреложно сохранялась одна и та же вера. Церковь наша не от начала приняла весь тот устав чинопоследований, какой содержит ныне, а мало-помалу. Прежде, как говорит св. Епифаний Кипрский, читали в церкви только одиннадцать псалмов, а потом больше и имели разные степени постов и мясоядений... И прежде святых Дамаскина, Космы (Маюмского) и иных песнотворцев мы не пели ни тропарей, ни канонов, ни кондаков. Но так как во всех Церквах непреложно сохранялась одна и та же вера, то эта разность в чинах не считалась тогда чем-либо еретическим. Посему и ныне не должно думать, будто извращается наша вера православная, если кто-либо творит последование, немного отличное от другого в вещах несущественных, т. е. не касающихся догматов веры, - только бы в нужном и существенном оно было согласно с соборною Церковию". Высказав таким образом свои общие мысли, как смотреть на разности в церковных чинах, и указав затем на книгу "Православное исповедание", из которой можно узнавать, какие суть нужные и существенные члены нашей веры, патриарх Паисий перешел к изложению самых ответов на присланные ему из Москвы вопросы. Не будем разбирать всех этих ответов, а остановимся только на тех из них, которые по тому времени были наиболее важными. В первом и самом обширном ответе Паисий изъяснил кратко не только состав, но и таинственное знаменование того чина Божественной литургии, какой содержался тогда на всем Востоке, и в заключение присовокупил: "Вот чин, который содержим мы в нашей литургии и который, надеемся, держите и вы. Или если в чем-либо разнствуете, то согласуйтесь с нами и вы по этому законоположению, которое мы неизменно храним, как преданное от начала, да едиными усты и единым сердцем прославим обои единого Бога и Отца и Единородного Сына Его Господа нашего Иисуса Христа с Пресвятым Духом". Эту же самую мысль, только несколько подробнее, повторил Цареградский первосвятитель и в седьмом ответе нашему патриарху: "Вы пишете о распрях, происходящих у вас относительно чина Божественного тайнодействия. Молим именем Господа нашего Иисуса Христа, да укротит их преблаженство твое разумом твоим, ибо рабу Господню не подобает сваритися (2 Тим. 2. 24), особенно в вещах, которые несущественны в вере и не суть догматы. Увещевай всех принять тот чин, о котором мы пишем к Вам, который содержится во всей Восточной Церкви и дошел до нас по преданию изначала без малейшей перемены... Как древние наши книги, содержащие литургию Златоустову и Василиеву и обретающиеся в различных книгохранилищах, так и новые не разнствуют между собою ни в чем. Но если ваши несогласны с нашими в вещах нужных, а не в тех, которые устав оставляет на воле настоятеля, пишите к нам, и рассудим о том соборне". В следующих двух ответах, осьмом и девятом, Паисий писал: "О епископе Коломенском Павле и о протопопе Иоанне Неронове Вы говорите, что они не согласуются с Вами ни касательно книг и литургии, ни касательно крестного знамения и отвергают наши молитвы, как будто они совершаются страха ради человеческого, а не ради страха Божия, и что будто бы на литургии патриарх молится иначе, чем другие иереи... отвечаем: все это суть признаки ереси и раскола, и, кто так говорит и верует, тот чужд православной нашей веры... Итак, или пусть приимут нелицемерно все, что держит и догматствует наша православная Церковь, или если по первом и втором наказании не исправятся, то отвергните и отлучите их от овец Христовых, да не питают их смертоносным кормом, и вы будете иметь и нас и весь наш Собор согласными на то. Ибо на каком Соборе и у какого древнего отца они обрели, будто молитвы нашей Церкви совершаются по человекоугодию, будто они недостаточны и неудовлетворительны, почему и требуют их дополнения? Блюдитесь крепко от таких волков: под образом исправления, желая, по-видимому, исправить недостатки церковные, они ищут привнести в нее свои ядовитые плевелы... приносят к нам новины свои и апокрифические свои молитвы в качестве исправлений. Потому они должны быть отсечены от Церкви, как гнилые и неисцелимые члены, оставаясь нераскаянными; таковые молитвы их мы считаем богохульством, так как они бросают подозрение на молитвы наших святых и пытаются ввести новые порядки, которым мы никогда не учились от отцов, предавших нам веру". На вопрос (24) о том, какими перстами должно христианину изображать на себе крест, Паисий отвечал: "Все мы имеем древний обычай по преданию креститься тремя первыми перстами, сложенными вместе, во образ Св. Троицы, просвещением Которой открыта нам тайна Воплощения, и мы научены славить единого Бога в трех Лицах, Отца и Сына и Святого Духа, и да распинаемся на Кресте вместе с Господом нашим Иисусом, Сыном Божиим, сошедшим с небес, и вочеловечившимся, и пострадавшим плотию ради нашего спасения. Представляется это благословным, потому что совокуплением трех перстов мы воспоминаем таинство Св. Троицы, и когда изображаем на себе Крест Господа, то воспоминаем Его страдание и Воскресение и ими и ради их призываем от Бога помощь". На вопрос (25), какими перстами архиерею и иерею преподавать благословение христианам, отвечал: "Так как Бог с клятвою обещал Аврааму, да благословятся вcu язьщы земстии о Семени его. Которое есть Иисус Христос, то Церковь благословляет всех, начертывая рукою священническою имя Мессии: Ис. Хс. Какими бы перстами кто ни изображал эти четыре буквы, разности не будет: только бы и благословляющий и благословляемый имели в мысли, что благословение нисходит от Иисуса Христа при посредстве руки священнической. Но пристойнее слагать персты в том виде, в каком живописуют самого Христа, т. е. слагать второй и третий персты так, чтобы они образовали собою Ис., а первый, четвертый и пятый - так, чтобы они представляли Хс.". На вопрос (26) о поклонах при чтении молитвы святого Ефрема Сирина был ответ: "Устав о поклонах, который вы держите, тот же самый, который держим и мы; разнствуем только в том, что мы творим сперва три великие поклона, потом двенадцать малых, а наконец один великий, и бывает всех поклонов шестнадцать, а не семнадцать, как у вас". Послание, присланное патриархом Паисием в Москву, заключало в себе решение не его одного, а целого Собора, и потому под посланием подписались вслед за патриархом 24 митрополита, 1 архиепископ, 3 епископа и несколько других духовных лиц, занимавших главные церковные должности при патриархе, в том числе известный своею ученостию учитель великой Церкви Мелетий Сириг, который по поручению патриарха и Собора и составил это послание. Вместе с тем Паисий прислал нашему патриарху и свое частное письмо, в котором, извещая о бывшем в Константинополе Соборе и посылаемых в Москву соборных ответах, просил передать эти ответы "всем священным лицам, да совершают последование и всякое священнодействие по чину великой (т. е. патриаршей) Церкви, да не имеем ни единой разности как истинные чада одной и той же матери. Восточной апостольской и соборной Церкви". Далее Паисий писал Никону: "Здесь слышно, что в ваших церковных чинах есть и еще некоторые вещи, несогласные с чином великой Церкви, и я удивляюсь, как ты не спрашиваешь и об них. И прежде всего, в самом Символе св. отцов Никейских вы будто бы имеете некоторые приложения и слова, которых мы не имеем... От многой любви к Богу желаем, да исправятся всякие разности между нами". С этою целию Паисий прислал в Москву и греческий Символ веры, буквально списанный с того, какой составлен был отцами Первого и Второго Вселенских Соборов.

Определение Московского Собора, бывшего в марте 1655 г., о напечатании Служебника скоро было исполнено. В 31-й день августа того же года Служебник был уже выпущен из Московской типографии, а чрез одиннадцать месяцев издан вторично. И так как это была первая новоисправленная книга, то справщики, или издатели, конечно с соизволения самого Никона, в предисловии к ней изложили довольно подробную историю, как началось и велось все дело о исправлении наших книг, из которых первая теперь являлась в свет. Но Никон желал дать православным не только новоисправленный Служебник, или чин Божественной литургии, а затем и другие новоисправленные книги, но желал вместе дать и толкование на литургию и на прочие церковные священнодействия и обряды, чтобы православные могли лучше понимать таинственный смысл их. Потому приказал перевести с греческого книгу "Скрижаль", которая по просьбе его еще в 1653 г. прислана была ему от Вселенского патриарха Паисия. Книга эта, составленная греческим иеромонахом Иоанном Нафанаилом, переведена на славянский язык одним из справщиков, именно старцем Арсением Греком, и в октябре 1655 г. была окончена печатанием. При "Скрижали" Никон велел напечатать все послание к нему Вселенского патриарха Паисия с ответами Константинопольского Собора относительно наших церковных книг и обрядов; это послание служило для Никона главною опорою и оправданием в глазах всех православных в начатом им деле исправления книг. Велел также напечатать при той же "Скрижали" несколько статей по двум вопросам, считавшимся наиболее важными: по вопросу о крестном знамении и по вопросу о Символе веры. То были а) Слово монаха иподиакона Дамаскина Студита в неделю крестопоклонную, здесь, между прочим, изложено учение о троеперстии для крестного знамения; б) Слово неизвестного "о еже коими персты десныя руки изображати крест", здесь в первый раз довольно подробно опровергается учение о двуперстии, разбираются свидетельства Мелетия Антиохийского, Феодорита, Максима Грека и предлагаются убеждения православным оставить двуперстие и креститься тремя перстами; это, может быть, есть то самое Слово, которое, как мы упоминали, произнес Никон в неделю православия в Успенском соборе; в) Николая Малаксы, протоиерея навплийского, о сложении перстов для архиерейского и иерейского благословения; г) Максима Грека о неизменяемости Символа веры; д) монаха Зиновия Отенского против прибавки в Символе "истиннаго" и вообще о неизменяемости Символа; е) Нила Кавасилы и других учителей о том же с прибавлением убеждений к православным не допускать никаких изменений в Символе веры. Впрочем, напечатав книгу "Скрижаль" с перечисленными нами приложениями еще в октябре 1655 г., Никон не дозволил выпускать ее в свет до тех пор, пока она не будет рассмотрена и одобрена Собором.

Но созванием Собора патриарх не спешил. На этом Соборе он предполагал также произнести приговор против учения о двуперстии, которое упорнее всего отстаивали его противники, и потому хотел предварительно испытать для вразумления их еще некоторые, чрезвычайные меры. В 1656 г., 12 февраля, в день памяти святого Мелетия Антиохийского, а вместе и святителя Московского Алексия, в Чудове монастыре совершалась праздничная заутреня, на которой присутствовали сам царь со всем своим синклитом, патриархи с другими архиереями и множество народа. Когда в положенное по уставу время прочитано было из Пролога в поучение православным известное сказание о святом Мелетии Антиохийском, как он сначала показал народу три перста, и "не бысть знамения", затем сложил два перста и к ним пригнул один, и от руки его произошел огонь, - сказание, на которое обыкновенно опираются защитники двуперстия, - тогда Никон во всеуслышание спросил патриарха Макария, как понимать это сказание. И Макарий возгласил: "Мужие всего православия, слышите: аз - преемник и наследник сего св. Мелетия престолу; вам известно, яко сей св. Мелетий три первыя персты разлучены показа друг от друга, от нихже и знамения не бысть; тыя же паки три соедини, имиже и знамение показа. И аще кто сими треми персты на лице своем образ креста не изобразует, но имать творити, два последния соединяя с великим пальцем, да два великосредняя простерта имети и тем образ креста изображати, таковый арменоподражатель есть, арменове бо тако воображают на себе крест". Достойно замечания, что греки первые начали называть у нас двуперстие армянским обычаем, как мы видели и из прений старца Арсения Суханова с греками о вере, а уже вслед за греками, которым армяне ближе были известны, чем нам, так начали называть двуперстие и православные русские. Прошло еще двенадцать дней, настала неделя православия (24 февраля). Собрались в Успенский собор на торжество все находившиеся в Москве архиереи с знатнейшим духовенством, царь со всем своим синклитом и бесчисленное множество народа. В то время, когда начался обряд православия и Церковь, ублажая своих верных чад, изрекала проклятие сопротивным, два патриарха, Антиохийский Макарий и Сербский Гавриил, и митрополит Никейский Григорий стали пред царем и его синклитом, пред всем освященным Собором и народом, и Макарий, сложив три первые великие перста во образ Святой Троицы и показывая их, воскликнул: "Сими треми первыми великими персты всякому православному христианину подобает изображати на лице своем крестное изображение, а иже кто по Феодоритову писанию и ложному преданию творит, той проклят есть". То же проклятие повторили вслед за Макарием Сербский патриарх Гавриил и Никейский митрополит Григорий. Вот кем и когда изречена первая анафема на упорных последователей двуперстия. Она изречена не Никоном, не русскими архиереями, а тремя иерархами - представителями Востока. И можно представить, как должна была подействовать эта анафема на православных, произнесенная в самое торжество православия. В начале апреля прибыл в Москву Молдавский митрополит Гедеон от молдавского воеводы Стефана с просьбою о принятии Молдавской земли под Русскую державу, и в Москве вместо трех было уже четыре Восточных святителя. Никон решился обратиться ко всем им разом с письменным посланием от лица своего и других русских архиереев и, указывая на то, что в Москве "неции воздвизают прю" относительно сложения перстов для крестного знамения и одни крестятся тремя перстами десницы, а другие двумя, умолял этих святителей возвестить, где истина и как следует креститься. В ответном послании Никону Антиохийский патриарх Макарий написал: "Предание прияхом с начала веры от св. апостолов, и св. отец, и св. седми Соборов творити знамение честнаго креста с тремя первыми перстами десныя руки, и кто от христиан православных не творит крест тако, по преданию Восточныя Церкве, еже держа с начала веры даже доднесь, есть еретик и подражатель арменом. И сего ради имамы его отлучена от Отца и Сына и Св. Духа и проклята; извещение истины подписах своею рукою". Вслед за Антиохийским патриархом то же самое проклятие повторил и подписал своею рукою Сербский патриарх Гавриил, а за ним повторили каждый особо и подписали митрополиты Никейский Григорий и Молдавский Гедеон. Это ответное послание четырех святителей вместе с своим посланием к ним Никон немедленно велел напечатать и поместить в качестве приложения к книге "Скрижаль".

Когда таким образом восточные иерархи, находившиеся в Москве, изрекли свой приговор на крестящихся двумя перстами не только устно в неделю православия, но и письменно, Никон счел благовременным созвать на Собор своих русских архиереев, чтобы и они постановили решение по тому же вопросу. Собор состоялся 23 апреля 1656 г. Присутствовали на Соборе кроме патриарха три митрополита: Новгородский Макарий, Казанский Корнилий, Ростовский Иона; четыре архиепископа: Вологодский Маркелл, Тверской Лаврентий, Астраханский Иосиф, Псковский Макарий; один епископ Коломенский Александр; двадцать два архимандрита, семь игуменов, один строитель и один наместник. Никон открыл заседания Собора довольно обширною речью. Сказав сначала, как зазирали и поносили его приходившие в Москву Восточные святители, Афанасий Константинопольский, Паисий Иерусалимский, Гавриил Назаретский и другие за разные неисправности в церковных книгах и обрядах, в том числе и за употребление двуперстия в крестном знамении; как приступил он к исправлению книг, собрал множество древних харатейных рукописей, славянских и греческих, Никон объявил, что на основании их он уже исправил некоторые церковные книги, а вместе с ними велел перевести и напечатать с нужными приложениями и книгу "Скрижаль", представляемую им теперь на рассмотрение Собора. В особенности обратил Никон внимание отцов Собора в своей речи на учение о двуперстии и говорил, что оно внесено в наши книги "от Феодоритова писания неведением" и в недавнее время: "Прежде бо того вей треми первыми персты изображали во образ Св. Троицы, якоже и ныне многих еще видети есть, елицы не ведают Феодоритова писания, якоже в простых мужех и во всех женах, от древняго обычая держащих"; объяснял, что соединением, по Феодоритову писанию, великого перста с двумя малыми неправо исповедуется таинство Пресвятой Троицы, а совокуплением двух перстов, указательного и среднего, неправо исповедуется таинство Воплощения; напомнил, что отвечал Цареградский патриарх Паисий с своим Собором о сложении перстов для крестного знамения, как истолковал Антиохийский патриарх Паисий в церкви Чудова монастыря сказание о святом Мелетии Антиохийском, как изрекли в неделю православия проклятие на крестящихся двумя перстами три восточные святителя и как то же проклятие повторили они вместе с Молдавским митрополитом в своем письменном ответе, и предложил Собору русских святителей и духовенства сказать свое слово о том же предмете. Присутствовавшие на Соборе занялись сначала свидетельствованием книги "Скрижали", "соборне чтоша ее во многи дни с великим прилежанием, всяку вещь и всяко слово со опаством разсуждающе", и обрели ее не только "безпорочну", но и достойною всякой похвалы и удивления, и много благодарили Бога за такое бесценное сокровище. Затем, обсудив то, что сказано о крестном знамении в трех статьях, помещенных в приложении к "Скрижали", в послании Цареградского патриарха Паисия, в Слове иподиакона Дамаскина и в ответном послании четырех восточных иерархов, находившихся в Москве, а с другой стороны, принимая во внимание, что до напечатания Псалтирей и других книг, в которые внесено учение о двуперстии, в России существовал древний обычай креститься тремя перстами, которого многие еще держались и тогда, во дни Собора, Собор постановил следующее правило: "Аще кто отселе, ведый, не повинится творити крестное изображение на лице своем, якоже древле св. Восточная Церковь прияла есть, и якоже ныне четыре Вселенстии патриарси, со всеми сущими под ними христианы, повсюду вселенныя обретающимися, имеют, и якоже зде прежде православнии содержаша, до напечатания Слова Феодоритова в Псалтирях со возследованием московския печати, еже треми первыми великими персты десныя руки изображати во образ Святыя, и Единосущныя, и Нераэдельныя, и Равнопоклоняемыя Троицы, но имать творити сие неприятное Церкви, еже соединя два малыя персты с великим пальцем, в нихже неравенство Св. Троицы извещается, и два великосредняя, простерта суща, в нихже заключати два Сына и два состава, по Несториеве ереси, или инако изображати крест, - сего имамы, последующе св. отец седми Вселенских Соборов и прочих Поместных правилом и св. Восточныя Церкве четырем Вселенским патриархом, всячески отлучена от Церкве, вкупе и с писанием Феодоритовым, яко и на Пятом (Соборе) проклята его ложная списания на Кирилла, архиепископа Александрийскаго, и на правую веру, сущая по Несториеве ереси, проклинаем и мы". Это правило свое, равно как и всю книгу "Скрижаль" с приложениями, все находившиеся на Соборе скрепили своими подписями 2 июня 1656 г. - так долго тянулся Собор! А Никон напечатал и поместил сказание об этом Соборе с изложением своей речи к нему в самом начале той же "Скрижали" под заглавием: "Слово отвещательно" и велел выпустить книгу из типографии в свет. Таким образом, еще в 1656 г. представители не только восточной православной, но и русской иерархии изрекли уже проклятие на не повинующихся Церкви последователей двуперстия в крестном знамении и вообще на несоглашающихся креститься так, как издревле учила и учит святая Церковь.

В том же году, 11 мая, в воскресенье пред Вознесением, был у нас еще Собор в крестовой палате патриарха по вопросу о перекрещивании латинян-поляков, находившемуся в тесной связи с общим вопросом о совершавшемся тогда у нас исправлении и печатании церковных книг. Известно, что по "соборному изложению" и указу патриарха Филарета Никитича у нас перекрещивали всех латинян в случае обращения их к православию и всех белорусцев, даже православных, но крещенных через обливание и что эти уложение и указ внесены были при патриархе Иоасафе в печатные Требники; теперь, когда в числе други" книг приступали к пересмотру и Требника, необходимо было решить, оставить ли в нем эти статьи и при новом его издании или опустить. С другой стороны, тогда только что присоединилась к Московской державе Малороссия и присоединялась Белоруссия, где все жители, даже православные, крещены были чрез обливание; тогда приводили в Москву множество пленных поляков, из которых иные изъявляли желание принять православие, и постоянно возникал вопрос, как же смотреть на всех этих обливанцев, справедливо ли крестить их вновь. Потому-то еще на Московском Соборе 1655 г. занимались этим вопросом, и хотя отцы Собора и сам Никон согласились тогда с мнением патриарха Макария, что поляков перекрещивать не должно, но на деле не исполняли своего решения. Признано было нужным заняться вновь обсуждением этого предмета. На новый Собор приглашены были все русские архиереи; в числе других прибыл и митрополит Казанский. Антиохийский патриарх Макарий и теперь настаивал, что латинян не следует крестить вторично при обращении их в православие, и имел жаркий спор с русскими иерархами. Он старался убедить их ссылкою на их собственные книги закона и, кроме того, в подтверждение своей мысли представил выписку из какой-то древней греческой книги, принесенной с Афона, представлявшую подробное изложение предмета, и тем заставил русских архиереев невольно подчиниться истине. Выписка эта, скрепленная подписью патриарха Макария, была подана государю, переведена на русский язык, напечатана и роздана по рукам, а государь издал указ, которым запрещалось крещение поляков и других последователей той же веры. Не довольствуясь всем этим, Макарий, вскоре уехавший из Москвы, прислал еще письмо к Никону о том же предмете из Терговищ (от 25 декабря 1656 г.). Он писал, что как только достиг Угровлахии, то и там всячески старался найти что-либо для решения занимавшего его вопроса, и что Угровлахийский митрополит Стефан указал ему, Макарию, какой-то древний греческий и славянский Номоканон, совершенно разъяснивший ему истину. Кальвинистов и лютеран должно перекрещивать, потому что они истинные еретики, священства не имеют и не признают за таинство, евангельское предание отвергают и крещение их неправильно и несвященно. А латинян не должно перекрещивать: они имеют священство и принимают все седмь таинств и все седмь Вселенских Соборов, поклоняются святым мощам и иконам и все они крещены правильно во имя Отца и Сына и Святого Духа с призыванием Святой Троицы. Перекрещивать их значило бы впадать в ересь второкрещенцев и противоречить Символу веры, где сказано: "Исповедую едино крещение". Мы признаем их священство и никогда не хиротонисаем вновь латинских священников при обращении их в православие, также должны признавать их крещение. Они только схизматики, а схизма не творит человека неверным и некрещеным, а творит только отлученным от Церкви. Сам Марк Ефесский, сопротивник латинян, никогда не требовал перекрещивания их и признавал крещение их правильным и пр.

Между тем после издания первой новоисправленной книги Служебника продолжалось исправление и печатание и других церковных книг. В марте 1656 г. вышла из типографии Триодь постная, и в послесловии книги справщики свидетельствовали, что исправляли ее по благословению патриарха Никона и всего освященного Собора "с греческих, и харатейных славенских, и сербских древних книг, от себе же ничто же совнесоша". В мае того же года напечатан Ирмологий, вновь переведенный с греческого, и переводчики, прося себе прощения в недостатках, какие замечены будут в этой книге, говорили в свое оправдание: "Многия и иныя книги, яже исправляхом во время делания ея, не мало препяша нас добре исправити ю" - значит, работа по исправлению книг велась тогда в больших размерах. В том же году выпущен был из печати новоисправленный Часослов и приготовлен был к печатанию Требник, другая важнейшая богослужебная книга после Служебника. По важности ее она была пересмотрена на Соборе, бывшем в октябре 1656 г., и в соборном акте сказано: "Переведше от греческих древлеписанных книг на хартиях св. книгу Требник, прочтохом ю на Соборе со всяким прилежным вниманием и судивше ю издати во типографию, елицы чины и деяния разумехом правы быти. Егда же сия книга Потребник, Божиею благодатию и нынешним нашим соборным деянием исправленная, из печати издана будет, да не ктому, кто начнет разве сея исправленныя книги действовати церковных таинств". В 1657 г. напечатаны: Псалтирь следованная, после "прилежнаго исправления с греческих книг"; Евангелие напрестольное и Апостол и вновь издан Ирмологий. В 1658 г. напечатан наконец исправленный и рассмотренный на Соборе Требник и вновь изданы исправленные Служебник и следованная Псалтирь.

Вместе с исправлением церковных книг Никон старался исправлять и церковные обряды и обычаи и согласовать их с обрядами и обычаями Церкви Греческой: с этою целию он весьма часто приглашал Антиохийского патриарха Макария служить с собою, внимательно присматривался к его службе, замечал ее особенности, расспрашивал о каждой особенности и просил его: "Когда вы что-либо заметите неправильное в наших обрядах, говорите нам, чтобы мы могли соображаться с вами в правильном совершении их". И по указаниям Макария Никон действительно исправил некоторые обряды: например, ввел или восстановил в Русской Церкви обычай раздаяния антидора за каждой литургией; признал справедливым при обряде освящения елея в Великий четверг вливать в елей вино применительно к евангельскому сказанию о милосердом самарянине, возлившем на раны больного масло и вино, и пр. Но еще более, чем указаниям Макария, Никон давал веру древним греческим книгам. В одной из таких книг, привезенных с святой горы Афонской, он нашел свидетельство будто бы Еводия, патриарха Константинопольского, что освящение воды на праздник Крещения Господня должно совершать только однажды, и именно в навечерии праздника, и не в церкви, а на реке. И несмотря на то, что дотоле и у нас и на Востоке было в обычае совершать водоосвящение дважды: в навечерии Крещения в церкви и в самый день Крещения на реке, а также несмотря на все убеждения Макария не отступать от этого обычая, Никон решился отступить. Он созвал 16 декабря 1655 г. с соизволения государя небольшой Собор, на котором присутствовали два митрополита - Ростовский Иона и Крутицкий Питирим, один архиепископ Тверской Лаврентий и один епископ - Коломенский Александр и девятнадцать архимандритов, игуменов и московских протопопов. На Соборе было постановлено: "По древнему преданию св. Восточной Церкви в навечерии Богоявления Господня по совершении Божественной литургии исходить ко крестильнице (на реки или источники) и там совершать водоосвящение по чину, а в самый день Богоявления к крестильнице не исходить и водоосвящения не совершать, ибо едино крещение по апостолу, а не два, да и древний чин Восточной Церкви так повелевает. Если же кто этого древнего предания Церкви не послушает, да будет повинен церковной казни, т. е. проклятию и отлучению". Соборное постановление Никон разослал тотчас же по всем епархиям для надлежащего руководства. Равно и сам в Москве вместе с патриархом Макарием и в присутствии государя совершил водоосвящение только в навечерии Крещения в наступившем 1656 г. Впоследствии Собор 1667 г. отменил это решение патриарха Никона. Очень любопытен рассказ Павла Алеппского о том, как переменил Никон русский монашеский клобук (точнее камилавку вместе с клобуком) на греческий. Последний по своей форме очень нравился Никону, тогда как русский очень не нравился. Но надеть на себя греческий клобук Никон боялся, чтобы не подвергнуться нареканиям народа за отступление, от древнего обычая. И что же придумал? Он велел приготовить себе греческие камилавку и клобук, только белый и с изображением на нем херувима, вышитого золотом и жемчугами, и тайно перенесть в ризницу Успенского собора. Настал большой праздник в честь святителя Петра (21 декабря 1655 г.), всегда совершавшийся в Москве с особенною торжественностию. В Успенском соборе литургию совершали все три патриарха со множеством духовенства в присутствии многочисленного народа и самого государя. Когда литургия окончилась и патриархи, разоблачившись, вышли из алтаря, чтобы приветствовать государя, Макарий Антиохийский, предварительно упрошенный Никоном и держа в руках приготовленный для последнего новый клобук и камилавку, сказал государю: "Нас четыре патриарха в православном мире, и все мы имеем одинаковую одежду; с нашего согласия и соизволения сей брат наш провозглашен патриархом Московским на место папы Римского; особенность же папы состояла в том, что он отличался от нас своею белою одеждою. Если твоему величеству будет благоугодно, то я желал бы, чтобы и ваш патриарх, подобно нам, надел на себя и носил эту камилавку и клобук, которые я изготовил для него". Царь отвечал: "Добро, батюшка" - и, приняв от него камилавку и клобук, поцеловал их и велел Никону снять прежние камилавку и клобук и надеть новые. Никон был в восхищении, потому что новый головной убор как нельзя более пришелся к лицу его и осанке. Бывшие при этом архиереи и прочее духовенство, равно и весь народ, тотчас же начали роптать за такое отступление от старого русского обычая, но роптали тихо, боясь гнева государева. А чрез несколько времени и все владыки, все иноки пожелали также переменить свои камилавки и клобуки на греческие; многие обращались с просьбою к самому патриарху Макарию снабдить их такими клобуками. Скоро пришла весть в Москву, что в Троице-Сергиевом монастыре все монахи числом до пятисот пожелали также переменить с благословения патриарха прежние камилавки и клобуки на новые греческие. А когда патриарх Макарий посетил Новгород (в конце августа и начале сентября 1655 г.), то его просили о том же два архимандрита важнейших новгородских монастырей, Хутынского и Юрьевского, и Макарий разрешил и благословил. Таким-то образом русские, по своей привычке к известным церковным обрядам и обычаям, естественно, с недоверием и ропотом встречавшие всякие перемены в них, производимые Никоном, мало-помалу мирились с последними и принимали их.

Мирились, но не все. Мы видели, что еще в 1653 г., едва Никон издал первую свою "Память" о поклонах, как на него восстали четыре протопопа, считавшиеся прежде его друзьями, а потом сделавшиеся его врагами, когда он взошел на патриаршую кафедру и будто бы возгордился пред ними, - видели, как резко высказывали они Никону свои укоризны и сопротивление и как строго он наказал их. Главнейший из этих протопопов, Иван Неронов, сослан был (4 августа 1653 г.) на Кубенское озеро в Спасо-Каменский монастырь под строгое начало на черные службы. А между тем принят был в монастыре настоятелем, архимандритом Александром, с знаками особенного почета. Настоятель дал ему не только келью, но и слугу, велел носить ему в келью из монастырской кухни лучшую пищу, а в церкви ставил его выше даже келаря. Неронов скоро начал вмешиваться в монастырские дела, указывать настоятелю, что читать за церковными службами, укорять его за бесчиние в церкви, за поездки его из обители, за то, что он кормил рыбой монахов в посты, а монахов укорять за их пьянство и небрежность в богослужении. Эти укоризны на Страстной седмице до того усилились, что архимандрит в Великий пяток по окончании службы вышел из алтаря с попами и дьяконами и стал кричать: "Доколе нам терпеть от протопопа Иоанна? Он противится Церкви". И запретили ему ходить в церковь, прогнали от него всех слуг и оставили его одного в келье. Но не столько эти, сколько другие действия Неронова в Каменском монастыре должны были огорчать патриарха Никона, к которому послал теперь настоятель монастыря донесение о Неронове. Неронов, проживая на Кубенском озере, в Вологодском уезде, в не очень далеком расстоянии от Москвы, удобно пересылал в Москву свои письма к царю, царице, царскому духовнику Вонифатьеву и другим близким своим знакомым, и в этих письмах постоянно хулил Никона как врага Божия, и восставал против начатого им исправления церковных обрядов. К Неронову в Каменском монастыре удобно приезжали "от всех четырех стран боголюбцы, многих градов люди и дворяне, посещения ради" и, без сомнения, слышали от него такие же хульные речи против патриарха. Нашел возможность посетить здесь Неронова и один из ближайших его единомышленников, протопоп Логгин, хотя был сослан в Муромские пределы под строгий надзор своего отца. Пришел сюда к Неронову и остался при нем в качестве ученика и писца игумен московского Златоустова монастыря Феоктист, который первый из монашествующего духовенства пристал к четырем протопопам, врагам Никона. После этого не удивительно, если Никон, получив от настоятеля Каменского монастыря донесение о Неронове, дал указ (1 июля 1654 г.) сослать Неронова на отдаленный Север, в Кандалакшский монастырь, и там держать его на цепи, в железах, и чернил ему не давать. Отправившись в путь, Неронов остановился на время в Вологде и отправил отсюда (13 июля) два послания: одно к царскому духовнику, которого извещал, что "грядет на мучения, в дальния страны заточаем"; другое, окружное ко всей "братии, боголюбцам царствующаго града Москвы, и прочих градов, и всех купно стран", убеждая своих духовных друзей, чтобы они не скорбели о нем, а радовались, чтобы облеклись во вся оружия Божия противу кознем диавольским и блюли себя от злых делателей. Кроме того, находясь в Вологде и посетив Софийский собор, Неронов позволил себе по окончании литургии произнесть здесь всенародно следующую речь: "Священники и все церковные чада! Завелись у нас новые еретики (так называл он Никона); мучат православных христиан, творящих поклоны по отеческим преданиям, а также сложение перстов (для крестного знамения) толкуют развращенно по своему умыслу". Затем в Крестовой архиерейской церкви пред Собором всех властей говорил: "Дал благочестивый царь государь Алексей Михайлович волю тебе (т. е. Никону), и ты, зазнавшись, творишь всякие поругания, а ему, государю, сказываешь: я-де делаю по Евангелию и по отеческим преданиям. Но ты творишь так, как сказано в Евангелии: поругалися жидове истинному Христу... Да будет время, и сам из Москвы побежишь, никем же гоним, токмо Божиим изволением. Да и ныне всем вам говорю, что если он нас посылает вдаль, то вскоре и самому ему бегать. Да и вы если о том станете молчать, всем вам пострадать. Не одним вам говорю, но и всем на Москве и на других местах: за молчание всем зле страдать". Когда о тех речах донесено было дьяку съезжей избы в Вологде, то он устрашился и поспешил выпроводить Неронова из Вологды в дальнейший путь.

К сожалению, зло, посеянное Нероновым в Москве, успело уже немало распространиться, и вражда против патриарха скоро обнаружилась. Царь в то время находился на войне; к концу июля по случаю появившейся в Москве моровой болезни уехал из Москвы вместе с царским семейством и патриарх Никон. Поветрие усиливалось, народ молился в храмах. В 25-й день августа вместе с народом присутствовал в Успенском соборе за литургией и московский воевода князь Пронский с товарищами, которому царь поручил свою столицу. Когда Пронский вышел из церкви, то увидел подле нее множество народа из разных слобод. Земские люди, держа в руках икону "Спас Нерукотворенный", на которой лик был соскребен, приблизились к боярину и начали говорить: "Взят был этот образ на патриархов двор у тяглеца новгородской сотни Софрона Лапотникова, и отдан ему образ из тиунской избы для переписки - лицо выскребено, а скребли образ по патриархову указу" (это, очевидно, был один из тех образов латинского письма, которые, как мы уже упоминали, отобраны были по приказанию Никона у владельцев, выскоблены и потом возвращены им для написания православных икон). Лапотников присовокупил: "Мне было от этого образа явление: приказано показать его мирским людям, а мирские люди за такое поругание должны стать". И из толпы послышались голоса: "На всех теперь гнев Божий за такое поругание - так делали иконоборцы. Во всем виноват патриарх, держит он ведомого еретика старца Арсения, дал ему волю, велел ему быть у справки печатных книг, и тот чернец много книг перепортил (а между тем Арсений и не мог еще тогда перепортить книг, если бы даже и хотел: ни исправление, ни печатание книг в августе 1654 г. еще не начались, был только Собор в Москве, решивший исправлять книги; в Царьград только еще посланы были о том вопросы - так-то преувеличивали дело и обманывали народ враги Никона!); ведут нас к конечной гибели, а тот чернец за многие ереси вместо смерти сослан был в Соловецкий монастырь. Патриарху пристойно было быть в Москве и молиться за православных христиан, а он Москву покинул, и попы, смотря на него, многие от приходских церквей разбежались; православные христиане умирают без покаяния и без причастия. Напишите, бояре, к государю царю, к царице и царевичу, чтоб до государева указа патриарх и старец Арсений куда-нибудь не ушли". Пронский с товарищами старался всячески успокоить народ и говорил: "Святейший патриарх пошел из Москвы по государеву указу, и когда сотские приходили к нему бить челом, чтобы он в нынешнее время из Москвы не уезжал, то патриарх казал им грамоту, что он идет по государеву указу, а не по своей воле". Толпы разошлись спокойно, но в тот же день снова собрались у Красного крыльца с иконными досками, на которых лики были соскребены, и кричали: "Мы разнесем эти доски во все сотни и слободы и завтра придем к боярам по этому делу". Пронский поспешил отписать к царице, царевичу и патриарху Никону, находившимся еще в Троице-Сергиевом монастыре, и по их приказу призвал к себе сотских, и старост, и лучших людей черных сотен и слобод и убеждал их, чтобы они не приставали к совету худых людей, уговорили свою братью отстать от такого злого начинания и заводчиков воровства выдали боярам. Заводчиками оказались три купца гостиной сотни - Заика, Баев и Нагаев, а кто стоял за этими купцами, кто настроил их и их сообщников против Никона, осталось неизвестным. Чрез несколько дней, в начале сентября, явилась какая-то женка Стефанида калужанка с братом Терешкою, и оба начали разглашать, что им было видение и ведено книг не печатать и Печатный двор запечатать. Пронский допросил их и расспросные речи отослал к царице с царевичем и Никону, от которых и получил ответ: "Та женка с братом своим Терешкою в речах своих рознились: женка указывала в видении на образ великом. Параскевы, именуемой Пятницею, а брат ее Терешка указывал на образ Пречистой Богородицы, да женка ж сказывала, что тот брат ее отроду был нем, а Терешка сам про себя сказал, что он говорил немо, а не нем был. И то знатно, что они солгали, и вы б впредь таким небыличным вракам не верили. А что они в речах своих говорили, чтоб запечатать книги, то Печатный двор запечатан давно и книг печатать не велено для морового поветрия, а не для их бездельных врак".

Прошло более года, как Неронов сослан был в отдаленную Кандалакшскую обитель. И хотя приказано было держать его там на цепи и не давать ему чернил, но он и оттуда в 1655 г. имел письменные сношения с царским духовником Вонифатьевым и с братьями Плещеевыми в Москве и прислал за своею рукою какие-то тетради архимандриту переславльского Данилова монастыря Тихону. Десятого же числа августа того же года Неронов бежал из своего заточения с тремя своими работниками и духовными детьми. На пути с честию был принят архимандритом Соловецкого монастыря Илиею и, снабженный всем потребным в дороге, отпущен на богомольной ладье. Не доезжая до Архангельска, вышел на берег и с одним из работников пешком отправился в Москву, куда и прибыл благополучно, между тем как два остальные работника, пошедшие другою дорогою, были задержаны в Холмогорах и заключены в темницу. В Москве Неронов остановился прямо у царского духовника Вонифатьева и много дней жил у него тайно от патриарха; виделся здесь с многими своими единомышленниками и сам посещал их дома. Вонифатьев доложил о приходе Неронова государю, и государь не только не сказал о том Никону, а еще послал грамоту в Холмогоры, чтобы освободили из темницы двух работников Неронова. Таким образом, Вонифатьев и царь, хотя по-видимому держали сторону Никона в деле исправления книг, но тайно покровительствовали и Неронову в его противодействиях Никону. В 25-й день декабря 1655 г., т.е. на самый праздник Рождества Христова, Неронов пострижен был в монашество архимандритом переславльского Данилова монастыря Тихоном в соборной монастырской церкви по совету и по собственноручной отписке государева духовника, протопопа Стефана, и наречен Григорием. После пострижения прожил еще сорок дней у протопопа Стефана в келье, у Благовещения Пресвятой Богородицы, что у государя на сенях. А потом, в начале февраля 1656 г., удалился на житье в Спасо-Ломовскую Игнатиеву пустынь, где погребены были его родители и куда нередко ездил он и в прежнее время. Между тем Никон, как только получил известие о побеге Неронова из Кандалакшского монастыря, повсюду разослал свои приказы и гонцов, чтобы схватить его, строго наказал игумена и иноков Кандалакшского монастыря и даже архимандрита Соловецкого монастыря Илию, но все наказания и поиски не привели ни к чему. Никон узнал о местопребывании Неронова, когда уже он, сделавшись иноком, поселился в Игнатиевой пустыни. Патриаршие боярские дети немедленно явились туда, чтобы взять беглеца, но он удалился в соседнюю весь Телепшино, где крестьяне скрыли его и не захотели выдать посланным от патриарха, несмотря на все их усилия, и даже оскорбили их. Тогда-то Никон решился созвать Собор в Москве, чтобы судить Неронова заочно. Собор состоялся 18 мая 1656 г., в воскресный день после Вознесенья. На Соборе вместе с патриархом Никоном присутствовал и Антиохийский патриарх Макарий - и это было уже последнее личное участие его в тогдашних Соборах наших, потому что чрез десять дней он уехал из Москвы на родину, щедро наделенный царем и нашим патриархом. Присутствовали также митрополиты: Никейский Григорий, Молдавский Гедеон, а из русских Новгородский Макарий, Казанский Корнилий, Ростовский Иона, архиепископы: Суздальский Иосиф, Тверской Лаврентий, Астраханский Иосиф, Псковский Макарий и епископ Коломенский Александр, также множество архимандритов, игуменов, протопопов, попов и дьяконов. Неронову вменили в вину то, что он: а) будучи сослан в монастырь, не испросил себе прощения у святого Собора, но бежал из монастыря и, обходя тайно разные места, возмущает не утвержденные в вере души; б) написал многое ложное о государе царе Алексее Михайловиче, о патриархе Никоне и о всех четырех Вселенских патриархах, отметаясь греческого православия, и укорил старые святые книги, писанные на хартиях за двести, триста, пятьсот и более лет; в) не испросив благословения и не примирившись с святою Церковию, постригся от своего единомысленника, архимандрита переславльского Данилова монастыря Тихона (это второе лицо из монашествующего духовенства, открыто присоединившееся к четырем протопопам, враждебным Никону). Вследствие всех означенных вин Собор судил отсечь Неронова с его единомысленниками от святой Церкви и постановил: "Иван Неронов, иже ныне в чернцах Григорий, и с своими единомысленники, иже не покоряющеся святому Собору, от Святыя Единосущныя Троицы и от св. Восточныя Церкве да будут проклята". И если Собор Московский 1656 г., начавшийся 23 апреля и закончившийся 2 июня, изрек анафему, как мы видели собственно на не повинующихся Церкви в сложении перстов для крестного знамения, то настоящий Собор изрек проклятие вообще на единомысленников Неронова как не покоряющихся Церкви во всем, в чем не покорялся Церкви Неронов и в чем доселе не покоряются его последователи, с этого Собора началось действительное отделение русских раскольников от православной Церкви, начался русский раскол.

