Игумен Филипп (Симонов)/УЧИЛИЩЕ ПОКАЯНИЯ: СХОЛИИ НА ПОЛЯХ ВЕЛИКОГО КАНОНА/ Библиотека Золотой Корабль.RU

Предлагаемая вниманию читателя книга профессора игумена Филиппа (Симонова) — первый в отечественной литературе опыт толкования Великого канона преподобного Андрея Критского, открывающего православным христианам двери Великого поста и вводящего их в смысл покаянного делания.

Читатель не найдет в ней легкого занимательного чтения: книга предназначена для пытливого ума, желающего углубить свои знания реалий и богословских посылок Ветхого и Нового Завета, которыми так щедро засевает преподобный Андрей духовную ниву покаяния и которые часто представляют определенные затруднения для современного читателя.

Книга подготовлена на основе святоотеческих толкований Священного Писания и ориентирована на широкий круг читателей, неравнодушных к своей духовной жизни, стремящихся глубже войти в смысл православного богослужения и с ответственностью организовать свою молитвенную жизнь в дни Великого поста, приуготовляя себя к Пасхальной радости — встрече со Христом Воскресшим.

Введение. «Вниду в дом Твой, поклонюся ко храму святому Твоему…»

Эту заповедь любви и я премного возлюбил и, не удовольствовавшись творениями боговдохновенных отцов, вознамерился записать собственные косноязычные речи, ибо, если окажется это полезным хотя бы одному брату, будет мне от Господа награда за груд. Если же недостоин я принести пользу другому, то и в таком случае не лишусь своей мзды, но, обдумывая и прилежно изучая то, о чем пишу, разбужу хотя бы собственную убогую душу от великого бесчувствия.

Если кто поймет сие писание, в этом будет и за труд воздаяние.

Иосиф Исихаст[1]

«Вниду в дом Твой, поклонюся ко храму святому Твоему…»

(Пс.5:8)[2]

Пятница первой седмицы Великого поста. Память мученицы Ираиды, мамины именины. За больничным окном кружит крупными хлопьями снег — может быть, последний этой затянувшейся зимой. Пасха ведь поздняя, видно, и весна будет долгая.

Вчера закончили первым чтением читать Великий канон, «канон преславный»[3]. Пройден первый рубеж постового покаяния.

Андрее честный, отче треблаженнейший, пастырю Критский, моли Бога о нас!

На память приходят слова владыки Антония (Храповицкого): «Вся религия для многих приобрела характер только покаяния»[4]. Древние же патерики пишут об отцах-пустынниках, которые «радовались, живя в пустыне, — никто не укажет здесь, на земле, подобной радости и веселия телесного. Между ними никого не было скучного и печального», ибо, как говорил авва Аполлос, «праведники должны радоваться», потому что «не должно на пути спасения скорбеть тем, кто имеют наследовать Царство Небесное»[5]. Они вспоминаются часто, очень часто — может быть, потому, что мы стали угрюмы и тусклы, потому, что окружающий нас мир — давно уже не дом, в котором мы ощущаем себя свободными жителями, потому что — если покопаться в глубине души — мало кто из нас не боится смертельно услышать вопрос: «Каин, Каин, где брат твой Авель?» (Быт.4:9). И груз этот давит на нас всечасно, отчего и в церковь мы идем прежде всего — а может, и только! — затем, чтобы поскорее сбросить его (дай, Боже, каждому успеть!), а, сбросив, вновь, едва переступив церковный порог, погружаемся в «житейское море, воздвизаемое напастей бурею»[6] и потопляющее все наши добрые устремления.

Это состояние души богословы называют эсхатологическим пессимизмом, который — подменяя истинный страх Божий первобытным страхом, животным чувством опасности — как бы начинает закрывать в сознании то «веселие вечное», которое есть для верных Своих Христос — «наша Пасха», «велия и священнейшая»[7].

За этим страхом мы забываем, что Бог — не без милости, ведь еще преподобный Ефрем Сирин учил: «Не приписывай Богу бесчеловечия»[8].

Сколько Пасох выпадает на долю человека в мире сем? Сколько раз за нашу жизнь душа или просто чтимый обычай выводят нас из темноты Сионской горницы, где мы проводим жизнь «страха ради иудейска» (Ин.19:38), и зовут нас отбросить всё, что тянет нас долу, зовут бежать вослед мироносиц туда, где на застревающий в горле вопрос: «взяша Господа моего, и не вем, где положиша Его» (Ин.20:13), — вновь и вновь звучит победный ответ: «Что ищете Живаго с мертвыми? Что плачете Нетленнаго во тли? Шедше проповедите учеником Его!»[9], — туда, где на эти слова сердце шепчет: «Раввуни!» (Ин.20:16), а глаза сквозь пелену веков нащупывают (мы ведь не Фома «неверный», откуда нам взять апостольскую смелость прикоснуться перстами к «язвам гвоздинным» (Ин.20:25), мы и глаза-то поднять едва смеем!) образ Того, Кто говорит нам: «что ты плачешь? кого ищешь?… иди к братьям Моим и скажи им: восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, и к Богу Моему и Богу вашему»? (Ин.20:15, 17).

Но — «дние лет наших в нихже седмьдесят лет, аще же в силах осмьдесят лет, и множае их труд и болезнь» (Пс.89:10).

Труд, болезнь, «кесарево кесарю»… (Мф.22:21 пар.).

В прямо-таки дарвиновских трудах и старого, советского, и нового, капиталистического нашего бытия (борьба за существование — как ни назови!) Святая Пасха, «Пасха красная»[10] все же никогда не переставала быть «нашей Пасхой»[11]. Даже тогда, когда ее вовсе запрещали, и возник несуразный, безумный какой-то обычай «смерти праздновать умерщвление»[12] прямо на «отеческих гробах»[13], куда с раннего утра устремлялось практически в полном составе «всё прогрессивное человечество» за очень редким исключением, которое составляли немногочисленные истовые партийные функционеры.

И в этом нескончаемом людском потоке даже те, кого пионерская и комсомольская юность жестко отделяла от Церкви, непременно, повинуясь неписаным законам движения толпы, заходили в церквушку, приютившуюся у каждых кладбищенских ворот, чтобы «поставить свечку» (этот акт и теперь еще — почти главное «таинство веры»!). А там, неспешно плывя сквозь клубы ладана, заканчивалась вторая (а где — и третья) литургия, и трогательный дребезжащий фальцет левого клироса (правый-то уже ночью свое отпел) уверенно, даже как-то и мощно (по-старушечьи мощно, как умеют только русские старые женщины, перетащившие на себе всю эту невыносимую жизнь) формулировал и вкладывал в подсознание «захожан» то, что апостол считал главным основанием нашей веры[14]: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!»

Там, в этих неприметных кладбищенских церковочках, совершалась невидимая глазу передача Таинства веры. В Пасхальное утро кесарю был закрыт вход в эти стены, где отовсюду — от алтаря, с клиросов, от икон, от самой паперти, даже и от ящика свечного, этой всегдашней притчи во языцех! — изливалось на всех входящих единственно значимое в «сей нареченный и святый день»[15] Воскресшее Божие Слово.

(Может быть, именно поэтому обычай сей, с церковной точки зрения столь несуразный и неуставной, пережил и ту власть, при которой родился, — для кого-то он сродни исторической памяти, «так мама делала…», а для многих так и остался субъективно единственным способом приобщения к церковной жизни.)

Теперь — не то, теперь еще задолго до начала полунощницы церкви полны, полны настолько, что не могут вместить в себя всех желающих увидеть чудо Воскресения Христова и выплескивают опоздавших занять место далеко за свои стены. Полны так, что не вдруг и крестный ход пройдет — надо раздвигать, теснить, прокладывать дорогу…

И если бывали еще совсем недавно, в пределах одной человеческой памяти, времена, когда вся эта несколько суетливая ажитация во мгновение ока рассеивалась и к Златоустову «Слову» в церкви становилось просторно и свежо, любопытствующие расходились «во своя си» разговляться, а за литургией стояли разве что два-три десятка отговевших весь пост причастников да еще те, кто не успел накануне освятить куличи, «сыр и яйца», то теперь в Пасхальную ночь причащаются сотни, а кое-где — и более тысячи прихожан, прямо-таки по Златоустову призыву: «Аще кто благочестив и Боголюбив, да насладится сего добраго и светлаго торжества. Аще кто раб благоразумный, да внидет радуяся в радость Господа своего. Аще кто потрудися постяся, да восприимет ныне динарий. Аще кто от перваго часа делал есть, да приимет днесь праведный долг. Аще кто по третием часе прииде, благодаря да празднует. Аще кто по шестом часе достиже, ничтоже да сумнится, ибо ничимже отщетевается. Аще кто лишися и девятаго часа, да приступит ничтоже сумняся, ничтоже бояся. Аще кто точию достиже и во единонадесятый час, да не устрашится замедления: любочестив бо сый Владыка, приемлет последняго якоже и перваго: упокоевает в единонадесятый час пришедшаго, якоже делавшаго от перваго часа: и последняго милует, и первому угождает, и оному дает, и сему дарствует. И дела приемлет, и намерение целует, и деяние почитает, и предложение хвалит. Темже убо внидите вси в радость Господа своего: и первии и втории мзду приимите. Богатии и убозии друг со другом ликуйте. Воздержницы и ленивии День почтите. Постившиися и непостившиися возвеселитеся днесь. Трапеза исполнена, насладитеся вси»… [16]

В те уже забывающиеся годы (память — материя непрочная, и теперь нам стали то и дело предлагать соборно каяться за то, что мы тогда ходили в церковь, причем предлагают-то те, кого мы там в те годы совсем не наблюдали!…) было не до ригоризма, «быть бы живу», и приходские батюшки не требовали от прихожан и «захожан» аскетических подвигов, достойных великих подвижников Нитрийской пустыни. Было бы покаяние сердечное, были бы слезы от души, было бы искреннее желание исправить свою жизнь…

Как говорил один покойный уже Преосвященный, «ешьте уж, что хотите, только друг друга не ешьте»[17], — вот такой вам будет Великий пост…

Ведь и Церковь сама зовет нас в предпостовые дни: «Очистим себе братие от всякия скверны плоти и духа… не снедающее друг друга оклеветанием»[18].

Но сейчас-то, в наши-то дни, столько же ли у нас Великих постов, сколько Пасох? Когда на Светлой заутрене звучат Златоустовы слова «постившиеся и не постившиеся возвеселитеся днесь»[19], кто с чистой совестью достоверно отнесет себя к числу первых? Уж не тот ли, например, кто с уверенностью говорит: «Как хорошо, что отец такой-то тяжело болен, — это его Бог наказал за то, что он проповедовал, что не надо-де постом физически сильно усердствовать, а нужно ближнего любить»? (Господи, кощунство-то какое! И дело-то в том, что человек этот свято уверен в своей праведности, уверен в том, что он может судить и осуждать, потому что он «правильно» постится! Откуда берется эта человеконенавистническая «правда»?! Уж не от того ли, что у искусителя всегда наготове люди, готовые это кощунство безропотно, а то и вполне заинтересованно выслушать?[20])

Сейчас-то, в наши-то дни, когда среди остаточного буйства зимы мы слышим в церкви: «Возсия весна постная, цвет покаяния»[21], «прииде постная лепота»[22], «благодать Божественная покаяния явися… поприще отверзеся Богоданнаго воздержания»[23], — готовы ли мы воспринять покаяние — как истинную весну души, обещающую не только многоцветные краски цветения, но и те плоды, которые рождают цветы, но — только тогда, когда они воистину цветы, а не пустоцветы?