Инок Григорий Неронов, проживая в Игнатьевой пустыни или скрываясь в другом месте, может быть, и не слышал о соборном на него проклятии. Но когда чрез несколько времени он прибыл в Москву, то близкие к нему люди начали умолять его, чтобы он показался патриарху Никону, хотя другие советовали беречься. Григорий решился идти к Никону, взяв с собою недавно изданную книжку "Скрижаль", которая произвела на него глубокое впечатление. В ней было напечатано, что креститься должно тремя перстами, что о том писали Никону все четыре патриарха, а непокорных предали клятве, и Григорий стал размышлять: "Кто я окаянный? Не хочу творить раздора со Вселенскими патриархами, не буду им противен: ради чего мне быть у них под клятвою?" И 4 генваря 1657 г. пришел Григорий на патриарший двор, стал у крестовой палаты и поклонился Никону, когда он шел к Божественной литургии. Никон спросил: "Что ты за старец?" "Я тот, - отвечал Григорий, - кого ты ищешь, казанский протопоп Иоанн, в иночестве Григорий". Никон пошел в церковь, а Григорий, идя пред ним, говорил: "Что ты один ни затеваешь, то дело не крепко; по тебе будет иной патриарх, все твое дело переделывать станет иная тебе тогда честь будет, святый владыко". Никон вошел в соборную церковь, а Григорий остановился на пороге церковном. По окончании литургии патриарх велел Григорию идти за собою в крестовую. Здесь Григорий начал говорить - "Ты, святитель, приказал искать меня по всему государству и многих из-за меня обложил муками... Вот я пред тобою - что хочешь со мною делать? Вселенским патриархам я не противлюсь, а не покорялся тебе одному... Ты писал на меня, как напечатано в книге "Скрижаль", ко Вселенским патриархам, что мы мятеж творим и противимся тебе в вещах церковных, а патриархи тебе отвечали, что подобает креститься тремя перстами, непокоряющихся же заповедали предать проклятию и отлучению. Если ты с ними согласен, то я этому не противлюсь; только смотри, чтоб была истина: я под клятвою Вселенских патриархов быть не хочу". Никон ничего не отвечал, но молчал. Григорий продолжал: "Какая тебе честь, владыко святый, что всякому ты страшен, и про тебя, грозя друг другу, говорят: знаете ли, кто он, зверь ли лютый, лев, или медведь, или волк? Дивлюся: государевой царевой власти уже не слыхать, а от тебя всем страх, и твои посланники страшны всем более царевых..." И Никон отвечал: "Не могу, батюшка, терпеть". И затем, подавая Григорию челобитные (которые поданы были царю протопопами Аввакумом и Даниилом с братиею), сказал: "Возьми, старец Григорий, и прочти". Григорий продолжал: "Святитель, прежде мы от тебя много раз слышали: греки-де и малорусы потеряли веру, и крепости и добрых нравов у них нет. А ныне то у тебя и святые люди и учители закона. Арсений - чернец порочный; Паисий, патриарх Иерусалимский, писал о нем государю, что он, Арсений, еретик, и велел его остерегаться, потому что многие ереси содержит в себе, был и в Римском Костеле и в еллинском зле. И благочестивый царь, посоветовавшись с патриархом Иосифом, сослал Арсения в Соловецкий монастырь. А ты взял его из Соловецкого монастыря на смуту и устроил его учителем и правителем к печатному тиснению. Есть много свидетелей, что он человек порочный". Никон отвечал: "Лгут-де на него, старец Григорий, то-де на него солгал по ненависти троицкий старец Арсений Суханов, что в Сергиеве монастыре келарь, когда послан был по государеву указу и по благословению Иосифа патриарха в Иерусалим и в прочие государства". Григорий: "Добро было бы тебе, святитель, подражать кроткому нашему Учителю Спасу Христу, а не гордостию и мучением сан держать. Смирен сердцем Христос, Учитель наш, а ты очень сердит". Никон: "Прости, старец Григорий, не могу терпеть". Побеседовав еще несколько в том же роде, Григорий просил указать ему место для жительства. И Никон послал своего боярского сына на Троицкое подворье объявить, чтоб очистили там келью для Григория, и он не нуждался ни в чем, и чтоб за ним не наблюдали, куда он будет ходить и кто к нему будет приходить. Скоро возвратился из похода против шведов государь, и когда после обычной встречи его в соборной церкви (эта встреча происходила 14 января 1657 г.) власти провожали его, то он, увидев тут же старца Григория, весело сказал Никону: "Благослови его рукою". Но Никон заметил: "Изволь, государь, помолчать - еще не было разрешительных молитв". "Да чего же ты ждешь?" - спросил государь и отошел в свои палаты. В следующее воскресенье за литургией Никон приказал ключарю ввести в соборную церковь по заамвонной молитве старца Григория и вопросил его: "Старец Григорий, приобщаешься ли святой соборной и апостольской Церкви?" Григорий: "Не знаю, что ты говоришь; я никогда не был отлучен от Церкви, и Собора на меня никакого не было... Ты положил на меня клятву своею дерзостию по своей страсти, гневаясь на меня, как проклял и черниговского протопопа Михаила и скуфью с него снял за то, что он в "Книге Кирилловой" не делом положил, что христианам мучения не будет..." И Никон, ничего не отвечая, горько плакал и начал читать разрешительные молитвы. Плакал также и Григорий, пока читались над ним разрешительные молитвы, и по разрешении причастился Святых Даров из рук Никона. В тот же день устроил у себя патриарх "за радость мира" трапезу, за которою посадил Григория выше всех московских протопопов, а после трапезы, одарив Григория, отпустил с миром. В следующие дни Григорий, посещая Никона, просил разрешить узников, страждущих ради его, Григория, и патриарх тотчас послал грамоты, чтобы освободили всех их, а Григорию отдал все письма, какие писал он на него, Никона, к царю, к протопопу Стефану и к прочим духовным братиям, и примолвил: "Возьми, старец Григорий, твои письма".

Никон, очевидно, желал искренне примириться с Григорием и, после того как он воссоединился с Церковию и покорился церковной власти, готов был делать ему всякое снисхождение, но не так отвечал ему Григорий. Однажды последний сказал Никону: "Иностранные (греческие) власти наших Служебников не хулят (Неронов разумел Служебники, которых сам держался, напечатанные до Служебника Никонова), но и похваляют". И Никон отвечал: "Обои-де добры (т. е. и прежде напечатанные и новоисправленные), все-де равно, по коим хощешь, по тем и служишь". Григорий сказал: "Я старых-де добрых и держуся" - и, приняв от патриарха благословение, вышел. Вот когда началось единоверие в Русской Церкви! Сам Никон благословил его и дозволил первому и главному вождю появившегося у нас раскола, старцу Григорию Неронову, как только он покорился Церкви, совершать богослужение по старопечатным Служебникам. А Григорий? Он не хотел в душе примириться с Никоном и злобствовал на него. В день великомученицы Татианы, 12 генваря, следовательно, уже 1658 г. царь и патриарх были у всенощной в соборной церкви; тут же был и старец Григорий. Когда Никон пошел в алтарь, чтобы облачаться, государь, сошедши с своего места, приблизился к Григорию и сказал: "Не удаляйся от нас, старец Григорий". А старец в ответ: "Доколе, государь, тебе терпеть такого врага Божия? Смутил всю землю Русскую и твою царскую честь попрал, и уже твоей власти не слышат - от него, врага, всем страх". И государь, как бы устыдившись, скоро отошел от старца, ничего ему не сказав. По окончании службы Григорий сказал патриарху: "Время мне, владыко, в пустынь (Игнатиеву) отыти". И патриарх отпустил его, дав довольную милостыню. Чрез несколько времени, в том же 1658 г., старец Григорий опять приехал в Москву из своей пустыни, и, приняв благословение у патриарха, каждый день приходил в его крестовую и в келью, и был принимаем с честию - так продолжалось много дней. Но неожиданно кто-то донес Никону, будто Григорий сожег новопечатный Служебник, и тотчас ведено было сыскать Григория. Посланные от патриарха не нашли Григория в его доме, но захватили многих находившихся там духовных и мирян, повлекли на патриарший двор, допытывали их и заключили в оковы. Услышав об этом, Григорий, сидевший в то время у Рязанского архиепископа Илариона, поспешил к окольничему Федору Михайловичу Ртищеву и закричал на него: "Иуда предатель! С тобою у меня была речь о том, что следует сжечь новый Служебник, а не дело". Ртищев с клятвою уверял Григория, что не был на него клеветником, и оба отправились к патриарху, бывшему за всенощной в соборной церкви. Когда дело объяснилось, Никон по просьбе Григория немедленно приказал освободить всех взятых в его доме и на другой день послал к Григорию от себя стол, довольно пищи и пития, чтобы угостить невинно пострадавших. В 21-й день генваря 1658 г., за всенощной в Успенском соборе, Никон приказал троить аллилуйю и прибавлять: "Слава тебе, Боже". Григорий, бывший тут же, стал укорять Никона и говорить, что преподобный Евфросин Псковский был у Вселенских патриархов, вопрошая о вещи сей, и заповедал двоить аллилуйю. Никон назвал сказание о Евфросине ложным. Но Григорий не успокоился. Он "умолил успенского протопопа с братиею, чтоб аллилуйю в соборной церкви на крилосах не троили. Те послушали старца, говорили аллилуйю на крилосах по дважды, а в третье: "Слава тебе, Боже". Патриарх же ничего им за это не замечал; только при чтении Псалтиря поддьяк троил аллилуйю по заповеди патриарха. Во все дни старец приходил в соборную церковь, и аллилуйю на клиросах протопоп с братиею говорили по дважды до самого отъезда старца из Москвы. Патриарх же во все дни посылал столы к старцу и, отпуская его в пустынь, дал ему довольную милостыню". Таким дозволением двоить аллилуйю даже в Успенском соборе по желанию старца Григория, после того как он присоединился к Церкви и покорился церковной власти, Никон еще раз показал, что готов разрешить своим противникам употребление и так называемых ими старых обрядов, если только эти противники будут в единоверии с Церковию и в покорности ее богоучрежденной иерархии. Никон и Неронов виделись и простились теперь в последний раз: в начале мая старец Неронов был уже в своей пустыни, а 10 июля того же 1658 г. Никон оставил патриаршую кафедру, удалившись в Воскресенский монастырь, и деятельность Никона по исправлению церковных книг и обрядов навсегда окончилась.

Что же должно сказать о всей этой деятельности, от ее начала до конца, если смотреть на нее без предубеждения. Никон не затевал ничего нового, когда решился приступить к исправлению наших церковных книг: исправление этих книг совершалось у нас и прежде, во время печатания их, при каждом из бывших патриархов. Никон хотел только исправить книги лучше, чем исправлялись они прежде. Прежде книги правились по одним славянским спискам, которые теми или другими справщиками признаваемы были "добрыми". Никон пожелал исправить наши церковные книги не по одним славянским, но и по греческим спискам, и притом по спискам, славянским и греческим, древним, чтобы очистить эти книги от всех погрешностей, прибавок и новшеств, какие вкрались в них с течением времени, особенно в два последние столетия, и для многих уже не казались новшествами, чтобы восстановить у нас богослужение в том самом виде, в каком существовало оно в древней Церкви, Русской и Греческой, чтобы привести нашу Церковь в полное согласие с Греческою и вообще со всею Восточною православною, даже по церковным обрядам. И за такое исправление книг Никон принялся не по прихоти или злонамеренности, а по настоятельной нужде. Его укоряли иерархи, приходившие к нам с Востока, в разных отступлениях нашей Церкви от Греческой, каким особенно казалось им двуперстие в крестном знамении. Он сам лично убедился вскоре по восшествии на патриаршую кафедру, что такие отступления действительно встречаются в наших печатных книгах и даже в Символе веры. Он знал, какую важность приписывали некоторым из этих отступлений греки, как признали они еретическими и сожгли на Афоне московские книги, в которых было напечатано учение о двуперстии для крестного знамения. Необходимо было устранить все этого рода несогласия нашей Церкви с Греческою, чтобы они не повели к серьезным столкновениям и даже к разрыву между обеими Церквами. И Никон начал свое великое дело - исправление наших церковных книг, но не сам собою, а по решению и указаниям двух Соборов, Московского и Константинопольского. Никон исправил книгу Служебник, но не прежде напечатал, как подвергнув ее тщательному рассмотрению целого Собора. Напечатал книгу "Скрижаль", но не выпускал ее в свет, пока она не была вся пересмотрена и одобрена Собором. Приготовил к печатанию книгу Требник и до напечатания подверг ее также внимательному обсуждению на Соборе. Никон изрек анафему на непокорных, не повиновавшихся Церкви в сложении перстов для крестного знамения, но изрек не один, а вместе с Собором русских архиереев и уже после того, как на этих непокорных изрекли анафему известные восточные иерархи. Никон предал анафеме Неронова и его единомысленников, сопротивлявшихся церковной власти, но предал с согласия всего Собора, на котором находились и Восточные святители, в том числе Антиохийский патриарх, и следуя наставлению Цареградского патриарха и Собора относительно Неронова. Выходит, что вся деятельность Никона по исправлению церковных книг и обрядов совершалась не им единолично, а с согласия, с одобрения и при живом участии представителей не только русского, но и восточного духовенства и всей Церкви. На Никона нападали, что он был крайне строг к своим противникам. Но он мог быть слишком строгим и даже несправедливым, мог иметь и другие недостатки, мог вредить своею горячностию успехам своего дела, а самое дело исправления церковных книг тем не менее оставалось чистым, законным и святым, не говорим уже, что строгие и суровые наказания вообще были в духе того времени и что противники Никона по своей дерзости против него заслуживали такой строгости.

Кто же были эти противники Никона? Первым и главным противником был протопоп московского Казанского собора Неронов с небольшим кружком своих единомысленников и друзей, в состав которого входили три иногородние протопопа: костромской Даниил, муромский Логгин, юрьевский Аввакум и один епископ - Коломенский Павел. Но деятельность этих единомысленников Неронова была необширна при Никоне и непродолжительна. Они восстали вместе с Нероновым собственно только против двух первых распоряжений Никона о поклонах и о троеперстии для крестного знамения, когда Никон еще не начинал исправления книг, и немедленно сосланы были все в разные заточения. Протопопы сосланы были еще в 1653 г.: Даниил - в Астрахань, где и скончался в темнице; Логгин - в Муром, где также, вероятно, скоро скончался, так как о деятельности его не сохранилось более никаких известий; Аввакум - сперва в Тобольск, а потом еще далее в глубь Сибири на Лену, где и оставался, пока Никон занимал патриаршую кафедру, а епископ Павел заточен был около половины 1654 г. в Новгородские пределы, и более никаких известий о нем у самих раскольников не сохранилось: верно, скоро скончался. Один Неронов, хотя также сослан был еще в 1653 г. в Спасо-Каменский монастырь, а потом в отдаленный монастырь Кандалакшский, не переставал ратовать против Никона постоянно, во все время исправления им церковных книг и обрядов, и своими письмами в Москву и другие места, своими устными беседами приобретал себе многих последователей и единомысленников, из которых известны по именам: златоустовский игумен в Москве Феоктист и даниловский игумен в Переславле Тихон. Другие деятели раскола тогда еще не выступали: они сделались известными уже по удалении Никона с патриаршей кафедры. Как значительно было число сочувствовавших Неронову, особенно в Москве, это обнаружилось после бегства его из Кандалакшского монастыря, когда все старания Никона отыскать и схватить беглеца оставались тщетными и он несколько месяцев безопасно скрывался в самой столице. В 18-й день мая 1656 г. Никон с Собором русских и некоторых греческих архиереев изрек, наконец, анафему на Неронова и его единомысленников и получил начало русский раскол глаголемого старообрядства. Но это начало было непрочно, потому что через семь с небольшим месяцев сам Неронов, глава раскола, присоединился к православной Церкви, принял троеперстное крестное знамение, покоряясь голосу Восточных патриархов, похвалял книгу "Скрижаль", изданную Никоном, и даже убеждал к тому же своих последователей. Правда, Неронов и по присоединении к Церкви желал держаться старых печатных книг, но Никон вместе с Собором, предав проклятию не покорявшихся Церкви из-за старых книг и обрядов, отнюдь не проклинал самих этих книг и обрядов и потому позволил Неронову, когда он покорился Церкви, держаться и старопечатных книг, назвал их даже добрыми и сказал, что все равно, по старым ли или по новоисправленным книгам служить Богу; позволил, в частности, и двоить и троить аллилуйю в самом Успенском соборе за одними и теми же службами. Отсюда можем заключать, что если бы продолжилось служение патриарха Никона и он скоро не оставил своей кафедры, то он, может быть, дозволил бы и всем единомысленникам Неронова, приверженцам старопечатных книг, то же самое, что дозволил Неронову, лишь бы только они покорялись Церкви и церковной власти. И тогда, сохраняя единство православной веры и подчиняясь одной и той же церковной иерархии, русские одни совершали бы службы по новоисправленным книгам, а другие по книгам, исправленным и напечатанным прежде, несмотря на все разности между ними, подобно тому как до Никона одни совершали у нас службы по старым Служебникам и Требникам, правленным и напечатанным при патриархах Иове, Гермогене и Филарете, а другие по вновь исправленным Служебникам и Требникам, напечатанным при патриархах Иоасафе и Иосифе, хотя между теми и другими Служебниками и Требниками есть значительные разности. Таким образом, раскол, начавшийся при Никоне, мало-помалу прекратился бы, и на место его водворилось бы так называемое ныне единоверие.

К крайнему сожалению, по удалении Никона с кафедры обстоятельства совершенно изменились. Проповедники раскола нашли себе в наступивший период междупатриаршества сильное покровительство; начали резко нападать на Церковь и ее иерархию, возбуждать против нее народ и своею возмутительною деятельностию вынудили церковную власть употребить против них канонические меры. И тогда-то вновь возник, образовался и утвердился тот русский раскол, который существует доселе и который, следовательно, в строгом смысле получил свое начало не при Никоне, а уже после него.

III

На второе, главное, дело своего патриаршествования, как и на первое, которое мы доселе рассматривали, Никон был вызван также современными обстоятельствами. Это второе дело состояло в том, чтобы отстоять независимость церковной и особенно патриаршей власти. Никогда зависимость Русской Церкви от мирских властей не доходила до такой степени, до какой достигла в первые годы царствования благочестивейшего царя-юноши Алексея Михайловича. По его приказанию была составлена и издана в свет книга Уложение, которою учрежден в качестве особого, самостоятельного судебного места Монастырский приказ, существовавший дотоле в виде отделения в Приказе Большого дворца, и суду этого Монастырского приказа, состоявшего только из светских судей, были подчинены по всем гражданским делам или во всех гражданских исках все духовные лица от высших до низших: все митрополиты, архиепископы и епископы наравне с своими приказными и дворовыми людьми, детями боярскими и крестьянами; все настоятели монастырей со всею братиею наравне с монастырскими слугами и крестьянами и все белое духовенство также наравне с своими крестьянами. Никон считал Уложение, как и выражался впоследствии, "книгою, св. Евангелию, и правилам св. апостол и св. отец, и законом греческих царей во всем противною" и если подписался под ним вместе с другими, то подписался "поневоле", будучи тогда только архимандритом. А когда сделался Новгородским митрополитом, он не захотел подчиняться Монастырскому приказу, и царь пожаловал своему любимцу несудимую грамоту, которою все духовенство Новгородской епархии освобождалось от подсудности названному приказу и Никону предоставлено было право судить своим судом даже по управным делам не только все духовные лица епархии, но и церковных крестьян. Тем более не мог подчиниться Никон Монастырскому приказу, когда был призван на патриаршую кафедру. И вот при самом избрании его на эту кафедру он решительно объявил пред всеми, что в таком только случае согласится занять ее, если сам царь, и бояре, и освященный Собор, и все православные дадут торжественный обет пред Богом, что они будут сохранять "евангельские Христовы догматы, и правила св. апостол и св. отец, и благочестивых царей законы" и будут слушаться его, Никона, "во всем яко начальника, и пастыря, и отца краснейшаго". Когда обет был дан и Никон сделался патриархом, он позаботился как можно более утвердить под собою почву. Еще при патриархе Иосифе под конец его жизни и по совету, может быть, самого же Никона, имевшего уже тогда пред государем преобладающий голос в делах церковных, начата была (7 ноября 1649 г.) печатанием как бы в противовес Уложению книга Кормчая, Книга правил святых апостолов, святых Соборов и святых отцов вместе с некоторыми узаконениями благочестивых царей греческих. Теперь, когда печатание Кормчей окончилось, Никон не дозволил тотчас выпустить ее в свет, а захотел предварительно освидетельствовать ее сам вместе с митрополитами, архиепископами, епископами, архимандритами и игуменами. При этом свидетельствовании напечатанной Кормчей он сделал в ней только немногие и неважные исправления и опущения, но зато сделал весьма важные для своей цели прибавления. Прибавил в начале книги статью о происхождении патриаршества в России, ясно показывавшую полную церковную самостоятельность и независимость Русского патриарха наравне с прочими патриархами, а под конец книги поместил подложную (конечно, не подозревая этой подложности) грамоту святого царя Константина папе Сильвестру, изображавшую, какими высокими правами и преимуществами будто бы наделил равноапостол Римского, а за ним и всех прочих патриархов и как оградил неприкосновенность их власти и их имений по всей вселенной и укрепил навсегда до скончания века. В таком-то виде Никон наконец выпустил в свет 15 июня 1653 г. книгу Кормчую для руководства духовенству и мирянам.

Царь Алексей Михайлович, питавший и прежде полное доверие к своему "собинному другу", а теперь связанный еще торжественным обетом слушаться его во всем как патриарха, охотно покорялся его советам. И участие Никона даже в гражданских и государственных делах было так велико и очевидно для всех, что спустя каких-нибудь три-четыре месяца после его вступления на патриаршую кафедру, если не прежде, его уже величали в официальных бумагах великим государем, как именовался некогда отец царя Михаила Федоровича патриарх Филарет Никитич. Правда, насколько доселе известно из документов, в 1652 г. Никона называли великим государем только настоятели монастырей, а владыки в своих грамотах, равно как печатавшиеся тогда церковные книги в своих послесловиях, титуловали его еще великим господином. Но в 1653 г. его величали великим государем и печатавшиеся церковные книги, и владыки, и бояре или вообще светские люди, и сам он, и сам царь Алексей Михайлович, хотя царь называл его еще иногда, как и сам Никон самого себя, только великим господином. В последующее время название великого государя в титуле патриарха Никона сделалось уже общепринятым и обыкновенным. Кто первый вздумал усвоять Никону такое высокое название, неизвестно, но только это произошло не по царскому указу: будь царский указ - тогда Никона стали бы величать великим государем и владыки одновременно с настоятелями монастырей, и все вообще православные русские, да и сам царь не называл бы уже его иногда только великим господином. Но царь освятил и утвердил за Никоном имя великого государя, когда сам пред всеми начал величать его этим именем. Все, например, слышали, как 23 октября 1653 г. в Успенском соборе царь в своей речи к боярам в присутствии самого Никона говорил: "Мы, великий государь царь и великий князь... советовав с отцом своим и богомольцем, великим государем святейшим Никоном, патриархом Московским и всея Русии... приговорить изволили идти против недруга своего польского короля..." Особенная расположенность царя к Никону и их тесная дружба наглядно для всех выражалась и тем, что царь весьма часто, несравненно чаще, чем бывало при прежних патриархах, приглашал Никона к своей царской трапезе, а часто и сам посещал Никона и участвовал в его трапезе. Сохранилось свидетельство, что в 1653 г. Никон слал свои указы самим воеводам, хотя по своим частным делам.

В половине мая 1654 г. Алексей Михайлович уехал из Москвы на войну с поляками - в отсутствие государя могущество Никона сделалось еще заметнее. К концу того же месяца прибыли в Москву послы от Киева ходатайствовать об утверждении прежних прав этого города и о даровании ему новых льгот. Просьбы послов, изложенные по статьям, равно и представленные послами документы - грамоты польских королей, рассматривали и обсуждали бояре и постановляли по ним решения, а утверждал эти решения за отсутствием государя патриарх Никон. Под некоторыми из статей помечено: "Великий государь святейший патриарх указал быть по боярскому приговору"; под другими: "Святейший патриарх указал и бояре приговорили быть по королевскому привилею"; под третьими: "Великий государь святейший патриарх указал о льготе на 10 лет" и подобное. На войне царю Алексею Михайловичу понадобились для войска подводы - и Никон рассылал по всему государству к воеводам городов свои грамоты, в которых, как, например, в грамоте к вологодскому воеводе (от 9 июля 1654 г.), писал: "Указал государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Русии и мы, великий государь, со всех монастырей быть для его государевой службы под Смоленском подводы с телегами, с проводниками... и по нашему указу довелось с вологодских монастырей взять... а однолично тебе государева нашего указу в оплошку не поставить..." и пр. К концу июля вследствие открывшегося морового поветрия патриарх Никон по воле государя выехал из Москвы вместе с царским семейством, которое было вверено его попечению и которое после нескольких передвижек, остановилось наконец в Калязином монастыре. Туда присылали воеводы из Москвы и из других городов известия о ходе поветрия, и Никон от имени младенца, царевича Алексея Алексеевича, которому едва исполнилось несколько месяцев, а иногда от имени царевича и царицы давал указы гражданским властям о мерах предосторожности против поветрия. Туда же приходили и от царя из Белоруссии первые известия о его победах, и Никон слал грамоты к московским воеводам, чтобы в Москве отправляемы были торжественные молебствия. Случалось, что он давал этим воеводам указы именем самого царя государя, например, указ о запрещении немцам торговать в своих домах в Новой слободе. И знатные московские воеводы, которым царь доверил свою столицу на время его отсутствия: князь Михаил Петрович Пронский, три князя Хилковы да князь Василий Ромодановский, в своем ответе Никону (август 1654 г.) выражались: "Великому государю святейшему Никону, патриарху Московскому и всея Великия и Малыя России, Мишка Пронский с товарищи челом бьют. В твоей государеве грамоте писан к нам царев и вел. князя Алексея Михайловича указ велети нам сказать московским торговым немцам..." и пр. Так раболепно выражались бояре о своем имени только пред царем государем.

В начале февраля 1655 г. Алексей Михайлович возвратился было в Москву, где уже не было морового поветрия, но спустя месяц снова отправился на войну в Литву и находился там до 10 декабря. В 15-й день мая 1656 г. царь в третий раз выехал из Москвы в поход, и уже не против польского, а против шведского короля, и воротился в нее только 17 генваря 1657 г. Во все это время Никон оставался в столице главным действующим лицом. Он рассылал воеводам и другим властям грамоты, в которых именем царя и вместе своим указывал высылать из монастырских вотчин то лошадей, то хлебные запасы для царского войска. Иногда (16 августа 1656 г.) слал воеводам свои указы от имени царевича Алексея, а иногда (18 октября) и от своего собственного имени.

В эти годы царского отсутствия из Москвы могущество Никона достигло своей высшей степени. В нем привыкли видеть действительно великого государя, а не по одному имени как бы равного самому царю, и высказывали это даже в печати. В предисловии к Служебнику, изданному в августе 1655 г. по благословению самого Никона, говорится, что Бог даровал России "два великие дара": благочестивого и христолюбивого великого государя царя Алексея Михайловича и великого государя святейшего Никона патриарха; что оба эти великие государи "предстательствоваста" на Московском Соборе 1654 г.; что "богоизбранная сия и богомудрая двоица" по окончании Собора "повелеша" собрать в Москву древние святые книги, "богоизбранная сия сугубица" послали свои грамоты к Цареградскому патриарху Паисию; что по получении ответа от Паисия "благочестивая сия и богомудрая двоица" созвали новый Собор в Москве и пр. В заключение предисловия читаем: "Должно убо всем повсюду обитающим православным народом восхвалити же и прославити Бога, яко избра в начальство и снабдение людем своим сию премудрую двоицу, великаго государя царя Алексея Михайловича и великаго государя святейшаго Никона патриарха, иже... праведно и подобно преданные им грады украшают, к сим суд праведен... храняще, всем всюду сущим под ними тое же творити повелеша... Темже благословен Бог, в Троице Святей славимый, таковых великих государей в начальство людей своих избравый! Да даст же им, государем, по пророку желание сердец их... да возрадуются вси живущии под державою их... яко да под единым их государским повелением вси повсюду православнии народи живуще утешительными песнями славити имут воздвигшаго их истиннаго Бога нашего".

Драгоценные сведения о тогдашнем значении и могуществе патриарха Никона оставил нам архидиакон Павел Алеппский, который именно в это время прожил в Москве почти полтора года (с начала февраля 1655 г. до конца мая 1656 г.) вместе с отцом своим, Антиохийским патриархом Макарием, и имел возможность хорошо присмотреться к Никону и к течению дел в столице Московского государства.

"Любовь царя и царицы к Никону, - пишет архидиакон, - превышает всякое описание. При личном свидании с патриархом царь всегда испрашивает у него благословение и целует его руку, а Никон в то же время целует царя в голову". В частности, Павел передает несколько случаев, в которых выражались особенное благоволение и уважение царя к патриарху. Например, "в 22-й день 1655 г... Никон праздновал новоселье в своих великолепных палатах, которые соорудил сам. Все архиереи, начиная с Антиохийского патриарха Макария, а за ними настоятели монастырей приветствовали Никона и подносили ему сребропозлащенные иконы с хлебом-солью, а некоторые, кроме того, большие вызолоченные чаши, куски бархату, парчи и подобные. Затем поднесены были ему разнообразные дары от белого духовенства, от купечества, от государственных сановников и от других лиц. Наконец, явился с своими приветствиями царь. Сначала он поклонился Никону и поднес ему от себя лично три хлеба с солью и три сорока дорогих соболей, потом столько же хлебов и соболей от своего сына и царицы, столько же от своих сестер, столько же от своих дочерей - всего двенадцать хлебов с солью и двенадцать сороков соболей. И все эти дары одни за другими царь подносил сам своими руками. Никон стоял в переднем углу своей обширной залы, и царь спешно ходил чрез всю эту залу к дверям ее, брал там по частям свои подарки, которые держали стольники, и носил пред лицо Никона, а стольникам только повторял, чтобы подавали скорее. Поднося каждый дар, он кланялся патриарху и говорил: "Сын Ваш, царь Алексей, кланяется Вашему святейшеству и подносит Вам..." и пр. Подобное же говорил, когда представлял дары от своего сына и царицы, от своих сестер и дочерей, называя всех их по именам. От долгого хождения взад и вперед и ношения немалых тяжестей царь очень устал. Все присутствовавшие, особенно пришельцы из Сирии, были поражены таким изумительным смирением и услужливостию царя пред патриархом. В 1656 г., в самый праздник Крещения Господня, когда в Успенском соборе только что окончилась Божественная литургия, за которою присутствовал и царь, ему внезапно подано было донесение от виленского воеводы о блестящей победе царского войска над поляками, покушавшимися взять Вильну обратно. Никон тотчас во всем облачении взошел на амвон, прочел это радостное известие пред всею Церковию и, приветствуя царя, плакавшего от радости, велел возгласить ему многолетие и при этом величать его царем всея Великия, и Малыя, и Белыя России, так как Вильна считалась столицею Белоруссии. Тогда и царь, поздравляя Никона, приказал возгласить ему многолетие и именовать его патриархом всея Великия, и Малыя, и Белыя России. В тот же день, поздним вечером, Никон отправился в свой Иверский монастырь, который сооружал в пределах новгородских на Валдайском озере, а спустя десять дней (17 генваря) царь с несколькими вельможами и другими спутниками отправился в свой царский любимый монастырь преподобного Саввы Сторожевского. Здесь, принимая дорогого гостя, Антиохийского патриарха Макария, и угощая его, царь, когда окончился обед, сам роздал всем участвовавшим в трапезе кубки с вином и первый тост возгласил за здравие отсутствовавшего Московского патриарха Никона. И потом уже, когда пропели многолетие Никону, второй тост возглашен был за здоровье самого царя, и ему пропели многолетие. Февраля 1-го возвратился в Москву из Иверского монастыря патриарх Никон. Для встречи его царь выезжал еще накануне вечером за двадцать верст от столицы".

Пользуясь такою любовию и благоволением государя, Никон высоко себя держал по отношению ко всем мирским людям, даже самым высшим и знатным. "Прежде обыкновенно вельможи входили к патриарху без доклада чрез привратника; если он знает о посещении вельможи, то спешил к нему навстречу и после при уходе его провожал его до наружных дверей. Никон же заставляет вельмож долго ждать, пока не дозволит войти, и они входят к нему со страхом и трепетом и, изложив пред ним свои дела стоя, удаляются, тогда как он все сидит на своем месте..." "Пред своим отправлением в поход (в 1655 г.) государь назначил в Москве наместника и несколько министров, подчинив их наместнику и указав каждому определенную должность, а главным начальником над всеми ими поставил патриарха, так что ни одно дело, важное или маловажное, не могло решаться без доклада ему, что бывает обыкновенно каждое утро. Министры и наместник каждое утро обязаны были являться в присутствие, или совет, к патриарху для обсуждения государственных и общественных дел со всем вниманием; никто из них не смел решить какое-либо дело у себя на дому... Если случалось, что не все министры собирались в совет к тому времени, как раздавался звон колокольчика, приглашавший их войти в палаты патриарха, то опоздавшим долго приходилось ждать, иногда на сильном холоде, пока патриарх не давал им особого приказа войти, - это мы видели собственными глазами, потому что в отсутствие государя наш господин (т. е. патриарх Макарий) ежедневно ходил к патриарху (Никону) осведомляться о здоровье государя и узнавать новости. В этих случаях, пока наш господин оставался у патриарха, министры стояли и дожидались вне патриарших палат. Когда же он дозволял им войти, то обращался к иконам и тихо прочитывал "Достойно есть", между тем как министры кланялись ему в землю все вместе. Затем каждый из них подходил и кланялся патриарху отдельно и получал от него благословение. Разговаривал с ними патриарх стоя. Министры делали ему доклад о текущих делах, и патриарх о всяком деле давал каждому свой ответ и приказывал, как поступить. Сколько мы могли заметить, бояре и сановники не столько боятся своего царя, сколько патриарха, и в некоторых случаях последнего боятся даже гораздо более. Прежние патриархи вовсе не вмешивались в государственные дела, но Никон при своих талантах, проницательности и различных знаниях достиг того, что равно искусен как в церковных, так и в государственных и даже мирских делах, потому что прежде был женат и долго жил в мире. По окончании рассмотрения дел патриарх опять читал "Достойно есть" и, благословив своих посетителей, отпускал их, а сам отправлялся в церковь". Можно судить, как тяжело было нашим вельможам такое отношение к ним патриарха.

Еще сильнее и обширнее, а главное - самостоятельнее и независимее, но, к сожалению, и тяжелее была власть Никона в области дел церковных. Прежде участие государя в этих делах простиралось до того, что по его воле и указанию или с его согласия и утверждения назначались все настоятели монастырей; по его желанию иногда избирались, а всегда им утверждались сами архипастыри; к нему нередко обращались лица духовные с жалобами на решения своих архиереев и самого патриарха. Никон, будучи единогласно избран на патриаршую кафедру, до тех пор отказывался от нее - как передает Павел Алеппский, конечно, на основании слышанного от других, - пока царь Алексей Михайлович не дал грамоты, что "он не будет вмешиваться ни в какие духовные дела и что распоряжения патриарха будут самодержавны, без противоречия и апелляций". И обещание царя соблюдалось в точности. Никон сам по своему усмотрению определял не только на настоятельские должности в монастырях, но и на архиерейские кафедры. "Прежде никто не возводился в сан архимандрита иначе как только по повелению царя, равно как никто и не лишался этого сана, как только по указу царя. Никон уничтожил такое правило. Он раздает эти должности сам кому хочет, без всяких совещаний с кем бы то ни было... Обычай при поставлении епископов теперь такой: патриарх избирает двенадцать кандидатов и, написав имена их на маленьких листках бумаги, втыкает эти листки в восковую свечу, стоящую на престоле, и после трех литургий в следующие три дня призывает дитя и поручает ему взять с престола один из тех листков: чей листок возьмется, тот и признается избранным". Никон никому не подчинялся в своих распоряжениях и решениях и только сам мог изменять их по своему усмотрению. "Если он когда милует кого или прощает кого, то единственно по своему личному побуждению; он не терпит никакого вмешательства в свои дела, и, за исключением царя, никто не осмеливается ходатайствовать пред ним". Сам царь Алексей Михайлович сказал однажды публично при Антиохийском патриархе Макарии и архидиаконе Павле Алеппском, когда принимал их в своем Сторожевском монастыре, одному греческому диакону, запрещенному Никоном и просившему разрешения: "Я боюсь патриарха Никона; может случиться, что он отдаст мне свой посох и скажет: "Возьми его и правь сам монахами и священниками; я не мешаю тебе в управлении воеводами и воинами, зачем же ты идешь мне наперекор в управлении монахами и попами?.." "Таким образом, - пишет Павел Алеппский, - Никон тотчас же после своего восшествия на патриаршую кафедру получил неограниченную власть. Все испугались его, и он до сего времени - страшный тиран для архиереев, архимандритов и для всего священного чина и даже для людей сильных, состоящих на царской службе. На него не имеет влияния никакое ходатайство, кем бы оно ни было ему принесено..."