«Начало умиления и покаяния», «светлая предпразднства воздержания, светлая предпутия поста днесь»[24] — «светлым лицеем придите»[25], «темже благомудренно начнем братие»[26] и «мирным постоянием, чистою любовию священнейшее время святаго поста воспримем»[27], — когда мы слышим в церкви эти умилительные призывы, готовы ли мы понять, что мы — пока еще в предпутии истинного поста, мы — пока лишь расстаемся с тем, что, как сказал апостол, и не приближает нас к Богу[28], мы — пока лишь совершаем то, что должны, и награды за это ожидать не следует[29], истинная же награда и венцы — тем, кто сумеет отвергнуться себя, взять крест своей и последовать за Тем[30], кто грядущим Воскресением Своим открывает в душах наших двери Царства, но — только тогда, когда души сами исполнены внутренней готовности это Царство воспринять?

«Не помолимся фарисейски, братие: ибо возносяй себе смирится. Смирим себе пред Богом, мытарски пощением зовуще: очисти ны, Боже, грешныя»[31], — этот богослужебный призыв так ли ложится в наши сердца, как должно? Слушая его, понимаем ли мы, что пост, как и Царство, — это «не пища и питие»[32], это — вопль души, истосковавшейся по Богу, вопль души, уставшей от греха и искренне готовой отринуть его от себя и потому — взывающей к Богу за помощью в этом деле? Ведь сама она — бессильна, и только Божие содействие, совместный с Господом труд дает возможность полного очищения и внутреннего преображения, того, что отцы и учители Церкви назвали обожением!

«Предочистимся ныне, не брашны токмо, но и деяньми»[33], «Господни разумевше заповеди, тако поживем: алчущыя напитаим, жаждущыя напоим, нагия облечем, странныя введем, болящыя и в темнице сущыя посетим»[34], — в день, когда Церковь нас так призывает, понимаем ли мы, что она ждет от нас не столько отказа от тех или иных яств, но — подлинного труда, который должен показать в нас не только умонастроение[35], но реальную истинно христианскую жизнь — ведь вера без дел мертва! «От брашен постящися душе моя, и страстей не очистившися, всуе радуешися неядением: аще бо не вина ти будет ко исправлению, яко ложная возненавидена будеши от Бога, и злым демоном уподобишися, николиже ядущым»[36], — «в судах бо и крамолах не поститися глаголет»[37].

«Сице нам поститися подобает, не во вражде и брани, не в зависти и рвении, не во тщеславии и лести сокровенней, но якоже Христос, в смиренномудрии»[38], — когда звучат эти слова, мы понимаем ли, что от нас просят готовности смирить себя, как это сделал Христос, смирить «даже до смерти»[39], отказавшись, подчас, даже от своего правого, чтобы правотою своею («вот-де как надо, вот что правильно, и всяк грешен непоправимо, кто не делает так!»), как нежданным весенним заморозком, не убить в ближнем возможности принести духовные плоды! Ведь любовь, как считали святые отцы, — выше поста: «доброе дело — нестяжательность, псалмопение, пост, бдение и приятие благодати Божией. Однако имеющий все это еще не начал должным образом рыть и закладывать фундамент»[40]…

«Поприще добродетелей отверзеся, хотящии страдальчествовати внидите, препоясавшеся добрым поста подвигом: законно бо страдальчествующии, праведно венчаются. И восприимше всеоружие креста, врагу сопротивимся, яко стену нерушимую имущее веру, и яко щит молитву, и шлем милостыню, вместо меча пост, иже отсекает от сердца всю злобу»[41]. Ведь к грядущему Воскресению не прийти иначе, чем — через смерть, смерть же подразумевает, что все, что жило раньше, перестает существовать — полностью, без остатка, потому что мир, который откроет для человека будущее общее воскресение[42], и мир, где господствуют «духи злобы» (Еф.6:12), — не пересекаются, «да и не могут»[43], и чтобы войти в один — тот, будущий! — необходимо оставить в другом всё то, что не относится к области духа, а это — действительно страдание: ведь даже по поводу какой-нибудь утерянной мелочи мы часто впадаем в уныние, как же тяжело — не потерять, нет, самим отказаться от того, к чему мы привыкли, от того, без чего, как кажется, мы и существовать-то не можем, от всего, что диктует нам наше земное тело!

И в этом деле, в этой смерти для мира пост — та дверь, входя в которую, мы должны еще на пороге решить: хотим ли мы или не хотим войти, а идем только потому, что нас туда подталкивает что-то внешнее, не из души нашей исходящее? И еще — понять, что войдя мы окажемся не в цветущем саду, идеже свет животный[44], а в месте, где произойдет наше очищение, которое нужно выстрадать (ведь и о высшей степени развития человеческого духа искушенные отцы говорят: не принять, не достигнуть, а — «пострадати обожение»[45]), в месте, сами обстоятельства существования которого потребуют от нас высшего напряжения сил прежде всего духовных: ведь Царство — «не пища и питие» (Рим.14:17), оно требует от нас «сердца сокрушенного и смиренного» (Пс.50:19), достойного того «царственного священства»[46], коим облек нас Христос — потому, что пребывание в этом Царстве само по себе есть уже священнодействие.

Понять это нужно потому, что, только осознав суть того, что предстоит сделать, мы можем принять осознанное же решение, без которого все наши дела будут делаться всуе, — ведь даже великое Таинство здесь, на земле не совершается без того, чтобы тот, кто священнодействует, имел бы доброе намерение совершить Таинство[47].

Поэтому, стоя на пороге поста, Церковь взывает от лица всех нас: «Предочистим себе братие, царицею добродетелей: се бо прииде, богатство нам благих подающи… Темже с веселием сию примем, вопиюще Христу Богу: Воскресый из мертвых, неосуждены нас сохрани»[48], «да не в суд или во осуждение»[49] будет нам святое поприще Великого поста. Взываем ли и мы вместе с нею?

«Пост полезен на всякое время для подъемлющих его, — назидают нас отцы и учители Церкви, — потому что на постящегося не смеют нападать демоны, охранители же жизни нашей — Ангелы деятельнее пребывают с теми, которые очистили душу постом. Но гораздо более полезен он ныне, когда во всей вселенной возвещается о нем проповедь. И нет ни одного острова, ни твердой земли, ни города, ни народа, ни отдаленного края, где не была бы слышна сия проповедь; напротив того, и воинские станы, и путешественники, и мореплаватели, и купцы, все равно слышат и с радостью принимают повеление. Посему никто не исключай себя из списка постящихся, в который вносятся все роды людей, все возрасты, все различия чинов. Ангелы в каждой церкви записывают постящихся. Смотри же, ради кратковременного наслаждения яствами не лишись ангельской записи, и пред Тем, Который набирает воинов, не окажись виновным в побеге из воинского строя. Меньше опасности, если кого обличат, что бежал из сражения без щита, нежели когда окажется, что бросил великое оружие — пост.

Богат ты? Не преобидь поста, не удостоив дать ему место за своей трапезой; не отсылай его из своего дома, с бесчестием заставив потерпеть презрение от сластолюбия, чтобы пост не оговорил тебя со временем перед Законоположником постов и в виде наказания не наложил на тебя большего воздержания от пищи, по причине или телесного недуга, или другого какого печального обстоятельства.

Бедный — не издевайся над постом; потому что давно он у тебя в доме и за твоим столом.

А женщинам столько же свойственно и естественно поститься, как и дышать.

Дети, как цветущие растения, да орошаются водою поста.

Для старцев легкими делает труды давнее знакомство с постом; и потому что труды, дознанные долговременной привычкой, делаются менее скучными для упражняющихся в них.

Путешественникам выгодный спутник — пост; ибо как роскошь заставляет обременять себя тяжестями и носить с собой нужное для наслаждения, так пост делает их легкими и свободными в действии. Притом, когда предписан дальний поход, воины запасаются необходимым, а не тем, что служит к роскоши.

И нам, которые выходим против невидимых врагов и после победы над ними поспешаем к горнему отечеству, не гораздо ли более прилично, как живущим в воинском стане, довольствоваться самым необходимым?… Духовные воины, чем у кого меньше пищи, тем больше имеют достоинства… Поэтому приготовь себя, чтоб стать достойным досточтимейшего поста»[50].

«Впрочем, для похвального поста недостаточно одного воздержания от яств… Истинный пост — удаление от зла, воздержание языка, подавление себя в гневе, отлучение похотей, злословия, лжи, клятвопреступления. Воздержание от сего есть истинный пост. В этом пост — прекрасное дело»[51].

«На всякое время пост полезен есть»[52] — «радостно приимем вернии богодохновенное завещание поста»[53]. Так учит Церковь.

Когда же — «Богу Богово?» (Мф.22:21; Мк.12:17; Лк.10:25).

Уготовливая нас к постному поприщу, напоминая нам о том, что время отдать Богу Богово — именно сейчас (хотя оно, конечно, — всегда, только часто ли мы об этом вспоминаем? и вспоминаем ли, если нам не напомнить специально?), Церковь призывает пас вдуматься в некоторые моменты давней истории человечества, в которых заложены провидения будущих событий, связанных с путем нашего спасения.

За три недели до начала Великого поста к обычным полиелейным псалмам устав добавляет и 136-й псалом, псалом «Давиду Иеремием», псалом, в котором вдохновенный Святым Духом богоотец пророк Давид предсказал иудеям грядущее Вавилонское пленение — за нераскаянность в грехах, за окаменевшее сердце. Тот псалом, который содержит «воздыхание и плач всякого человека, претерпевающего многие бедствия и искушения в плену греховного Вавилона и рыдающего при воспоминании Небесного Сиона». Тот самый псалом, в котором «Дух Святой Давидовыми устами показывает, как через слезную воду, кораблем покаяния, окормлением благодати Иисуса Христа христианин достигает желаемого пристанища — возжеленного Небесного Отечества»[55].

Как некогда иудеи, плененные вавилонским царем Навуходоносором, сидели и плакали в местах пустынных о том, что они потеряли, так и нам, плененным духовным Навуходоносором — диаволом, надлежит оплакать свою участь, свое пребывание на «реках Вавилонских» — «реках страстей и увлечений греха». А участь эта воистину горька, и Господь учительно поступает с нами в этой жизни: «как во время обладания благами и свободой мы гордимся и презираем их своими грехами, то посему и лишены бываем этих благ, чтобы опять возжелать их». «Мы должны плакать о Сионе духовном, граде Бога Живого, Иерусалиме небесном, истинном отечестве христиан, от которого удалились мы нерадением в исполнении заповедей Господних и равнодушием к небесной манне — Пречистому Телу и Крови Христовой»[56].