Ближайшим образом Никону была подчинена его обширнейшая патриаршая епархия. И здесь являлся он самым полновластным владыкою и резко отличался от всех других епархиальных владык. Другие архиереи, митрополиты, архиепископы, епископы, со всем своим духовенством, с монастырями и крестьянами по гражданским, или урядным, делам подлежали Монастырскому приказу; один патриарх со всеми служащими при нем людьми, со всеми своими монастырями и крестьянами был изъят, по самому Уложению, во всяких делах из ведомства Монастырского приказа. И Никон в своей епархии ведал и судил все духовенство, белое и монашествующее, и всех церковных людей и крестьян не только в делах духовных, но и во всяких делах управных на основании известной грамоты, данной еще патриарху Филарету сыном его, царем Михаилом. Несмотря, однако ж, на все это, Никон испросил еще себе в 1657 г. у царя Алексея Михайловича подтверждение как этой грамоты, данной Филарету, так и другой подобной, данной царем Борисом патриарху Иову. Для управления такою обширною епархиею при Никоне, как при Филарете Никитиче и его преемниках, существовали на патриаршем дворе разные приказы "Под патриаршими покоями, говорит Павел Алеппский, - находятся семь присутственных комнат, или зал, в которых заседают семь судей и при них многие чиновники. В каждой присутственной комнате рассматриваются известного разряда дела. В одной разбираются дела, касающиеся монахов и монастырей, и все обвинения против них. В другой - дела белого духовенства: сюда являются все желающие получить свящ. сан и представляют свидетельства о себе от местных прихожан. Есть также присутственная комната и для разбора дел о наследствах... О каждом деле, которое происходит в этих присутственных местах, судьи ежедневно докладывают патриарху и спрашивают, какое ему угодно положить решение... При каждой присутственной зале имеется темница со множеством железных цепей и больших деревянных колодок. Если кто из монастырских властей или из старшего клира совершит какое преступление, то виновного приговаривают к кандалам и осуждают на известный срок сеять муку в монастырской пекарне - мы сами видели их в таком положении. Патриарха окружает множество сановников, состоящих на службе. Некоторым из них он вверяет управление целыми областями (вероятно, где находились его крестьяне и вотчины); другие суть депутаты, казначеи, секретари по разным делам. Иные состоят надзирателями над его казначейством, другие - над подвалами, третьи - над кладовыми, четвертые заведуют приходами, пятые - расходами" и пр. В других местах Павел Алеппский рассказывает о строгостях Никона к подведомому духовенству: "Патриаршие стрельцы постоянно обходят город и, как только встретят священника или монаха нетрезвого, немедленно берут его в тюрьму и подвергают всякому поношению - мы сами видели патриаршие тюрьмы, наполненные этими несчастными, которые находились в самом плачевном положении, обремененные тяжелыми цепями и колодами на шее и ногах... От того отступился Бог, на того изливается гнев его, кто в чем-либо провинился пред патриархом, кто замечен им или в пьянстве, или в нерадивом исполнении пастырских обязанностей, - такой немедленно присуждается к ссылке. В прежнее время монастыри сибирские были почти пусты. Никон же успел наполнить их монастырскими властями, священнослужителями и преступными монахами. Если кто-либо из священников оказывается в чем-либо виновным, Никон тотчас снимает с головы его скуфью, что почти равняется запрещению в священнослужении..." Посетили патриарх Макарий и сын его, архидиакон, Свято-Троицкую Сергиеву лавру, и там "мы сами видели, - свидетельствует последний, - только что выстроенную деревянную келью без окон и без всякого отверстия, кроме дверей, и в ней троих заключенных. На вопрос об них нам сказали, что это бывшие дьяконы, которые, овдовев, оставили места своего служения и поженились в другой раз. Но едва только узнал об этом патриарх, как приказал заковать их, отослать в Сергиев монастырь и здесь посадить в названную келью и не давать им пищи, пока не умрут с голода. Когда мы проходили мимо их, они плакали и издавали такие жалобные вопли, что у нас сердца надрывались. Несчастные подали нашему господину просьбу походатайствовать за них, чтобы им дозволено было поступить в монахи, надеясь хоть этим спастись от горькой смерти. Наш владыка принял в них участие, и по его ходатайству они были освобождены".

Никон как патриарх наследовал от своих предместников огромное количество вотчин и других земельных владений, так что и в этом отношении занимал одно из первых мест в ряду русских владельцев и государственных сановников и равнялся с знатнейшими из них обширностию своей власти. При всем том Никон, пользуясь расположенностию к нему царя Алексея Михайловича, умел еще более распространить свою владельческую область, в которой являлся почти самостоятельным государем. Царь не только жаловал по просьбе Никона новые земли патриаршему дому, или кафедре, как бывало и при прежних патриархах, например в 1653 г. пожаловал два учуга - Комызяк и Чеганчету в Астрахани, но пожаловал в 1654 г. село Антоново и деревню Юрьевку в Курмышском уезде Никону лично "в особ, не в домовыя патриаршия земли". Этого мало. Несмотря на то что по Уложению, против которого так восставал Никон, прямо запрещено было патриарху, как и другим архиереям и всем духовным лицам, умножать свои недвижимые имения посредством покупки, для Никона делались и здесь исключения. Царь дозволял Никону покупать новые земли и вотчины как на его собственное имя, так и для трех новых, основанных самим Никоном и излюбленных им монастырей.

Никону, когда он был еще митрополитом Новгородским, полюбилось во время его ежегодных переездов из Новгорода в Москву одно небольшое и малолюдное село Валдай и находившееся при нем большое озеро Валдайское со множеством островов, покрытых лесом. И у Новгородского владыки тогда еще родилось желание устроить на одном из островов этого озера общежительную обитель. В 1652 г., путешествуя на Соловки за мощами святителя Филиппа, Никон имел однажды на море, как сам рассказывает, сонное видение: ему явился святитель Филипп и укреплял его на то "благое дело". И Никон, пробудившись от сна, дал обет воздвигнуть на Валдайском озере монастырь и в нем две церкви: одну во имя чудотворной иконы Богоматери Иверской, копию с которой он достал себе с Афона, когда был еще новоспасским архимандритом, а другую во имя святителя Московского Филиппа. Возвратившись в Москву с мощами святителя и затем сделавшись патриархом, Никон открыл свое желание и свой обет царю Алексею Михайловичу и просил пожаловать место для построения монастыря. И государь пожаловал из своих дворцовых сел как на устроение монастыря, так и на пропитание будущей в нем братии село Валдай с озером Валдаем, а также окрестные села и деревни с пустошами, озерами и всякими угодиями. Никон отправил надежных людей и во главе их архимандрита новгородского Свято-Духова монастыря Иакова избрать один из Валдайских островов, наиболее пригодный для построения на нем монастыря. Когда остров был избран, Никон, одобрив избрание, прислал в сентябре 1653 г. архимандриту Иакову благословение приступить к постройке монастыря и вместе образ Пречистой Богородицы Иверской пядницу, обложенный чеканным серебром, позолоченный и украшенный драгоценными камнями. А Новгородский митрополит Макарий, в епархии которого находился Валдай, прислал тому же архимандриту по приказанию Никона благословенную грамоту на сооружение как монастыря, так и двух деревянных церквей, соборной во имя Иверской иконы Богоматери и трапезной во имя святителя Филиппа, и два антиминса, с тем чтобы сам архимандрит и освятил обе церкви по окончании их. Валдайское озеро Никон велел в октябре с соизволения государя называть "Святым озером", самый монастырь Иверским, и вскоре за тем и село Валдай переименовано в Богородицкое. Наделив новостроящийся монастырь несколькими из своих дворцовых сел, царь дозволил еще Никону вопреки своему Уложению приобретать для того же монастыря вотчины покупкою. И Никон в ноябре купил в Клинском уезде село Щапово с деревнями да 60 пустошей. А царь в следующем месяце пожаловал на Иверский монастырь несколько новых рядков в Новгородском уезде с их угодиями и целый боровицкий Яковлевский монастырь с его вотчинами - и все это пожаловал Никону, как сказано в царской грамоте, "к новому его монастырю в монастырские земли, а не в домовые патриарши вотчины".

В начале 1654 г., когда Иверский монастырь был уже окончен строением и обеспечен средствами, Никон позаботился о его церковном возвышении и внутреннем устройстве. Отпустив архимандрита Иакова на его прежнюю должность в Новгород, Никон избрал для своего монастыря нового настоятеля по имени Дионисий, "мужа искусна и Божественному писанию исполнена, добродетельна, незлобива и кротка", произвел его в архимандрита и "чести ради той св. обители" благословил его и его будущих преемников служить Божественные службы в митре, с палицею, с ковром, с сулком на посохе, с рипидами, с осенением и занимать при соборных служениях и заседаниях четырнадцатое место после сторожевского архимандрита. В то же время патриарх послал нового иверского архимандрита Дионисия с двумя другими настоятелями монастырей в Боровицкий монастырь, чтобы они перенесли оттуда с подобающею честию мощи святого праведного Иакова Боровицкого в Иверский монастырь, а сам устроил в Москве на собственные деньги сребропозлащенную раку для этих мощей и четыре сребропозлащенные ковчега, в которые вложил части мощей четырех Московских святителей: Петра, Алексея, Ионы и Филиппа. С этими ковчегами и ракою Никон отправился сам в Иверский монастырь, а Новгородского митрополита Макария послал для сретения мощей святого Иакова Боровицкого. Макарий встретил мощи за двадцать верст от Иверской обители в селе Едрове, туда же спустя три-четыре часа прибыл и Никон с святынею из Москвы. Оба крестные хода здесь соединились и 24 февраля с великим торжеством внесли всю принесенную святыню в соборную церковь Иверской обители. Чрез два дня Никон вместе с митрополитом Макарием и многочисленным духовенством переложил мощи святого Иакова Боровицкого в новую раку, совершил литургию, щедро обделил всю братию, которой было тогда уже "пять пятериц со единем", царскою и своею милостынею, сам избрал и освятил место для созидания каменной соборной церкви и дал обители уставную грамоту, собственноручно им написанную, для постоянного руководства. Скоро Никон купил для Иверского монастыря новые села и деревни, а царь, утверждая за монастырем своею грамотою от 6 мая "вовеки неподвижно" все его вотчины, жалованные, купленые, меновые и закладные, пожаловал ему еще: в Короцком погосте Покровский монастырь с крестьянами и со всеми угодьями; в Деревяницком погосте Лисий, или Лисич, монастырь со всеми вотчинами; в Москве для приезда монастырских властей двор, где прежде останавливались греки, между Богоявленским монастырем и подворьем Новгородского владыки; в Старой Руссе шесть соляных варниц с заводами, амбарами и двором и пр. Это было еще до отправления Алексея Михайловича на войну против поляков и до появления морового поветрия в Москве. А к концу года, когда Никон представил царю, возвращавшемуся уже с войны, в Вязьме все его семейство, царь в благодарность Никону, сохранившему своими "молитвами" и своим "бодроопасным тщанием" это семейство от поветрия, пожаловал еще 5 декабря на Иверский монастырь свою вотчину - пригород Холм с крестьянами, деревнями и угодиями, взамен которой, впрочем, спустя месяц велел отвести монастырю целых пять погостов в Старорусском уезде также с деревнями, с крестьянами и со всякими угодиями.

Начало 1655 г. ознаменовалось для Иверской Свято-Озерской обители переселением в нее иноков Кутеинского монастыря из-под Орши. Этот многолюдный монастырь, славившийся строгостию своего общежития и особенно благочестием своего основателя и игумена Иоиля Труцевича, много пострадал тогда вместе с другими белорусскими монастырями по случаю военных обстоятельств. Патриарх Никон, наслышавшийся о достоинствах Иоиля и его обители, просил царя Алексея Михайловича, чтобы он повелел перевести кутеинскую братию в Иверский Свято-Озерский монастырь "ради устроения в нем общаго жития". Царь охотно дал повеление, и Иоиль немедленно покорился желанию патриарха и покинул родной край. Но дряхлый старец во время переселения скончался на пути в местечке Болдине и завещал братии перенести его тело в Иверскую обитель, сказав: "Аз послушание мое к пастырю (Никону) и по смерти сохраню". Сопутствовавшие Иоилю кутеинские монахи тотчас же избрали себе (в феврале 1655 г.) на место его нового игумена Дионисия, бывшего у них наместником, и Никон утвердил его настоятелем своего Иверского монастыря, а впоследствии возвел и в сан архимандрита, дав прежнему иверскому настоятелю, архимандриту Дионисию, настоятельское место в другом монастыре. Впрочем, теперь переселилась в Иверский монастырь только часть иноков из Кутеинского монастыря, многие же еще остались в этом же монастыре или разошлись по другим белорусским обителям. Потому Никон послал наместника Иверского монастыря Филофея с грамотою своею от 20 октября 1655 г. пригласить и остальных кутеинских монахов из Белоруссии в Иверскую обитель и перевезти сюда из Кутеинского монастыря "печать книжную со всяким нарядом, и печатныя книги, и печатных мастеров". В этой перенесенной в Иверский монастырь типографии со временем было напечатано несколько книг. Некоторые из переселившихся сюда кутеинских монахов были люди образованные: одни из них занимались впоследствии по поручению церковных властей переводами на русский язык литовско-польских хроник и других сочинений, другие - переплетным мастерством, третьи - резьбою на дереве, и под их влиянием при Иверском монастыре возникло и процвело изразцовое дело. Патриарх Никон, очень довольный поселением в его излюбленной обители таких иноков, начал просить государя о новых ей милостях, и государь велел (7 мая и 3 декабря 1655 г.) приписать к Иверскому монастырю еще четыре монастыря со всеми их вотчинами и угодиями: в Клину - Успенский, в Твери - Федоровский, в Торжке - Рождественский и в Старой Руссе - Спасский. Первые три монастыря пожалованы с целию, чтобы Никон мог иметь в них остановку и отдых во время своих поездок в Иверскую обитель.

В августе 1655 г. Иверский монастырь посетили патриархи Антиохийский и Сербский на пути в Новгород. Они встречены были здесь с великою честию, провели до пяти дней (14 - 19 августа), оба совершали литургию на праздник Успения Пресвятой Богородицы. Монахов в монастыре было множество, и в числе их до 70 переселившихся сюда из Кутеинского монастыря. Патриархам сказывали, что Никон купил для Иверской обители около 60 деревень за 60 тысяч рублей, подарил ей много ферм, составлявших собственность патриаршего престола, с их заведениями, 80 соляных и 180 рыбных озер, что на постройку монастыря истрачено до миллиона монет и что доходы монастыря простираются свыше 10000 рублей в год. Новый каменный храм в монастыре был уже вчерне совершенно окончен, и патриархам показалось, что он "и просторнее, и красивее, и выше соборного храма московского".

Для этого храма в Иверской обители Никон заблаговременно приготовил новую икону Иверской Божией Матери. Еще будучи Новгородским митрополитом, он, наслышавшись от достоверных мужей о чудесах, совершавшихся на Афоне от Иверской иконы Богоматери, послал туда искусных иноков-иконописцев для снятия с нее точной копии, но желание его только "многими леты и со многим трудом в совершение прииде", как сам он свидетельствует в одной своей грамоте 1654 г. Сопровождавшие икону с Афона священноинок Корнилий и монах Никифор чрез Молдавию и Валахию встретили затруднение при переправе через Дунай. С них потребовали такую пошлину, какой они не в состоянии были заплатить, и они помышляли уже вернуться на Афон, если бы не выручил их своею помощию богатый грек Мануил Константинов, ехавший в Москву по торговым делам и не согласившийся в Москве принять вознаграждения от Никона. Как бы то ни было, но в 1654 г. икона находилась уже в Москве, и Никон не пожалел своих келейных сокровищ, чтобы устроить для нее ризу, украшенную множеством драгоценных камней и стоившую, по словам его самого, до 44000 рублей в тогдашнее время. Устройство ризы кончено, судя по вычеканенной на ней надписи, к 1 марта 1656 г. Приготовив для новой соборной церкви Иверского монастыря такую богато украшенную икону, Никон приказал вылить для той же церкви новый большой колокол в 780 пудов и, когда все было готово к освящению ее, сам прибыл в Иверскую обитель. Здесь уже ожидали его два митрополита - Новгородский Макарий и Крутицкий Питирим и Тверской архиепископ Лаврентий со многими архимандритами, игуменами и священниками. С ними-то 16 декабря 1656 г. он и совершил торжественное освящение соборной монастырской церкви, предварительно поставив в иконостасе ее новую икону Иверской Богоматери, принесенную с Афона. Таким образом, в течение трех лет могущественный патриарх успел и воздвигнуть, и украсить, и возвысить в иерархическом отношении свою Иверскую обитель, и сделать ее одною из богатейших обителей в России.

Едва успел Никон довести до конца сооружение своей Иверской Свято-Озерской обители, как приступил к основанию другой. Что подвигло его к этому, объясняет он сам. В 1639 г., когда он был еще иеромонахом, однажды он плыл морем из Анзерского скита и от великого волнения морского едва не утонул, но, уповая на силу Животворящего Креста, был спасен и прибит волнами к острову Кию пред Онежским устьем. В память своего спасения он водрузил святой крест на том месте острова, где ступил на берег. Прошло тринадцать лет, и Никон, уже Новгородский митрополит, возвращаясь из Соловецкого монастыря морем с мощами святителя Филиппа, пристал к тому же острову Кию и увидел, что крест, им поставленный, стоит в целости, а при том услышал, что многие застигнутые на море бурею, видя этот крест, спасаются верою от потопления. Никон тогда же дал обет построить здесь монастырь Ставрос, т. е. Крестный, во имя Святого Животворящего Креста и святителя Московского Филиппа. О всем этом Никон рассказал царю Алексею Михайловичу, и царь по просьбе Никона пожаловал ему грамоту, которою дозволял "на том острову, идеже честный крест водрузил (Никон), поставить церковь и монастырек соградить". Грамота царя дана была 13 июня 1656 г. А через десять дней Никон издал от себя весьма обширную окружную грамоту ко всем православным отечественной Церкви и, рассказав им вначале то же самое, что прежде рассказал царю, призывал их делать пожертвования на вновь сооружаемую Крестную обитель. Не знаем, были ли и как велики были эти пожертвования, но знаем, что сам Никон еще до основания Крестной обители устроил для нее большой крест из кипарисного дерева, представлявший собою по высоте и широте, как свидетельствовал Никон, точное подобие того Креста, на котором был распят Господь. Этот кипарисный крест украсил Никон серебром, золотом и драгоценными камнями и внутри его положил до 300 частиц святых мощей с кровию разных святых мучеников и с частицами чтимых палестинских камней. На сторонах креста изображены были святые равноапостольные Константин и Елена в виде предстоящих, а у подножия - царь Алексей Михайлович, царица Мария Ильинишна и сам патриарх Никон в молитвенном положении на коленах. Устроенный таким образом крест отправлен был Никоном на остров Кий "в первые незыблемое основание" Крестной обители спустя лишь несколько дней по получении царского указа о сооружении ее, так как об этом отправлении уже объявлял Никон в упомянутой своей окружной грамоте. Знаем, что Никон не монастырек только соградил на Кие-острове с небольшою деревянною церковию, а создал полный и богатый монастырь со всеми необходимыми принадлежностями и кроме деревянных воздвиг в нем каменную церковь во имя Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня, которую и освятил впоследствии сам, именно в 1660 г. сентября 2-го. Знаем, что по ходатайству Никона царь пожаловал Крестному монастырю село Богословское в Белозерском уезде (1657), половину оброчных погостов Поноя и Еконги в Кольском уезде, равно как половину рек Поноя и Бахты с рыбными на них ловлями (1658), и приказал приписать к Крестному монастырю печенгский Трифонов монастырь с его вотчинами (апрель 1658 г.), а сам Никон с соизволения государя купил для Крестного монастыря село Турунтаево с деревнею Дылево в Вологодском уезде за три тысячи рублей из своих келейных денег (апрель 1656 г.) да село Воздвиженское в Волоцком уезде, которое в 1658 г. променял боярам Салтыковым на вотчину их в Рузском уезде - село Казаново с пустошами. Кроме того, царь пожаловал (10 июля 1657 г.) Крестному монастырю в Каргопольском и Турчасовском уездах семнадцать волостей с целыми десятками деревень и множеством земли и крестьян, взяв себе взамен тех волостей купленные патриархом Никоном в Московском уезде село Черкизово да четыре сельца и девять деревень. Еще пожаловал царь тогда же и тому же монастырю в Каргопольском уезде село Подпорожье и волость Биричевскую со многими деревнями и крестьянами да в Коротецкой волости шесть оброчных деревень, взяв себе взамен того от монастыря село Турунтаево с деревнею Дылево. Вследствие всего этого в 1661 г., следовательно, спустя четыре года с основания Крестного, или Ставросова, монастыря оказалось, что он имел уже в своем владении 819 крестьянских дворов и в этом отношении далеко превосходил все, самые даже древние новгородские и более северные наши монастыри, за исключением только двух, Кирилло-Белозерского и Хутынского.

Одновременно с основанием Крестного монастыря на острове Кие Никон положил начало и для третьего своего монастыря, в селе Воскресенском, в 45 верстах от Москвы по Волоколамской дороге. Это село, расположенное на нагорном берегу реки Истры, с его красивыми окрестностями, с его лесами и возвышенностями, очень полюбилось патриарху, когда он, путешествуя в Иверский свой монастырь, имел здесь остановку, и у него родилась мысль воздвигнуть здесь обитель иноков. Воскресенское принадлежало тогда боярину Роману Федоровичу Боборыкину. Никон купил у боярина это село с окрестными деревнями и пустошами на имя Иверской своей обители за две тысячи рублей из своей келейной казны 3 июня 1656 г. И в том же году, как необходимо допустить, благословил приступить к очистке местности, избранной для монастыря и покрытой тогда лесом, и к постройке монастырских зданий, потому что к осени следующего года монастырь был уже готов, братия собраны, кельи и монастырские службы поставлены и деревянная церковь с трапезою сооружена. На торжество освящения церкви Никон пригласил самого государя с царским семейством и синклитом и освятил ее сам со всем освященным Собором 18 октября 1657 г. во имя Живоносного Воскресения Христова. После освящения царь, обходя монастырь, поднялся на одну из возвышенностей к востоку от монастыря, называемую ныне Елеоном, и, любуясь живописными окрестностями, воскликнул: "Воистину Сам Бог уготовал место сие на создание монастыря оно прекрасно, подобно Иерусалиму". А чрез два дня прислал Никону из Сторожевского монастыря, где на время остановился, письмо, в котором благодарил патриарха за угощение, не отказывался посещать и впредь его новую обитель и назвал ее Новым Иерусалимом, что весьма обрадовало Никона, так как вполне соответствовало его желаниям, которые, без сомнения, он открыл государю еще прежде. Патриарх Никон положил это письмо государя в серебряный ковчежец и велел хранить на память потомкам, а монастырь приказал называть Новым Иерусалимом. В тот самый день, когда совершилось освящение деревянной церкви, Никон заложил основание и для нового, каменного храма в своей Воскресенской обители. Этот каменный храм в Новом Иерусалиме Никон задумал создать по образцу той величественной церкви Воскресения Господня, которая находится в древнем Иерусалиме и модель которой будто бы принес оттуда в Москву старец Арсений Суханов. Но постройка заложенного Никоном каменного храма, продолжавшаяся много лет, будет предметом дальнейшей истории. А здесь нам остается сказать только, какими материальными средствами наделили новую обитель и царь и сам Никон. Царь пожаловал "в Новый Иерусалим, в монастырь Живоносного Воскресения", как сам выражался в жалованных грамотах, половину села Ивановского с крестьянами и всеми угодиями в Московском уезде (18 декабря 1657 г.), село Еднево с пустошами в Рузском уезде (16 марта 1658 г.), половину оброчных погостов Поноя и Еконги, равно как половину рек Поноя и Лахты с рыбными ловлями в Кольском уезде (27 марта 1658 г.), и велел приписать к этому монастырю Пятницкую Берендееву пустынь в Дмитровском уезде (1658). А патриарх Никон купил для этого монастыря село Юркино и деревню Козлобородово с пустошами в Звенигородском уезде (6 марта 1658 г.) и отдал монастырю в Москве бесприходную церковь Воскресения в Панех с принадлежавшею ей землею и лавками для устройства здесь монастырского подворья (октябрь 1657 г.). Но надобно присовокупить, что кроме девяти вотчин, купленных Никоном на имя то одного, то другого, то третьего из его монастырей, он накупил в тот же промежуток времени еще до двадцати вотчин на свое собственное имя и что купчие на все эти вотчины записаны были в актовую книгу Воскресенского монастыря, вероятно потому, что для него преимущественно вотчины и назначались, вследствие чего за ним, как увидим, зачислены почти все эти вотчины и на Соборе 1667 г. А если так, то следует заключить, что монастырь Воскресенский, или Новый Иерусалим, с первых лет своей жизни был обеспечен имениями едва ли даже не более, чем монастыри Иверский и Крестный, и во всяком случае, подобно им, принадлежал к числу монастырей самых богатых.

Три монастыря патриарха Никона - три памятника его чрезвычайного могущества. Много было у него вотчин и всякого рода имений как у патриарха, даже слишком много; немало было у него как у патриарха и домовых монастырей, принадлежавших патриаршей кафедре. Но царь Алексей Михайлович позволял ему еще созидать новые монастыри; жаловал ему на эти монастыри новые села, деревни, целые волости; приписывал к этим монастырям другие, прежде основанные монастыри с их владениями и разрешал Никону вопреки действовавшему Уложению покупать и на свое имя и на имя созданных им обителей многочисленные вотчины. И все это делалось лично для Никона. Монастыри его "строения" не принадлежали к домовым монастырям патриаршей кафедры, а принадлежали ему лично, были его собственностию. И все вотчины их составляли отдельно от патриарших вотчин особую обширную область, в которой являлся он лично полноправным владельцем и хозяином. Потому-то, как увидим впоследствии, когда он оставил патриаршую кафедру и когда все патриаршие вотчины и домовые монастыри были описаны и отданы под особый надзор, три монастыря Никона со всеми их вотчинами были оставлены за ним и находились в его полном распоряжении. Сам он на случай своей смерти просил царя и Собор архипастырей приписать эти три монастыря с их имениями "к царствующему граду Москве в область, а не в дом патриарш". И Собор 1667 г. действительно не приписал их к домовым патриаршим монастырям, а признал наряду с самостоятельными монастырями.

В лице Никона власть Русского патриарха достигала такой степени, какой она не достигала ни прежде, ни после. Если патриарх Филарет Никитич пользовался некоторыми чрезвычайными преимуществами в государстве, то пользовался как отец царствовавшего тогда государя. А Никон, один из подданных, сын простого поселянина, силою своего ума и личных достоинств умел покорить себе сердце царя, возвысился до патриаршего престола, удостоился имени великого государя и сделался первым и самым могущественным после царя деятелем государственным, которому покорялись вся и все. В своих же церковных делах достиг совершенной самостоятельности и независимости от мирских властей и казался всем действительно верховным архипастырем, и полновластным владыкою, и главою управляемой им Церкви. Впрочем, как ни далеко простиралась власть патриаршая в лице Никона, она никогда резко не выступала из пределов по отношению к царской власти. Никон помнил, что он подданный государя, обращался к нему, когда считал нужным, с челобитьем и не обнаруживал прямо никаких чрезмерных притязаний, когда все благоприятствовало его могуществу. Но обстоятельства изменились, когда он почувствовал себя в царской опале; тогда, как увидим, он уже не стеснялся ничем, чтобы высказывать свои притязания во всей широте, и не полагал никаких границ этим заносчивым притязаниям. Но, сделав столько для себя как патриарха, для своей самостоятельности и независимости, что сделал Никон для независимости всей своей Церкви, для независимости прочих архипастырей и всего духовенства? Что сделал он для освобождения их от унизительной для них подсудности светским властям в Монастырском приказе, которому подчинило их Уложение? Впоследствии Никон писал Цареградскому патриарху Дионисию: "И о той проклятой книге (Уложении) многажды глаголахом царскому величеству, чтобы искоренить ее, и да держит Божественныя и св. Евангелия заповеди, и св. апостол и св. отец правила, и древних благочестивых царей законы ради освященнаго чина митрополитов, архиепископов и епископов, архимандритов и игуменов, и попов и диаконов, и всего церковнаго причта: да не судят (их) мирские люди и в суд да не влекут их нуждею в мирския судилища". Но есть достоверное свидетельство, что Никон действительно ратовал против Уложенной книги, публично укорял ее, называл недоброю, даже попирал посохом. При всем том царь Алексей Михайлович не согласился ни отложить ее, ни упразднить Монастырский приказ. Может быть, Никон ходатайствовал об этом не с такою смелостию, решительностию и настойчивостию, с какими умел он ходатайствовать пред государем в других случаях; может быть, боялся слишком раздражить против себя сильных бояр, которые всячески отстаивали Уложение, опасаясь подвергнуться гневу самого государя. По крайней мере враги Никона укоряли его, что он не был подобен в этом случае тем боголюбцам, которые "скорби и смерти не боялися, за истину страдали и стояли крепко" Может быть даже, Никон, довольный тем, что для него лично как бы не существовали ни Монастырский приказ, ни Уложенная книга, что ему лично не было отказа ни в чем, что служило к независимости, возвышению и проявлению его патриаршей власти, недовольно позаботился о независимости других русских архиереев и с тою целию, чтобы тем более и яснее открывалось его верховенство и преобладание над ними и всею Церковию. Но если и допустить все это, если согласиться, что старания Никона, направленные против Уложения, были недовольно сильны, все же они не остались бесплодными. Собор 1667 г., как увидим, признал их справедливыми, и Монастырский приказ по решению этого Собора был упразднен царем Алексеем Михайловичем.

С другой стороны, несомненно, что по крайней мере в делах собственно церковных Никон действительно освободил и прочих архиереев от подчинения светской власти. Как сами они в этих делах подлежали власти только своего патриарха, так и в своих епархиях пользовались независимою властию по отношению к подведомому духовенству. "Он, патриарх Никон, и власти, свидетельствует один из современников, хотя и неприязненный Никону за его исправления церковных книг, - пишутся и называются великими государями и свободными архиереями: мы-де суду царскому не подлежим, судит-де нас отец наш патриарх. Они ж в своих паствах поставляют архимандритов, и игуменов, и протопопов самовольством, кто им годен, без указу великого государя, потому они называются свободными. А что они царскому суду не подлежат, и то есть свобода ж". К сожалению, и по делам церковным, предоставив епархиальным архиереям некоторую долю независимости от светской власти, Никон пользовался тою же светскою властию, чтобы порабощать архиереев себе еще более и нарушать их права в их собственных епархиях. Мы видели, как действовал Никон при устроении трех своих монастырей: Иверского, Крестного и Воскресенского - и как по его ходатайству государь не только жаловал этим монастырям или утверждал за ними разные вотчины и угодья, но приписывал к ним целые монастыри с их вотчинами и угодьями. Таких монастырей приписано было четырнадцать, в том числе семь приписано к одному Иверскому монастырю. Все они находились не в епархии патриаршей, а в епархиях других архиереев, Тверского и Новгородского, и все, лишь только приписывались к монастырям Никонова строения, переходили из-под власти своих епархиальных архиереев под власть самого Никона. Вместе с тем многие из вотчин Никоновых и приписанных к ним монастырей находились также в чужих епархиях, и все приходские церкви в этих вотчинах, числом до 50, поступали также под власть Никона. У архиереев не только отнималось принадлежавшее им право правления и суда по отношению к тем монастырям с их настоятелями и братиею и к тем приходским церквам с их духовенством и прихожанами по делам духовным, но отнимались в некоторой степени и материальные средства к жизни, потому что все годичные дани и разнообразные пошлины, какие прежде означенные монастыри и их настоятели, равно приходские церкви и их духовенство, вносили своим епархиальным владыкам, теперь должны были поступать в казну самого патриарха. Пока Никон находился на своей кафедре, архиереи и монастыри молчали и повиновались. Но, когда пал, они подали на него за такое злоупотребление власти много жалоб. И Собор, судивший Никона, нашел жалобы справедливыми и возвратил все те приписные монастыри и все приходские церкви в вотчинах Никоновых монастырей под власть местных епархиальных архиереев, а Никона признал виновным в том, что он поступал в этом случае вопреки церковным правилам и не объявлял тех правил царю государю, чрез что и вводил его в заблуждение.

IV

Кроме двух главных дел, которым было посвящено недолговременное патриаршествование Никона и о которых мы доселе говорили, оно ознаменовалось и другими деяниями его как верховного пастыря Русской Церкви. Никон имел от природы ум светлый, твердый и обширный, и этот ум успел обогатить чрез чтение книг разнородными познаниями в слове Божием, в писаниях святых отцов, в церковной истории и особенно в канонах Церкви. При таком уме и познаниях он обладал еще редким даром слова и голосом чистым, сильным, приятным, мог говорить даже без приготовления разумно, назидательно, сладко. Этим-то даром слова и достоинствами своей беседы Никон прежде всего и покорил себе сердце молодого царя Алексея Михайловича и потом обратил на себя особенное внимание Иерусалимского патриарха Паисия, когда был еще архимандритом. Сделавшись митрополитом Новгородским, Никон кроме чтения готовых церковных поучений, положенных на воскресные дни и праздники, начал и от себя проповедовать в церкви - что было тогда совершенною новостию - и своими проповедями привлекал к себе толпы слушателей. Между современными архипастырями не было не только равного, но и подобного ему в этом отношении. Надобно, однако ж, заметить, что такой отзыв о Никоне делает приверженный к нему клирик его Шушерин и что у нас были уже в то время и другие лица в духовенстве, которые не ограничивались только чтением готовых проповедей в церкви, но предлагали при этом и от себя поучения к народу и даже славились своими поучениями, каковы были, как мы отчасти и видели, известные протопопы - соперники Никона: Иоанн Неронов московский, Аввакум юрьевский и Логгин муромский.

Сделавшись патриархом, Никон еще усугубил свою ревность в проповедании слова Божия и почти за каждою своею службою обращался с назидательными беседами к народу. Иногда он только читал сам поучения из святых отцов и других книг, для того назначенных, следуя общему правилу, соблюдавшемуся тогда в нашей Церкви. В этих случаях он выходил из алтаря на амвон, диаконы выносили и развертывали пред ним книгу, и он прочитывал то, что следовало или что желал прочитать. В другое время Никон не ограничивался одним лишь прочтением готовых поучений, а делал к ним собственные пояснения и дополнения. В неделю мясопустную 1655 г., когда Никон в первый раз совершил литургию вместе с двумя патриархами, он по окончании ее "не только прочел поучение на тот день, но и сам проповедовал и пояснял прочитанное предстоящим". В неделю православия того же года он "не только прочел всю соответствующую дню Беседу о поклонении св. иконам от начала до конца, но присоединил к ней свои объяснения и увещания, очень обширные". Иногда же Никон не довольствовался и одними пояснительными дополнениями к прочитанным проповедям, а произносил свои самостоятельные поучения. Например, в ту же неделю православия кроме прочитанной Беседы о поклонении святым иконам и своих дополнений к ней Никон сказал еще Слово о том, как должно слагать персты для крестного знамения. В неделю мясопустную 1656 г., "после обедни (в Успенском соборе), как только патриарх Никон прочел поучение на тот день и сказал проповедь, одна из монахинь выступила вперед и объявила царю и патриарху, что она с давнего уже времени была больна и что она в прошлую ночь, оставшись в соборе, уснула у раки святителя Филиппа. Ночью он явился ей во всем облачении с двумя диаконами, кадившими ему, и, назвав ее по имени, велел ей встать - и она тотчас же выздоровела. Выслушав рассказ, царь пролил обильные слезы, а патриарх начал поучать народ и поучал долго по поводу совершившегося чуда". Этот последний случай показывает, что Никон способен был говорить поучения к народу, даже длинные, без всякого приготовления. А при такой способности, вероятно, он никогда предварительно не писал своих проповедей, и становится понятным, почему ни одна из них не дошла до нас. Не дошли до нас и речи Никона, которые говорил он царю Алексею Михайловичу каждый раз, когда провожал его на войну и потом встречал его по возвращении с войны в столице. Об одной из этих речей сохранилось сказание свидетеля-очевидца, тем более любопытное, что оно дает основание заключать и вообще о характере проповедей Никона. В 1655 г., 11 марта, пред отправлением государя на войну, патриархи совершили ему в Успенском соборе напутственное молебствие при бесчисленном стечении народа. Когда молебствие окончилось, "патриарх Никон стал пред царем и, призывая ему от Бога благословение и помощь для победы над врагами, начал громким голосом красноречивое Слово, в котором приводил многие примеры такой помощи из древней истории и новой, каковы: победа Моисея над фараоном, Константина Великого над Максимианом и Максентием и другие в том же роде. Речь его была обильна и плодовита и походила на поток, богатый водою. Если он ошибался или путался в словах и запинался, то немедленно оправлялся и продолжал с новою силою. Никто, казалось, не замечал его ошибок и не уставал его слушать. Все молчали и внимали ему, как бы рабы пред господином. Наиболее же возбуждало удивление то, что царь стоял с непокрытою головою, а патриарх был в митре; один со смирением сложил свои руки на груди, а другой в жару ораторства поднимал свои руки, как бы отдавая приказания; царь в молчании склонил свою обнаженную главу к земле, а патриарх, говоря к нему, гордо возносил главу свою, увенчанную митрою; первый как бы притаил свое дыхание и сдерживал чувства, голос же последнего раздавался громко по храму, подобно звону колокола; первый имел вид раба, последний - вид знатного господина. Какое зрелище для нас! Одному Богу известно, что чувствовали мы к государю. Какое необычайное смирение!.. Патриарх окончил свое Слово молитвою и поклонился царю".

Но если не дошли до нас ни речи патриарха Никона к царю, ни поучения, которые произносил Никон к своей московской пастве, то дошли речи его, сказанные на двух Московских Соборах и нам уже известные, дошли поучения его, с какими обращался он ко всей России в двух своих окружных грамотах. Обе эти грамоты разосланы были им в 1656 г., одна от 24 июня - по случаю основания Крестного монастыря, другая от 6 августа - по случаю морового поветрия. В первой грамоте Никон после обычного архипастырского приветствия извещал всех, духовных и мирян, что им основан на острове Кие Крестный монастырь и уже отправлен туда честной крест, устроенный из кипарисного дерева со множеством святых мощей, старался, с одной стороны, расположить своих чад к пожертвованиям на этот монастырь, а с другой - объяснить им силу и действия Креста Христова. "Православные христиане всякого чина и возраста, возлюбленные наши чада, - писал патриарх, - кто из вас всею душою любит Господа нашего Иисуса Христа и Его Честной и Животворящий Крест, тот да подает в монастырь Ставрос, т. е. Крест, на строение и возграждение его от дарованных каждому Богом стяжаний, сколько хочет по благому своему усердию, помня сказанное апостолом: Доброхотна дателя любит Бог (2 Кор. 9.7) - и имея в уме сказанное Богом Израилю: Да не явишися предо мною тощь (Втор. 16. 16). Вы слышали, что сказал Христос Спаситель Своими пресвятыми устами: Блажени милостивии, яко тии помиловани будут (Мф. 5. 7); дадите, и дастся вам (Лк. 6. 38). Поревнуйте той бедной вдовице, которая положила в церковную сокровищницу две последние свои лепты и которую похвалил Христос, так что даяние ее доселе возвещается во всем мире и будет ублажаться до Пришествия Христова. Какой же похвалы и благодати будут достойны те, которые дают многое на потребности и созидание св. церквей?.. Вы знаете, что в том монастыре Крестном как иеромонахи, так и монахи, распявшиеся Христу и взявшие крест свой, будут день и ночь молить распявшегося на Кресте Христа о вашем многолетнем здравии и душевном спасении и о ваших скончавшихся сродниках. Знаете, что милостыня бывает причиною бесчисленных благ, особенно же даваемая на созидание и украшение св. церквей, как свидетельствует Златоуст..." Представив затем несколько выписок из Бесед Златоуста с своими пояснениями о благотворности милостыни на святые храмы, в которых воссылаются молитвы и приносится Бескровная Жертва за живых и умерших, Никон заключил: "Подавайте же, возлюбленные чада, в тот Крестный монастырь на его потребности каждый по своей силе - и Бог Всемогущий воздаст вам по св. Евангелию здесь сторицею и в будущем веке живот вечный, и сила Божественного Животворящего Креста сохранит вас и соблюдет на всяком месте от всякого вреда и порока..." Во второй части своей грамоты Никон желал изложить учение о силе и спасительных действиях Креста Христова и с этою целию воспользовался двумя Беседами из толкового Евангелия: Беседою на 3-ю неделю Великого поста, или крестопоклонную, и Беседою на Воздвижение Честного Креста. Но, приведши выдержки из той и другой Беседы, святитель продолжал речь и от себя: "Если мы желаем почтить приличною честью св. Крест, то должны изображать его на лице своем тремя первыми перстами десницы, совокупляя их во образ Св. Троицы, ибо такой древний обычай имеют по преданию все православные сыны Восточной Церкви. Они совокупляют три первые перста во образ Св. Троицы, просвещением Которой открылось нам таинство Воплощения и мы научились славить Единого Бога в трех Ипостасях, Отца и Сына и Св. Духа. Совокупляя три перста, мы имеем в уме таинство Св. Троицы, а изображая ими на себе Крест Господа, воспоминаем Его страдание и Воскресение и ради их испрашиваем себе помощь от Бога. Он явил первому христианскому царю Константину образ Честного и Животворящего Креста на небеси... и повелел сотворить подобие его и носить пред полками... И Константин силою распявшегося на Кресте Христа Бога нашего одержал три достопамятные победы... И в память тех побед устроил три креста из чистой меди... и возградил на св. горе Афонской монастырь Ставрос во имя Креста Господня, существующий доселе. Один из тех трех крестов принесен в Россию при великом князе Владимире и доныне находится в Москве. Его всесильным действием православные великие князья и цари русские одолевали врагов и покоряли под свою державу окрестные страны. Равно и ныне благочестивый государь наш царь Алексей Михайлович, ревнуя первому христианскому царю Константину, повелел носить один из тех трех крестов пред полками своего благочестивого воинства и силою распявшегося на Кресте Иисуса Христа, истинного Бога нашего, побеждает врагов, как всем видимо. И мы веруем, что Господь Иисус силою того же Животворящего Креста подаст его царскому величеству совершенную победу над всеми врагами и супостатами..."