«Орга́ны — музыкальные инструменты, которыми в Иерусалиме евреи прославляли Бога, — здесь оказались ненужными, потому что закон повелевал только в одном месте — в Иерусалиме — совершать богослужение и пение. Теперь уже они при течении рек рассуждали о скоротечности дел человеческой жизни и свои орга́ны скрывали на берегах, чтобы не видели их враги, а сами производили вместо псалмов рыдания, оплакивая лишение богослужения»[57]. Мы теперь — не без богослужения. Почему же Церковь рекомендует нам плакать вместе с древними евреями? Подумаем — всегда ли мы присутствуем на богослужении всецело, не только телом, но душою и духом? А если не всегда — то не лишаем ли мы сами себя богослужения — так же, как некогда вавилоняне лишили его древний Израиль? Подумаем еще и о другом: умеем ли мы использовать для молитвы наши «орга́ны» так, как умели их использовать древние? О музыкальном мастерстве древних евреев ходили легенды по сопредельным странам. Но что говорят о нашей молитве — том «орга́не», который вложил в наши руки Господь как вернейший инструмент нашего спасения? Как часто мы становимся предметом пререкания! И как часто мы развешиваем «на вербиих органы наша» просто по неумению их использовать!

«Вавилоняне, насмехаясь над пленными, приказывали им петь, чтобы надругаться над святыми и божественными предметами. Но, бывшие богоотступники и поправшие Закон, евреи на чужой земле вели себя столь строго, что, даже несмотря на угрозы иноплеменнические, не дерзнули нарушить Закон. Видишь ли, как скорбь делает людей сильными, сокрушенными, как смиряет душу?»[58]

«Почему же иудеям непозволительно было петь в чужой стране? Потому что нечистым ушам не следовало слышать этих таинственных божественных песнопений. Мир этот есть область иного, князя века сего (ср.: Ин.14:30). Не освободившись от пристрастия к миру, душа не может любить Бога искренно. Ибо житейское пристрастие для нас есть как бы покрывало. Ибо, доколе мысль наша рассеивается и душа возмущается в себе страстями, дотоле не можем петь Богу чистую песнь. Ибо как мы можем петь песнь Господню в сердце, обладаемом страстями? Ибо сердце иносказательно называется землею, а песнь означает чистую и нерассеянную молитву»[59].

«Да слышим это и вразумимся. Ибо как они, когда потеряли свой отечественный Иерусалим, тогда стали искать его, так и многие из нас поверят в то время, когда потеряют свой горний Иерусалим, но первые имели надежду на возвращение, а нам, когда лишимся своего вожделенного града, невозможно будет возвратиться снова: потому что червь их там не умирает, как говорит Писание. Посему должно так устроять настоящую жизнь, чтобы не быть изгнанниками из вышняго града»[60].

«Просят наказания «сынам Едомским», этим потомкам Исава (злейшим врагам евреев), которые находились в «день» разорения Иерусалима вместе с вавилонянами, требовали разрушения города даже без следов «оснований его». «Сыны Едомские» — это гонители Святой Церкви и враги человеческого спасения — демоны, которые повелевают друг другу «истощать» богатство нашей души «до основания»[61].

«Это пророческое слово, и оно изображает падение Вавилона. «Окаянная», то есть злосчастная, достойная жалости, которая будет разграблена. Как есть обыкновение у иудеев называть человека сыном человеческим; так и «дщерию Вавилона» называют тот же Вавилон. Это выражение страсти пленников! Ибо если хочешь знать расположенность Давида, то послушай, что он говорит: «аще воздах воздающим ми зла?» (Пс.7:5) — А это показывает, что он стоял выше позволяемой законом соразмерности. Ибо когда передает он страсти других, то изображает ярость и печаль, что и теперь сделал, выставив сильное желание иудеев»[62].

«Младенцами Вавилонскими о камень разбиваемым непогрешительно можешь назвать семена зла и страстных помыслов, которые надлежит истреблять спасительным словом Иисусовой молитвы (ибо «камень» — есть Христос), чтобы не возрастало в нас зло и не очерняло светлейшую доброту души, и не приходило в действие, противозаконно заповедям любящего нас Кроткого и Смиренного Владыки — Господа нашего Иисуса Христа»[63].

Так, еще задолго до начала великопостных дней, Церковь зовет нас подумать, зовет нас понять, каково наше место — и в этом мире, и в мире будущем, и в Церкви, и в том чу́дном времени, которое называется Великим постом.

Каждый ли из нас готов с уверенностью и радостью от всей души сказать, как говаривала словами Постной Триоди некая покойная уже схимонахиня, всегда с таким нетерпением и внутренним трепетом ожидавшая начала Великого постового поприща: «Постимся постом приятным, благоугодным Господеви: истинный пост есть, злых отчуждение, воздержание языка, ярости отложение, похотей отлучение, оглаголания, лжи и клятвопреступления. Сих оскудение, пост истинный есть, и благоприятный»?[64]

Что для нас пост — для нас, перешедших из века двадцатого в двадцать первый? Что для нас пост теперь — теперь, когда, говорят, физики придумали теорию о том, что время убыстряется, так что наше внутреннее чувство постоянного цейтнота вроде бы находит себе природное объяснение?

Наши деды торопили время. «Время — вперед!» — говорили они. А мы подчас тщетно пытаемся угнаться за ним, мы спрессованы им — так что очень часто даже на диетические обычаи поста трудно найти силы, и мы во всем действуем вполне автоматически, по принципу «ешь что дают»…

Слишком много тысяч лет прошло с тех пор, когда закрылись за прародителями райские двери, — слишком много, так что мы и забыли об этом событии, хотя Церковь в преддверии поста ежегодно нам о нем напоминает. Ведь совсем недавно слушали мы раздирающие сердце слова:

Но уже на следующий день после того, как мы вполне искренно воздыхали над трагической поэзией Адамова изгнания, — как часто на вопрос: «Ты пойдешь на канон?» — мы слышим виноватый ответ: «Некогда…»

Некогда? Некогда остановиться среди бега жизни, чтобы сделать главное — подумать о себе? о своей жизни — прожитой и той, которая еще, по Божией милости, грядет? соотнести себя с тем, что нам всем предстоит — с вечностью? с тем, где мы хотим, можем и должны в ней оказаться? с жизнью бесконечной[66] или с бесконечной мукой?

А зачем же мы слушали субботними вечерами, начиная со всенощной в неделю о мытаре и фарисее, трогательное песнопение, слушали и просили:

Некогда? Или — не хочется? Или — нездоровится? Или — долго стоять и слушать размеренное чтение, так часто непонятное?

Непонятное? А может быть, в наш англоязычный век, в век настойчивого сооружения «глобуса США» гораздо легче — а главное, по-житейски полезнее — выучить чужой язык, чем родной? Да, родной, ведь для нас именно он — не другой какой![68] — от исторического начала нашего христианского пути есть язык общения с Богом.

А потому — непонятно главное: что всё это — лишь отговорки, привычное самооправдание…

К вечеру среди розовато-серых облаков затеялось, было, солнце — то ли на весну, то ли опять на мороз.

Как хорошо бывает в церквах наших в дни, когда читается Великий канон! Как тихо на душе! Как тепло! Как покойно! Войдешь — и куда-то далеко в подкупольный сумрак уходят все заботы и печали, забываются обиды, прощаются долги — и согревается сердце…

Вся суета житейская — где-то там, далеко позади, за церковными дверями…

Уже никто никуда не торопится, не тратит время на пустые пересуды, не толкает в спину соседа, чтобы передать запоздалую записку в алтарь.

Сегодня — не за этим пришли. Сегодня — время сугубого покаяния.

Тихо!… Как тихо!… Лишь едва слышно потрескивают свечи — теплятся пред иконами чьи-то молитвы…

Мысли остановились, прервав свой нетерпеливый бег. Остановились на том месте, с которого нужно начинать тот труд, ради которого Церковь и определила быть постам: труд освобождения души от пут греховных, труд воссоздания себя — от Адама падшего ко Христу воскресшему… Не торопись, душа моя. Сегодня — некуда спешить. Сегодня ты — пред Создателем твоим, и разговор будет прямой и честный, без поблажек, без двойных и тройных смыслов. И если забудешь ты о чем-нибудь — учитель Критский напомнит тебе. Если же захочешь скрыть что-то — он же тебя и обличит…

Не торопись, душа. Сегодня наконец настало время, когда невозможно уже отнекиваться, ссылаясь на недостаток времени. Время, специально отведенное Церковью на то, чтобы ты исполнила важнейшее условие чистой молитвы.

В уголке церкви монахиня — старая, давно уже уставшая от нашей суеты, от жизненных тягот, уставшая так, что уже и забыла о них, более близкая к Богу, чем к нам, — напоминает себе (а попутно — и тем, кто стоит рядом и может слышать ее полушепот) о том, какое значение придает Церковь словам, которые нам предстоит сегодня вновь начать читать; она принесла с собой Синаксарь и тихо, но внятно, подрагивающим старческим голосом читает из сказания четверга пятой постовой седмицы:

Колокол начал отсчет призывных двенадцати ударов.

В темноте церкви возникают маленькие островки света — то там, то здесь зажигаются свечи в руках предстоящих.

Как сказано у Василия Великого? «Будем беречься от того поста в тайне, об избавлении от которого молит пророк, говоря: «не убиет гладом Господь души праведных» (Притч.10:3); и: «не видех праведника оставлена, ниже семене его просяща хлебы» (Пс.36:25). Ибо сказал сие не о чувственных хлебах… но говорит о духовной нище, которой усовершается внутренний наш человек. Да не придет и на нас пост, которым грозили иудеям: «се бо дние грядут, глаголет Господь, и послю на землю сию глад, не глад хлеба, ни жажду воды, но глад слышания слова Господня» (Ам.8:11). Сей глад послал на них Праведный Судия, когда увидел, что ум их томится голодом от невкушения учений истины, а их внешний человек через меру тучнеет и дебелеет»[70]…

Как мудро Церковь избавляет нас от этого голода! Избавляла и тогда, когда ей запрещено было говорить вне церковной ограды, когда власти стремились отделить народ от Бога. Избавляет и теперь, когда всё разрешено, но сами мы, за потоками житейских сует, отделяем себя от Божия слова, словно забыв, что сказано: «блажени слышащии слово Божие и творящии е» (Лк.11:28). Но в Церкви и в сей день, и «во все последующие дни будет угощать нас Дух Святой утренними и вечерними веселиями», всех нас призывая на «духовный пир», на котором все мы призваны «причаститься трезвенной чаши, которую Премудрость растворила и равно предложила нам, чтобы каждый почерпал, сколько может вместить»[71]…

Тихо отлетело от Престола и пронеслось по церкви начальное благословение.

Мерно начал чтец: «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе», — и стал неторопливо нанизывать на наш слух слова начальных молитвословий. Шорох в церкви сказал о том, что совершенные им уставные метания подхватили и люди.

Хлопнула входная дверь, звук мимолетного движения подсказал: кто-то опоздал…

Размеренное чтение приблизилось к началу 69-го псалма:

Уже открылись алтарные двери, и тихий шелест одежд служащих покрывает последние псаломские слова. Сдержанно покашливают басы на клиросе, в пространство на́оса вплывает едва уловимый звук регентского камертона и мягко опускается на склоненные головы…

Медленно вплывают в память слова великого светильника Церкви:

Великий канон. Творение святого отца нашего Андрея Критского, Иерусалимского, глас 6

Канон — наиболее поздний тип византийского песнотворчества, в настоящем своем объеме и формах (9 песней, состоящих каждая из одного ирмоса и нескольких тропарей) оформившийся в VIII–IX вв. Это сложная цепь разных ветхозаветных гимнов, переплетенных с христианскими песнопениями. Этот тип гимнографического творчества полюбился византийским писателям; первые попытки составления канонов легко нашли себе подражателей, и очень быстро каноны заняли в богослужебном обиходе первенствующее место, совершенно вытеснив из употребления кондаки.