В грамоте своей по случаю морового поветрия Никон прежде всего призывал всех к покаянию. "От чего поветрие, - писал он, - один Бог ведает, а мы можем только сказать, что не бывает скорби, глада, губительства, недугов и иных бедствий ни в городе, ни в селе, если Господь не попустит... Наш долг молиться и плакать пред Господом Богом не только о себе, но и о людях, дабы со всеми нами сотворил милость Свою, но и вас молим, всех и каждого, каяться в ваших грехах, бывших и настоящих, очистить себя св. исповедию, и молитвою, и постом, со слезами укротить праведный гнев Божий (причем приведено 69-е правило св. апостолов). Да постится же каждый из вас по силе, как сын Восточной Церкви, и да причастятся все, кого признают достойными духовные отцы, Животворящих Тайн Христовых. Если же кто и после этого завещания нашего не отступит от злодеяний своих, и св. исповедию, постом и молитвами не сделается своим Господу, и не сподобится Св. Тайн, то да ведает, что я чист от всякого нарекания, сказав вам волю Господню, заботясь о вашем здравии и спасении". Затем Никон убеждал всех, чтобы сами берегли себя с Божиею помощию от морового поветрия и удалялись от него и что такое бережение себя - дело доброе, и в подтверждение своих слов привел отрывок из святого Афанасия Великого, указывал на пример Самого Спасителя, Который бежал от Ирода и не раз уклонялся от иудеев, хотевших умертвить Его, на пример святого апостола Павла, также не раз спасавшегося от врагов, и на недавний пример жителей Москвы во время бывшего в ней (1654) поветрия. "Те, которые бежали тогда из Москвы с надеждою на Бога в здоровые места, говорил Никон, - те и ныне здравствуют и поучаются на богоугодные дела. А те, которые не захотели спасаться, те не только самих себя повергли в погибель, но увлекли туда и многих ненаученных, обольстивши их своими ложными видениями и снами, за что и приимут месть от руки Вседержителя не менее убийц... Да и об нас тогда многие, собираясь вместе, говорили неподобное, приписывали нам грехи, которых мы не только не делали, но и в мыслях не имели, обвиняли нас за отхождение из Москвы, хотя оно было по указу великого государя, - буди им милость Божия и не постави им, Господи, греха... Они от лукавого своего сердца предлагали свои ложные видения простецам, а простецы, напитавшись лживыми баснословиями крамольников, клеветали то на одного, то на другого и называли их виновниками морового поветрия..." Потому Никон умолял, чтобы и теперь, во время нового морового поветрия, не верили лживым пророкам, которые во множестве являются в разных местах и кричат: "Видел сон, видел сон и получил от Господа такое-то извещение" или говорят: "Ради такого-то или другого человека постигла нас язва" и увлекают многих простых людей к погибели. Никон советовал: "Приводите таких лжепророков и сновидцев к нам, вашему пастырю, а мы данною нам от Христа Бога властию вязать и решить наложим на таких лжесловесников подобающее обличение по преданию св. Восточной Церкви". В заключение патриарх приглашал всех: "Приидите, восплачем все пред Господом... посеем слезами да пожнем в радости, будем ниневитянами, а не содомлянами, изыдем из Содома и убежим в Сигор"; излагал довольно длинную покаянную молитву к Богу от лица своих духовных чад и снова призывал всех покаяться, оставить грехи и своими добродетелями привлечь на себя милость Божию. Нельзя не сознаться, что обе окружные грамоты Никона, нами рассмотренные, и особенно последняя, страждут многословием, повторениями, растянутостию и что самый слог в грамотах недовольно чист и правилен, а по местам и недовольно вразумителен - недостатки, которые заметили мы и в двух речах Никона, сказанных им на Московских Соборах 1654 и 1655 гг. С другими литературными трудами Никона, не относящимися к его проповедничеству, познакомимся впоследствии.

Никон сам не знал в детстве другой школы, кроме первоначальной, не обучался другим языкам и наукам, кроме славянской грамоты и письма. Но при своем светлом уме он понимал значение наук и научного образования и потребность для русских знания особенно греческого языка. И потому, лишь только сделался патриархом, он основал в Москве греко-латинское училище наподобие тех, какие существовали в Западной России. Ученый иностранец Адам Олеарий, в первый раз посетивший Москву в 1634 г., и потом посещавший ее еще несколько раз, и не раз дополнявший описание своего путешествия к нам, в издании этой своей книги 1656 г., где упоминает уже и о патриархе Паисии Иерусалимском, замечая, что он "лет шесть тому назад, именно в 1649 г., приезжал в Москву", и о патриархе Никоне, поместил следующее известие: "В настоящее время, к немалому удивлению, русское юношество по распоряжениям патриарха и великого князя начинают обучать греческому и латинскому языкам; для этого близ патриаршего двора учреждена уже латинская и греческая школа, которою заведывает и управляет один грек по имени Арсений... Чтобы учиться, у русских в добрых головах недостатка нет: между ними встречаются такие способные люди, одаренные ясным умом и хорошею памятью". Этот Арсений Грек был тот самый, которого вызвал Никон из Соловецкого монастыря, сделал своим библиотекарем и "устроил, по выражению Неронова, яко учителя, паче же к тиснению печатному правителя". Долго ли существовала греко-латинская школа после падения Никона и какие принесла плоды, сведений не сохранилось. Сам Никон, как свидетельствует Павел Алеппский, "очень любил греческий язык и старался ему научиться", будучи уже патриархом. Свое сочувствие и уважение к наукам и просвещению Никон выразил также составлением своей библиотеки. В конце июля 1658 г., после того как Никон удалился с кафедры в Воскресенский монастырь, царь Алексей Михайлович приказал переписать патриаршую, домовую и келейную, казну и книги в патриаршем Казенном приказе и кельях патриарха, и при этом книг оказалось более тысячи. Много было тут книг славянских, письменных и печатных, - некоторые из них могли перейти от прежних патриархов. Еще более книг греческих, также письменных и печатных, - это преимущественно были книги, принесенные с Востока старцем Арсением Сухановым и купленные там на государевы деньги и соболи. Но немало находилось здесь книг греческих и греко-латинских, купленных на собственные келейные деньги патриарха Никона в Новгороде и состоявших под непосредственным заведованием Арсения Грека. В этой лично Никону принадлежавшей библиотеке встречаем весьма ценные книги, каковы: а) письменные: Номоканон греческий, харатейный, с толкованиями; девять Служебников греческих, харатейных; три церковных Устава греческих; три книги Григория Богослова греческих, харатейных; б) творения знаменитейших отцов Церкви, изданные в западных типографиях на греческом и латинском языках или на одном латинском, именно: Дионисия Ареопагита, Иустина Философа, Григория Чудотворца, Климента Александрийского, Киприана, Кирилла Иерусалимского, Афанасия Великого, Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоустого, Григория Нисского, Кирилла Александрийского и др.; в) церковно-исторические книги, изданные там же на греческом и латинском языках: акты Соборов, Вселенских и Поместных; "История" Евсевия Кесарийского, Никифора Каллиста; История Флорентийского Собора и пр.; г) сочинения древних языческих писателей, изданные на тех же языках, как-то: Плутарха, Демосфена, Геродота, Страбона, Аристотеля. Все эти книги по окончании переписи их, как принадлежавшие Никону, были немедленно пересланы к нему в Воскресенский монастырь по приказанию государя, а из греческих книг, купленных Сухановым, одни пересланы были туда же, к Никону, другие же переданы справщику Арсению Греку.

Патриарх Никон весьма любил церковное богослужение, для которого столько потрудился при исправлении церковных книг и обрядов. Каждый день посещал все службы в своей домовой церкви и очень часто служил сам. Богослужение Никона отличалось необычайною торжественностию, особенно в большие праздники, когда он священнодействовал в соборной церкви. С ним обыкновенно служили несколько митрополитов и архиепископов, которые становились не рядом с ним, а по сторонам вместе с архимандритами и прочими священниками. А пока в Москве находились патриархи, Антиохийский и Сербский, Никон приглашал и их обоих к совокупному священнослужению и между ними всегда первенствовал, несмотря на то, что Антиохийский в порядке патриархов занимал высшее место. Главным из диаконов при богослужении Никона постоянно был архидиакон, и за ним уже следовал протодиакон. Число служащих с Никоном литургию, со включением и диаконов, начинаясь с 30, доходило до сорока и пятидесяти с лишком, даже до 75. Например, в 1655 г. на праздник святителя Петра, 21 декабря, служащих с Никоном было 42 человека; в следующем году на праздник Крещения Господня - также 42 человека, в мясопустную неделю - 44 человека, в сырную - 30 человек; в неделю 5-ю по Пасхе (4 мая), когда происходило рукоположение Астраханского архиепископа Иосифа, - 54 человека; в неделю 7-ю по Пасхе, когда анафематствовали Неронова, - 56 человек; в 1657 г. на праздник Рождества Христова - 75 человек. Кроме своей торжественности богослужение Никона поражало еще, особенно иноземцев, своею продолжительностию и благочинием. Описывая первую литургию, которую совершал Никон в Успенском соборе вместе с двумя другими патриархами, Антиохийским и Сербским, в неделю мясопустную, когда пред литургиею совершен был и обряд воспоминания Страшного суда, Павел Алеппский свидетельствует, что, начавшись в три часа (по тогдашнему счету) с раннего утра, все богослужение продолжалось до сумерек, и прибавляет: "Души наши изнемогли от этой продолжительности; спаси и сохрани нас. Господи". А описывая затем другую литургию, в неделю православия, когда после Трисвятого происходил и обряд православия, тот же Павел говорит: "Мы вошли в церковь, когда колокол ударил три, а вышли из нее не ранее десяти, проведши таким образом около семи часов на ногах на железном помосте под влиянием сильной стужи и сырости, проникавшей до костей... И патриарх не удовольствовался еще только службою и прочтением длинного синаксаря, но присоединил и длинное поучение. Боже, даруй ему умеренность. Как сердце его не чувствовало сострадания ни к царю, ни к малым детям? Что сказали бы мы, если бы в наших странах было это? О, если бы Господу угодно было послать нам такое терпение и крепость!" Впрочем, жалуясь на продолжительность службы в неделю православия, Павел вместе с тем сознается: "Мы были поражены изумительною правильностию и порядком всех этих церемоний и священнодействий. Несмотря на то что мы чувствовали сильный холод и великую усталость вследствие долгого стояния без движения, мы забывали об этом от душевного восхищения, созерцая такое торжество православия и внимая прекрасному чтению архидиакона, который произносил слова хотя сдержанно, но голосом густым, приятным и увлекательным".

Будучи человеком атлетического сложения, полный сил, крепости и здоровья, казалось, Никон не знал усталости. Случалось, что царь приглашал его и патриарха Макария к себе на торжественный обед (в день именин царевича, на праздник Рождества Христова и др.); обед начинался в полдень и продолжался почти до полуночи и далее. И после такого обеда Никон прямо из царских палат отправлялся вместе с царем в Успенский собор к заутрене, к изумлению сирийцев, и оставался там за богослужением до рассвета. Однажды оба патриарха совершили литургию в женском монастыре святого Саввы, недавно устроенном в Москве для монахинь, переселившихся из Смоленска и Могилева, и из монастыря поехали к обеду в один из загородных домов Никона, в семи верстах от Москвы. Обед был роскошный и многолюдный: тут находились вельможи, архиереи, архимандриты, священники и даже дьяконы. Но лишь только окончился этот званый обед, Никон поспешил в Москву и при звоне колоколов отправился прямо в соборную церковь к вечернему богослужению, так что Павел архидиакон невольно воскликнул в своем дневнике: "Какое удивительное терпение и крепость!". Поражал также Никон пышностию и великолепием своих одежд, в каких являлся совершать и совершал церковные службы. Его мантия была зеленого бархата с источниками из белой тесьмы с красною полоскою посредине; скрижали на мантии - малинового бархата с изображениями на них херувимов, вышитыми золотом и жемчугом. На белом клобуке патриарха вверху утвержден был крест на круглом золотом подножии, украшенный драгоценными камнями и жемчугом; с передней стороны изображение херувима, низанное жемчугом; на воскрилиях такие же изображения с драгоценными камнями.

О богатстве саккосов патриарха Никона дают понятие те из них, которые сохранились доныне в Московской патриаршей ризнице. Один из этих саккосов, аксамитный золотной, низанный жемчугом и украшенный сребропозлащенными дробницами и разноцветными камнями, пожалован Никону в 1653 г., апреля 3-го, царем Алексеем Михайловичем в придворной церкви Рождества Пресвятой Богородицы. Другой, атласный золотной, низанный кафимским жемчугом, поднесен Никону в том же году, в месяце мае, от имени царя и царицы в государевом селе Коломенском. Третий, тканный пряденным золотом и с обеих сторон обнизанный сверху донизу кафимским жемчугом, сделан для Никона по повелению царя и царицы в 1-й день октября 1655 г. Четвертый, аксамитный золотной, петельчатый, низанный по черному бархату кафимским жемчугом, подарен Никону государем по боярине Никите Ивановиче Романове. В Записной книге священнослужений патриарха Никона упоминается еще, что в 1656 г., на самый праздник Богоявления, когда у царя был стол для всего духовенства, тотчас по окончании стола поднесен был Никону в дар от царя "сак греческой, аксамитной, красной, петельчатой" и что 2 июля того же года на Никоне, служившем у Риз положения, был "сак алтабасный государини царици". Не ограничиваясь царскими подарками, Никон устроял себе саккосы и сам. На праздник Пасхи (15 апреля 1655 г.), говорит Павел Алеппский, Никон надел на себя саккос, недавно устроенный по заказу его, из желтой венецианской парчи, вышитой чистым золотом, аршин которой стоил более пятидесяти динариев (рублей); саккос этот по всем краям на четыре пальца ширины усыпан был крупным жемчугом и драгоценными камнями высокой цены. Он стоил будто бы более тридцати тысяч динариев и был невыносимо тяжел; один епитрахиль при нем, усаженный жемчугом, весил целый пуд, так что Никон при всей своей крепости оставался в этом саккосе только до окончания канона, а потом вошел в алтарь и надел на себя саккос полегче. На праздник Рождества Христова в том же году Никон возложил на себя новый саккос, который стоил ему, как говорили, семь тысяч золотом. "Подобных вещей у него, - замечает Павел, более ста. хранящихся с самых древних времен, да и сам Никон к этим прежним беспрестанно присоединяет все новые". Точно так же, как четыре саккоса, сохранились в Патриаршей ризнице и четыре митры патриарха Никона, которые все усыпаны жемчугом и драгоценными камнями и все подарены были Никону от государя. Первая, известная под именем средней митры (в 6 У, вершка), подарена от царя и царицы 28 марта 1653 г. Вторая, называвшаяся большою митрою (в 7 вершка), - также от царя и царицы 20 октября того же года. Третья, которую называли короною (в 6 вершков), устроена была по заказу царя Алексея Михайловича в Константинополе под наблюдением самого патриарха Иоанникия, привезена в Москву Мануилом греком в феврале 1654 г. и подарена была Никону государем от имени царевича Алексея Алексеевича в день Успения Пресвятой Богородицы - за эту митру заплачено государем 1230 рублей. Четвертая, известная под именем большой короны (в 6 3/4 вершка), подарена в вечную память боярина Никиты Ивановича Романова 1 июня 1655 г. Две последние митры назывались коронами, потому что вокруг той и другой над нижним обручем помещена корона. Из Записной книги священнослужений патриарха Никона видно, что он нередко облачался и в саккосы своих предместников-патриархов и митрополитов, особенно митрополита Фотия, и что вообще облачение Никона различалось троякое: большое, среднее и меньшее. Вот, например, как описывается каждое из них: в 10-й день декабря 1655 г., когда встречали государя, возвращавшегося из Литвы, на Никоне "облаченье было большое: стихарь красный камчатой, пояс, и патрахиль, и поручи большие, и палица большая жемчужная, сак фотиевской большой, амофор новый большой, низан по золоту, митра большая, панагия келейная со алмазы". В 21-й день декабря того же года, на праздник святителя Петра, Никон "облачался в большое облачение: сак был новый, аксамитной, большой, амофор новый, большой, золотой, митра большая, панагия цареградская, крест яхонтовый". В навечерие Рождества Христова в том же году Никон облачался "в среднее облачение: сак был спаской, и митра средняя, и амофор средний". На вечерне под 2 февраля у Сретения, вверху (во дворце) облачался "в греческое облачение меньшее, а была на нем корона, а не митра". На вечерне под 3 февраля того же года у Екатерины мученицы, вверху на патриархе "облачение было меньшее и корона", а на всенощной "облачение среднее, сак персидской бархатной, что сделай в Вязьме".

Стараясь исправлять наши богослужебные книги по старым спискам и во всем согласовать наше богослужение с греческим, Никон не раз показывал любовь свою к этим старым спискам и греческому богослужению при самых своих священнодействиях. В 1656 г., апреля 29-го, он совершал в Успенском соборе молебствие, отпуская воевод на государеву службу, князя Алексея Никитича Трубецкого со товарищи, и при этом "молитвы отпускные говорил по киприановскому Требнику". В 23-й день июня того же года, совершив крестный ход в Сретенский монастырь и оттуда обратно в Успенский собор, Никон прочитал здесь "молитву в Потребнике киприановском". В 1657 г., сентября 1-го, патриарх совершил обряд новолетия на площади "по Чиновнику печатному против прежнего (т. е. согласно с прежним) и против Потребника киприановского". Еще чаще Никон допускал, чтобы или все богослужение, или некоторые части его отправляемы были у нас по-гречески. Устроив на подворье своего Иверского монастыря в Москве церковь, он просил освятить ее Антиохийского патриарха, чтобы видеть, насколько греческий чин освящения сходен с русским. В назначенный для освящения день, 27 мая 1656 г., Никон со всеми властями облачился в церкви трех святителей, что у него на сенях, и пошел крестным ходом к Лобному месту, приказав нести в числе других икон и Иверскую икону Богоматери, приготовленную и богато украшенную им для Иверской обители. Совершив на Лобном месте обычное осенение, отправился в Посольскую улицу к Иверскому подворью. Здесь навстречу из церкви Пафнутиевского подворья вышел патриарх Макарий с своими греческими властями, неся на главе святые мощи. Оба крестные хода соединились, вошли в Иверское подворье и три раза обошли вокруг новой церкви. Затем Макарий совершил освящение церкви, причем пели все его греческие старцы, а "архидиакон Московского патриарха и несколько писцов тут же записывали, как шла вся эта церемония". По окончании освящения, отпустив крестный ход в Успенский собор, Никон вместе с Макарием совершил в новоосвященной церкви литургию, в продолжение которой все читалось и пелось только по-гречески. В декабре того же года, когда Антиохийского патриарха Макария уже не было в Москве, патриарх Никон ездил в Вязьму для встречи государя царя, возвращавшегося с войны, и, встретив, провожал его с крестным ходом в царские хоромы, причем певчие дьяки по приказу патриарха и в продолжение всего пути и в царских хоромах пели по-гречески. В 1657 г., сентября 5-го, Никон служил после вечерни торжественный молебен в Чудовом монастыре накануне его храмового праздника, и канон пели протопопы по-гречески, а на самый праздник за всенощной тропарь и седальны воскресные пели по-гречески певчие, дьяки и подьяки. Сентября 14-го, на Воздвижение, когда Никон воздвизал крест в Успенском соборе, певчие пели и по-славянски и по-гречески. Октября 1-го, во время крестного хода из Успенского собора в Покровский монастырь, в присутствии патриарха и царя некоторые песни певчие пели по-гречески. Декабря 25-го, на праздник Рождества Христова, во всенощной канон пели дьяки-певчие по-гречески. В 1658 г., во время служения Никона даже в придворных церквах, 12 генваря и 2 февраля, канон за всенощной певчие пели по-гречески и пр. Как ни строг был Никон в исполнении обрядов и церемоний, принятых всею Восточною Церковию, но в обрядах местных, существовавших только у нас, вроде шествия на осляти в неделю ваий, он позволял себе действовать по своему усмотрению. В 1655 г. Никон совершил этот обряд сходно с тем, как совершался он прежде. В Вербное воскресенье, облачившись в полное облачение пред литургией в соборной церкви, вместе с многочисленным духовенством он вышел из нее западными дверями и тут же сел на приготовленное осля (вернее - лошадь, совершенно закрытую белым саваном, кроме глаз), держа в левой руке Евангелие, а в правой крест. И затем двинулся в путь со всем крестным ходом, в котором участвовал и Антиохийский патриарх Макарий, при несметных толпах народа, причем вербное дерево везено было впереди. Когда шествие приблизилось к церкви Входа во Иерусалим (один из приделов Покровского собора), Никон сошел с осляти, вошел в церковь, прочел в ней праздничное Евангелие, приложился к иконе праздника и, вышедши из церкви, снова сел на осля и отправился прежним путем со всем крестным ходом в Успенский собор, где и совершил литургию. Но в следующем (1656) году Никон поступил иначе. Из соборной церкви в Вербное воскресенье он не поехал на осляти к церкви Входа во Иерусалим, а пошел пешком во главе крестного хода и, совершив краткое молебствие в этой последней церкви, пошел из нее также пешком к Лобному месту. На Лобном месте велел архидиакону читать Евангелие о Входе Спасителя во Иерусалим, и, когда архидиакон произнес: Обрет же Иисус осля, седе на не (Ин. 12. 14), протопоп и протодиакон подвели к Никону осля. Он сел на осля и от Лобного места совершил обычное шествие в Успенский собор. Замечательно также, что Никон, несмотря на происходившие у нас жаркие споры о прилоге "и огнем" в известной молитве на водоосвящение, окончившиеся исключением этого прилога из молитвы, удерживал, однако ж, самый обряд. Накануне Богоявления, в 1655 г., освящая воду на реке Москве, он тотчас после троекратного погружения святого креста "взял три больших восковых свечи и, обернув их вниз, погрузил в воду с огнем, и они там погасли".

Любовь свою к храмам и святым иконам Никон показал, когда созидал храмы в трех своих монастырях, Иверском, Крестном и Воскресенском, и когда для первого устроил икону Иверской Божией Матери в 14000 рублей, а для второго большой крест с множеством святых мощей и драгоценных украшений. Ту же любовь он показал и при устроении церквей в своих новых каменных палатах. Эти палаты, которые заложил Никон, как только сделался патриархом, подле прежних патриарших покоев и для сооружения которых вызвал лучших немецких мастеров, строившиеся три года и стоившие, как говорили, до пятидесяти тысяч рублей, были предметом удивления для современников. (Кроме каменных великолепных палат Никон тогда же построил для себя на патриаршем дворе и зимние, весьма уютные, деревянные хоромы.) Внизу каменных палат наиболее замечательны были семь присутственных зал, о которых мы уже упоминали, а во втором этаже особенно поражала огромная зала, не столько своею величиною и богатством украшений, сколько чрезвычайно пространным сводом, не опиравшимся ни на каком столбе, называвшаяся крестовою палатою (где ныне мироваренная). В самой средине второго этажа Никон устроил церковь во имя святителей Московских Петра, Алексия, Ионы и Филиппа, благолепно украсил ее и в ней большею частию и присутствовал при богослужении; над дверями в эту церковь он поместил иконы названных святителей, а внутри ее - портреты всех шести Русских патриархов, бывших до него, следовательно и Игнатия, и свой собственный. Другую благолепную и величественную церковь во имя Пресвятой Троицы устроил в той части второго этажа, которая окнами обращена на площадь к Чудову монастырю (где ныне церковь святых дванадесяти апостолов). Еще две церкви, неизвестные по имени, устроил вверху, в третьем этаже здания, где были комнаты для диаконов, возвышавшиеся над всем городом. Новые палаты патриарха Никона с их церквами совершенно окончены были к концу 1655 г., и 22 декабря он светло отпраздновал свое в них новоселье. При описании в 1658 г. домовой казны и утвари патриарха Никона в палатах его оказалось изумительное множество святых икон и крестов, в том числе унизанных жемчугом и драгоценными камнями, хотя, конечно, нельзя утверждать, чтобы все эти иконы были приобретены или устроены самим Никоном: часть из них могла перейти к нему от прежних патриархов, а другая часть могла образоваться из тех икон, какие были подносимы ему архиереями и настоятелями монастырей и церквей, равно и другими лицами при разных случаях. Мы уже упоминали, как ратовал Никон против икон латинского письма, которые начали было входить у нас в употребление, и требовал, чтобы наши иконописцы неизменно держались древних греческих подлинников и образцов; не менее ратовал он и против неблагочинного употребления православных икон. Существовал у нас тогда обычай, по которому христиане, как бы не довольствуясь теми иконами, какие находились в их приходской церкви, приносили еще в нее каждый свою икону. Этими иконами увешивались все стены церкви, не только боковые от алтаря, но и противоположные ему. Каждый ставил свечу пред своею иконою и пред нею молился, не позволяя того другим. От этого происходило, что когда присутствующие в церкви начинали класть поклоны пред своими иконами, то все смотрели врозь и обращались к алтарю и друг к другу одни боком, другие даже задом, и нарушалось единство в церковной молитве. Никон строго запретил такое чествование святых икон и велел вынести из церквей все иконы, принадлежавшие частным лицам и развешанные по стенам, несмотря на ропот и неудовольствие невежественных людей.

Как правитель Церкви Никон отличался неустанною деятельностию. Начальники всех семи присутственных зал, или приказов, находившихся под его палатами, ежедневно являлись к нему с своими докладами, на которые он тотчас же и давал свои решения. А те просьбы, которые принимал он лично, когда шел в церковь или из церкви, он читал сам и писал на них свои резолюции. Сам испытывал всех ставленников для своей обширной епархии. Они обыкновенно являлись в ту из присутственных палат, которая назначена была для разбирательства дел белого духовенства и находилась под управлением патриаршего казначея, и здесь подавали свои просьбы и документы. Когда просителей собиралось от двадцати до тридцати, казначей представлял всех их с их бумагами патриарху Никону. Никон обходил их с книгою, заставлял каждого читать и петь и тут же полагал свои резолюции на их просьбах: одних удостаивал просимого сана, другим отказывал в просьбе. Для дел более важных или касавшихся всей Церкви Никон часто, как мы видели, созывал Соборы. На одном из этих Соборов, бывшем в октябре 1656 г., была учреждена новая епархия - Вятская. Вятка со всем ее округом доселе состояла в епархии патриарха и, будучи очень удалена от Москвы, нуждалась в особом архипастыре, между тем как в Коломне, довольно близкой к Москве, находился самостоятельный епархиальный епископ. Потому решено было открыть в Вятке епископскую кафедру и переместить на нее Коломенского епископа Александра, самую же епархию Коломенскую закрыть и присоединить ее к области патриаршей. В состав Вятской епархии кроме страны Вятской отделены были из Вологодской епархии Великая Пермь, Чердынь и Соль Камская с уездами, а взамен того к Вологодской перечислены частию из патриаршей, частию из Ростовской епархии Белоозеро, Чаропский округ и Пошехонье с уездами. Учреждение Вятской епархии действительно вызвано было нуждою, но не было никакой нужды закрывать епархию Коломенскую и присоединять ее к патриаршей. Коломенская епархия существовала уже более трех столетий; епархий у нас было очень мало и недостаточно, судя по количеству народонаселения, а епархия патриаршая и без того была слишком обширна. Не без основания подозревали Никона, что он хотел только воспользоваться имуществом и вотчинами Коломенской кафедры и увеличить доходы с своей епархии чрез присоединение к ней Коломенской, а с другой стороны, хотел показать свое неблаговоление к епископу Коломенскому Александру, тайно враждовавшему против новоисправленных книг, переместив его из благоустроенной и обеспеченной епархии в новую, где долго не было своего помещения ни у епископа, ни у его свиты, и на прокормление его дана была только одна вотчина - Бобинский стан да Предтеченский монастырь в городе Котельниче. Александр неохотно покорился новому своему назначению и прибыл на Вятку в город Хлынов только 4 апреля 1658 г. Для наблюдения за духовенством в Москве Никон имел своего рода полицию. Его подьяки ходили по всем соборам и церквам, и если кого из причта не было в церкви или там происходило какое бесчиние, то виновные немедленно подвергались наказаниям, а патриаршие стрельцы постоянно ездили по улицам города и, лишь только встречали пьяного священника или монаха, тотчас тащили его в темницу, где на ноги и на шею накладывали ему кандалы и приковывали его к тяжелой колоде. Никон не давал пощады никому: ни протопопам, ни настоятелям монастырей, ни самим архиереям - и, например, Сибирскому архиепископу Симеону на целый год (с 25 декабря 1656 г. по 25 декабря 1657 г.) запрещал священнослужение за то, как можно догадываться, что он несправедливо предал проклятию одного из дьяков своих, Ивана Струну, и жестоко поступил с боярским сыном Бекетовым, несчастно скончавшимся. Из частных распоряжений Никона нельзя не упомянуть о распоряжениях его относительно татей, разбойников и всяких воровских людей. В 1656 г. он приказал в отсутствие государя из Москвы разослать (от 16 августа) грамоты по всей России и объявить по городам и селам, на площадях и торжищах, на улицах и перекрестках и в других местах, чтобы тати, разбойники и всякие воровские люди без боязни являлись к местным воеводам, старостам и в съезжие избы и приносили покаяние в своих винах пред Богом и государем и что если они таким образом покаются, то государь пожалует их, не велит их казнить, а вместо смерти дарует им живот. Когда же с течением времени оказалось, что эта кроткая мера не принесла пользы, то Никон, рассчитывая подействовать на тех же самых людей страхом, запретил священникам принимать от них исповедь и удостаивать их святого причастия даже пред смертию, на которую они будут осуждены, за что и сам впоследствии на Соборе 1667 г. подвергся осуждению.

Но не одною строгостию и суровостию по делам церковного управления и суда Никон возбуждал против себя недовольство, особенно в духовенстве. В челобитной, поданной царю в 1658 г. неприязненными Никону лицами, на управление его высказывались еще следующие жалобы: 1) отменил он прежние пошлины с духовенства за поставление на церковные степени, а установил новый порядок: велел ставленникам привозить отписки от своих местных десятильников и поповских старост, но для этого тратится каждым ставленником от двух до четырех недель, да на харч рубль и два. Прибыв с отписками в Москву, ходят ставленники на патриарший двор, ждут там до глубокой ночи да насилу недели в две дождутся слушанья, т. е. испытанья, и затем проживают в Москве еще по 15 и по 30 недель, пока будут поставлены, так что поповство обходится по пяти и по шести рублей кроме харчей и посулов архидиакону и дьякам. 2) При прежних патриархах, кроме Иосифа, ставленники все ночевали в хлебной патриаршей безденежно и невозбранно ходили рано и поздно до самых крестовых сеней патриарха, к казначею, ризничему, в Казенный приказ, а зимнею порою все дожидались в крестовой. Теперь совсем не то: страшно приблизиться и к воротам патриарха, которые постоянно заперты; священники не смеют входить к нему даже в церковь, чтобы принять благословение, а ставленникам не велят стоять и в сенях, и зимою мучатся бедные на крыльце. 3) По отдаленности некоторых мест патриаршей епархии от Москвы прежде попы ставились там от ближайших соседних архиереев и получали перехожие в местных десятильнических дворах. Патриарх Иосиф, желая собрать себе имение, запретил это и велел всем ставиться и получать перехожие в самой Москве, что соединено для духовенства с крайними издержками и тратою времени. Того же самого постоянно держится и Никон. 4) Велел Никон во всей своей области по городам и уездам переписать духовенство и вновь обложил данью: назначил с попова двора по восьми денег, с дьяконова по алтыну, с дьячкова, Пономарева и просвирнина по грошу, с нищенского по две деньги, с четверти земли по шести денег, с копны сена по две деньги и пр. Насколько верны все эти жалобы против Никона и нет ли тут преувеличений, определить нет возможности.

Недолго управлял Церковью патриарх Никон: всего шесть лет. Но надобно удивляться, как и шесть лет мог он устоять на высоте своей святительской кафедры. С самого вступления на нее он принялся за исправление церковных книг и обрядов на основании древних греческих и славянских рукописей и вел дело с такою горячею ревностию и непреклонностию воли. Но истинное значение этого дела, его важность и настоятельную нужду для Церкви понимали тогда у нас вполне кроме самого Никона только весьма немногие. Все другие или мало понимали, или вовсе не понимали и покорялись Никону кто лишь по чувству страха пред ним, кто по чувству уважения к церковной власти, в частности к власти Восточных патриархов и Соборов, принимавших участие в этом деле. Некоторые же тотчас открыто протестовали против предприятия Никонова и говорили, что наши церковные книги, изданные при прежних патриархах, вовсе не требуют исправлений и содержат истинную православную веру, которою спасались наши предки, что Никон не правит, а портит книги, искажает старую веру и вводит новую, что он еретик - враг Божий. И при том грубом невежестве, какое господствовало у нас, при всеобщей слепой привязанности к церковным обрядам, как будто в них заключается самая вера, этот протест нашел себе тайное сочувствие во всех слоях нашего общества и всюду возбуждал неприязнь и ненависть к Никону. А те крутые и суровые меры, какие поспешил он употребить против своих противников (увы, Никон в этом отношении не был выше своего века), только еще более усилили общее сочувствие к мнимым страдальцам за веру и ненависть к их гонителю. Неудивительно, если в среде этих мнимых страдальцев, ожесточенных врагов Никона, весьма рано возникла мысль, как бы свергнуть его с патриаршего престола, и если главнейший из них - Неронов, имевший большие связи в самой Москве и даже при дворе государевом, еще в 1654 г. с уверенностию публично произнес в Вологде известные уже нам слова о Никоне: "Да будет время, и сам из Москвы побежишь никем же гоним, токмо Божиим изволением; да и ныне всем вам говорю, что он нас посылает вдаль, а вскоре и самому ему бегать". Возревновал Никон против икон латинского письма, но и тут поступил слишком круто и резко. Велел насильно отобрать латинские иконы из всех частных домов и на одних иконах совсем выскоблить лики святых, на других выколоть им глаза и в таком виде носить иконы по улицам Москвы. Православные, глубоко чтившие святые иконы и большею частию не умевшие хорошо различать своих икон от латинских, были поражены и увидели в Никоне иконоборца. И когда вскоре за тем в Москве открылся страшный мор, то толпы народа явились на площадях Кремля и, держа в руках иконы, выскобленные по приказанию Никона, вопили: вот за что постиг нас гнев Божий, так поступали иконоборцы, во всем виноват Никон, мирские люди должны постоять за такое поругание святыни. Никона хотели убить, и, может быть, благодаря тому одному, что его не было тогда в Москве, он спасся от неминуемой смерти.

Кроме этих общих причин, возбуждавших более или менее всех против Никона, духовенство и бояре имели еще особые побуждения питать к нему чувства неприязни. Над духовенством Никон властвовал с неограниченною волею и деспотически. Он держал себя высоко и малодоступно по отношению не только к низшему клиру, но и к самим архиереям: не хотел называть их братиями, особенно тех, которые от него получили рукоположение, не уважал их сана, что особенно показал в своем известном поступке с епископом Коломенским Павлом, нарушал их права, отнимая у них монастыри и приходские церкви, которые приписывал к своим излюбленным монастырям и брал под свою непосредственную власть. С беспощадною строгостию и суровостию преследовал всех в среде белого и монашествующего духовенства, кого считал виновными в чем-либо, постоянно наполнял ими свои темницы и наполнил даже отдаленные монастыри Сибири, которые до Никона были почти пусты. Все страшились его, трепетали пред ним и, без сомнения, были бы рады как-нибудь освободиться из-под его тяжелого ига. Для бояр невыносимым казалось уже то, что Никон возвышался над всеми ими своею близостию к государю, своим преобладающим влиянием в советах государя, своею необычайною властию, какой облек его государь. Но еще невыносимее было то, как проявлял Никон над ними эту свою власть, как гордо и повелительно обходился с ними. Еще в бытность его Новгородским митрополитом они говорили: "Неколи-де такого бесчестья не было, что ныне государь выдал нас митрополитом". Что же должны были они чувствовать, когда Никон сделался патриархом и как бы вторым "великим государем", начал давать свои приказы и указы, особенно в отсутствие государя, заставлял их стоять пред собою и с покорностию выслушивать его волю, публично обличал их за то или другое, не щадя их имени и чести? Могли ли они не употреблять всех своих усилий, чтобы свергнуть Никона?

Все могущество Никона основывалось на благоволении к нему государя. Царь-юноша с первого знакомства с Никоном подчинился его влиянию и предался ему всею душою. И эта преданность с течением времени не только не уменьшалась, но еще увеличивалась. Царь более и более облекал его своим доверием, честию и властию и удостаивал его называть даже своим "собинным другом". Но Никон при всем своем уме не умел поставить себя на такой высоте, как следовало бы, по отношению к своему царственному другу. Не умел сдерживать своей необузданной гордости и властолюбия и с упорством оставался верен тому началу, которое высказал еще при избрании его на патриаршую кафедру, т. е. чтобы сам царь слушался его во всем как патриарха. В самой дружбе с царем Никон желал быть лицом господствующим и позволял себе такие действия, которые не могли не оскорблять государя, и, повторяясь нередко, неизбежно должны были вести к столкновениям, к размолвкам и взаимному охлаждению друзей, и наконец привести к разрыву. Мы знаем два-три таких случая, но их было, судя по непреклонному характеру Никона, наверно гораздо больше. Первый случай был торжественный, при избрании Никона на патриаршество, когда он не внял никаким мольбам и убеждениям государя, вынудил его пасть пред собою на землю и исторгнул у государя, как и у всех бывших в соборной церкви, клятвенное обещание покоряться во всем новоизбранному патриарху.