Как утверждается в литературе, во время жизни преподобного Андрея Критского именования «канон» как такового не имелось; Великий канон назывался стихирой, или «стихирами Святоградца», так как за преподобным Андреем сохранилось также имя Иерусалимлянина (см.: Игнатия, монахиня. Церковные песнотворцы. М., 2005. С. 121).

Библейские песни представляют собою обоснование канонов. Всего в Библии записано 12 песен, но песни Деворы (Суд.5) и Езекии (Ис.38:11–20) не вошли в богослужение и, таким образом, десять песней составляют фон канона. При этом некоторые песни соединились в одну, а некоторые, наоборот, разделились: песнь Моисеева (Исх.15:1–19) дала 1 песнь канона; песнь Моисеева (Втор.32:1–43) дала 2 песнь канона; песнь Анны (1Цар.2:1–10) дала 3 песнь канона; песнь Аввакума (Авв.3:1–19) дала 4 песнь канона; песнь Исаии (Ис.26:9–19) дала 5 песнь канона; песнь Ионы (Ион.2:3–10) дала 6 песнь канона; песнь 3-х отроков составила две песни канона, а именно (Дан.3:26–45) дала 7 песнь канона, а (Дан.3:47–90) дала 8 песнь канона; песнь Богородицы (Лк.1:46–55) не создала отдельной песни канона, но вошла неизменной частью и целиком во все почти дни года как так называемая «Честнейшая», стоящая между 8-й и 9-й песнями канона; песнь Захарии (Лк.1:68–79) дала 9 песнь канона.

Песни расположены в каноне приблизительно в хронологическом порядке; только песнь Аввакума переставлена с песнью Ионы, может быть, чтобы для 6-й песни канона, как заключительной в отделе, взять более трогательную библейскую песнь. При этом нельзя не заметить, что песни радостные заняли нечетные места, а скорбные — четные, исключая песни 7 и 8, где для этого принципа пришлось бы конец песни поставить раньше начала.

Обличительная песнь Моисея из Второзакония, по своему характеру составившая тему 2-й песни канона, приурочена только ко времени Великого поста, так что в большую часть церковного года в каноне отсутствует вторая песнь.

Девять библейских песен (или, точнее, восемь, так как песнь Богородицы стоит совсем особняком) дали темы авторам канонов для составления отдельных песен. Это очевидно из содержания так называемых ирмосов, которые очень часто составлены из отдельных выражений данной библейской песни или даже целиком ее воспроизводят. Как пример можно привести: «Помощник и покровитель бысть мне во спасение, сей мой Бог и прославлю Его, Бог Отца моего и вознесу Его, славно бо прославися», или: «Вонми небо и возглаголю». Иногда эта связь — не буквальная, но все же идеологически вполне выдержанная, как, например: «Водного зверя во утробе длани Иона крестовидно распростер, спасительную страсть проображаше яве», или: «Образу златому на поле Деире» и т. д. Но весьма часто никакой связи, ни буквальной, ни по содержанию, в ирмосе не сохраняется, как, например, в таком случае, когда поется наиболее частая в году катавасия: «Отверзу уста моя и наполнятся духа и слово отрыгну Царице Матере и явлюся светло торжествуя и воспою радуяся Тоя чудеса». Или: «Царю царей, яковый от яковаго Слове происшедый».

В идеале тема библейской песни должна быть выражена не только в ирмосе данной песни, но и во всех ее тропарях. Кроме этой связи по содержанию, устав церковный связывает и употребление песней канона с библейскими песнями. Библейские песни не только послужили темой авторам канонов, но, наряду с песнями канона, употребляются и по сию пору в церковном богослужении. Стихи библейских песен служат, так сказать, припевами к отдельным ирмосам и тропарям канона. Библейские песни употребляются в трояком виде: в целом их виде в Великий пост (но не все ежедневно); в сокращенном — в будни; и в еще более сокращенном — в воскресения, праздники, пред — и попразднства и в субботы. Но почти повсеместная практика упразднила употребление стихов библейских песен, кроме как в Великий пост. Их заменили особыми сокращенными припевами в честь празднуемого лица или события: «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе», или: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя», или: «Пресвятая Богородице, спаси нас», или: «Преподобне отче (имярек), моли Бога о нас».

Согласно принятому у нас Уставу Великий канон читается Великим постом дважды: на 4 статии — на повечериях понедельника, вторника, среды и четверга первой седмицы, согласно чину, соблюдавшемуся «во общежитиях Палестины» (Типикон. М., 1997. Л. 330 об.: «Таже начинаем великий канон, творяще и́ на части четыре со ирмосом, яко исполнитися ему в четверток вечера, глас 6, ирмосы по дважды. Творим же на кийждо тропарь метания 3, глаголюще настоящий припев: Помилуй мя, Боже, помилуй мя»), и — все 250 тропарей полностью — на утрени в четверток пятой недели святых постов (там же. Л. 347: «И абие начинаем великий канон косно, и с сокрушенным сердцем и гласом, творение святаго Андрея Критскаго, Иерусолимскаго, глас 6. Ирмос: Помощник и покровитель: по дважды. Потом тропари, творяще на кийждо метания 3. И припевающе: Помилуй мя, Боже, помилуй мя. Ведомо же буди: Егда един лик поет, тогда другий творит метания, благочиния ради»; ради утомления телесного во время чтения Великого канона в этот четверг телу дается подкрепление в виде послабления постного порядка принятия пищи: «на великий канон… ясти два варения со елеем, и испивати по две чаши вина» — там же. Л. 348).