В минуты возбуждения царь, конечно, не понимал, до какого всенародного унижения довел его Никон, но потом, в минуты спокойствия, не мог не сознать этого и не испытать чувства горечи. Прошел год, и Никон до того уже зазнался, что в присутствии целого Собора сказал протопопу Неронову, когда тот напомнил ему о царе: "Мне-де и царская помощь негодна и ненадобна, да тако-де на нее и плюю и сморкаю". Разумеется, никто из присутствовавших на Соборе не осмелился подтвердить этого, боясь Никона, и Никон старался уверить государя, что это клевета Неронова, но Неронов не переставал и впоследствии утверждать, как в письмах к самому государю, так и в своей челобитной Собору 1667 г., что Никон действительно учинил такое поругание царского величества. Прошло еще более двух лет. Никон постановил с Собором, чтобы на праздник Богоявления по всей России водосвятие совершалось вместо двух раз только однажды, накануне праздника. Антиохийский патриарх Макарий всячески убеждал не делать этого, не отступать от древнего обычая. Никон настоял на своем и выпросил у государя согласие на издание указа в том смысле, в каком желал, не сказав государю о несогласии и протесте Макария. Но лишь только Макарий уехал из Москвы (25 марта 1656 г., в воскресенье шестой седмицы Великого поста), кто-то открыл государю всю правду, и государь, полагавший доселе, что Никон поступил так с согласия и по совету Макария, чрезвычайно огорчился и на Страстной седмице, в Великую пятницу, после вечерни завел в церкви с Никоном горячий спор, в жару которого воскликнул: "Мужик, б... сын, глупый человек!" Никон возразил: "Я твой духовный отец, как же можешь ты так унижать меня?" Царь отвечал: "Вовсе не ты мой отец, а святой патриарх Антиохийский - вот кто подлинно мой отец, и я сейчас же пошлю воротить его с дороги". И действительно послал. Это рассказали Макарию при въезде его в Москву на Фоминой неделе встретившиеся ему греческие купцы, присовокупив, что главною причиною того спора было высокомерие патриарха Никона, его грубость и чрезвычайная надменность. И то обстоятельство, что царь именно в Великую пятницу и после вечерни послал гонца догонять Макария и воротить его, делает рассказ этот весьма вероятным, свидетельствуя, что с царем случилось тогда что-то особенное, если он решился в такой великий и святой день и в такое время дня (после вечерни) послать за Макарием, находившимся уже в Волхове, хотя сам царь ничего не сказал об этом Макарию по возвращении его в Москву, вероятно еще прежде примирившись с Никоном по случаю наступившего праздника Пасхи. Не надобно также забывать, что царь-юноша, подпавши под сильное влияние Никона, с каждым годом мужал и становился зрелее, что почти два года он провел на войне, вдали от Никона, и успел довольно отвыкнуть от него и от его непосредственного водительства, успел приобресть более опытности и знания людей и что эта война, сопровождавшаяся необычайными успехами, покрыла царя великою славою и возвысила его в его собственных понятиях, так что он естественно сделался чувствительнее к прерогативам своей власти и ко всякому ее умалению или оскорблению и не мог уже по-прежнему переносить горделивых притязаний патриарха Никона. Сам Никон писал впоследствии к Цареградскому патриарху Дионисию: "Тогда (т. е. по окончании литовской войны) нача (царь) помалу гордети, и выситися, и нами глаголемая от заповедей Божиих презирати, и во архиерейския дела вступатися". И можно судить, как должны были подействовать на царя слова, которые сказал ему в начале 1657 г. Неронов в Успенском соборе, указывая на Никона: "Доколе, государь, тебе терпеть такого врага Божия? Смутил всю землю Русскую, и твою царскую честь попрал, и уже твоей власти не слышат - от него, врага, всем страх" А подобные слова могли теперь говорить царю и другие, особенно из окружающих его бояр, когда заметили некоторое охлаждение его к патриарху. Алексей Михайлович не вдруг, впрочем, изменил свои отношения к прежнему любимцу. В 18-й день октября 1657 г. царь еще приезжал по приглашению Никона в его новую обитель, Воскресенскую, на освящение церкви со всем своим семейством и синклитом, провел здесь два дня, был очень внимателен к хозяину и, когда отъехал, благодарил его письмом, в котором называл его по-прежнему великим государем, самую обитель назвал Новым Иерусалимом, не отказываясь и впредь посещать ее. А ровно через месяц, 18 ноября, Никон писал в свою Иверскую обитель, что царь хочет пожаловать в нее после праздника Рождества Христова, и приказывал приготовить для встречи царя речи, певчих и все пр. Но дней через десять извещал уже, что в наступившую зиму царь Алексей Михайлович в монастырь Пречистой Богородицы Иверской "идти не изволил", почему и всякие приготовления для приема его должны быть прекращены. Даже в марте и апреле следующего 1658 г. царь еще жаловал по просьбе Никона новые села и угодья на его монастыри Крестный и Воскресенский. А в первых числах июля началась уже между царем и патриархом открытая распря.

В 6-й день июля Алексей Михайлович давал торжественный обед в честь прибывшего в Москву грузинского царевича Теймураза и против обыкновения не удостоил позвать на этот обед патриарха Никона с духовными властями, чем явно показал свое к нему неблаговоление. Никон послал своего боярина, князя Димитрия Мещерского, наблюсти при встрече царевича среди собравшейся толпы "чин церковный", т. е. чтобы кто-либо из духовенства не произвел какого-либо бесчиния. Царский окольничий и родственник Богдан Матвеевич Хитрово, расчищавший путь для царевича, может быть, ненамеренно ударил в толпе этого боярина палкою по голове без пощады. "Напрасно ты бьешь меня, Богдан Матвеевич, - сказал патриарший боярин, - мы пришли сюда не просто, а с делом". "Да кто ты такой?" - спросил окольничий. "Я патриарший человек и послан с делом", - отвечал князь Димитрий. Тогда Хитрово закричал: "Не величайся" - и ударил его по лбу так, что причинил ему большую язву. Боярин поспешил к патриарху, показал ему свою язву и со слезами жаловался на Хитрово. Никон написал к царю своею рукою и просил наказать виновного, а иначе грозил отметить ему своею духовною властию. Царь также прислал Никону собственноручное письмо с Афанасием Матюшкиным, и, когда Никон не удовлетворился, прислал ему и другое письмо, и обещался лично увидеться с патриархом. Но свидания не последовало. Через два дня, 8 июля, наступил праздник в честь Казанской иконы Богоматери. В прежние годы на этот праздник царь всегда бывал со всем своим синклитом в Казанском соборе за вечерней, утреней и литургией. Ожидали, что будет и теперь. И когда зазвонили к вечерне, Никон, отправившись сам в собор, послал по обычаю одного из пресвитеров известить государя о церковной службе, но царь к вечерне не пришел. Не пришел потом ни к заутрене, ни к литургии, несмотря на такие же приглашения со стороны патриарха. Никон понял, что царь на него "озлобися". Спустя еще два дня, 10 июля, настал другой праздник - в честь Ризы Господней, в который прежде государь также всегда присутствовал с своим синклитом на всех церковных службах в Успенском соборе. Послал и теперь Никон пред началом вечерни доложить о ней государю, но государь не пожаловал к вечерне. Послал Никон к царю и пред заутреней, но царь и к заутрене не захотел прийти. Только после заутрени прислал к Никону князя Юрия Ромодановского, который сначала сказал ему: "Царское величество на тебя гневен, потому и к заутрене не пришел, и не велел ждать его и к литургии". А потом прибавил уже именем самого государя: "Ты пренебрег царское величество и пишешься великим государем, а у нас один великий государь - царь". Никон отвечал: "Я называюсь великим государем не собою так повелел называться и писаться мне его царское величество; на это мы имеем свидетельство - грамоты, писанные его царскою рукою". Князь Юрий продолжал: "Царское величество почтил тебя как отца и пастыря, но ты не уразумел. И ныне царское величество повелел сказать тебе, чтобы впредь ты не писался и не назывался великим государем и почитать тебя впредь не будет". Таким образом, Никону прямо было объявлено, за что гневается на него царь и чего от него требует. И если бы Никон смирился, покорился воле государя, принес повинную и дал обещание измениться на будущее время, то дело мало-помалу могло бы уладиться и Никон спас бы как себя от горькой участи, какая его постигла, так и всю Церковь от тех смут и волнений, какие в ней последовали. К несчастью, Никон по своему характеру и привычкам был не такой человек, чтобы уступить и покориться. Он захотел, чтобы ему уступили и покорились, решился отказаться торжественно, пред всею Церковию, от своей кафедры, рассчитывая, что сам царь станет просить и умолять его не отказываться.

Утром того же 10 июля дьяк патриарха Никона Иван Калитин как-то узнал о намерении его оставить патриаршую кафедру и начал было говорить ему, чтоб не оставлял, но Никон не захотел и слушать. Калитин поспешил известить служившего прежде в боярах у патриарха Никона и глубоко преданного ему боярина Никиту Алексеевича Зюзина, и последний велел его именем сказать патриарху, "чтобы он от такого дерзновения престал и великого государя не прогневил, а буде пойдет (с кафедры) нерассудно и неразмысля дерзко, то впредь, хотя бы и захотел возвратиться, будет невозможно: за такое дерзновение надобно опасаться великого государева гнева". Никон было поколебался от этих слов и стал что-то писать, но, написав немного, разорвал бумагу и сказал: "Иду-де". Начался благовест к обедне. Духовные власти по обычаю пришли в крестовую патриарха, чтобы встретить его и провожать в соборную церковь. Никон велел прийти и иподьяконам и подьякам в новых больших стихарях и сказал: "Пусть проводят меня в последний раз". Потом, взяв посох Петра чудотворца, пошел в церковь и потребовал здесь, чтобы его облачили в саккос святителя Петра и омофор Шестого Собора, которые не были приготовлены, а находились на царево-борисовском дворе в палатах. Иподиаконы много раз бегали туда, но приносили все не тот саккос и омофор. Никон вместе с властями ждал, пока не принесено было требуемое им облачение. Облачившись, он совершил литургию вместе с двумя митрополитами (Крутицким Питиримом и Сербским Михаилом), одним архиепископом (Тверским Иоасафом), архимандритами, игуменами и протопопами. Пока шла литургия, в алтаре уже перешептывались, что патриарх оставляет кафедру, так как по приказанию его еще утром иподиакон Иван Тверицын купил для него простую поповскую ключку и рассказал о том своему товарищу. Во время святого причащения патриарх целовал властей и всех служащих в уста. Причастившись, сел на свое седалище и писал что-то, вероятно, послание к царю, отправленное после, и приказал ключарю поставить сторожей у церковных дверей, чтобы никого не выпускали из церкви: поучение будет. По заамвонной молитве Никон вышел из алтаря на амвон и сначала по обычаю прочел положенное поучение из Бесед святого Златоуста, касавшееся значения пастырей Церкви, а затем повел речь от себя. Что говорил он и что потом происходило в соборе, передать с точностию невозможно, потому что хотя года через полтора более шестидесяти свидетелей дали об этом письменные сказки, но большею частию показали весьма немногое, отзываясь, что иного не слышали или не могли слышать, а другое запамятовали. Все согласны только в одном, что Никон отказывался от патриаршества и говорил народу: "Патриархом вам не буду, не называйте меня патриархом". Лишь немногие дали несколько подробные показания, но неодинаковые. Например, по сказке Крутицкого митрополита Питирима, Никон говорил: "Ленив я был учить вас, не стало меня на это, от лени я окоростовел, и вы, видя мое к вам неучение, окоростовели от меня. От сего времени не буду вам патриархом; если же помыслю быть патриархом, то буду анафема". То же самое показали Тверской архиепископ Иоасаф и соборный поп Федор Тереньев, но потом Иоасаф сознался, что не помнит, произнес ли Никон слово "анафема", равно как и все другие свидетели сказали, что или не помнят, или не слышали этого слова. По сказке патриаршего ризничего диакона Иова, Никон говорил в своей речи к народу: "Как ходил я с царевичем Алексеем в Колязин монастырь, в то время на Москве многие люди к Лобному месту сбирались и называли меня иконоборцем за то, что я многие иконы отбирал и стирал, и за то меня хотели убить. Но я отбирал иконы латинские, писанные с подлинника, что вывел немец из Немецкой земли, которым поклоняться нельзя". И, указывая при этом в иконостасе соборной церкви на Спасов образ греческого письма, продолжал: "Вот такому можно поклоняться, а я не иконоборец. После того называли меня еретиком: новые-де книги завел и то чинится ради моих грехов. Я предлагал многое поучение и свидетельство Вселенских патриархов, а вы в непослушании и окаменении сердец ваших хотели меня камением побить. Но один Христос искупил нас Своею Кровию, а мне, если побьете меня камением, никого своею кровию не избавить. И чем вам камением меня побить и называть еретиком, так лучше я от сего времени не буду вам патриархом. Предаю вас в руки Богу живому: Он вас да упасет". Но потом ризничий Иов сознался, что он подлинно не упомнит, теперь ли в поучении говорил Никон все эти слова или говорил прежде в других местах. Окончив свою речь, Никон стал своими руками разоблачаться: снял с себя митру, омофор, саккос. Многие со слезами молили его: "Кому ты оставляешь нас, сирых?" Он отвечал: "Кого Бог вам даст и Пресв. Богородица изволит". Подьяки принесли мешок с простым монашеским платьем, но власти мешок отняли и не дали патриарху надеть это платье. Он пошел в ризницу, надел там черную мантию с источниками (следовательно, архиерейскую) и черный клобук, поставил посох Петра чудотворца на святительском месте, взял простую клюку и пошел из церкви. Но православные всех чинов люди соборную церковь заперли и из церкви его не пустили, а послали Крутицкого митрополита Питирима с другими властями известить о всем государя. Никон, дошедши до своего облачального места среди церкви, сел на последней его ступени лицом к западным дверям и дожидался, что будет. Государь, выслушав доклад Питирима, отправил в собор своего знатнейшего боярина, князя Алексея Никитича Трубецкого. Боярин, как свидетельствуют в своих сказках митрополиты Крутицкий и Сербский, прежде всего просил благословения у патриарха, но патриарх боярина не благословил, сказав: "Прошло-де мое благословение, недостоин я быть в патриархат". Боярин: "В чем твое недостоинство и что ты сделал?" Патриарх: "Если тебе нужно, я стану тебе каяться". Боярин: "То не мое дело, не кайся". Подтверждая это в своей сказке, сам боярин, князь Трубецкой, показал еще следующее: "Я спросил патриарха Никона, для чего он оставляет патриаршество, не посоветовавшись с великим государем, и от чьего гонения, и кто гонит". И патриарх отвечал: "Я оставил патриаршество собою, а не от чьего и не от какого гонения, и государева гнева никакого на меня не бывало. А о том я прежде бил челом великому государю и извещал, что мне больше трех лет на патриаршестве не быть". Затем дал мне патриарх письмо и велел поднесть великому государю, да приказывал бить челом, чтоб государь пожаловал велел дать ему келью. Про все то я великого государя известил, и он послал меня к патриарху в другой раз, велел отдать ему письмо назад и сказать, чтобы он патриаршества не оставлял и был по-прежнему, а келий на патриаршем дворе много, в которой он захочет, в той и живи. Никон, приняв письмо, отвечал: "Я слова своего не переменю, да и давно-де у меня о том обещание, что патриархом мне не быть". И пошел из соборной церкви вон".

Ошибся Никон в своих расчетах, не пришел к нему в церковь сам царь, не умолял его вместе с духовенством и всем народом не покидать кафедры, а прислал только своего боярина сказать ему, чтобы он патриаршества не оставлял. Не совсем понятными кажутся слова Никона Трубецкому: "О том я прежде бил челом вел. государю и извещал, что мне больше трех лет на патриаршестве не быть". Впоследствии в одном из писем своих к царю (от 25 декабря 1671 г.) Никон писал: "В прошлом 160 (т. е. 1652) году Божиею волею, и твоим, великого государя, изволением, и всего освященного Собора избранием был я поставлен на патриаршество не своим изволом; я, ведая свою худость и недостаток ума, много раз тебе челом бил, что меня на такое великое дело не станет, но твой глагол превозмог. По прошествии трех лет бил я тебе челом отпустить меня в монастырь, но ты оставил меня еще на три года. По прошествии других трех лет опять я тебе бил челом об отпуске в монастырь, но ты милостивого своего указа не учинил. Я, видя, что мне челобитьем от тебя не отбыть, начал тебе досаждать, раздражать тебя и с патриаршего стола сошел в Воскресенский монастырь". Но известно, что происходило при избрании Никона и как превозмог тогда царский глагол: царь униженно умолял тогда Никона принять патриаршество. Подобное повторилось и спустя три года, когда Никон вздумал проситься в монастырь, царь не оставил его, а, наверно, умолил его остаться еще на три года, потому что в это-то время он и сказал царю, что больше трех лет на патриаршестве не будет, хотя мы и не знаем, когда именно это случилось (не после ли ссоры их в Великую пятницу 1656 г. из-за водосвятий на праздник Богоявления?). Такого же милостивого указа, иначе, такого же моления со стороны самого царя, без сомнения, ожидал Никон и теперь, по прошествии второго трехлетия его патриаршества, но не дождался.

Обманутый в своих надеждах, смиренно вышел он из соборной церкви и, увидев вблизи приготовленного извозчика с колесницею, хотел на нее сесть, так как на Ивановской площади была тогда грязь. Но народ распряг лошадь и разломал телегу. Никон пошел по грязи пешком. Ему привезли карету - он в нее не сел, а пеший продолжал путь до Спасских ворот. Народ, следовавший за ним, затворил ворота и не хотел его выпустить. Никон сел в одной из печур (углублений), и многие тут плакали, что оставляет их пастырь. Царские сановники велели отворить ворота, и Никон пошел Красною площадью и Ильинским крестцом на Воскресенское подворье. Вошедши здесь в свои кельи, дал благословение народу и отпустил всех. "И присла царское величество, пишет Никон, - тех же бояр (князя Алексея Трубецкаго с другими), да не отыду, дондеже не увидимся с его царским величеством. И аз тамо ожидах три дни, и от его царскаго величества вести ко мне не было, и по трех днех отыдох". Никон, выпросив в Новодевичьем монастыре две плетеные киевские коляски, на одну сел сам, а на другую положил свои вещи и отправился в свой Воскресенский монастырь. Но здесь показание Никона представляется невероятным: он пробыл на подворье не три, а разве один или полтора дня. Июля 12-го царь уже послал в Воскресенский монастырь к Никону боярина Алексея Трубецкого и дьяка Лариона Лопухина, как сами они пишут в своей сказке, указал им говорить Никону: "Для чего он, не доложа великому государю и не подав ему благословения, поехал из Москвы скорым обычаем? А если б только великому государю ведомо было, то он велел бы проводить его, патриарха, с честию. Да чтобы он великому государю, царице, царевичу и царевнам подал свое благословение. А кому изволит Бог и Пресв. Богородица быть на его месте патриархом, подал бы также благословение. Церковь же и дом Пресв. Богородицы, покаместа патриарх будет, благословил бы ведать Крутицкому митрополиту". Значит, у царя было уже решено, что Никон патриархом Московским более не будет, что на место его изберется новый патриарх, а до избрания нового должно быть междупатриаршество. Никон отвечал царским послам: "Чтоб великий государь, царица и прочие пожаловали его простили. А им благословение и прощение посылает. А кого Бог изволит и Пресв. Богородица и укажет великий государь быть на его месте патриархом, и он, патриарх, благословляет и бьет челом государю, чтоб Церковь Божия не вдовствовала и без пастыря не была. А Церковь и дом Преч. Богородицы благословляет, покаместа патриарх будет, Крутицкому митрополиту. В том же, что поехал из Москвы вскоре, не известя великого государя, пред ним виноват: убоялся того, что его постигла болезнь и ему б в патриархах не умереть. Впредь патриархом он быть не хочет, а только-де похочу быть патриархом, проклят буду и анафема". С теми же послами царскими послал Никон свое благословение и прощение боярам, и думным людям, и всем православным христианам. Кроме того, Никон послал еще к царю, царице и всему царскому семейству собственноручное письмо, в котором говорил: "Многогрешный богомолец ваш, смиренный Никон, бывший патриарх, о вашем душевном спасении и телесном здравии Господа Бога, ей-ей, со слезами молю. И милости у вас, государей, и прощения прошу... Господа Бога ради простите ми многое к вам, великим, мое согрешение... Второе, и третие, и многажды множицею прошу Господа Бога ради, простите мя, да и сами от Господа Бога прощения сподобитесь, и не поминайте ми много моего согрешения: вем, о вем, яко много и премного - много к вам, государем, мое согрешение и велико зело, емуже, ей-ей, воистину несть числа. А если, умилосердившись, желаете знать о мне, грешном, то скажу, что по отшествии (с Воскресенского подворья) вашего боярина, князя Алексея Никитича с товарищами, ждал я от вас, великих государей, по моему прошению милостивого указа и не дождался и многих ради болезней моих велел отвезти себя в ваше государево богомолье Воскресенский монастырь". Царь прислал Никону свое милостивое прощение чрез стольника Афанасия Ивановича Матюшкина.

Таким образом, все, казалось, устроилось мирно. Никон самовольно, без воли государя, оставил кафедру и уехал в Воскресенский монастырь, но просил прощения, и государь его простил. Никон объявил, что не будет более патриархом, и в письме к царю называл уже себя бывшим патриархом; дал свое благословение тому, кто на его место будет избран в патриарха, и бил челом царю, чтобы Церковь не вдовствовала без пастыря; благословил, наконец, впредь до избрания нового патриарха править Церковию Крутицкому митрополиту. Между царем и бывшим патриархом открылись добрые сношения. Но, увы, скоро все изменилось. Враги Никона, окружавшие государя, начали еще сильнее, чем прежде, возбуждать его против Никона; в самом Никоне пробудились прежние неукротимые влечения к власти и к верховному распоряжению делами Церкви, и он своими письмами и действиями более всех возбуждал против себя государя и явился самым главным и злейшим своим врагом. Вследствие чего в нашей Церкви с лишком восемь лет происходили замешательства и волнения и продолжался период междупатриаршества, пока Никон не был совсем низложен и лишен сана и на место его не был избран новый патриарх Московский и всея Руси.

ГЛАВА II

Время междупатриаршества по оставлении Никоном патриаршей кафедры принадлежало к числу самых смутных времен, какие только известны в нашей церковной истории. Смуты и нестроения, происходившие тогда в Русской Церкви, были троякого рода: одни происходили преимущественно в Москве от бывшего патриарха Никона и из-за Никона; другие - в Киевской митрополии, едва только начавшей присоединяться к Московскому патриархату, но еще отстаивавшей свои прежние права; третьи - более или менее во всей Великой России от вновь появившегося русского раскола. Смуты и волнения, особенно первого и последнего рода, достигли такой степени, что для прекращения их и умирения Русской Церкви потребовался большой Собор, какого ни прежде, ни после у нас не бывало.

I

Поверив Никону, что он оставил навсегда патриаршую кафедру в Москве и впредь до избрания нового патриарха поручил править Церковию Крутицкому митрополиту Питириму, царь Алексей Михайлович в конце того же месяца (31 июля 1658 г.) указал боярину князю Алексею Никитичу Трубецкому, да окольничему Родиону Матвеевичу Стрешневу, да дьяку Александру Дурову переписать всю домовую и келейную патриаршую казну "после великого господина, бывшего патриарха Никона", т. е. все имущество, принадлежавшее как патриаршему дому, или кафедре, так и лично, или келейно, патриарху Никону: такая перепись делалась и прежде - после патриархов Филарета Никитича, Иоасафа и Иосифа. При этом подробно описаны были: а) церковные вещи: образа, кресты, панагии, сосуды церковные и облачения, богослужебные книги и разная церковная утварь; б) домашние вещи: рясы, клобуки, камилавки, шубы, серебряные кубки, братины, ковши, тарелки и пр., бархаты, атласы, соболи, сукна, ковры и пр.; в) наличные деньги, поступившие в патриаршую казну с духовенства, с патриарших монастырей и вотчин и из других источников (денег оказалось в сложности 844 золотых, 3402 ефимка и 17615 тогдашних рублей); г) жалованные грамоты и другие многочисленные документы на разные патриаршие имения; д) книги, рукописные и печатные, славянские и греческие и на иных языках, отчасти находившиеся в палатах патриарха, каменных и деревянных, а преимущественно помещавшиеся под Крестовою церковию трех святителей - Петра, Алексия и Ионы, Московских чудотворцев. По окончании переписи патриаршего имущества все, что оказалось в нем "келейного", т. е. все вещи, принадлежавшие собственно патриарху Никону, какого бы рода они ни были, по приказанию государя были отделены, переданы патриаршему дьяку Ивану Кокошилову да патриаршему стряпчему Симону Грязному и чрез них отправлены в Воскресенский монастырь к бывшему патриарху. В частности, замечательно, что государь приказал отослать туда же к Никону не только все книги на иностранных языках, купленные на его келейные деньги в Новгороде старцем Арсением Греком и находившиеся у этого Арсения, но и все многочисленные греческие книги, письменные и печатные, приобретенные на Афоне старцем Арсением Сухановым на денежную казну государеву и находившиеся под церковию трех святителей Московских - Петра, Алексия и Ионы; те и другие книги по царскому указу были отданы для отсылки в Воскресенский монастырь патриаршему боярину Борису Нелединскому да дьякам Ивану Кокошилову и Ивану Калитину.

Внимание и милость Алексея Михайловича к бывшему патриарху простерлись еще далее. Царь оставил за Никоном все три монастыря его строения: Крестный, Иверский и Воскресенский со всеми приписными к ним четырнадцатью монастырями и со всеми их вотчинами, в которых числилось крестьян земледельцев больше шести тысяч, а число приходских церквей простиралось до 50, если иметь в виду лишь те вотчины, которые находились в епархиях Тверской и Новгородской (сколько было церквей в вотчинах, находившихся в пределах Московской епархии, неизвестно). Таким образом, Никону оставлена была целая довольно значительная область, церковная и владельческая, в которой он мог самостоятельно действовать как иерарх и как владелец. Он независимо правил всеми этими монастырями, церквами и вотчинами, творил в них суд и расправу, сам посвящал для них священников, диаконов, причетников, а для монастырей сам ставил и настоятелей и другие власти и по своему усмотрению распоряжался всеми доходами с монастырских вотчин и угодий. К этим доходам присовокуплялось еще ежегодно по две тысячи рублей, которые высылал царь за взятые им у Воскресенского монастыря камские соляные варницы. При таких условиях, казалось, Никону можно было жить совершенно спокойно и быть довольным, если бы в нем действительно существовала решимость оставить навсегда Московскую патриаршую кафедру и не скрывалось желание вновь занять ее. На первых порах он, по-видимому, и был спокоен и доволен и с великим усердием занялся сооружением в своем монастыре соборного храма во имя Воскресения Христова, так что даже сам вместе с братиею носил кирпичи на эту постройку. Царь, довольный спокойствием Никона, прислал ему на монастырь "премногую и великую милостыню". Обрадованный Никон писал государю: "Ныне от премногия милости твоея приимше дерзновение, трегубо Господа Бога молим, дабы паки и паки распространил и наполнил св. благодати своея сердце твое присно миловати нас, смиренных, и убогую сию пустыню, в нейже ныне обретаемся". Затем открывал государю свою мысль, которую имел, когда еще был "на престоле великого архиерейства" в Москве, лить для Воскресенского монастыря большой колокол с изображением на нем Воскресения Господня и ликов царя Алексея Михайловича и его царицы и умолял: "Изволь оную святую и священную вещь, еже есть колокол, совершить премногим своим милосердием, а меди есть моей на патриарше дворе у казеннаго дьяка Парфения близко трехсот пуд, и, аще чего недостанет, милостию своею исполни". Еще далее извещал государя: "Начатки твоим государевым жалованьем храму св. Живоноснаго Воскресения изобразившася и уже немало возвышены", но в нынешнее лето недостало камня и кирпича для постройки, а к будущему лету уже есть деланного кирпича до семисот тысяч и еще ожигается. Наконец, просил, чтобы государь приказал выжечь в Звенигороде или в самом Воскресенском монастыре до тысячи бочек известки. При таких ревностных хлопотах о сооружении Воскресенского собора Никон находил возможность - что весьма замечательно - заняться и литературным трудом: составил Сказание о создании Иверского монастыря и о перенесении в него мощей святого Иакова Боровицкого. Это Сказание, написанное Никоном, когда он назывался только патриархом, окончено не прежде августа 1658 г., потому что упоминает уже о поставленном в том месяце новом архимандрите Иверского монастыря Филофее, а к концу октября и напечатано в типографии того же Иверского монастыря. Но еще в то же лето, когда Никон оставил свою кафедру, один из близких к нему бояр, Никита Алексеевич Зюзин, много раз, как сам свидетельствует, посылал к нему дьяка Федора Торопова с словами: "Что, государь, оставил престол свой? Оставь свое упорство и возвратись". И Никон каждый раз чрез того же дьяка присылал ответ: "Будет-де тому время, возвращусь". Значит, пред близкими своими он вовсе не скрывался, что имеет желание и надежду возвратиться на свою кафедру. Он только не хотел сам проситься, а ожидал времени, когда его попросят, позовут, и он возвратится с честию. Между тем ожидания не сбывались: дни проходили за днями, недели за неделями - от царя не было ни просьбы, ни приглашения, а духовенство как бы совсем забыло своего бывшего патриарха и не обращалось к нему ни по каким церковным делам, которыми правил с соизволения самого же Никона Крутицкий митрополит Питирим. Никон, естественно, томился, досадовал и долго молчал; наконец, не вытерпел своего томления и досады и обнаружил их.

Прошло более осми месяцев со времени отречения Никона от патриаршей кафедры. Настала неделя ваий (в марте 1659 г.), в которую, бывало, он совершал в Москве торжественное шествие на осляти. Теперь это шествие совершал, как и следовало, Крутицкий митрополит, местоблюститель патриаршего престола. Никону об этом донесли, и он в том же месяце марте написал к государю: "Как случилось ныне такое невероятное и непристойное деяние, о котором я слышал от многих и в действительности которого удостоверился? Уже некто дерзнул олюбодействовать седалище великого архиерея всея Руси и незаконно действовать деяние св. недели ваий... И я дивлюсь твоему благородию, как ты попустил без священного Собора обесчестить сие священное дело... И отселе, не знаю, достоит ли ему (митрополиту Крутицкому) святительская деяти... Если с твоей воли то было. Бог тебя да простит, а впредь Господа ради воздержись не в свои дела вмешиваться". Выходка Никона была совершенно несправедливая и оскорбительная. И государь для объяснений с ним послал 1 апреля думного дворянина Прокопия Елизарова да думного дьяка Алмаза Иванова. Они по данному им наказу говорили Никону: "В прошлом году, как ты оставил святительский престол своею волею, государь присылал к тебе князя Алексея Трубецкого, и ты объявил, что Московским патриархом никогда не будешь и дела тебе до архиерейского чину никакого нет, а ныне пишешь к государю о действе, совершенном в неделю ваий, называя его прелюбодейством, - писать тебе к государю о таких делах, когда ты оставил свою паству, не следовало бы. То действо учинил митрополит с повеления государева по прежним примерам. В прежние годы до патриаршества то действо совершали митрополиты, а в междупатриаршество - Крутицкие митрополиты, потому что они всегда на Москве как бы наместники патриарховы. Да ты же сам, когда приходил к тебе от государя князь Трубецкой, благословил митрополита Крутицкого ведать и править все дела церковные, как прежде бывало во дни междупатриаршества, и вместе благословил избирать на святительский престол нового патриарха, а о себе сказал, что возвратиться на тот престол никогда и не помыслишь". Никон отвечал: "Я писал государю, что действо в неделю ваий без первого архиерея митрополитам недостоит, а Крутицкий - в митрополитах меньший. Первый архиерей - во образ Самого Христа, а митрополиты, архиепископы и епископы во образ учеников и апостолов. Рабу на седалище господина дерзать не должно, а что до патриаршества и в междупатриаршество действовали в неделю ваий митрополиты, то все делали они неведением". Никону заметили: "Да ты и сам, когда был Новгородским митрополитом, совершал то же действо в неделю ваий, и при тебе, как был первым архиереем, тоже действовали митрополиты Новгородский и Казанский? Зачем же тогда ты этого не исправил? А теперь, когда ты оставил паству, тебе не следовало бы и поминать о таких делах". Никон: "И я, будучи митрополитом в Новгороде, действовал в неделю ваий неведением, а сделавшись патриархом, за многими суетами не улучил того исправить. Святительский престол я оставил своею волею, никем не гоним, а чтобы называться патриархом - я не отрицался; не хочу только именоваться Московским, потому что оставил патриарший престол в Москве своею волею, и слова, сказанные мною князю Трубецкому, держу и теперь неизменно, а чтобы возвратиться на прежний престол - и в мыслях у меня нет. Как тогда, оставляя престол, я благословил, так и теперь благословляю избрать нового патриарха". После этого Никону сказали, чтобы впредь к государю о таких делах он не писал, так как паству свою он оставил и на свое место избрать патриарха благословил, почему ему и не следует в те дела вступаться и смущать своими письмами. "В древние времена, - отвечал Никон, - и пустынники возвещали благочестивым греческим царям об исправлении духовных дел, а я ни за какие вины от Церкви не отлучен и хотя волею своею оставил паству, но попечения об истине не оставил и впредь, когда услышу о каком духовном деле, требующем исправления, молчать не буду". Никону заметили, что в древности пустынники писали государям о ересях, которые обличали, а ныне благодарение Богу никаких ересей в Русской Церкви нет и обличать ему некого. В заключение Никон сказал, что он, как и прежде писал к государю, прощает его, если митрополит Крутицкий в неделю ваий действовал с его повеления, и посылает государю благословление. Такая неосновательная и мелочная притязательность Никона, такое вмешательство его в дела Церкви, от которых сам же прежде отказался, не могли не возмутить как царя с окружающими его боярами, так и высшее духовенство и нарушили те мирные отношения, какие установились было доселе между царем и бывшим патриархом.

Царь, однако же, по доброте своей желая успокоить Никона, скоро отправил к нему еще другого своего посла, дьяка Дамиана Башмакова, который и прибыл в Воскресенский монастырь 17 мая. Представившись Никону, Башмаков спросил патриарха о его спасении от имени государева и поднес государево жалованье - церковного вина, муки пшеничной, меда-сырца и рыбы. Никон благодарил за жалованье и спросил о государевом многолетнем здоровье. Это было утром в Отходной пустыне, или скиту, который построил для себя Никон из камня в 150 саженях от Воскресенского монастыря, на берегу реки Истра, в виде башни о четырех ярусах, с весьма малыми кельями и двумя такими же церквами и успел освятить еще в конце июня 1658 г., незадолго до своего удаления из Москвы. Отстояв литургию в одной из своих скитских церквей, Никон отправился в предшествии боярских детей в свой большой монастырь, где встречен был архимандритом с братиею и стрельцами, стоявшими по сторонам. Эти стрельцы в числе десяти по челобитью Никона назначены были государем для охраны Воскресенской обители еще в 1657 г., когда он посетил ее, и с того времени постоянно состояли при обители на государевом жалованье, даже и после оставления Никоном патриаршей кафедры. В монастыре Никон пригласил Башмакова в свою келью. Здесь Башмаков прежде всего объявил Никону, что по письму его к стольнику, князю Юрию Ивановичу Ромодановскому, государь пожаловал Воскресенскому монастырю новый огород вместо прежнего и велел огородить этот новый огород и взорать для монастыря. Никон благодарил за государево жалованье, но заметил, что братии в монастыре 80 человек да детей боярских, и служебников, и всяких работников больше 200, и одного огорода под овощи для них мало, а у государя есть и иные огороды... Затем Башмаков по поручению от государя говорил Никону: "Несправедливо, будто людям духовного чина дан заказ приезжать к тебе в монастырь. Такого заказа от государя никогда не было, и по дорогам застав никаких нет. А только митрополит Питирим, заметив, что некоторые духовные лица ленились приходить на праздники в соборную церковь на молебствия и отговаривались тем, будто ездят в те праздники к тебе в монастырь, приказал, чтобы желающие из духовенства ехать к тебе наперед заявляли ему о своей поездке. Скажи, кто сообщил тебе про тот будто бы заказ духовным людям ездить к тебе". Никон отвечал: "Как вспомню, отпишу государю". Еще говорил Башмаков: "Несправедливо также, будто во вторник на Светлой неделе Крутицкий митрополит и пестрые и черные власти просили у государя позволения ехать к тебе с образами, а государь чрез окольничего Федора Михайловича Ртищева запретил им это. Во вторник государя и дома не было: он находился в Новодевичьем монастыре на празднике; да и к самому государю власти приходили с образами только в среду. Объяви, кто тебе про то сказывал?" Никон отвечал, как прежде, что отпишет государю, и спрашивал про князя Алексея Никитича Трубецкого и про других воевод. "Князь Трубецкой, - сказал Башмаков, - стоит под Конотопом и осажденным людям чинит большую тесноту (это действительно было в мае 1659 г.), а князю Ивану Ивановичу Лобанову-Ростовскому сдались города Мстиславль да Кричев..." Из кельи пошел Никон с Башмаквым в братскую трапезу, после трапезы отпел с братиею панихиду по царевне Анне Алексеевне (умерла в мае 1659 г.) и повел своего гостя на постройку церкви и говорил: "Достроить ее нечем, каменщиков нет, да и денег нет; что пожаловал государь на церковное строение, то все изошло, а с монастырских вотчин денег в приходе бывает немногим более ста рублей: хлеб родится плохо". Возвратившись с Башмаковым в свою келью, Никон заговорил о властях: "Между властьми многие - мои ставленники; они обязаны меня почитать, они давали мне от себя письма за своими руками, что будут почитать меня и во всем слушаться, - при этом читал Никон тетрадь за рукою епископа Коломенского. - Я оставил святительский престол на Москве своею волею и Московским не зовусь и никогда зваться не буду, но патриаршества я не оставил, и данная мне благодать Св. Духа от меня не отнята. В Воскресенском монастыре были два человека, одержимые черным недугом, я об них помолился, и они от своей болезни освободились. Также когда я был на патриаршестве, и в то время по моим молитвам многие благодатию Божиею от различных болезней освободились". Вот какими помыслами занята была душа Никона! Сам оставил Московскую кафедру, отказался от всякой власти над духовенством и всею Церковию, а требовал, чтобы его по-прежнему чтили и его слушались, и в подтверждение своих прав на уважение ссылался еще на чудодейственную силу своих молитв.

Хотя не было царского заказу, как утверждал Башмаков, ездить к Никону в Воскресенский монастырь, но был приказ, чтобы без ведома и позволения государева, а не одного только митрополита Крутицкого никто туда не ездил. И вот 9 июля 1659 г. двое патриарших певчих дьяков - Иван Тверитинов да Савва Семенов - сами явились к царю Алексею Михайловичу с повинною, что они ездили к Никону и пробыли у него со второго по шестое число, и выражали готовность рассказать все слышанное от Никона. Царь велел боярину Петру Михайловичу Салтыкову допросить их, и они в поданной ему сказке показали, что Никон после расспросов о здоровье государя и о Москве говорил им: "Услышите, какие недобрые к вам вести будут вскоре (как видно, Никон тогда уже получил известие о страшном поражении московского войска под Конотопом войсками изменника Выговского и татарами, случившемся в конце июня 1659 г.). Когда я был на Москве, на меня роптали, будто я Выговского принял, но ведь при мне никакой от него неправды не было, а ныне он отошел от великого государя, неведомо почему. Когда я был, то великому государю бивал о нем челом и во всем заступался. И ныне, если отпишу хотя две строки к Выговскому, он будет по-прежнему служить великому государю - надобно только держать их умеючи - и меня послушает, и прежде во всем добром он меня слушал". Легко понять, какое впечатление должны были произвести на царя и его советников эти горделивые слова бывшего патриарха.

Вместе с певчими Тверитиновым и Семеновым, как они показали, был у Никона дьякон из Ярославля Косьма. Никон звал его к себе особо и возложил на него какое-то поручение. И этот дьякон, приехавший с названными певчими в Москву, подал 10 июля государю следующую сказку: "Патриарх Никон велел мне говорить от его имени великому государю: как-де мы были на престоле в царствующем граде Москве, мы приказывали митрополитам и архиепископам и грамоты рассылали, чтобы везде молили Бога о победе над врагами, и тогда Богом хранимо было наше государство, и враги наши на нас не ополчались. Если и ныне государь укажет петь в Москве молебствия с литиею о победе и разошлет о том грамоты во все города, то и ныне подаст Бог победу и одоление на супостаты. Но ныне, как нам ведомо, власти о том не радят, пьют, бражничают и в монастырях архимандриты и игумены пиры делают и всяких людей к себе зовут ради своих товарок, а о молитве к Богу не радят" . Совет Никона царю, очевидно, не заключал в себе ничего особенного, чего бы не понимал царь и без этого совета, но Никону, кажется, хотелось только сказать, что при нем все было хорошо в Церкви, а без него пошло все худо и церковные власти предались нерадению и безнравственности - попросили бы его снова в Москву на кафедру.

К крайней досаде Никона, просить его не просили, сколько ни ожидал он. А между тем из Москвы приходили к нему новые и новые слухи, для него неблагоприятные, которым он охотно верил и которые только более и более его раздражали. Раздражение достигло высшей степени, и в конце того же июля бывший патриарх послал к государю следующее письмо: "Мы слышали, что ты повелел ныне возвратить то, что прежде дал св. великой церкви. Умоляю тебя Господом Богом, не делай этого. Писание говорит: Дайте, и дастся вам... Поревнуй убогой вдовице, давшей две медницы, и другой, возлившей миро на ноги Христовы... Еще у тебя много благ, и не свое собственное ты даешь, но Божие Богови". Слух этот, по всей вероятности, был ложный: ниоткуда не известно, чтобы Алексей Михайлович отнимал или намеревался отнять что-либо у великой церкви, т. е. у Успенского собора, да и вообще у Церкви.

"По долгу моему я просил у тебя чрез писание прощения, и ты чрез стольника своего Афанасия Ивановича Матюшкина прислал свое милостивое прощение. Ныне же, слышу, ты многое творишь мне не как прощенному, а как последнему злодею. Ты велел взять мои худые вещи, оставшиеся в келье, и письма, в которых находятся многие тайны. Как первосвятитель я имел у себя многие твои государевы тайны, много и от других, которые, прося у меня разрешения своих грехов, писали их своими руками, чего никому не подобало ведать, даже и тебе, государю. Удивляюсь, как скоро дошел ты до такого дерзновения. Прежде боялся судить и простых церковных причетников, а ныне не только сам захотел ведать грехи и тайны бывшего архипастыря всего мира, но и попустил то другим мирским людям. Почему ныне наши судятся от неправедных, а не от святых?.. Слышим, что это было для того, чтобы не остались у нас писания твоей десницы, которые ты писал, жалуя нас либо почитая великим государем, также и иные не по нашей воле, но по своему изволению". Очень возможно, что при описании патриаршей казны, домовой и келейной, по удалении Никона от кафедры царь велел взять и рассмотреть его келейные бумаги, но не с целию узнать грехи и тайны, какие исповедовали пред Никоном верующие в поданных ему записках, и не для того, чтобы отобрать все царские письма у Никона, в которых последний был назван великим государем, а скорее с целию убедиться, не найдется ли в этих бумагах каких-либо улик против Никона в его измене. Известно, что Никон находился в тесных сношениях с Выговским, который тогда воевал против государя, и про Никона распущены были слухи, сохранившиеся у иностранных писателей, будто бы он, когда был в силе, брал тайно деньги от польского короля и от австрийского посла Аллегретти.

"Не знаю, откуда началось сие (название Никона великим государем), а думаю, тобою, великим государем, такие начатки явились: ты писал так во всех твоих грамотах, и во всех отписках к тебе из всех полков так писано, и во всяких делах, и невозможно этого изменить. Да потребится злое мое и горделивое проклятое прозвание, хотя и не по моей воле оно было. Надеюсь на Господа, что не найдется нигде моего на то хотения или веления, кроме лживого сочинения, из-за которого ныне много пострадал и страдаю Господа ради от лжебратии. Что мною сказано было смиренно, то передано за гордое, что благохвально, то передано за хульное, и ложными словами до того увеличен гнев твой на меня, как, думаю, ни на кого другого; чего я не хотел и не произволял, чтобы называться великим государем, за то туне укорен и поруган пред всеми людьми. Думаю, и тебе памятно, как по нашему указу кликали меня по Трисвятом во св. литургии великим господином, а не великим государем, и о том было наше повеление". Но несправедливо, будто от царя началось название Никона великим государем: так начали величать его в официальных бумагах еще в 1652 г., как мы видели, некоторые настоятели монастырей, хотя владыки называли его еще только великим господином. А в следующем году, когда Никона величали уже великим государем и владыки, и бояре, и сам он, в официальных бумагах называл его этим именем и государь, хотя в иных бумагах титуловал его еще великим господином. Равно несправедливо и то, будто со стороны Никона не было на такое название ни хотения, ни произволения, когда сам он во всех своих бумагах постоянно величал себя великим государем и никому не запрещал так величать его. Если бы только он захотел и дал указ, чтобы его не называли таким гордым именем, воля его несомненно была бы исполнена всеми находившимися под его властию.

"Некогда я был единотрапезен с тобою и питан, как телец на заколение, многими тучными брашнами по обычаю Вашему государеву. А ныне, июля в 25-й день, когда торжествовалось рождение (вернее, тезоименитство) благоверной царевны Анны Михайловны, все возвеселились о добром том торжестве и насладились трапезы твоей - один я, как пес, лишен богатой Вашей трапезы... Многие и враги приемлют Вашу благодать, а я, когда не очень был богат нищетою, тогда наиболее и сподоблялся Вашей милости; ныне же, когда Господа ради лишился всего и нищенствую, я лишен и Вашей милости... Умоляю, перестань Господа ради гневаться на меня... Ныне я оболган пред тобою более всех... Не дай мне, грешному, немилосердия, не попусти истязать мои худые вещи... За немного пред сим дней ты приказывал с князем Юрьем, что якобы ты один ко мне добр и князь Юрий; ныне же ты не только сам явился ко мне немилостивым, но и хотящим миловать меня возбраняешь, и всем заказ крепкий положен приходить ко мне... А в чем моя неправда пред тобою? Что я Церкви ради просил суда на обидчика? Но не только не получил праведного суда, а получил ответы, полные немилосердия. Слышу ныне, что вопреки законов церковных ты сам изволишь судить священные чины, которых судить не поверено тебе от Бога". Сожаление Никона о царской трапезе в том положении, в какое он сам себя поставил, представляется по меньшей мере странным. Слова Никона, будто он Господа ради лишился всего, чем прежде владел на Московской кафедре, и теперь нищенствует, несправедливы: не Господа ради лишился он всего этого, а по своей прихоти и не нищенствовал он теперь, а владел тремя богатыми монастырями своего строения с шестью тысячами крестьян и многочисленными угодиями. Не по какой-либо немилости к Никону царь запретил ходить к нему без его государева позволения, а потому что многие, посещая Никона, передавали ему разные вести из Москвы, иногда ложные или преувеличенные, а Никон верил всему этому и писал государю резкие письма. Укоры Никона царю, будто он начал сам судить священные чины, основывались только на слухе, а если бы слух и был справедлив, то какое право имел теперь Никон укорять за это царя и вмешиваться в дела Церкви, когда сам добровольно оставил ее и отказался от всякой власти над нею? В заключение своего письма Никон, опровергая тех, которые говорили, что он взял с собою много патриаршей ризницы и патриаршей казны, писал: "Я взял один саккос, и то недорогой, простой, а омофор прислал мне Гавриил Халкидонский... Из казны же я не взял, но только удержал, сколько нужно будет издержать на церковное строение, и по времени хотел отдать, да еще дал в отшествие мое Воскресенскому казначею, чтобы расплатиться с рабочими. А где прочая патриаршая казна, это явно пред всеми: строен двор московский, стал тысяч десяток и более; насадный завод тысяч десяток стал, и тем я ударил челом тебе на подъем ратный; тысяч с десять в казне налицо; девять тысяч дано ныне на насад, на три тысячи летось лошадей куплено; шапка архиерейская тысяч пять-шесть стала, а иного расходу Св. Бог весть, сколько убогим, сирым, вдовам, нищим, - и тому всему в казне есть книга" . Из этого письма патриарха Никона видно, что у него действительно много было врагов вокруг царя, о чем незадолго пред тем и извещал его сам царь, который, следовательно, не прерывал с ним своих сношений. Но Никон вместо того, чтобы против врагов искать себе защиты и благорасположенности у царя, который почти один, как уверяли, был к нему добр, как будто намеренно старался еще сам возбуждать против себя царя своими вовсе не уместными теперь притязаниями и крайне оскорбительными для царя письмами.

Несмотря на это, государь показал тогда свою заботливость о безопасности Никона. Страшное поражение московского войска под Конотопом крымскими татарами и казаками Выговского в конце июня 1659 г. произвело общую тревогу между русскими. Пронеслись слухи, будто татары двигаются на Москву. В августе по государеву указу люди всех чинов спешили на земляные работы для укрепления столицы. Царь, зная, что Воскресенский монастырь не укреплен, послал предложить Никону более безопасное убежище в Колязинском монастыре преподобного Макария. Никон будто бы сказал на это посланному: "Возвести благоч. царю, что я в Колязин монастырь не пойду; лучше мне быть в Зачатейском монастыре, в Китай-городе в углу, нежели в Колязине. А есть у меня по милости Божией и государевой свои крепкие монастыри, Иверский и Крестный, и я, доложась государю, пойду в свой монастырь. Возвести великому государю, что я иду к Москве доложиться ему о всяких своих нуждах". Посланный спросил, про какой Зачатейский монастырь изволит говорить патриарх. "Про тот, - отвечал Никон, - что на Варварском крестце, под горою, у Зачатия". "Да там только большая тюрьма, а не монастырь", заметил посол. "То и есть Зачатейский монастырь", - сказал Никон. Скоро затем Никон действительно приехал в Москву и, остановившись на своем Иверском подворье, в тот же день послал возвестить царю, что прибыл ради некоторых нужных потреб и желает видеть его царские очи. На другой день царь, посоветовавшись с боярами, послал думного дьяка Алмаза Иванова спросить Никона: ради каких нужных потреб пришел он? Никон отвечал Алмазу: "Я тебе о нужных моих потребах говорить не буду и чрез тебя посылать мое благословение не хочу". На третий день царь известил Никона, чтобы явился к нему наверх вечером, и, когда Никон прибыл, встретил его на переднем крыльце, и, введши в палату, посадил его, как бывало прежде, спрашивал его о здоровье и душевном спасении и только, потому что тут же находились и бояре. Посидев "мало", царь и патриарх пошли к царице и к царским детям, и потом царь отпустил Никона в его Воскресенскую обитель, дозволил ему посетить две другие его обители, Иверскую и Крестную, и просил его на следующий день к себе на обед, но Никон отказался, намереваясь рано утром в тот день выехать из Москвы. Царь прислал Никону на дорогу две тысячи рублей и для охраны его кроме прежних десяти назначил еще двадцать стрельцов, которые с того времени и состояли при Воскресенском монастыре. Возвратившись в эту обитель, Никон послал к государю письмо, в котором благодарил его за его великую милость и за присылку стрельцов из Савина монастыря, только просил пожаловать им пороху и продолжал: "Есть на патриаршем дворе моя лошадка, что прислал мне грузинский царь Александр, и у меня было замечено подарить ее государю моему свету царевичу Алексею Алексеевичу; изволь, государь, ту лошадку взять. Да есть на патриаршем дворе две мои худенькие каретки: одна куплена у Василья Волынского, другую подарил князь Иван Голицын старый; вели, государь, выдать мне хотя одну из них, чтобы сделать возчишко для дороги, а тележка, в которой я с Москвы съехал, изломалась".

В сентябре Никон отправился в своей Иверский монастырь и прожил там до половины декабря, если не далее. А оттуда, взяв с собою несколько серебряных сосудов и других вещей, переехал в Крестный монастырь, где и оставался до половины сентября следующего 1660 г. В обоих монастырях занимался монастырскими делами и в Крестном окончил главную каменную церковь во имя Воздвижения Честного Креста, которую и освятил 2 сентября (1660), устроил большой колодезь, обложил его диким камнем и соорудил над ним каменную церковь во имя Происхождения Честных Древ и 8 сентября освятил деревянную церковь во имя всех святых, которую построил в монастырской роще. Известно несколько писем, какие писал Никон из Иверского и Крестного монастырей к преданному ему боярину Никите Зюзину, находившемуся тогда в Новгороде на государевой службе. Два письма из Крестного монастыря особенно ясно отражают в себе тогдашнее состояние духа их автора. От 3 февраля Никон писал Зюзину: "Из писания твоего, которое мы получили 30 генваря, мы узнали, что Вы печалитесь о нас, но мы милостию Божиею не скорбим, а радуемся о покое своем. Добро архиерейство во всезаконии и чести своей, и надобно поскорбеть о последнем всенародном событии. Когда вера евангельская начала сеяться и архиерейство чтилось в христианских царствах, тогда и самые эти царства были в чести, а когда злоба гордости распространилась и архиерейская честь изменилась, тогда, увы, и царства начали падать и пришли в бесчестие, как известно о греках. То же было и у нас... Довольно указать один случай: безвинного патриарха (Иова) отставили, и еще при жизни его как бы благозаконно возвели Гермогена - и сколько зла произошло от того!.. Твоему благородию небезызвестно, что все архиереи - нашего рукоположения, но не многие из них по благословению нашему служат государю, а кто не благословен, тот ничем не разнится от отлученного... Нам первообразных много, вот реестр их: Иоанн Златоуст, Афанасий Великий, Василий Великий и здешний Филипп митрополит". Т. е. Никон, самовольно оставивший свою кафедру и по оставлении ее имевший все средства к безбедной жизни, не стыдился приравнивать себя по страданиям Златоусту и другим великим страдальцам за истину и правду. В письме от 28 июня Никон говорил: "Вы снова пишете ко мне и по-прежнему скорбите о мне и о моих скорбях, но меня, плачущего, утешит Господь в будущем веке, как обещал любящим Его. А ныне о себе писать нечего, кроме болезней и скорбей многих: едва жив в болезнях своих. Крутицкий митрополит да чудовский архимандрит прислали дьякона Феодосия, жившего у Крутицкого, с многим чаровством меня отравить. И он было отравил, да едва Господь помиловал: бесцем камнем и индроговым песком отпился. Да и иных со мною четырех старцев испортил... Лежал немало без памяти, едва не умер, а старцы по три дня лежали и тем же, чем я, отпилися. И ныне животом скорбен, и впредь не знаю, что будет. О всем этом писано государю к Москве" . Этот черный дьякон Феодосий прибыл к Никону еще в Воскресенский монастырь, в то время как Никон возвратился из Москвы, порассказал ему много худого про Крутицкого митрополита Питирима, у которого прежде жил, и понравился Никону, так что последний взял его с собою в монастыри Иверский и Крестный, велел пребывать в его крестовой службе и иметь пищу с его келейными старцами. Находясь уже в Крестовом монастыре, Феодосий будто бы составил тайно в монастырской бане вместе с портным мастером Тимошкою Гавриловым какую-то отраву, которою и отравил было патриарха Никона. Их, однако ж, в бане видели, когда они приготовляли состав отравы, служилые люди и донесли о том Никону. Никон велел приказному своему дворянину Василию Поскочину расспросить обоих подозреваемых, и Феодосии во всем сознался, подписал вместе с Тимошкою расспросные речи и подал патриарху собственноручную повинную челобитную, в которой поведал, что его послали отравить Никона Крутицкий митрополит Питирим и чудовский архимандрит Павел и посулили ему за то Новгородскую митрополию. Никон отправил 7 июня отписку по этому делу к государю. Царь приказал 5 сентября боярину князю Алексею Трубецкому, думному дворянину Елизарову да думному дьяку Алмазу Иванову вновь расспросить дьякона Феодосия и портного Тимошку против расспросных речей их обоих и повинной челобитной дьяконовой, что присланы были от Никона. Тимошка сначала сказал было, что Феодосий учил его делать какой-то состав, показывал ему какой-то корень, сам повинился при расспросе и подал повинную челобитную. Но Феодосий на очной ставке с Тимошкою совершенно заперся во всем и говорил, что писал повинную челобитную по научению и поневоле за пристрастьем поляка Николая Ольшевского, который бил его плетьми девять раз, и также поневоле по тому же пристрастью подписал и расспросные речи, которые прочитали ему уже после того, как он к ним руку приложил. Затем государь приказал расспросить Тимошку и Феодосия под пыткою. И Тимошка, когда его подымали на дыбы, жгли огнем, били плетьми, повторял одно, что прежде клеветал на Феодосия, что последний не учил его делать никакого состава и не показывал ему никакого корня, что так говорить на Феодосия принудили его, Тимошку, пытками поляк Ольшевский по велению патриарха да находившийся при патриархе стрелецкий сотник Осип Михайлов. А дьякон Феодосий во время таких же страшных пыток утверждал по-прежнему, что Крутицкий митрополит и чудовский архимандрит вовсе не посылали его для отравления Никона, что повинную челобитную подал и к расспросным речам приложил руку поневоле, не стерпя побоев от поляка Ольшевского и сотника Михайлова, и повинную ту принудил его писать Ольшевский по патриархову велению с готового образца - челобитной, которую составил подьячий Васька Ларионов. Таким образом, показания обвиняемых, данные ими в Москве под пыткою, нимало не подтвердили показаний, данных ими в Крестном монастыре. Могло быть, что Никон с своими келейными старцами совершенно случайно принял в пище или питии что-либо ядовитое и, предполагая тут отраву, заподозрил в покушении на нее из числа своих приближенных диакона Феодосия лишь потому, что он пришел от Крутицкого митрополита, а побои при допросе заставили Феодосия наговорить на себя то, в чем он был невинен.

Между тем как Никон проживал в своем Крестном монастыре, царь Алексей Михайлович решился наконец рассмотреть и решить дело об оставлении Никоном патриаршей кафедры и избрании ему преемника, столько уже времени тяготившее всех. С этою целию в феврале 1660 г. царь созвал в Москве Собор и в то же время отправил стольника своего Матвея Степановича Пушкина в Крестный монастырь к Никону спросить его мнения по этому предмету. В 16-й день февраля все собравшиеся на Собор митрополиты, архиепископы, епископы и прочие духовные лица по приказанию государя предстали пред лицо его в Золотой палате, где находились уже бояре, окольничие и думные люди. В своей речи к духовенству государь говорил: "Мать наша, св. соборная Церковь, вот уже год и семь месяцев не имеет жениха и пастыря, с тех пор как бывший ее пастырь самовольно оставил свой престол и отрекся от него. Это видели митрополиты Сарский и Подонский Питирим и Сербский Михаил, Тверской архиепископ Иоасаф, архимандриты, игумены и другие, которые были в тот день с Никоном в службе. От них взяты сказки за их руками, и те сказки мы пришлем к вам на Собор. И вам бы о Св. Духе рассудить о сем крепко, единодушно и праведно, без всякой ненависти и тщетной любви, по правилам св. апостолов и св. отцов, памятуя Страшный суд и воздаяние". На другой день, 17 февраля, Собор открылся в патриаршей крестовой палате. По указу государя боярин Петр Михайлович Салтыков принес на Собор сказки множества лиц, духовных и светских, которые были свидетелями отречения Никона от кафедры или которых посылал тогда царь для переговоров с Никоном, писанные 14 - 15 февраля, следовательно, еще пред открытием Собора. В последующие дни представлены были Собору еще другие сказки, писанные уже 20~22 февраля, следовательно, по открытии Собора. Все эти сказки Собор внимательно выслушивал, сличал, в чем они сходны и в чем несходны, требовал словесных объяснений от свидетелей, писавших сказки и находившихся тут же, которые то подтверждали свои показания, то исправляли или даже давали новые сказки, и пришел к заключению, что "святейший патриарх Никон оставил свой патриаршеский престол своею волею". Об этом послал Собор боярина Петра Михайловича Салтыкова доложить государю. Государь чрез того же Салтыкова указал Собору сделать выписку из правил святых апостолов и святых отцов и на основании ее рассудить "об отшествии бывшего патриарха Никона", а у выписки этой быть архиепископам: Маркеллу Вологодскому, Илариону Рязанскому, Макарию Псковскому, архимандриту чудовскому Павлу и игумену Александрова монастыря Симону. Выписка была сделана не только правил, но и толкований на них. И Собор 27 февраля, выслушав все эти правила и толкования, рассуждал: а) бывший патриарх Никон презрел прошение великого государя чрез князя Алексея Трубецкого не оставлять кафедры; презрел такое же моление архиереев и прочих людей, находившихся при отречении его; не поведал причины своего отречения ни государю, ни архиереям; не оставил о том писания даже всему священному Собору; б) со времени отречения его, Никона, от кафедры прошло уже год и 7 месяцев; в) все свидетели, которые допрашиваны были на Соборе, с евангельскою клятвою подтвердили истинность своих сказок и в этих сказках согласно показали, что Никон отрекся от своего патриаршества и обещался потом не быть на кафедре; г) да и сам Никон в своей отписке государю, которую государь прислал на Собор с боярином Петром Салтыковым, своею рукою написал: "Бывший патриарх Никон". Принимая во внимание все эти обстоятельства и прилагая к ним священные правила, прочитанные на Соборе, Собор выразил свое решение так: "Правила св. отцов все согласно и невозбранно повелевают на место епископа, отрекшегося своей епископии или оставившего ее без благословной причины более шести месяцев, поставить иного епископа".

Но этим решением Собор не мог ограничиться. Недостаточно было сказать только, что вместо отрекшегося от кафедры Никона следует избрать иного патриарха; необходимо было сказать вместе, как же поступить с самим Никоном, считать ли его и впредь патриархом и какие права за ним оставить. На решение этих вопросов как бы вызывал Собор и сам Никон. Посланный к нему в Крестный монастырь стольник Пушкин возвратился и 6 марта дал письменную сказку, что он прибыл к Никону 24 февраля и по указу государя говорил ему: "Когда ты изволил оставить патриаршеский престол и государь посылал к тебе не раз боярина князя Алексея Никитича Трубецкого, чтобы ты возвратился на престол, ты отказал боярину, на престол не возвратился и подал великому государю благословение выбрать другого патриарха, кого пожелает. После посланы были к тебе думный дворянин Елизаров и думный дьяк Алмаз Иванов, ты и им сказал те же речи, что на патриаршеском престоле впредь быть не хочешь, и об избрании на свое место патриарха благословение государю подал". Никон отвечал: "Как приезжал ко мне от государя боярин князь Трубецкой, он на патриаршество меня не звал, а говорил мне о том в Москве в соборной церкви, чтобы я на престол возвратился. И думный дворянин Елизаров также меня не звал, только выговаривал. А великому государю от меня благословение всегда: невозможно рабу не благословить своего государя. Но на такое дело (тут Никон изменил прежнему своему слову, не раз данному), чтобы поставить патриарха без меня, я не благословляю: кому без меня ставить патриарха и митру на него возложить? Мне дали митру патриархи Вселенские, и митрополиту возложить на патриарха митру невозможно (неправда: на самого Никона возложили митру не патриархи, а митрополит Казанский, который и поставил его в патриарха согласно с церковными правилами). Я оставил престол, но архиерейства не оставлял, и все власти моего рукоположения и при поставлении своем дали в своем исповедании клятвенное обещание пред всею Церковию не хотеть им иного патриарха, кроме меня, - как же им без меня ставить новоизбранного патриарха?" При этом Никон вручил Пушкину свое письмо к государю и примолвил: "Если государь изволит мне быть в Москве, то я по указу его новоизбранного патриарха поставлю и, приняв от государя милостивое прощение, простясь с архиереями и подав всем благословение, пойду в монастырь. Только бы государь не велел отнимать у меня монастырей моего строения да указал давать мне часть от соборной церкви, чтобы мне быть сыту". В письме к государю, которое привез Пушкин, Никон также говорил, что для благозаконного и праведного избрания нового патриарха должен быть призван он, Никон, и что он, когда избрание соборне и благочестиво совершится, преподаст новоизбранному чрез рукоположение ту же благодать, которую прежде сам приял, и разрешит всех архиереев от данного ими при поставлении на архиерейство клятвенного обещания не хотеть иного патриарха, кроме его, Никона. Оба эти документа, письмо Никона и сказка Пушкина, прочитанные 14 марта по воле государя в его Золотой палате в присутствии его самого, бояр, окольничих и царского духовника, благовещенского протопопа Лукиана, показали, что Никон не только продолжает считать себя патриархом, но одному себе усвояет право рукоположить нового патриарха для Москвы и по рукоположении его желает еще пользоваться частию из его патриарших доходов от соборной церкви, - тем необходимее было Собору заняться решением вопроса о самом Никоне, как отрекшемся от своей кафедры.

И Собор действительно занялся. Снова обратились к церковным правилам, а вместе и к церковной истории. Собрано было множество примеров, из которых одни показывали, что патриархи и вообще архиереи, самовольно оставившие свой престол, вновь на престол свой не возвращались; другие показывали, напротив, что такие архиереи снова возвращаемы были на свои кафедры; третьи, что архиереи, самовольно отрекшиеся даже от своего архиерейства, снова сподоблялись архиерействовать; четвертые, что еще при жизни патриархов и епископов, самовольно оставивших свой престол, на их места поставлялись иные патриархи и епископы. В 20-й день марта по приказанию государя собрались в его Золотой палате знатнейшие бояре, окольничие и думные люди, потом пришли туда же и предстали государю митрополиты, архиепископы и епископы и прочие власти и сказали, что принесли составленные по его государеву указу выписки из священных правил. Когда после краткого молебствия все духовные и светские сели, царь приказал читать выписки рязанскому архимандриту Стефану, а по окончании чтения пригласил всех духовных высказывать свои мнения, кто что ведает. Первый высказал свою мысль ученый епископ Полоцкий Каллист, за ним говорили Крутицкий. Рязанский и другие архиереи и архимандриты. Мнения оказались различны, и эта разность обнаружилась еще более в последующих заседаниях Собора. Одни, и преимущественно греческие, архиереи: Парфений Фивский, Кирилл Андросский, Нектарий Поголианский, которые по повелению государя также приглашены были для участия в Соборе, утверждали, что Никон, самовольно отрекшийся от своего престола, должен быть лишен архиерейства и даже священства; другие, к числу которых принадлежал и пользовавшийся большим уважением за свою ученость иеромонах Епифаний Славинецкий, говорили, что Никон, хотя и самовольно отрекся от кафедры, не должен быть лишаем архиерейства и священства. Третье мнение выразил ученый архимандрит полоцкого Богоявленского монастыря Игнатий Иевлевич, обративший на себя внимание царя своими речами к нему в Полоцке. В речи своей пред царем и Собором 10 мая этот архимандрит высказал: детям отца и словесным овцам верховного пастыря судить не подобает, и Собору русского духовенства не иначе возможно рассудить и разрешить правильно дело своего патриарха Никона, как только по согласию с большим Собором великой Церкви Константинопольской и со Вселенским патриархом. Славинецкий подал государю особую записку с изложением своего мнения, сущность которого состояла в следующем: по правилам, Никона, хотя и отрекшегося от своей кафедры, можно вновь возвести на нее, если он достоин, а если недостоин, то нужно прежде судить его и низложить, и только тогда на место его можно будет возвести другого, а судить Никона нельзя без Цареградского патриарха. Впрочем, на основании прежних примеров можно и теперь, без суда над Никоном, возвести на оставленную им кафедру другого патриарха; только и Никона не следует отчуждать архиерейского служения и чести. Если же он, находясь в этой чести, начнет творить смятение, то тем самым повинен будет лишению архиерейского сана. Равным образом и в присутствии Собора, когда Епифания спросили его мнение, он в 26-й день мая отвечал: "О том, чтобы Никон был чужд архиерейства и священства, я не только писать, но и говорить не дерзаю; я не нашел таких правил, чтобы архиерея, самовольно оставившего свой престол, но не отрекшегося от архиерейства, отчуждали от архиерейства и священства". А в 15-й день июня сказал, между прочим, что вновь поставленный на место Никона патриарх как престольный будет иметь полную власть запретить бывшему патриарху, т. е. Никону, если последний ему не покорится и без его благословления дерзнет совершать архиерейские действия. С своей стороны и греческие архиереи подали свою записку на имя царя и Собора и говорили, что несправедливо некоторые, по дружбе к Никону и неверно толкуя правила, не соглашаются с мнением всего Собора, который определил низложить Никона и лишить священства до тех пор, пока он не смирится и не станет молить о возвращении ему священства пред новым патриархом и Собором. Напрасно указывают на пример Цареградских патриархов, которые хотя и оставляют свою кафедру один за другим, но не лишаются чрез то своего архиерейства и продолжают священнодействовать: эти патриархи оставляют свою кафедру не самовольно, а поневоле, по насилию и пребеззаконно прогоняются от своего престола нечестивыми турками. Совсем другого рода пример известен из деяний Третьего Вселенского Собора. Когда Евстафий, епископ Памфилийский, отрекся от своей кафедры, это отречение вменено было ему в вину, и он лишен был архиерейства и священства. Когда же он со смирением и слезами притек к Вселенскому Собору и просил возвратить ему имя и честь епископа, Собор разрешил ему именоваться епископом, равно священнодействовать и рукополагать, но только по приглашению и с дозволения местного епархиального епископа. Вот по этому образцу следует поступить и с Никоном. Вследствие этой записки греческих архиереев Епифаний подал государю новую свою записку, в которой говорил, что из двух решений Собора первое - об избрании и поставлении нового патриарха на место Никона признает правильным и благополезным, а второе - о низложении Никона и лишении его священства - понять не может. Изложив причины, почему не может согласиться с этим решением, Епифаний присовокупил: "Я не имею в виду прекословить священному Собору и не осуждаю писания, написанного от греческих архиереев и богомудрого Дионисия архимандрита (святогорца), но заявляю мнение моего худого ума, чтобы оно, если покажется свящ. Собору благословным, было принято, а если не благословным, было отвергнуто". Начались опять прения на Соборе. Греки отстаивали свое мнение и ссылались особенно на 16-е правило Двукратного Собора, которое гласит: "Аще кто из епископов, пребывая в своем достоинстве, и не хощет отрещися, и не желает пасти народ свой, но, удаляяся из своей епископии, более шести месяцев остается в другом месте, таковый да будет совершенно чужд епископския чести и достоинства". Греки уверяли, что вслед за сим в греческом тексте того же правила сказано еще: "Безумно убо есть епископства отрицатися, держати же священство". Эти последние слова подействовали на самого Епифания, он не дерзнул прекословить им и дал свое согласие на низвержение Никона. После того государь дал приказ Епифанию составить соборное определение. Но Епифаний, когда, возвратившись домой, вздумал проверить уверения греков, не нашел подействовавших на него слов в греческом тексте правил и поспешил представить государю новую записку, в которой говорил: "Я прочел истинное правило греческое (16-е Двукратного Собора) и не нашел в нем слов "безумно бо есть епископства отрещися, держати же священство". Почему отрекаюсь от моего согласия на низвержение Никона, каюсь и смиренно прошу прощения. Новопоставленный патриарх вправе будет или благословить бывшего патриарха Никона, да архиерействует в том монастыре, где будет жить, или запретить ему архиерействовать, если не поклонится новопоставленному патриарху и без его благословения дерзнет архиерействовать, а если запрещения не послушает, то да низвержется. Я готов исполнить повеление Вашего величества и составить соборное определение об избрании и поставлении нового патриарха это согласно с правилами, но о низвержении Никона писать не дерзаю, потому что не нашел такого правила". Государь поколебался и, вероятно, потребовал отзыва от некоторых других членов Собора, если не от всего Собора, потому что сохранилось "Слово отвещательное" к царю не одного, а нескольких лиц по этому предмету. Они писали, что хотя Никон, самовольно оставивший свою паству и не шесть только, но более уже восемнадцати месяцев живущий вдали от нее, по правилам и даже по царским законам заслуживает низложения, но по древним примерам и ему, "аще повелит святое и превеликое твое царство, и св. Собор, и синклит", можно оказать "снисхождение человеколюбие", какое оказал Третий Вселенский Собор епископу Памфилийскому Евстафию, и не лишать его архиерейства и священства: "Зане аще и господин Никон в прочих внешних вещех и во отречении своем погреши, яко человек, но в догматах благочестивыя и православныя веры бе благочестивейший и прав и во апостольских и отеческих преданиях Восточныя Церкве бе зело ревнитель... И да не явимся тяжки, молим о том великое твое царство и с дерзновением пишем к тебе, яко к царю христианнейшему, кротчайшему и благоутробнейшему". Царь охотно согласился на снисхождение Никону, и тогда Епианий, обрадованный таким исходом дела, написал до крайности витиеватое и напыщенное деяние соборное, в котором изобразил общими чертами весь ход Собора от начала до конца, но изложил только те рассуждения Собора, которые касались вопроса об избрании нового патриарха на место Никона, а совершенно умолчал о тех, которые касались вопроса о низложении Никона, и окончательное решение Собора выразил так: "Да вместо благоговейнаго Никона, бывшаго патриарха Московскаго, самовольно престол свой патриаршеский оставльшаго, ин святейший патриарх Московский правильно изберется, благодатию Духа Святаго восхиротонисуется и в душевную всего благочестиваго рода российскаго пользу на престол патриаршеский возведется". Это соборное деяние в 14-й день августа 1660 г. подписали все присутствовавшие на Соборе: шестнадцать архиереев, многие архимандриты, игумены и протопопы, в том числе и греческие три архиерея с архимандритом Дионисием святогорцем, и полоцкий архимандрит Игнатий Иевлевич.

Никон, когда узнал об этом Соборе (самые акты соборные кем-то сообщены были Никону), отнесся к нему с крайнею неприязнию и называл его не иначе как синагогою иудейскою, а действия его антиканоническими, во-первых, потому, что он, Никон, не был приглашен на Собор для оправдания и осужден заочно; во-вторых, потому, что был судим теми, которые от него же получили рукоположение, словно отец детьми; в-третьих, потому, что Собор созван был одним царем без участия патриарха . Впоследствии Никон выражался даже, что Собор этот должно назвать не только сонмищем иудейским, но и бесовским, потому будто бы, что он созван был не по правилам и все соборование на нем происходило по царскому указу: что хотел царь, то и делали. Неудивительно, если так отнесся к Собору Никон, - удивительно, что и царь не оказал к соборному решению надлежащего внимания. Поколебался ли он в доверии к Собору ввиду происходивших на нем разногласий и побоялся, как бы не погрешить против церковных правил, или опасался новых смятений со стороны Никона, только к избранию нового патриарха, как определено было Собором, царь вовсе не приступал и не делал никаких распоряжений. Все труды Собора, продолжавшиеся около полугода, не привели теперь ни к чему, хотя впоследствии, как увидим, они послужили важнейшим пособием для Восточных патриархов, вместе с новым Собором судивших Никона.

Между царем и бывшим патриархом вскоре после Собора возобновились было добрые отношения. В Воскресенский монастырь прибыл окольничий Иван Михайлович Милославский и от имени царя говорил Никону, что боярин Борис Иванович Морозов (свояк и бывший воспитатель царя) изнемогает и что если была от него патриарху какая-либо досада, то простил бы его. Никон письменно отвечал царю: "Досады от него нам мы не ведаем, кроме любви и милости, а хотя бы и было что, мы, как подражатели Христовы, прощаем ему все, в чем яко человек согрешил пред нами, а когда Господь пошлет по душу его, мы напишем ему, если угодно Вашему благородию, и разрешительную грамоту. Много работал он тебе, великому государю, - поболезнуй же и ты о нем ныне, а отходящим от мира сего ничто столько не пользует, как милостыня и приношение жертв. Мы же, богомольцы твои, оскудели ныне всем в созидании церкви Воскресения Христова и св" Голгофы и св. Живоносного Гроба Христова, и потому молим твою кротость о милостыне на создание храма и на пропитание нам, бедным, и мы, пока жив боярин Борис Иванович, будем молиться о спасении его, а по кончине его не перестанем поминать его... Не грех будет, если и вотчинку пожалуешь на вечное пропитание служащим в церкви и пенязи... А всего полезнее было бы для души боярина, если бы он по смерти и положен был в дому Живоносного Воскресения при св. Голгофе, против великих врат: тогда память великого боярина не престала бы вовек, и Бог упокоил бы душу его по нашим смиренным молитвам со святыми". Не знаем, пожаловал ли что-либо государь Никону по этой просьбе, но другую его просьбу уважил. В генваре 1661 г. последовал царский указ взять с монастырей Никонова строения (как и с других монастырей) даточных людей не только за этот, но и за два предшествовавшие года. Никон написал челобитную, в которой, перечисляя, сколько прежде доставлял он с своих монастырей даточных людей на службу государя, умолял его не брать ныне даточных людей с тех монастырей, по крайней мере за два предшествовавшие года. К Никону прислан был Родион Стрешнев известить, что царь его пожаловал и брать даточных людей с его монастырей за прошлые два года не указал. Из той же челобитной Никона видно, что со всех вотчин Воскресенского монастыря по милости государя не брались даточные люди и за все прежние годы "ради монастырского строения". В ноябре того же 1661 г., 1-го числа, государь прислал Никону с Григорием Никифоровичем Собакиным три тысячи рублей и просил, чтобы Никон написал разрешительную молитву для скончавшегося боярина Ильи Ивановича. Никон благодарил письмом государя за присланную милостыню, выражаясь, что "вложит" ее в церковь Живоносного Воскресения Господня, тогда строившуюся, и послал разрешительную грамоту, с тем чтобы она прочитана была духовником умершего боярина над его телом и вложена в его руки.

Но вскоре же, после бывшего Собора на Никона и после возвращения его из Крестной в Воскресенскую обитель, начались у него столкновения с соседями по земельным владениям, снова нарушившие мир между ним и государем. Какой-то Иван Сытин подал царю челобитную, что крестьяне Воскресенского монастыря скосили сено на его земле более трехсот копен, стреляли в него самого и покушались разорить его жилище. Царь прислал эту челобитную 15 декабря 1660 г. самому Никону, чтобы он послал произвести по ней расследование. Никон поручил своему боярскому сыну Ражейскому произвесть сыск и сыскные речи отослал к государю. Дело на этот раз обошлось спокойно. Другой сосед по имениям, окольничий Роман Боборыкин, у которого Никон и купил вотчину под свой Воскресенский монастырь, завладел кочеваровскою землею и ивановскими лугами, которые монастырь считал своими. Архимандрит и наместник монастыря били челом государю о праведном сыске по писцовым книгам. Указ государев почему-то позамедлил, а между тем пришло время снимать на спорной земле хлеб и сено, и Никон, не дождавшись царского указа, велел своим крестьянам сжать хлеб и скосить сено на той земле. Боборыкин принес жалобу. От царя присланы были сыщик и подьячий, которые и произвели сыск и хотели, как им было велено, дать суд и Воскресенским властям, но получили от них сказку, что "простому человеку нельзя судить людей Божиих, особенно освященных", которую и отвезли в Москву. Не дождавшись решения по произведенному сыску и царского указа, Никон приказал свезти спорное сено своим людям. Боборыкин снова принес жалобу, и 3 декабря 1661 г. присланы были по царскому указу те же сыщик и подьячий произвести новый сыск и взять монастырских крестьян в Москву для расспросов. Никон, который не мог не сознавать по совести, что поступил самовольно, вышел из себя и написал к государю следующее до крайности неприличное письмо: "Начинаю письмо к твоему благоразумию словами, без которых никто из нас, богомольцев ваших, не смеет писать к вам, государям: Бога молю, челом бою. И словом и делом исполняем мы это по долгу своему и по заповеди апостола Павла, но щедрот твоих умолить не можем. Не как святители или как рабы, но как рабичища мы отвсюду изобижены, отвсюду гонимы, отвсюду утесняемы. Видя св. Церковь гонимою, послушав слова Божия: Аще гонят вы во граде, бегите во ин град, удалился я и водворился в пустыне, но и здесь не обрел покоя... За Церковь Божию страждем ныне по заповеди: Больши сея любве никто же имать, да аще кто душу свою положит за други своя. И мы, видев братию нашу биенными, жаловались твоему благородию, но, не получив ничего, кроме укоризны и уничижения, по слову Господа: Остави Мне месть, Аз мщу, оставили ее и удалились в место пусто. Но злоначальный змий нигде нас не оставляет и наветует на нас сосудом своим избранным, Романом Боборыкиным, смущая твое благородие". Сказав затем, как Боборыкин завладел монастырскою землею и как производились сыски по его жалобам, будто бы ложным, Никон продолжал: "Роман, враг Божий, враждует на дом Божий и на нас, Ваших смиренных богомольцев, и то все лжет. Посему молим Вашу кротость перестать от гнева, оставить ярость и не слушать лукавнующих. Откуда ты принял такое дерзновение сыскивать о нас и судить нас? Какие тебе законы Божии велят обладать нами, рабами Божиими? Не довольно ли тебе судить в правду людей царствия мира сего, о чем ты мало заботишься? В наказе написано твое повеление взять крестьян Воскресенского монастыря - по каким это уставам? Надеюсь, если и поищешь, то не найдешь здесь ничего, кроме беззакония и насилия. Послушай Господа ради, что было древле за такую дерзость над фараоном в Египте, над содомлянами, над царями Ахавом, Навуходоносором и другими... Если не умилишься и этими напоминаниями, то хотя бы предложить тебе и все Писание, ты не поверишь... Не довольно ли того, что я бежал и оставил все, еще ли угодно твоему благородию, чтобы я бежал, отрясая прах ног своих ко свидетельству в день Судный? Уже не зовусь великим государем и какое тебе прекословие творю? Всем архиерейским обладает рука твоя судом и достоянием. Страшно молвить, но терпеть невозможно - мы слышим, что по твоему указу и владык посвящают, и архимандритов, и игуменов, и попов поставляют и в ставленых грамотах пишут тебя равночестным Святому Духу так: "По благодати Святого Духа и по указу великого государя". Недостаточно Святого Духа, чтобы посвятить без твоего указа. Но кто на Духа Святого хулит, не получит прощения ни в сей век, ни в будущий... К тому же повсюду: по св. митрополиям, и епископиям, и монастырям - без всякого совета и благословения берешь насилием нещадно вещи движимые и недвижимые, и все законы св. отцов и благочестивых царей и князей, греческих и русских, ты обратил в ничто, даже грамоты твоего отца и твои собственные. Уложенная книга хотя и по страсти написана, но и там написано: в Монастырском приказе сидеть от всех чинов архимандритам, игуменам, протопопам, священникам и честным старцам, и ты все то упразднил; судят и насилуют мирские судьи архиереев, архимандритов и все духовенство, и ты собрал великий Собор вопиющих о неправдах твоих в день Судный. Тогда восстанут на тебя и Св. Дух, Которого ты обесчестил, будто благодать бессильна без твоего указу, и св. апостолы, и св. отцы всех Соборов, и благочестивые цари и князья, которых повеления, правила, узаконения на пользу Церкви ты нарушил и все грамоты упразднил. Данное Церкви Божией и св. монастырям в наследие вечное, недвижимые вещи: слободы, села, озера, леса - ты поотнял и Бога себе причастником не сотворил. За то и Бог тебя оставил и оставит, если не покаешься, и не возвратишь взятое от Божиих Церквей и монастырей, и не утвердишь грамот, прежде им данных. Послушай, как вопиет на тебя св. Церковь за восхищенные тобою вещи... Ты что ни совершил с Божиею помощию не воздал за то хвалы Богу. Прежние цари за всякую победу воздавали хвалу Богу, иные построили церкви, другие - монастыри, а ты ничего такого не сотворил, но и прежние церкви и монастыри обнищил и ограбил и не Бога прежде прославил, но сам себя выше меры превознес. Потому и отринул тебя Бог и посрамил, и сделались мы поношением для соседей наших... Ты всем проповедуешь поститься, а ныне неведомо, кто не постится; во многих местах и до смерти постятся, потому что есть нечего и нет никого, кто бы был помилован. Нищие и маломощные, слепые, хромые, вдовицы, чернецы и черницы все обложены тяжкими данями. Везде плач и сокрушение, везде стенание и воздыхание, и нет никого веселящегося в наши дни. Хотим еще поведать тебе нехитрою речью, от Бога ли то было или нет, следующее: 12 генваря 1661 г. был я у заутрени в церкви Св. Воскресения; по прочтении первой кафизмы я сел на место и немного вздремнул. Вдруг вижу себя в Москве, в соборной церкви. Церковь полна пламенного огня, из людей я никого в ней не видел, но увидел, что все прежние архиереи встали из своих гробов в святительских облачениях и как бы совершали великий вход в алтарь; пред ними несен был твой большой царский венец и положен на краю престола; к ним присоединился и я. Тогда встал из своего гроба Петр митрополит, подошел к престолу и, протянув руку свою чрез царский венец, положил ее на Евангелие, то же сделали и все прочие архиереи и я, и начал говорить: "Брат Никон! Скажи царю, зачем он преобидел св. великую Церковь, собранные нами св. недвижимые вещи бесстрашно восхитил; это ему не в пользу. Скажи ему, чтоб возвратил, ибо чрез то навел на себя великий гнев Божий: дважды был мор, сколько тысяч перемерло, все запустело, и не с кем ему теперь стоять против врагов". Я отвечал: "Не послушает меня, хорошо бы, если бы один из вас ему явился". Петр продолжал: "Судьбы Божии не повелели тому быть, но скажи ты, а если тебя не послушает, то если бы кто и из нас явился, и того не послушает. И вот ему знамение, - и, указывая рукою от престола на запад, сказал: Смотри". Вижу, западной стены церковной нет, виден царский дворец, и огонь, бывший в церкви, собрался, устремился на царский двор, и тот запылал". Если этим не уцеломудрится, - прибавил Петр, - то приложатся казни Божии, большие прежних". А еще один из тех седых мужей сказал: "Вот теперь двор, который ты купил для церковников, царь хочет взять и сделать в нем торжище мамоны ради своей, но не порадуется о своем прибытке - псы будут рождать там своих щенков". Все это было так, от Бога или мечтанием, не знаю, но только так было. Если же кто подумает человечески, что я это сам собою замыслил, то сожжет меня тот огонь, который видел. Об этом словесно сказано было окольничему Родиону Матвеевичу Стрешневу, но сказал ли он твоему благородию или нет, не знаю... Мы столько терпим поруганий от твоих синклитиков! Один из них, ругаясь над тем, как мы по примеру Христа благословляем двумя руками, вздумал и сам благословлять своими проклятыми руками, как архиерей, и, беснуясь, называет себя патриархом по научению от сатаны. И не только сам благословляет, но и пса своего некоего научил действом отца своего сатаны также благословлять передними ногами. Если ты, ведая это, потерпишь такому проклятому и не отомстишь, то гнев Божий не укоснит прийти на тебя. А мы ради Христа не только принять поношения и укорения, но и умереть готовы". При чтении этого письма нельзя не подивиться озлоблению или ослеплению Никона. Сколько преувеличений, неосновательности, неправды в его словах! Как будто в самом деле он удалился с своей кафедры потому, что видел Церковь гонимою и желая положить душу свою за братию свою! Как будто он отовсюду был гоним, отовсюду утесняем! Как будто царь не имел права судить духовных лиц даже по гражданским делам, касавшимся их вотчин и земельных владений, не имел права требовать для допросов даже монастырских крестьян! Как будто царь Алексей Михайлович нарушил все правила св. отцов, уничтожил все грамоты, данные церквам и монастырям, отнял все их имения! Как будто он за одержанные победы не воздавал хвалы Богу! Как будто и прежде Алексея Михайловича наши владыки ставились не по утверждению и не по указу великого государя! И выводить из этого, будто бы царь приравнивался Святому Духу, поставляющему епископов, видеть в этом хулу на Святого Духа, заключать, что царь сам ставит и архиереев, и архимандритов, и попов, - это уже слишком много и произвольно. Утверждать, будто в Уложении написано, чтобы в Монастырском приказе заседали архимандриты, игумены, протопопы и попы, тогда как там этого вовсе не написано, и будто в Монастырском приказе мирские судьи вообще судят и насилуют архиереев и других духовных особ, тогда как они и их крестьяне судились там только по одним исковым на них делам, - это совершенно несправедливо. А страшные угрозы царю казнями Божиими и особенно на всемирном Суде? А это мечтательное сновидение, которым также думал устрашить царя и которому, как сам сознавался в письме к Зюзину, в Москве только посмеялись?

Высказав свое озлобление против царя, Никон не замедлил высказать еще более резко озлобление свое против архиереев. В 1662 г., в неделю православия, он совершал литургию в своем Воскресенском монастыре и во время обряда православия торжественно проклял, или анафематствовал, стоявшего тогда во главе русской иерархии Крутицкого митрополита Питирима, - проклял за три будто бы вины: "За действо ваия (шествие на осляти), за поставление Мефодия, епископа Мстиславского, и за досадительное и поносительное к себе слово". Эта анафема возмутила всех в Москве. Царь потребовал мнения по этому делу от архиереев. Известны письменные ответы к царю митрополитов - Новгородского Макария и Ростовского Ионы, архиепископа Рязанского Ионы, епископов - Вятского Александра и Полоцкого Каллиста. Все они единогласно признали поступок Никона несправедливым и противоканоническим. "Я думаю, - писал, например. Каллист, - что клятва эта суетна и не может вмениться в клятву, потому что из трех вин, ради которых она произнесена, ни одна к тому недостаточна. Действие ваия никем не узаконено из св. отцов, равно и не запрещено не только митрополитам, но и никому из священных лиц: где правило, дозволяющее это действие митрополиту Новгородскому и запрещающее Сарскому и Подонскому? Вторая вина поставление Мефодия, епископа Мстиславского, - неблагословная вина: преосвящ. Питирим, будучи наместником патриаршим, поставил его на кафедру праздную и по единогласному избранию и совету всех архиереев Великой и Малой и Белой России, а если поставил без воли старейшего архиерея, святейшего Никона патриарха, то потому, что Никон оставил свой престол с клятвою на него не возвращаться и отставлен от него Собором, так что ныне он не есть старейшина архиереям и не есть патриарх Московский, а только архиерей беспрестольный и безобластный. Третья вина - досадительные и поносительные слова - если и подлежит суду, то суду судей, правильно установленных, и по тщательном изыскании, а епископ, по правилам, может быть судим не одним или двумя епископами, но только всем Собором епископов, и Никон не вправе был поставить вопреки правил одного себя судиею и мстителем в этом деле, желая воздать месть за свою досаду. Но если бы даже вины, взведенные на Питирима, были достойны клятвы, клятва, произнесенная на него Никоном, суетна и не может вмениться, потому что по оставлении им кафедры и по соборном отставлении его от кафедры он, Никон, не пастырь и не кормчий Русской Церкви, не может управлять и наказывать. Отчуждился он от паствы российской, отчуждил от себя престол с премногою клятвою - чужды стали и они ему. Зачем же творить правление в чужой ему области; зачем хочет наказывать тех, которых пасти вознегодовал? Если ныне он у нас уже не пастырь, то мы не должны слушать гласа его. И если он возопил гласом клятвенным на преосвящ. Питирима, этот глас нам незнаем, мы не принимаем его, и он для нас нимало не вреден". Когда получены были отзывы архипастырей, равно осудивших анафему, произнесенную Никоном на митрополита Питирима, последний подал царю 13 октября 1662 г. челобитную на Никона за эту незаконную клятву.

В этом-то году, когда раздражение Никона против царя и духовенства достигло, казалось, последней степени, явился в Москве Газский митрополит Паисий Лигарид, которому суждено было принять важное участие в несчастном деле Никона. Паисий, в мире Панталион, Лигарид родился на острове Хиосе, воспитывался в Риме под руководством иезуитов в тамошней коллегии, основанной для греков. По окончании учения возвратился было на родину с мыслию о распространении римской веры, но вскоре переселился в Молдовлахию и сделался дидаскалом ясского училища. Здесь умел понравиться Иерусалимскому патриарху Паисию, поступил в его свиту и в 1650 г. принимал участие в известном "Прении о вере с греки" старца Арсения Суханова. По возвращении в Иерусалим патриарх Паисий постриг Лигаридия, или Гордия, 16 ноября 1651 г. в храме Воскресения Христова в монашество, назвав Паисием, и отдал его под начало находившемуся тогда в Иерусалиме старцу Арсению Суханову. Тот же патриарх не замедлил возвести своего соименника Лигарида в сан митрополита Газского, который, однако же, недолго оставался в своей разоренной епархии и в 1656 г. опять очутился в земле Волошской, где и познакомился с ним Антиохийский патриарх Макарий, возвращавшийся из Москвы. Из Валахии Паисий Лигарид написал письмо к соотечественнику своему Арсению Греку, служившему при патриархе Никоне, и выражал желание побывать в Москве и видеть Никона. Никон в 1-й день декабря 1656 г. отвечал Лигариду: "Слышахом о любомудрии твоем от монаха Арсения и яко желаеши видети нас, великаго государя, тем и мы тебе яко чадо наше, по духу возлюбленное, с любовию прияти хощем; точию, прием сия наша письмена, к царствующему граду Москве путешествовати усердствуй". И в тот же день написал еще четыре письма: к воеводе молдавскому Стефану, к воеводе мутьянскому Константину и к митрополитам - Молдавскому Гедеону и Угровлахийскому Стефану, чтобы они отпустили Паисия Лигарида в Москву с любовию и снабдили всем потребным на дорогу. Неизвестно, почему не состоялась тогда поездка к нам Лигарида; она состоялась только спустя более шести лет, когда Никон не был уже великим государем. В 12-й день февраля 1662 г. прибыл в Путивль, как извещали царя местные воеводы, "из Иерусалима газского Предтечева монастыря митрополит Паисий, а с ним архимандрит его Леонтий, успенский игумен Пахомий, архидиакон Неофит, Троицкого монастыря келаря Арсения (т. е. Суханова), что живет на Москве, племянник его греченин Юрья, да толмач Христофор, да митрополичьих спевак четыре человека". С митрополитом приехали также четверо русских пленных, из которых двух выкупил он сам в Яссах у татар, заплатив тысячу ефимков. Паисий объявил, что идет бить челом о милостыне по царскому указу. Паисий со всею своею свитою был пропущен в Москву и 9 апреля представлялся государю, поднес ему модель Гроба Господня, иорданскую воду, иерусалимские свечи и получил от него жалованья: кубок серебряный, камку, 40 соболей и тридцать рублей деньгами. Вскоре Паисий подал челобитную, в которой говорил, что его небольшая епархия Газская терпит крайние притеснения от турок и что он, не желая более переносить эти насилия, договорился давать выкупу за своих христиан ежегодно по 500 ефимков с условием, чтобы турки не теснили тех христиан и не обращали их в свою веру, а его самого не выгоняли из епархии. Государь приказал выдать Паисию еще сто рублей деньгами да на 50 рублей соболями из Сибирского приказа. Услышал о приезде Лигарида и патриарх Никон и прислал к нему Арсения Грека с следующим приветствием: "Приезду митрополита Газского и брата своего по духу бывший патриарх Никон очень и очень радуется; он уповает, что тобою все придет к глубочайшему миру и рушится средостение, возникшее между царем и патриархом". Паисий принял с удовольствием эти приветственные слова и в вежливых выражениях отвечал патриаршему послу.

Спустя около двух месяцев со времени прибытия Паисия Лигарида в Москву он в самый день Пятидесятницы подал по делу Никона письмо на имя государя и убеждал его ревностнее заняться этим делом для блага Церкви и государства. "Патриаршее достоинство, - писал Паисий, - превышает все прочие, и потому все признают крайне непристойным, что такое высокое седалище в продолжение четырех лет остается обнаженным и без своего украшения. Дело неслыханное, чтобы патриаршая Церковь столь долгое время пребывала в затмении, подобно луне, и лишена была своего законного пастыря, как вдовица, не имеющая мужа. Позволительно рассуждать так: если Никон действительно обременен преступлениями, то определением Собора как недостойный да извержется, ибо за преступлением следует наказание; если же он окажется невинным и не подлежащим никакому осуждению, тогда пусть свободно возвратится на свою кафедру, совершенно оправданный, и таким образом положится конец замешательству. Россия сделалась позорищем для всего мира, и все народы ожидают видеть развязку этой трагикомедии. К тому же да обнаружится невинность и правда, ибо доселе еще носится ложный слух, будто патриарх Никон бежал по причине угрожавшей ему опасности тайного убийства и вследствие открывшегося тиранского заговора. Такая молва наносит великое бесчестие всему государству укоризною в отцеубийстве и обвиняет прежде всего Ваше царское величество, потом сенат и весь народ в таком смертном грехе, о котором и подумать страшно... Таким-то суждениям и клевете иностранцев подвергаешься ты, Алексей, человек Божий, из-за одного Никона, осыпанного твоими милостями и благодеяниями. Но я вижу уже, что мед превращен в соль и прекрасное вино в оцет беспримерною неблагодарностию. Остается как можно скорее снестись с Цареградским патриархом и подробно уведомить его как Вселенского обо всем, чтобы он мог произнести правильное суждение в таком важном деле, от которого чрезвычайно страдает слава всего царства... Донесение же к патриарху должно быть написано на греческом языке, чтобы удобнее могло быть понято без помощи переводчика и тайны Вашего величества не разгласились между многими разномыслящими". В конце письма Паисий сделал приписку: "Сад, запертый для алчущих, и источник, запечатанный для жаждущих, как бы не существуют. Говорю к тому, что давно уже известно о собрании Вашим величеством из разных библиотек многих превосходных книг. Посему нижайше прошу дозволить мне свободный вход для рассмотрения и чтения тех греческих и латинских кодексов".

Патриарху Никону кем-то была сообщена копия с этого письма Паисиева, и он отправил к Паисию длинную грамоту на славянском языке, которую перевел для него на латинский язык учитель Епифаний Славинецкий и которую мы представим по возможности в сокращении. "Нетайно для нас, - говорил патриарх, - что твое преосвященство написал к царскому величеству о нынешнем нужном деле. Но я лучше сообщу тебе ведомость, что и как происходило от начала. Милостию Св. Духа наше смирение посажено на патриаршем престоле согласно с постановлением, бывшим во дни благочестивого царя Федора Ивановича и утвержденным всеми четырьмя Вселенскими патриархами и иными преосвященными архиереями. Шесть лет сидели мы на патриаршем престоле Московском и были согласны во всем с милостивым царем нашим, кроме церковного суда. Царское величество вопреки правил св. Соборов и св. отцов приял себе власть судить нас самих и иных преосвященных, митрополитов, архиепископов, епископов, монастыри и весь чин церковный. Да на что лучшее свидетельство? Ты и сам видишь на Москве, как приближается тиранское разорение Церкви, как по царскому указу мирские люди судят нас самих и всех архиереев. В июле 1658 г., когда царь устроил пир для грузинского царевича, один из вельмож ударил нашего стряпчего, и царь не наказал виновного, несмотря на нашу просьбу; 8 июля царь не пришел против обычая ни ко всенощной, ни к обедне в Казанскую церковь, рассердившись на меня; 10 июля также не пришел в соборную церковь, а только прислал ко мне в келью одного князя с неприличными словами и с бесчестием. И мы, слыша похвалку, вздумали дать место гневу и, окончив литургию, послали ключаря с извещением государю, что мы отходим ради его несправедливой ярости, следуя евангельскому слову: когда будут вас обижать в том граде, бегите в другой, отрясая прах от ног ваших. Царь прислал в церковь вельможу с теми же позорными словами, как и прежде. И мы вышли, и пробыли здесь, в Воскресенском монастыре, год и два месяца, и терпели недостаток в харчах, и отошли в другой монастырь и в третий, который находится на море, и в том пристанище жили год. Тогда царь собрал власти и, ничего не сказав им, как произошло мое отшествие с престола, велел написать на меня некоторым из живущих в его палатах лживые свидетельства, а иных мучениями заставил говорить о мне, что я добровольно оставил престол свой; епископам, архимандритам, игуменам дал дары, чтобы, не спросив моего ответа, почему я отъехал, все подписали против меня свои руки вопреки правилам. По 16-му правилу Двукратного Собора, епископ, удалившийся из своей епархии и пребывающий вдали от нее более шести месяцев без благословной причины, должен быть чужд епископского достоинства. А мой отъезд не таков, но, кажется, учинен по Евангелию, где говорится, что и Сам Христос отходил от ярости жидовской, и Павел из Дамаска и Петр из темницы ушли. Но вот епископы, которые обвинили меня по тому правилу, сами достойны извержения, потому что они больше шести месяцев прожили в Москве на Соборе против меня. Они не должны были слушать царя и приходить без нашего повеления, как и обещались в своей архиерейской присяге не слушаться в таких случаях царя, хотя бы и смертию претил, да мало не все они от меня поставлены. Мы в иные уезды и паствы не отходили по сие время (а Иверский и Крестный монастыри разве не в иных уездах?), но живем в наших московских паствах, хотя недавно великое гонение и жестокую угрозу объявил нам от царского величества окольничий Родион Матвеевич Стрешнев, сказав, что царь не хочет больше терпеть. А мы пред царем не знаем никакой вины, кроме того, что пишем к нему на его неправды: он довел до убожества монастыри, разорил церкви и без нашего благословения отнимает у них поместья. Сам вижу, что на Москве без избрания архиерейского поставляются епископы, архимандриты, игумены по царскому указу, и, кого мы властию, нам данною, вяжем, тех царь велит развязывать и ходит с ними на молитву. Если я проклял Крутицкого митрополита и Симеона Стрешнева, думного мужа (значит, Никон тогда уже исполнил свою угрозу), то не без причины. Крутицкий в неделю ваий незаконно ездил на осляти, поставил только по царскому указу епископа в епархию Киевской митрополии, подвластной Цареградскому патриарху, и во время поставления сидел на патриаршем месте, правит тремя епархиями патриаршескою, Суздальскою и своею Крутицкою, в которой со времени своего поставления ни разу не был, подсылал злого человека, чтобы отравить нас. Думный Стрешнев проклят за то, что некоторую собаку, подобную ему, научил благословлять обеими ногами. Трех иноков проклял (это было уже по оставлении Никоном кафедры) за то, что они наругаются над исповеданием православной веры, которое прислал нам Паисий, патриарх Цареградский, и в св. литургии поступают против того, что мы правили думою и благословением святейших патриархов. Ты пишешь о книгах, до царского величества собранных из многих стран, что они лежат запертыми без употребления, - эти книги собраны не царскою волею, а нашим радением и отвезены теперь в наши дальние монастыри. Будь здоров и не забывай нас в своих молитвах". Никон, очевидно, старался изложить и даже извратить события в свою пользу.

Паисий, как сам говорит, "не без царского приказания" отвечал Никону (от 12 июля): "Растерзал ты сердце мое твоим апологическим посланием, достоуважаемый патриарше! Оно содержит в себе изящно изложенную драму твоих славных подвигов и страданий, за которые воздаст тебе Господь мзду достойную в день воздаяния. Но, стоя промеж двух сражающихся, не знаю, куда мне обратиться: никто не может служить двум господам. Скажу без лести: Алексей и Никон, самодержец и патриарх, один ежедневно милует, другой и молится и благословляет... Бог дозволил человеку в раю дать имена всем тварям, но не дозволил ему дать имя самому себе, потому что он наименовал бы себя не Адамом перстным, а Всевышним. Поистине корень всех зол самолюбие. С тех пор как твое блаженство принял титло великого государя, возросли из земли и плевелы... Нехорошо многовластие: да будет один властитель - один царь. Справедливо жалуешься на побиение твоего слуги, но, блаженнейший, как не всякий слуга царский представляет царя, так и не всякий патриарший слуга представляет собою патриарха... О, если бы не было твоего бегства, причинившего столько несогласия. Ты ушел без привета, полный гнева и волнения... Будь сам себе судьей и скажи, был ли кто патриархом, оставаясь вне патриархии столько времени? Возведи окрест очи твои и воззри на чад своих, нуждающихся в патриаршем водительстве. Доколе оставляешь в забвении паству свою? Доколе будешь гневаться?.. Послушай слов моих и соединись с своими членами: ни Церкви, ни царству, ни тебе нет пользы, что ты остаешься вдали от кафедры вопреки правил... Четыре патриарха ожидают узреть конец сей распри: Москва, столица, сделалась позорищем для ангелов и человеков. Но ты говоришь, что против тебя был местный Собор, который положил неправедное отрешение? А разве Афанасий и Златоуст не были оклеветаны?.. Жалуешься на Крутицкого, что ехал он на жребяти, когда это тебе одному позволено, но я слышу, что и Новгородский, и Казанский, и Сибирский архиереи в праздник ваий восседают на жребяти. А в твое отсутствие надлежало и в Москве совершить это Крутицкому, который общим и царским приговором назначен твоим наместником - епитропом... Но перехожу к главнейшей из твоих жалоб: царь, говоришь, ведает церковные дела, избирает архимандритов, устроил Монастырский приказ, берет с монастырей сколько ему угодно. Да ведь все это и другое подобное ты найдешь и в Св. Писании как права и обычные действия царей... Царю свойственно судить других, но не быть судиму другими. Не таков архиерей: он и судит и судим бывает, свидетельствует и на него свидетельствуют... Никто да не называет царя нашего, эту опору народную, унаследовавшего преемственно от предков свою власть с явственными правами, тираном: этот в высшей степени христианский государь милует всех щедро и, подобно Титу, прозванному любовию, раздает благодеяния... Ты можешь похвалиться, Никон почтеннейший, что он часто посещал твою келью; он предстоял тебе с таким смирением и почтением, что бояре соблазнялись не раз об унижении царского достоинства... Вспомни все его милости, патриарх, как из архимандритов возвел он тебя в митрополиты и на этот завидный патриарший престол... Тебе недоставало только одного - называться царем отцом. Возведи, блаженнейший, молитвенные руки твои к Господу, и молись о самодержце нашем и о всем народе, и из-за мелочных поводов не прибегай к отлучениям и проклятиям... Прости нам, если мы в чем-либо погрешили: всем известно, что ты филэллин и одеянием, и обычаем, и почетом... Будь здрав и долгоденствен".

Прочитав послание Паисия, Никон не отвечал ему ни слова, а сказал: "Отдаюсь на суд папы", - сказал не потому, будто бы был единомыслен с папою, а потому только, что знал правила Сардикийского Собора (3, 4 и5), которыми дозволялось обвиняемым епископам, в случае недовольства их решением местного Собора, обращаться с апелляциею к папе, хотя эти правила относились собственно к епископам Сардикийской церковной области, находившейся в подчинении папе, но вовсе не относились к епископам других церковных областей, подчиненных иным патриархам. Слова Никона произвели, однако же, большую тревогу в Москве, тем более что он прислал Паисию самую выписку из правил о папском суде. Спустя несколько дней Паисий позван был в патриаршую палату на Собор для разбора заявления Никонова об апелляции к папе и для исследования, когда русские сделались христианами и откуда пришла к ним святая вера. Русские без сомнения знали из своих летописей, что они приняли веру с Востока, а не с Запада. Но Паисий начал решать вопрос на основании греческих летописей, привел свидетельства из Курополата, Кедрина, Зонары, Никифора Каллиста о самых первых крещениях русских из Византии и свидетельства Матфея Властаря, что Русь от начала причислялась к фракийскому диэцезу Византийского патриархата и постоянно находилась под властию Цареградского патриарха. Отсюда для всех сделалось очевидным, что Никон не имеет ни малейшего права обращаться к суду папы. С этого времени молва о Паисии Лигариде как ученом человеке разнеслась по всему царскому дворцу, и Паисий очень часто был приглашаем членами царского синклита для совещаний по делу Никона. Один из этих знатных бояр, приходившийся дядею царю по матери, Семен Лукьянович Стрешнев, проклятый Никонов, предложил Паисию на бумаге до 30 вопросов, касавшихся Никона, с тем чтобы Паисий дал на них ответы самому великому государю царю чрез него - боярина Стрешнева. И Паисий 15 августа, следовательно, спустя только месяц с небольшим после своей переписки с Никоном, прислал Стрешневу письмо и вместе свои ответы. В письме Паисий говорил, призывая Бога во свидетеля, что не хотел бы начинать этого дела, которое неизбежно поведет его к столкновению и неприязни с патриархом Никоном, но по самому своему призванию чувствует себя обязанным возвещать истину, и выражал сожаление, что не знает русского языка, а должен довольствоваться плохими переводчиками. Царский толмач Стефан перевел ответы Паисиевы на славянский язык (перевод очень плох и темен); многие охотно их списывали, и, наконец, ответы попали в руки Никона. Никон поспешил написать на них целую огромную книгу под заглавием: "Возражение, или Разорение, смиреннаго Никона, Божиею милостию патриарха, против вопросов боярина Симеона Стрешнева, еже написа Газскому митрополиту Паисию Лигаридиусу, и на ответы Паисиевы". Проследим содержание этой книги, из которой познакомимся вместе с вопросами Стрешнева и ответами Паисия, и таким образом узнаем, в чем обвиняли тогда Никона и как он оправдывался. (Книга содержит в себе по списку Воскресенского Новоиерусалимского монастыря XVII в. 955 листов в 4-ку).

"В предисловии Вашем, - так начинает Никон предисловие своей книги, написано: Рече Господь наш: Аз семь путь, истина и живот. Зачем же, начав от истины. Вы написали все неистинно, как будет доказано впереди, и Вы узнаете, что Вы отца вашего диавола есте, который в истине не стоит, яко ложь есть и отец лжи". После того, обращаясь к Стрешневу, Никон замечает, что он не должен был лжесвидетельствовать и осуждать ближнего, но позаботился бы прежде исправить свои согрешения, и приводит на то целый ряд текстов из Евангелия. А обращаясь к Паисию, говорит, что он действительно призван, как сам выразился в письме к Стрешневу, возвещать и проповедовать истину, но призван учить и проповедовать только в своей епархии, а отнюдь не в чужих, и в доказательство приводит множество правил из Кормчей вместе с толкованиями на них, иные даже в двояком переводе, также отрывки из толкового Евангелия, из недельных церковных поучений, хотя, по правде сказать, все это строго не относилось к Паисию, так как он, когда писал ответы на вопросы Стрешнева, вовсе не учил вере и не проповедовал в чужой епархии. "Да если бы, - продолжает Никон к Паисию, - я и был виновен в каких-либо прегрешениях, то не тебе одному творить суд или ответ о мне, потому что сам ты ничего от меня не видел и не слышал... ты поверил вопреки правил клевете одного непреподобного мужа, хотя и синклитика, притом человека проклятого", - и приводит новый ряд правил, указывающих, что не должно принимать свидетельства на епископа от еретиков, людей отлученных и порочных и вообще от мирян без расследования (л. 1 - 17).

По первому вопросу Стрешнева и ответу Паисия Никон обвинялся в том, что при возведении его на патриаршество он в другой раз был рукоположен во епископа, а потому на основании 68-го апостольского правила должен быть извержен. Никон отвечал: я не своею волею взошел на патриарший престол, но по избранию Собора и царя, и не мне надлежало тогда делать разыскание, следует ли меня вновь рукоположить, а рукополагавшим. Впрочем, таков устав имеет св. соборная Церковь, много раз засвидетельствованный Вселенскими патриархами. Не я один рукоположен дважды, а и прежде все наши епископы вновь рукополагались при возведении их на митрополию или на патриаршескую кафедру. Патриарх Иов рукоположен был трижды: сперва на Коломенскую епископию, потом на митрополию, наконец, на патриаршество, и в последний раз рукоположен святейшим Иеремиею, Вселенским патриархом. Гермоген дважды: на Казанскую митрополию и на патриаршество. Филарет - дважды: на Ростовскую митрополию и на патриаршество, и в последний раз рукоположен Иерусалимским патриархом Феофаном. Иоасаф и Иосиф - так же по дважды, как потом и я. Если меня хотите извергнуть, то извергните прежде Вселенского патриарха Иеремию, придавшего нам таой устав, и прочих патриархов, подписавших тот устав; извергните также патриарха Иерусалимского Феофана, а с ними извергните и всех рукоположенных от них как изверженных (л. 17 23). По второму вопросу и ответу обвиняли Никона в том, что он запретил исповедовать и причащать разбойников, осуждаемых на смерть. Никон, резко упрекнув Стрешнева за то "проклятое бесчинство", что он приучил своего пса благословлять передними ногами, а также за то, что вздумал вопрошать "суемудренного беззаконного пришельца", отвечал: я разослал по всем городам грамоты, чтобы разбойники покаялись, прежде нежели будут пойманы и взяты, а о том, чтобы пойманных на разбое исповедовать и причащать, я нигде не нашел правила. Господь сказал: Ядый Мою плоть и пияй Кровь во Мне пребывает, и Аз в нем. Кто же осмелится удостоить человека причастия и потом казнить? К этому Никон присоединил несколько правил, которыми убийцам запрещалось причастие на двадцать лет и повелевалось преподавать причастие с рассуждением только достойным. Здесь Никон, очевидно, не нашел возможности оправдать себя (л. 23 - 26).

По третьему вопросу и ответу обвиняли Никона в том, что он во время священнослужений украшался богатыми облачениями, смотрелся в зеркало, расчесывался щеткой. Никон отвечал: украшаться иереям для богослужения установлено от Бога еще в Ветхом Завете, а зеркала и щетки устроены в церкви до нас прежде бывшими патриархами, Иовом и другими, мы только не разоряем, да и все то же творят, что тут беззаконного? Если по 16-му правилу Седьмого Вселенского Собора епископы и клирики, украшающие себя пышными одеждами, должны исправиться, то нам всем следует начать это исправление (л. 26 - 28).

На четвертое обвинение Стрешнева и Паисия против Никона, что он и по отречении от кафедры рукополагает священников и дьяконов, Никон дал странный и уклончивый ответ и именно сказал: кто свидетельствует на меня, будто бы мне не должно рукополагать, пусть прочтет 36-е правило Шестого Вселенского Собора, и привел самое правило и толкование на него. А в правиле написано: "Определяем, да имеет престол Константинопольский равные преимущества с престолом древнего Рима, будучи вторым по нем, после же оного да числится престол великого града Александрии, потом престол Антиохийский, а за сим престол града Иерусалима" - и только (л. 28).

По пятому вопросу и ответу обвиняли Никона в том, что он сам отрекся от своей кафедры, и хотя это отречение было не письменное, а словесное, но оно произнесено было всенародно в Церкви, потому имеет полную силу, сам сложил с себя пред всею Церковию святительские ризы. Никон сначала укоряет обоих своих противников: Стрешнева за то, что он лично не был свидетелем события, о котором свидетельствует, а Паисия за то, что он, "лицемер и зломысленный", поверил клеветнику, да притом проклятому, которому законы запрещают верить, и в ответе своем прибавил еще от себя такое, о чем не было в вопросе. Потом рассказывает, что дело происходило так: царь при избрании нас на патриаршество дал клятвенное обещание пред Богом и всеми святыми хранить непреложно заповеди Евангелия, святых апостолов и святых отцов, и, пока он пребывал в своем обещании, повинуясь святой Церкви, мы терпели. А когда царь изменил своему обещанию и на нас положил гнев неправедно, мы 10 июля, совершив во святой великой церкви Божественную литургию и засвидетельствовав пред Богом и всеми святыми о напрасном государевом гневе, вышли по заповеди евангельской из града Москвы, отрясли прах от ног наших и тогда же письменно известили царя, что уходим ради его неправедного гнева и что он даст за все ответ пред Богом. Кто ж укорит меня, что я поступил вопреки воле Божией, а не по правде, и какое тут отречение? А если мы по окончании обедни свергли с себя патриаршеские ризы, то у нас такой обычай: по совершении литургии все совлачаются от священных риз. А у вас, беззаконный толковниче, разве не совлачаются? Желая оправдать себя в том, что засвидетельствовал пред Богом и всеми святыми о неправедном гневе государевом и потом удалился из Москвы, Никон привел множество примеров, как ветхозаветные пророки и другие праведники свидетельствовались по разным случаям или Богом, или небом и землею, а еще более примеров, как Сам Христос, апостолы и святые уклонялись и убегали от угрожавших им бедствий (л. 28 об. - 38 об.). Тут Никон изменил истине: ложно истолковал совлечение им с себя патриарших риз и совершенно отверг то, что сказал в церкви пред народом: "Не буду более вашим патриархом".

Шестой вопрос и ответ не относились прямо к обвинению Никона. Вопрос был, согрешили ли архиереи, что не возбранили Никону такого злого дела. Ответ: если их спрашивали и они не возбранили, то согрешили; а если не спрашивали, то не согрешили: виновен один Никон, причем Паисий привел слова Климента о Боге: "Никто не обретается здесь без Его света, но все принимают Его светлости, всяк богатеет Его милостию". Никон отвечал: "Не должно судить о том, что нам неизвестно" - и привел несколько текстов из Евангелия. А затем напал на Паисия: "Не нашел ты, что сказать от св. догматов, а как сам явился изверженным, противореча правым уставам св. апостол и св. отец, так и ответы творишь отверженными законами, написанными Климентом. Шестой Вселенский Собор отверг поврежденные апостольские заповеди, преданные Климентом: как же осмелился ты развращать законы Шестого Вселенского Собора и вводить зловерные, если бы ты не был, окаянный, и сам зловерен?" Никон привязался к одному имени Климента, а в словах его, приведенных Паисием, нет никакого зловерия, никакого закона (л. 38 об. - 40).

На седьмой вопрос Стрешнева: "Не добро ли было бы созвать Собор по делу патриарха, чтобы не случилось какого соблазна или замешательства в царстве?" - Паисий отвечал ссылкою на 37-е правило апостольское: "Дважды в году да бывает Собор епископов, и да рассуждают они друг с другом о догматах благочестия, и да разрешают случающиеся церковные прекословия". Никон сказал: да не одно 37-е правило апостольское, есть много и других правил о созывании Соборов, и действительно привел целый ряд таких правил, с толкованиями на них. Но ни одно из этих правил, - продолжал Никон, - не предоставляет епископам судить своего патриарха, кроме тех случаев, если он станет вводить что-либо новое на развращение Церкви, как вводишь ты, ответотворче, новые законы из отреченных книг, за что по правилам и должен быть извержен, подобно Максиму Кинику. Напротив, есть правила, что и митрополита своего не могут судить епископы, а может судить его только патриарх Цареградский; эти правила с толкованиями затем и приведены (л. 41 - 52).

На осмой вопрос, может ли сам царь созвать Собор без повеления патриаршего, был ответ: может по примеру древних благочестивых царей. Никон: нигде нет такого правила, в правилах говорится только: собираются Соборы, а не собирает царь или кто другой. Древние благочестивые цари собирали Соборы, но только "умолением, а не повелением и не принуждением" (л. 52).

В ответе на девятый вопрос Паисий написал: так как Никон вменил ни во что Собор, бывший на него в Москве, и назвал иудейским сонмищем, то за такое неуважение к Собору должен быть проклят как еретик, ибо Григорий Двоеслов почитал четыре Вселенские Собора наравне с четырьмя Евангелиями. Никон: собор, созванный не по св. правилам, не есть Собор. Были Соборы по приказанию царскому на Иоанна Златоуста, на митрополита Филиппа, но то не Соборы, а сонмища (за сим приводится много текстов, кого Господь признает Своими). Я не Вселенский Собор назвал сонмищем, но Собор тех, которых собрал царь и задарил, чтобы они говорили все, что он хотел, на отмщение мне, как и самое соборное деяние их являет: все оно полно лжи и нет в нем ни одной истины. Соборы не должны собираться без воли митрополита или патриарха (следуют правила), а вот был по воле царя Собор Флорентийский, и беззаконное деяние его отвержено. Послушай деяния Собора, бывшего при царе Федоре Ивановиче, об учреждении патриаршества в России (приводится все деяние этого Собора, а потом и деяние Собора Константинопольского, утвердившего патриаршество в России, еще прежде напечатанные в предисловии к славянской Кормчей). Видишь ли, раскольник св. Церкви и попратель св. канонов, как благочестивый царь все по правилам совещался с епископами, обращался к патриархам, как сами патриархи во всем свидетельствовались св. правилами, а не так, как ты, новый раскольник и, скажу, еретик, свидетельствуешься "отверженными Климентовыми правилами и прочими Езоповыми, и воронами, и иными ложными шпынскими проклятыми книгами"; ты и сам, как ворона, обходишь сушу и море, творишь расколы как в Мутьянской земле, так и здесь. Затем Никон привел ряд правил, что патриарх, как и всякий архиерей, есть глава своей Церкви, что епископы не могут судить своего митрополита и патриарха, что на архиереев не должно клеветать и что архиерей не должен учить в чужой епархии, как учит Паисий (л. 52 - 79).

На десятый вопрос, можно ли членам тела судить свою главу и епископам своего патриарха, Паисий отвечал: можно, потому что как все апостолы, так и преемники их епископы получили от Господа власть вязать и решить. Никон Паисию: откуда ты приял посягать на то, что тебе не принадлежит; где нашел заповедь Божию, чтобы судить меня? Не слышал ли о не имущем брачной одежды, как он ввергнут был во тьму кромешную, где плач и скрежет зубов, - что да сотворит и тебе Господь по делам твоим за напрасное преобидение нас?.. Человеку можно жить без руки, без ноги, но без головы невозможно, потому не могут члены тела отсечь свою главу и остаться живыми и действующими. По 9-му правилу Четвертого Вселенского Собора: "Аще на митрополита области епископ или клирик имеет неудовольствие, да обращается или к экзарху великия области, или к престолу царствующаго Константинополя и пред ним да судится (л. 79 ).

По одиннадцатому вопросу и ответу Никона обвиняли в том, что он никогда не называл архиереев братиею своею, но считал их гораздо низшими себя, потому что они были от него освящены. Никон: неправда, будто я не называл архиереев братиею. Я когда совершал литургию, то говорил к ним по перенесении Даров, как положено в Служебнике: "Помяните мя, братия и сослужителие". И если я в нужнейших вещах совещался с ними, то как сказать, что считал их нижайшими себя? То правда, что они нами освящены, но ныне они уже не имеют освящения в себе, потому что нарушили 15-е правило Двукратного Собора, которое гласит: "Аще епископ или митрополит дерзнет отступити от общения с своим патриархом и не будет возносить имя его, но прежде соборного осуждения его учинит раскол, да лишится священства" (да не сам ли здесь патриарх отступил от своих епископов и митрополитов, оставил их и всю свою Церковь, отказавшись от управления ею?). Далее говорится о преимуществах патриархов и отличии их от епископов, приводятся правила с толкованиями и пр. (л. 79 - 84).

На двенадцатый вопрос, согрешил ли Никон, когда назвал себя великим государем потому только, что так назвал его царь, желая его паче обычая почтить, Паисий отвечал: "Истинно согрешил". Никон: да в чем же согрешил, когда ты сам говоришь, что так назвал его сам государь? А я скажу тебе даже, где и когда назвал. Когда государь из-под Смоленска пришел в Вязьму и мы с его царицею и всем семейством пришли туда же, то он "со многим молением говорил нам, чтобы писаться великим государем, а нашего изволения на то не было". Теперь же он порицает нас за то, что мы начали так писаться: Господь Бог рассудит в день Судный. Тут Никон допустил совершенную неправду: из-под Смоленска в Вязьму царь пришел уже под конец 1654 г., а Никон еще в 53 и в течение всего 54 г. величался великим государем и в своих грамотах, и даже печатных книгах, которые издавались с его благословения. Затем Никон продолжал: "Скажите мне, в чем разность между словами: государь и господин. Епископы все пишутся великими господами, а бояре и все люди - государями. И почему ныне все кого хотят, того и называют государем, даже меньших себя?" (л. 84 - 85).

По тринадцатому вопросу и ответу обвиняли Никона в том, что он назвал свой Воскресенский монастырь Новым Иерусалимом, причем Паисий выражался, что Никон начинает новое письмо, которого ждут евреи, что из его Нового Иерусалима произойдет антихрист, что Иерусалимов только два, земной и небесный, и непростительно выдумывать еще третий. Никон: новым Иерусалимом назвал Воскресенский монастырь сам царь, когда приходил сюда на освящение церкви со всем своим синклитом, и царская грамота о том сохраняется доселе. А что ты говоришь, будто я начинаю новое письмо, то я по св. канонам проклинаю и тебя, начинающего вопреки правил издавать новые законы на соблазн людям. Не погрешил бы тот, кто обвязал бы вокруг шеи твоей жерновый камень и потопил бы тебя в море. Если ты не знаешь, где подобает родиться отцу твоему антихристу, мы покажем тебе то место от св. книг. И приводятся все места об антихристе и о последних временах из Евангелия и апостольских писаний, потом из ветхозаветных книг и отрывки из Ипполита, из Ефрема Сирина и др. Потом Никон старается разъяснить, что не грешно называть по образцу древнего Иерусалима Новый Иерусалим, как же грешат те, которые по образцу Животворящего Креста, на котором распят Господь, устрояют другие кресты; по образцу Воскресенского храма в Иерусалиме созидают и в других местах храмы во имя Воскресения Христова, с оригинальных Евангелий списывают копии и пр. (л. 85 об. - 100).

Четырнадцатый вопрос был, не говорит ли святой Герман, патриарх Цареградский, что жертвенник образует собою Вифлеем, а престол - Гроб Господень. Никон отвечал, что такие названия действительно приличествуют жертвеннику и престолу, и кратко объяснил, почему приличествуют. А потом снова обратился к тому же предмету, которым занимался в тринадцатом своем возражении, и стал опровергать сказанное Паисием, будто бы название Воскресенского монастыря Новым Иерусалимом означает, что древний Иерусалим уже не существует, престол апостола Иакова, брата Господня, престал, и Христос сказал неправду о Своей Церкви: Врата адова не одолеют ей. Никон доказывал, что это название вовсе не имеет такого смысла, что Новый Иерусалим назван по образцу древнего, который продолжает существовать, хотя и под властию мусульман, что Церковь Христова не привязана к месту, и хотя рассеяна по разным странам, но есть едина, и что врата адова никогда ее не одолеют, - в подтверждение приведено множество текстов из Священного Писания, особенно из Апокалипсиса и толкований св. отцов (л. 100 - 116).

В пятнадцатом вопросе и ответе говорилось, что Никон разорил Коломенскую епископию для своего Воскресенского монастыря. Никон: вместо одной епархии открыть другую не значит разорение, но строение. Коломенская епархия близко прилежит к патриаршей области, а Вятская земля отстоит от нее более полуторы тысячи верст, и там множество людей и немало еще остатков язычества. Ради того по совету с царем и перенесена туда епархия из Коломны, а не ради Воскресенского монастыря, который тогда еще и не зачинался. Сколько давала доходов Коломенская епархия, столько и выделяется из патриаршей епархии (для Вятской). Также сколько было крестьянских дворов в Коломенской епископии, столько по указу государеву и там дано, а дворы Коломенской епископии взяты на государя, а после государь пожаловал их в Воскресенский монастырь, когда был здесь на освящении церкви, а не я взял или разорил. Если Коломенский епископ в указанную епархию нейдет вопреки правил и беззаконно скитается, то его правила извергают: ему бы хотелось в митрополиты или в патриархи. Приводятся правила с толкованиями как об открытии новых епархий, так и о виновности епископов, не желающих идти в назначенные им епархии (л. 116 - 120).

В шестнадцатом вопросе и ответе говорилось, что архиереям неприлично строить города или обозы, а Никон строит себе город и обоз, полюбил жить в местах пустых и безлюдных и наполнил те места наймитами и боярскими подданными, что он имеет там даже больше поместьев и доходов, нежели на Москве патриархия. Никон: обоза я не строю, и если оградил себя оградою по обычаю иных монастырей, то никакой надежды на нее не полагаю, а огражден Божественною благодатию. Место это отнюдь не пусто, но весьма многолюдно, и не наймиты в нем живут и не люди боярские, но рабы Бога Вышнего. Нет здесь ни города, ни обоза, а только церкви и монастырь, который основан законно и по правилам (которые и приводятся вместе с толкованиями). Затем Никон резко укоряет Паисия, что он говорит ложь, руководствуется ложными книгами на соблазн людям и, оставя свое гнездо, скитается и учит в чужой епархии (л. 120 - 127).

В семнадцатом вопросе и ответе говорилось: неверно утверждает Никон, что он "не обретается вне от своего престола и епархии", проживая в Воскресенском монастыре, и удалился туда по благословным причинам. Московский патриарх должен жить в Москве, как Цареградский живет в Царьграде, Иерусалимский - в Иерусалиме. Если бы Москву постигло воинское разорение или другие бедствия, тогда можно было из нее перенести престол в другое место, как перенесены престолы из Антиохии и Александрии. Но Москва благодатию Божиею живет и царствует, и Никон тем виновнее, что удалился из Москвы без особенного ведома царя и без совета всех архиереев и всего Собора, да и после удаления мог бы подробно изъяснить все царю чрез писание, мог бы созвать Собор, чтобы очиститься, оправдаться. Но ничего этого не сделал, а все делает только по страсти самолюбия и проклятой гордости. Никон к Паисию: неправда, и Восточные патриархи исходят от своих престолов, шествуют по странам, некоторые приходили даже к нам, как и многие митрополиты и епископы с Востока, и не переставали, однако ж, называться по именам своих епархий. Да и ты здесь, в чужой епархии, пишешься Газским митрополитом, хотя столько времени скитаешься вдали от Газы, ползая, как змей по земле, и извергая свои смертоносные слова для уязвления простых людей; даже бывал ли ты в Газе и есть ли там престол архиерейский? В Москве, правда, не было воинского разорения или подобного бедствия почему бы я мог удалиться из нее, но не больше ли войны гнев царский? Не видишь ли, до чего царь гневается на меня? Он верит всякой лжи против меня и по всей России сыскивает о делах наших; он вопреки правил своим повелением, ничего не сказавши нам, созвал Собор, который справедливо назвать не только сонмищем иудейским, но и бесовским, потому что он делал только то, чего хотел и что приказывал царь. Из Москвы я отошел не без ведома царева: царь знал, что гневается на меня без правды. И от него приходили ко мне князь Юрий Иванович Ромодановский да Афанасий Иванович Матюшкин, и я им говорил, что иду из Москвы от немилосердия государя, пусть ему будет просторнее без меня, а то, гневаясь на меня, он не ходит в церковь, не исполняет своих обещаний, данных при нашем избрании на патриаршество, отнял себе суд церковный, велел судить нас самих и всех архиереев и духовный чин приказным людям. О всем этом я по совершении литургии в соборной церкви засвидетельствовал пред Богом и святыми, пред архиереями и всем Собором, а "царь принудил их сказать то мое свидетельство отреканием и многими пытками стращал, а всем архиереям свое государево жалованье давал для того, чтобы на меня подписались". И после отъезду из Москвы много было писано нами к государю от Божественного Писания о его царских делах, но он не слушает, а еще больше гневается. Созывать же Собор, чтоб пред ним очиститься и оправдаться, было нам неприлично и противно правилам: своего патриарха архиереи судить не могут. Говоришь о моем самолюбии и гордости, да какое тут самолюбие - терпеть все зло ради заповеди Божией? В чем наша гордость, когда мы исполняем на деле сказанное: Удалися от зла и сотвори благо? Ты проклинаешь гордость, но какую? Не ту ли, которою сам гордишься, величаясь митрополитом, когда по многим канонам недостоин даже священства, не только архиерейства? Но эту гордость и мы по св. канонам проклинаем трижды: да будешь проклят, да будешь проклят, да будешь проклят". При раскрытии этого возражения Никоном приведено много текстов Священного Писания, церковных правил с толкованиями и значительный отрывок из деяния Московского Собора 1660 г. (л. 126 об. - 142).

В ответе на восемнадцатый вопрос говорилось: следовало бы Никону, когда опасение его миновалось, возвратиться в Москву на кафедру: он пастырь, епископ, ему вверено множество душ, и он отдаст за них ответ Богу. Никон в защиту себя указывал на продолжающуюся злобу царя, привел множество текстов Священного Писания, что нужно удаляться от всего злого, что христиане должны отличаться взаимною любовию, а между тем они постоянно ненавидят друг друга, и снова резко нападал на Паисия Лигарида: "Ты меня не знаешь, не видел меня, и ничего от меня не слышал, и по клевете одного неверного человека пишешь ответы против меня. Ты явился чуждым Божественной благодати, потому что вопреки правил много лет проживаешь в чужой епархии и один, митрополит, дерзаешь судить и осуждать патриарха, возносясь гордостию, как сатана и антихрист" (л. 142 - 150).

В ответе на девятнадцатый вопрос Паисий писал: Никону следовало, когда он отходил, оставить вместо себя до своего возвращения наместника и приказать ему управлять Церковию, а то пришлось самому государю поручить это дело Крутицкому митрополиту. В опровержение этого Никону стоило только сказать правду, именно сказать, что он сам приказал на время митрополиту Крутицкому править делами Церкви, в чем и сознается в своем послании к Цареградскому патриарху Дионисию. Но Никон не сказал правды, а отвечал: "Нам, от злобы царския отходящим, аще бы и приказать, не послушал бы никто". Потом напал на Паисия, что он ничем не лучше язычника, потому что не молится и не постится, как поведали находящиеся при нем и заметили в Сергиевой лавре, когда он посетил ее. Напал на государя, что он приказал Крутицкому править делами, и привел ряд текстов из Библии и правил, что мирские власти не должны вмешиваться в церковные дела, не должны избирать и ставить архиереев; привел ряд изречений и примеров из Библии, как страшен гнев царский и как убегали от него пророки и другие святые мужи. Затем, обращаясь к себе, продолжал: "Царь говорит, что не гнал нас с престола, но мы тогда же засвидетельствовали пред Богом и всеми святыми о неправдах царя и его напрасном на нас гневе, да и теперь он не перестает гнать нас. Ему кажется легко, что дал волю всякому неправеднику злословить нас, как хочет и умеет, а нам от тех злодеев смерть приходит. Какого еще гонения, когда всех архиереев и других духовных созвал на нас, сказки готовые прислал на Собор и одних милостию и жалованьем, других страхом - всех принудил по своему хотению? А потом кто о чем ни бьет на меня челом, все с выговорами присылает государь, как к осужденному, своих думных, и которые боголюбцы посещали нас в нашей бедности или скорбели о нас, тех или в заточение сослал, или обложил лютыми прещениями... Или что лютее сего? Государь разослал по всему государству грамоты во все монастыри, чтобы ему подробно описали, сколько я будто бы взял, когда был на патриаршестве, из каждого монастыря казны, хлеба, лошадей, вотчин на промен в цену и без цены, также сосудов серебряных и золотых и иного чего, в каком году и месяце, а о себе не изволил государь подумать, сколько позабрал у великой церкви Успенской Пресв. Богородицы вотчин, людей, хлеба, рыбы, денег, лошадей и других потреб, также сколько позабрал от прочих церквей и монастырей, тогда как церкви и монастыри вовсе не повинны давать ему какие-либо дани" . Следует выписка правил в подтверждение последней мысли и отрывок из книги Никона Черногорца (л. 150 - 175).

На двадцатый вопрос, грешит ли государь, что оставляет Церковь вдовствующею, Паисий отвечал: "Если он делает это для достойных причин, нам неизвестных, то не имеет смертного греха, однако несвободен от меньшего греха, потому что многие соблазняются и думают, что дело то зависит от его лености и нерадения. А .самое главное радение царя - радение о Церкви, потому что никогда не укрепляются дела царские, пока не укрепятся дела матери его Церкви". Никон: "Радение о Церкви, управление делами Церкви не принадлежит царю. В числе чинов Церкви, которые дал ей Бог (1 Кор. 12. 28 30), нет царя. Всякому своя мера, и кто вступается не в свое дело, того ожидает тяжелое наказание (приводятся тексты Священного Писания). Хочешь ли видеть различие между царскою и иерейскою властию, размышляй: "Честен престол царский, украшен камнями, обложен золотом, но царю дано устроять только то, что на земле, большей власти он не имеет. А престол священства на небеси: что связывает священник на земле, то связывается на небеси. Он стоит между Богом и людьми и от Бога низводит нам милости, а от нас возносит к Богу молитвы и примиряет нас с Богом. Потому и цари помазуются священническою рукою, а не священники царскою и благословляют самую главу царскую, но меньший от большего благословляется... Глава Церкви - Христос, а царь не есть и не может быть главою Церкви, но только один из ее членов, потому и не может действовать в Церкви... Священство гораздо больше царства. Живительно, как человеколюбие Божие терпит то, что ныне не только сам царь приял на себя сан святительства, но и все находящиеся в его власти то же творят". Затем приводятся примеры, чему подвергались цари и другие мирские люди, посягавшие на что-либо церковное (л. 175 об. - 192 об.).

В ответе на 21-й вопрос Паисий писал: архиереи и бояре, которые не бьют челом царю, чтоб учинил в том деле совершенное исправление, весьма согрешают, потому что не показывают ревности об общем благе и оставляют Церковь в смирении, когда могли бы отвести от нее такой позор. Никон сам отрекся от своей духовной жены - Церкви, и через то умер для нее, и уже четыре года вовсе не печется о ней. Церковь вправе избрать и иметь у себя другого мужа. Никон возражает: архиереи действительно согрешают, но только в том, что действуют вопреки своей архиерейской присяге, данной при поставлении. Затем приводит самую присягу, рассматривает ее по частям и говорит: архиереи во всем солгали пред Богом и Церковию, обещались соблюдать правила святых апостолов и святых отцов и ничего не соблюдают, дерзают вопреки правил судить своего патриарха; обещались во всем повиноваться ему и не повинуются, не делать ничего по принуждению от царей, от бояр и князей и делают, за что и подлежат все извержению (приводятся правила). В опровержение же того, что он отрекся от своей Церкви, умер для нее, четыре года оставляет ее во вдовстве, Никон старается доказать, что не отрекался от своей Церкви, не оставлял ее и что, хотя бы и оставил, нет правила расторгать брак через четыре года, а он должен оставаться неразрывным на всю жизнь, для чего и выписывает множество правил с толкованиями о нерасторжимости брака. При этом Никон нападает на Паисия, жалуется на царя: "Ты называешь меня умершим для Церкви... Мертв тот человек, который, оставя свою епархию без вины и переходя с места на место, творит смуты в городах, как ты смутил мутьян и изгнал их государя и, пришедши сюда, также творишь многие смущения и соблазны. Такому человеку, хотя он и жив, надлежало бы, по Евангелию, привязать к себе жерновый камень и утопиться в море... Царь сказал о нас, как передают слышавшие: если бы я не боялся Бога, то сделал бы патриарху то, чего он не ведает... А Родион Стрешнев и Иосиф Сукин, когда я сказал пред ними: "Мало христианства в царе", грозили в моей келье убить меня, говоря: "Если станешь произносить такие слова, я не потерплю более" (л. 192 об. - 219).

В 22-м вопросе Стрешнев, проклятый Никоном, спрашивал, важно ли проклятие Никона и нужно ли нам бояться его клятвы. Паисий отвечал: "Проклятие есть как бы молния, как бы меч обоюдоострый; если проклятие бывает по достоинству, то сожжет виновного, а если не по достоинству, то падает на того, кто произносит проклятие". Никон возразил: "Скажи мне, кого я проклял; если разумеешь Крутицкого митрополита, то я объясню тебе, за что я его проклял". И начал перечислять его преступления, что он ездил на ослята, поставил Мстиславского епископа, ни разу не посещал своей епархии и пр., одробно раскрывал важность каждого из этих преступлений, привел множество правил с толкованиями и спрашивал Паисия: "Как же ты и Крутицкий митрополит не антихристы и не отступники от Бога, когда вы отверглись от Его Божественных повелений и не слушаетесь правил св. апостолов и св. отцов?" (л. 219 - 245 об.).

На 23-й вопрос, прилично ли архиерею бить других, ссылать в ссылку, как делал Никон, Паисий отвечал, что, по его мнению, нет в человеке лучшей добродетели, как правда и кротость, и худшего зла, как гнев; указал в пример кротости на Авраама, Моисея, Давида и др. и объяснял, что самые одежды архиерейские: стихарь, саккос, омофор, митра и пр. - знаменуют кротость, чистоту и другие добродетели в архиерее. Никон: Авраам отметил смертию многих за племянника своего Лота, Моисей убил египтянина и не раз поражал казнями своевольных сынов Израиля, Давид убил Урию, и все святые хотя не мстили за себя, но по суду мстили и наказывали за всякую неправду. Сам Христос вервием изгнал из церкви непотребных торжников, и правила Церкви, даже градские законы греческих благочестивых царей не возбраняют архиереям бить и наказывать преступников (приводятся правила и законы из Кормчей). Почему и "мы как прежде смиряли в Церкви, иногда вервием, а иногда рукою помалу, так и ныне не отрицаемся то же творить врагам и бесстрашным людям по образу Христову и по правилам св. апостолов и св. отцов. А одежды архиерейские по своему смыслу отнюдь не возбраняют архиерею наказывать по справедливости виновных" (следует истолкование каждой из архиерейских одежд по порядку). В заключение Никон заметил Паисию: "Для других ты хвалишь терпение, а сам являешься нетерпеливым; ублажаешь кротость, а сам, как лев, яришься; превозносишь целомудрие, а сам всегда любодействуешь; заповедуешь любить добродетель и правду, а сам непрестанно враждуешь" (л. 245 об. - 268).

В 24-м вопросе Стрешнев говорил: царь поручил Никону досматривать всякие судьбы (дела) церковные и даровал ему все привилегии, которыми Константин Великий почтил папу Римского Сильвестра. А Паисий на это сделал замечание: почести от царя надобно принимать осторожно; Никону было бы полезнее иметь менее привилегий, потому что иные его надмили; смотрелся он в них, как в зеркало, и с ним случилось то же, что пишут стихотворцы о Нарциссе, который в речной воде сначала любовался лицом своим, потом хотел поцеловать его и утонул. Эти вопрос и ответ чрезвычайно раздражили Никона, и он написал на них весьма обширную отповедь, в которой излил весь свой гнев на своих противников, особенно на царя, со всею необузданностию в словах и выражениях. Никон прежде всего утверждал, что царь не только не дал и не мог дать ему никаких прав в Церкви, но и отнял полученные им от Бога, не только сам не любит и не исполняет никаких заповедей Божиих, но ненавидит и преследует тех, кто исполняет эти заповеди: "Как ты говоришь, совопросниче, что царь вручил Никону досматривать всякие судьбы церковные? Разве не знаешь, что не от царей приемлется начальство священства, но от священства на царство помазуются и что священство гораздо более царства? Мы не знаем иного законоположника себе, кроме Христа, Который дал нам власть вязать и решить. Уж не эту ли привилегию дал нам царь? Нет, но он похитил ее от нас, как свидетельствуют его беззаконные дела. Какие? Он Церковию обладает, священными вещами богатится и питается, славится тем, что все церковники: митрополиты, архиепископы, епископы, священники и все причетники - покоряются ему, оброки дают, работают, воюют; судом и пошлинами владеет. А мы такой привилегии не только не принимаем, но гнушаемся ею, бегаем от нее, как от антихристова узаконения... Господь сказал о последнем времени, что тогда восстанут многие лжепророки и за умножение беззакония иссякнет любы многих. Кто же лжепророки? Газский митрополит, который ничего не говорит от Божественных Писаний, но все от себя... Какого беззакония? Того, если кто восхитит себе не принадлежащее ему, как государь царь восхитил Церковь и все достояние ее в свою власть беззаконно и потому нас ненавидит, как прелюбодей никогда не может любить законного мужа, но всегда помышляет о нем злое... Что вручил нам? Священство ли? Но сам того не имеет, как может другим преподать? Не власть ли вязать и решить? Но и это ему не принадлежит, а одному Христу... Апостол сказал: Ныне антихриста мнози быша: иже знает Бога, послушает нас, и иже несть от Бога, не послушает нас. О сем познаваем духа истины и духа лестча (1 Ин. 2. 18; 4. 6). Кто же ныне антихристы? Крутицкий и ему подобные. Кто дух лестчий? Газский митрополит и подобные ему... Скажи мне, какие привилегии подарил мне царь, я скажу, какие он разорил и пренебрег. Христос дал апостолу Петру и прочим апостолам ключи Царствия Небесного - царь отнял те ключи у Петра и прочих апостолов и их преемников. Что связывают они на земле и Владыка Христос связывает на небеси, то царь разрешает на земле, а что они разрешают на земле и на небеси, то царь вяжет на земле... Господь сказал: Аще пребудете в словеси Моем, воистину ученицы Мои будете. Государь царь не только сам не пребывает, но и пребывающих ненавидит. Господь сказал: Аще кто слово Мое соблюдет, смерти не имать видети. Государь царь не только сам не соблюдает, но и соблюдающих казни предает. Простому человеку уподобил меня, по злобе своей зовет Никоном и даже патриархом не именует и не меня только, худого раба Божия, но и Господа моего Иисуса Христа поработил себе, все данное Ему в вечное наследие и св. Его Церкви усвоил себе и своим людям". Далее перебирается все учение о блаженствах, приводятся одна за другою многие евангельские заповеди, и все это прилагается к царю, и говорится, что царь ничего этого не соблюдает, а действует наперекор. "Ныне государь за одно слово, если кто молвит о правде, языки режет, руки и ноги отсекает, в невозвратное заточение ссылает... Он уничижил и обесчестил благодать Св. Духа и сотворил ее немощною, так что без царского указа ныне она не может действовать. Ныне архиереи пишут, что поставили того или другого архимандрита или священника по благодати Св. Духа и по указу великого государя... Он не содрогается, что такая хула на Св. Духа не отпустится ему ни в сей жизни, ни в будущей, но действует как великий архиерей и кого хочет, того приказывает рукополагать". После этого Никон обратился к грамоте Константина Великого папе Сильвестру, привел ее всю по частям и, прилагая каждую часть к царю, повторял, что царь не дал таких привилегий Никону и даже какие дал, те отнял. Привел также церковный устав равноапостольного князя Владимира, перечислил права и преимущества, данные Церкви последующими князьями, и утверждал, что "царь все законы всех благочестивых царей и вел. князей, преданные Церкви, ниспроверг и все, что отец его с святейшим Филаретом патриархом исправили, и обновили, и утвердили, все ни во что положил... Повсюду ведомо, что государь царь не любит Господа, потому что не хранит Его заповедей, и не есть ученик Христов, потому что не любит нас". Наконец, Никон старался доказать, что "священство есть более царства, что священство от Бога, помазание же на царство от священства". С этою целию подробно изложил, как учреждено священство в Ветхом Завете и как учреждено священство новозаветное; как распространилось христианство по разным странам и с ним церковная иерархия; как мало-помалу распространилась святая вера в России и у нас появились архиереи, митрополиты; как учредилось патриаршество в России, как Иеремия посвятил Иова и какую дал грамоту, как потом Феофан посвятил Филарета Никитича и какую дал грамоту. Сделавши отсюда вывод, что "священство началось не от человек и не от царей, а от Самого Бога", Никон продолжал: "Священство честнее царства; царство чрез священство помазуется чувственным елеем, а помазание священства совершается Св. Духом непосредственно", в подтверждение чего привел самые молитвы, которые читаются при рукоположении архиереев, разобрал весь чин царского миропомазания; привел молитвы, тогда читаемые, и самое поучение патриарха к царю при его миропомазании. В общем заключении этой своей части Никон выражал свои мысли уже несколько смиреннее или спокойнее, говоря: "Иные думают, что царь выше архиерея, и это подкрепляют, во-первых, тем, что господство происходит не от кого иного, как только от Господа Бога; во-вторых, тем, что если бы архиерей был выше царя, тогда бы и начатки от него шли до архиерея, чего не бывает; в-третьих, тем, что царю дано ограждать мечом закон и правду, защищать вдов и сирот, творить суд и расправу, чего архиерею не дозволено... Другие рассуждают, что архиерей выше царя. Власти архиерейской поручил Бог ключи Царства Небесного и дал силу вязать и решить на земле. Архиерейская власть духовная, и ей подлежат вещи духовные, а власть царя мирская, и ей подлежат вещи временные. Царь обязан произнесть исповедание веры пред архиереем, а последний, выслушав исповедание, должен рассудить, право ли верует царь или достоин клятвы... Оба эти мнения можно примирить. Господь Бог, когда сотворил землю, повелел двум светилам светить ей, солнце и месяцу, и чрез них показал нам власть архиерейскую и царскую: солнцем - власть архиерейскую, месяцем - царскую. Солнце светит днем, как архиерей душам. А меньшее светило месяц, заимствующий свет от солнца, светит ночью, т. е. для тела, - так и царь приемлет помазание и венчание от архиерея, по принятии которых становится уже совершенным светилом и имеет святейшую силу и власть. Такова разность между теми двумя лицами во всем христианстве. Архиерейская власть во дни, т. е. над душами, а царская - в вещах мира сего. Царский меч должен быть готов на врагов веры православной, когда потребуют того архиерейство и все духовенство, и оборонять их от всякой неправды и насилия обязаны мирские власти. Мирские нуждаются в духовных для душевного спасения, духовные - в мирских для обороны. В этом отношении царь и архиерей не выше один другого, но каждый имеет власть от Бога... В вещах же духовных архиерей великий выше царя, и каждый человек православный должен быть в послушании патриарху, потому что он отец наш в вере православной и ему вверена православная Церковь" (л. 268 об. - 366).

На 25-й вопрос, может ли государь обратно взять привилегии, данные им кому-либо, Паисий отвечал: "Может, если тот, кому они даны, окажется неблагодарным". "Какие привилегии, - возражает Никон, - уж не эти ли, которые ради милости Божией давал государь в вечное наследие Господу Богу и Пресв. Богородице?" И приводит целиком две известные нам грамоты, пожалованные ему царем на Иверский монастырь: сначала ту, в которой государь в благодарность Никону за сбережение царского семейства во время моровой язвы пожаловал Иверскому монастырю несколько погостов в Новгородском крае с селами и деревнями, а потом ту, в которой государь утвердил "навеки неподвижно" за Иверским монастырем все вотчины, прежде ему пожалованные и им приобретенные. "Так же точно, - продолжает Никон, - и Крестному монастырю, и Воскресенскому грамоты государевы писаны для вечного государева постоянства и утверждения с Господом Богом, а не со мною, смиренным и грешным Никоном патриархом. У кого ж государь возьмет назад данное им Богу за многую Его милость? А хотя б и мне дано то было за мою работу и труды: за что взять, когда царь разгневался на меня неправедно?" Затем излагает историю Каина и делает замечание: "Если Каин согрешил тем, что неправедно принес жертву Богу, то во сколько более грешат те, которые, принесши малое что Богу, хотят, разгневавшись на кого-либо, возвратить себе то?" Излагает историю Анании и Сапфиры, наказанных за их намерение утаить и взять себе часть того, что принадлежало Богу. Перечисляет множество примеров из Ветхого Завета, как строго наказывались люди за нарушение обетов, за клятвопреступление. Нападает на Паисия, называет его антихристом, раскольником, лицемером, лжесловесником и подобным и подробно опровергает его доказательства, будто он, Никон, неблагодарен государю (л. 366 - 420).

Переходим к 26-му возражению Никона, которое одно обширнее всех, взятых вместе 25 возражений его, доселе нами рассмотренных (л. 421 - 928). Оно направлено сперва против вопроса, а потом против ответа, в которых Никон обвинялся в хуле на царя. В вопросе было сказано: Никон бранил и бранит ныне государя за то, что государь учредил Монастырский приказ и посадил в нем судьями мирских людей, и за то, что поставлял по монастырям архимандритов и игуменов, кого хочет. "Я, Никон, не бранил и не браню государя, но злобу его осуждаю и не перестану осуждать" - так начал Никон свое оправдание и повел речь издалека. Прежде всего указал на Адама, Каина, царя Авимелеха, которые были наказаны за то, что неправедно судили и поступили; на первосвященника Аарона и на казни израильтян за сопротивление ему; изложил словами Библии всю историю, как дал Бог израильтянам первого царя, и словами Евангелия всю историю суда над Иисусом Христом, делая по местам свои замечания и применения к своему времени вроде следующего: "Евреи говорили: Не имамы царя, токмо кесаря - так и ныне говорят: нам-де не надобен патриарх, добр и Крутицкий митрополит". Потом доказывал, что царь и мирские власти не вправе судить церковный чин, что лица духовные не должны прибегать к суду мирских властей, а должны сопротивляться их притязаниям и мужественно переносить от них за это гонения, и привел ряд текстов из Священного Писания, много правил с толкованиями из Кормчей, целые рассказы о святом Афанасии Великом, Василии Великом и Иоанне Златоусте, как непоколебимо отстаивали они свои права против мирских властителей, несмотря ни на какие угрозы и притеснения. С другой стороны, перечислил несколько царей, иудейских и израильских, из которых одни имели доброе отношение к Церкви, а другие посягали на ее права и за то подвергались наказаниям; из новозаветной истории указал на царя Константина Великого, столько сделавшего для Церкви, на царя Юстиниана Великого и привел несколько глав из его Свитка новых заповедей; наконец, из русской истории привел церковные уставы святого Владимира и Ярослава, ярлык хана бека святителю Петру, упомянув и о других таких же ярлыках; затем привел всю длинную речь царя Ивана Васильевича IV на Стоглавом Соборе и всю обширную главу Стоглава о святительском суде и дошел до Уложения царя Алексея Михайловича. Занявшись Уложением, Никон сначала сделал несколько общих замечаний, потом разобрал некоторые главы, и при этом постоянно обращался к составителю Уложения князю Никите Ивановичу Одоевскому, и поносил его и его товарищей без всякой меры, называл его беззаконником, врагом Божиим и всякой истины, богоборцем, отступником от Христа и подобным. В предисловии к Уложенной книге, которое Никон привел сполна, сказано, что царь приказал князю Одоевскому и его товарищам, князьям Прозоровскому и Волконскому, да дьякам Леонтьеву и Грибоедову, написать статьи из правил святых апостолов и святых отцов, из градских законов греческих царей и из разных узаконений прежних русских царей и великих князей и изложить, чтоб всем людям Московского государства суд и расправа были равны, приказал также созвать выборных людей из Москвы и из других городов, чтобы вместе с теми выборными людьми и освященным Собором обсудить новое Уложение, и что князь Одоевский с товарищами действительно в точности исполнил волю государя, и Уложение, прочитанное пред царем, всем освященным Собором, синклитом и выборными людьми, было всеми утверждено. Никон против этого заметил: а) ведено было написать из правил и из прежних узаконений, а не новые законы вводить, написать, чтоб суд и расправа были равны всяких чинов людям Московского государства, а не патриарху, не митрополитам и вообще освященному чину; б) князь Никита Иванович Одоевский, человек прегордый, страха Божия в сердце не имеет, правил апостольских и отеческих никогда не читает и не разумеет и враг всякой истины, а товарищи его - люди простые, Божественного Писания не ведущие, дьяки же - это заведомые враги Божии и дневные разбойники, без всякой пощады губящие людей Божиих; в) выборных людей созывали не по воле, а ради страха; г) князь Одоевский с товарищами все солгал, ничего не выписывал из правил святых апостолов и святых отцов и из градских законов греческих царей, но написал все новое, чуждое православия. Затем Никон остановился на первых словах 10-й главы Уложения: "Суд государя царя и великого князя Алексея Михайловича всея России судить боярам и окольничим" и пр. - и воскликнул: "Как ты, списатель царского суда и, скажу, беззакония, называешь суд судом государя царя? Суд есть Божий от начала, а не царев, не человеком предан, но Самим Богом". В подтверждение этого привел бесчисленное множество текстов из Пятикнижия, из книг Царств, особенно из Псалтири, из книг пророческих и из книг новозаветных и снова спрашивал: "Как же ты, списатель неправедный, не убоялся обесчестить Господа Бога, говоря "суд царя и великого князя"? Кто ты, дерзнувший вопреки Божественных законов написать новые бесовские законы, как новый Лютер? Какой ты советник Богу, ни поп, ни дьякон, дерзнувший мудрствовать противное Богу и святым". И привел еще множество текстов и правил с толкованиями, доказывая, что заповеди Божии, каноны и уставы Церкви должно содержать неизменно без всяких прибавлений и что за отступление от них Бог посылает страшные казни, каковы: мор, голод и другие бедствия, какие тогда поражали Россию. Далее, выписав 25-ю статью 10-й главы Уложения, где сказано, что никакие судебные дела не должны происходить в приказах "в день Рождества Христова, в день св. Богоявления... в праздник рождения государя царя" и пр., Никон снова обрушился на князя с упреками: "Как ты в своем ложном и проклятом писании осмелился не исповедать Христа Господом Богом? Разве ты не мог написать "Рождество или Богоявление Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа"? И даже не назвал эти дни праздниками, а день государева рождения назвал праздником, т. е. человека предпочел Богу. Послушай Григория Богослова". И привел большие отрывки из Слов Григория Богослова на Воскресение Христово, на Рождество Христово и на Крещение Христово, а также несколько правил в доказательство, что праздники Господни суть действительно великие праздники и торжества и гораздо выше царских. Не удовольствовавшись этим, повел еще длинную речь об антихристе и, перечислив признаки его пришествия, спрашивал: "Видишь ли, списатель лжи, что провозвестил Божественный апостол? Не пришло ли ныне отступление от св. Евангелия и от преданий св. апостолов и св. отцов? Не явился ли человек греха, сын погибели, превозносяйся паче всякого Бога и имеющий погубить многих? Какой же больше погибели, когда, оставив закон и заповеди Божии, предпочли предания человеческие, т. е. Уложенную книгу, полную горести и лести? Антихрист приготовит и иных многих, как тебя, списатель лжи, и тебе подобных. Он сядет во храме Божием, не в одном Иерусалиме, но повсюду в церквах, т. е. приимет власть над всеми церквами и церковными пастырями, на которых ты, отступник, по действу сатаны написал суд творить простым людям, т. е. на патриарха, митрополитов, архиепископов, епископов и пр. О гонении же на Церковь Господь открыл возлюбленному ученику Своему Иоанну Богослову". Следуют длиннейшие выписки из Апокалипсиса и из толкования на Апокалипсис, многочисленные увещания словами Евангелия следовать только заповедям Божиим, не принимать новых учений и многочисленные укоры князю Одоевскому, что он, "отступник от Христа, написал в своем Уложении не от заповедей Христовых или св. апостолов", что он, "богоборец, не устыдился разорить не закон только и пророки, но и самое св. Евангелие" и, "разорив сам все св. заповеди, написал свое беззаконие в закон всем людям". Не станем рассматривать частных замечаний Никона на те или другие статьи Уложения это повело бы нас слишком далеко, да и самые замечания маловажны. Чаще всего в них повторяется, что те или другие статьи противны заповедям Божиим и канонам Церкви или содержат в себе какие-либо несообразности. Упомянем только об одном замечании, которое сделал Никон на 5-ю статью 16-й главы, где говорится, что слободы патриарха и других властей и монастырские около Москвы взять за государя. "Зачем же ты, оставя Господа, - говорит Никон, нападаешь на рабов? Патриарх и сам раб Божий и служитель св. Церкви и не имеет своих вотчин: его вотчины и крестьяне - Божие наследие. Цари, князья и другие боголюбцы жертвуют свои имения Господу Богу и святым Его к церквам в вечный поминок, а не патриарху, не владыкам, не монастырям, как и свидетельствуют самые грамоты тех боголюбцев... Священническая часть Божия часть, наше достояние не наше, но Божие достояние". Этим замечанием, которое далее подкреплено правилами и текстами из Библии, оканчивается все, что хотел возразить Никон Стрешневу на его 26-й вопрос.

Обращаясь к Паисию Лигариду, Никон сказал: "Прочитай и ты, ответотворче, если хочешь, вместе с сущими с тобою, написанное мною" - и приступил к разбору самого ответа. Здесь было сказано: "Пускай бы прежде не бывало Монастырского приказа и он подлинно был учрежден царем Алексеем Михайловичем, но это сделано для лучшего порядка и суда, чтобы судьи могли правильно рассматривать челобитные и добрых оправдывать, а виноватых смирять". Никон не обратил внимания на слова "пускай бы прежде не бывало Монастырского приказа" - приказ был и прежде Алексея Михайловича, но не имел такой самостоятельности, такой широкой власти, таких подробных правил, какие даны ему в Уложении. Никон возразил только: "Где написано, чтобы царям, князьям, боярам судить патриарха, митрополитов, архиепископов, епископов и весь церковный чин? Такого правила не найдешь, если и прочтешь все правила, а найдешь разве в законах нехристианских и мучительских... Впрочем, об этом довольно уже показано прежде". Далее в ответе говорилось: "Да каков суд у самого Никона? Сидел ли он когда-либо на своем судебном месте? Никогда. Он только держал мирских людей, которые судили в его приказах, и раздавал челобитные людям своего двора, которые иногда прямое делали кривым и кривое прямым. Так ли делают судьи? Так ли должны относиться к детям патриархи, отцы отцов?" Никон: "Кто посадил тебя на месте Божием, чтобы судить патрираха? По каким законам становишь себя нашим судьею? Правила никому не дозволяют судить патриарха, не только пришельцу, но и всем епископам" а пришельцу запрещают в чужой епархии учить или законополагать и за это извергают из сана. О тебе ж знающие люди говорят, что ты 30 лет был дьяконом у папы, и показывают книгу, напечатанную в Риме с твоим именем... А что ты говоришь о мирских судьях в патриарших приказах, это не без правды. Но так и у всех митрополитов, архиепископов и епископов в России. На основании правил Карфагенского Собора (75 и 96), дозволяющих епископам иметь наместников, у нас вошло в обычай и в закон, чтобы и в архиерейских судилищах были мирские судьи, и это не без царской воли. Они же служат владыкам посредниками для сношений с царем, так как в России никому не запрещено входить на царский двор: ни еретикам, ни жидам, ни магометанам, а запрещено только православным епископам архимандритам, игуменам и монахам". Нельзя не чувствовать, как слабо защищался Никон против того, что и у него в приказах, как в Монастырском приказе, судят духовенство мирские же судьи и что, значит, жалобы его на Монастырский приказ малоосновательны, если не совсем напрасны. Еще далее в ответе было написано: "А что царь может ставить архимандритов и всякие церковные власти - это одна из привилегий царских, и у всех народов обычай - царю раздавать должности, для чего и царский орел пишется двуглавым, расширяющим достоинство царя церковное и мирское". Никон: "Ты солгал и здесь, как и везде прежде. Нигде, даже в царских законах, не написано, чтобы царю избирать епископов и прочих властей; напротив, и в св. правилах и в законах царских это запрещено, как показано уже нами выше. А то правда, что цар