Мы приводим весь канон целиком по последованию утрени четвертка пятыя седмицы постов (в Постной Триоди), помечая специально, какие его части (и с какими изменениями в порядке тропарей) читаются раздельно в дни первой седмицы Великого поста.

Преподобный Андрей Критский родился около 660 г. в Дамаске, в четырнадцать лет удалился в Иерусалим, где и принял монашеский постриг в монастыре преподобного Саввы Освященного. По прошествии времени был причислен к иерусалимскому клиру и назначен секретарем Патриархии (нотарием). В 680 г. (будучи архидиаконом) в составе посольства Иерусалимского патриархата был в Константинополе на IV Вселенском соборе, после чего был отозван императором из Иерусалима и определен архидиаконом к храму Святой Софии, Премудрости Божией. В правление императора Юстиниана II (685–695) святой Андрей был рукоположен в архиепископа города Гортины на острове Крит. На новом поприще он просиял как истинный светильник Церкви, великий иерарх — богослов, учитель и гимнотворец. О времени кончины святителя среди церковных историков нет единого мнения: одни называют 712, другие — 726, а кто — и 740 г. Скончался преподобный Андрей на острове Митилина, возвращаясь на Крит из Константинополя, где был по делам Церкви. Мощи его были перенесены в Константинополь, где в 1350 г. (в соименном святителю монастыре) их и видел русский паломник Стефан Новгородец.

Глас (греч. ἤχος) — основная структурная единица ладово-мелодической системы византийской и древнерусской церковной музыки — осмогласия. Поэтические тексты песнопений распевались в соответствии с ладово-мелодическими закономерностями одного из восьми гласов (некоторые тексты — во всех восьми гласах). Осмогласие (греч. o̓κτώηχος, октоих, букв. — восьмигласие) — ладово-мелодическая система византийской гимнографии и древнерусского певческого искусства. Представляет собой единство определенным способом соотнесенных друг с другом песнопений (текстов и напевов) восьми гласов. Песнопения одного гласа пелись в течение недели, после чего их сменяли песнопения следующего по порядковому номеру гласа. Восьминедельный цикл песнопений с 1-го по 8-й глас образовывал так называемый столп; песнопения праздников по гласу могли не совпадать с недельными. В русском певческом искусстве системе осмогласия подчинены знаменный распев, путевой распев, греческий распев, болгарский распев, киевский распев и некоторые местные распевы.

Скорбный распев 6-го гласа наиболее отвечает покаянному молитвенному настроению дней Великого поста.

Песнь 1

Ирмос[74]: Помощник и Покровитель бысть мне во спасение, Сей мой Бог, и прославлю Его, Бог Отца моего, и вознесу Его: славно бо прославися[75].

Некогда, когда вышел народ Израильский из египетского плена, когда расступилось пред ним Божиим повелением море Чермное и он, невлажными стопами[76], прошел по дну его; когда, во спасение народу Израильскому от гнева фараонова, Господь волною морскою, сомкнувшеюся над головами преследователей, скрыл гонителя мучителя[77], — тогда Моисей воспел Победителю-Богу победную песнь от лица всего избранного народа:

«Пою Господу, ибо Он высоко превознесся; коня и всадника его ввергнул в море. Господь крепость моя и слава моя, Он был мне спасением. Он Бог мой, и прославлю Его; Бог отца моего, и превознесу Его. Господь муж брани, Иегова имя Ему. Колесницы фараона и войско его ввергнул Он в море, и избранные военачальники его потонули в Чермном море. Пучины покрыли их: они пошли в глубину, как камень. Десница Твоя, Господи, прославилась силою; десница Твоя, Господи, сразила врага. Величием славы Твоей Ты низложил восставших против Тебя. Ты послал гнев Твой, и он попалил их, как солому. От дуновения Твоего расступились воды, влага стала, как стена, огустели пучины в сердце моря. Враг сказал: погонюсь, настигну, разделю добычу; насытится ими душа моя, обнажу меч мой, истребит их рука моя. Ты дунул духом Твоим, и покрыло их море: они погрузились, как свинец, в великих водах. Кто, как Ты, Господи, между богами? Кто, как Ты, величествен святостью, досточтим хвалами, Творец чудес? Ты простер десницу Твою: поглотила их земля. Ты ведешь милостью Твоею народ сей, который Ты избавил, — сопровождаешь силою Твоею в жилище святыни Твоей. Услышали народы и трепещут: ужас объял жителей Филистимских; тогда смутились князья Едомовы, трепет объял вождей Моавитских, уныли все жители Ханаана. Да нападет на них страх и ужас; от величия мышцы Твоей да онемеют они, как камень, доколе проходит народ Твой, Господи, доколе проходит сей народ, который Ты приобрел. Введи его и насади его на горе достояния Твоего, на месте, которое Ты соделал жилищем Себе, Господи, во святилище, [которое] создали руки Твои, Владыка! Господь будет царствовать во веки и в вечность. Когда вошли кони фараона с колесницами его и с всадниками его в море, то Господь обратил на них воды морские, а сыны Израилевы прошли по суше среди моря» (Исх.15:1–19).

Это прославление Всемогущего Господа Церковь постановила внести в свой богослужебный обиход: и как память о событии, которое подвигло Моисея воспеть великое чудо Господне, и как память всем нам о том, что Бог силен и нас всех освободить от власти гонителя мучителя, всечасно подвигающего наше грехолюбие к совершению многообразных и бесчисленных грехов, — лишь бы мы сами были готовы бежать от него так, как бежал от древнего фараона народ Израильский.

Откуду начну плакати окаяннаго моего жития деяний? кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию? но яко благоутробен, даждь ми прегрешений оставление.

Воистину, откуда мне начать? Откуда — ведь чистую правду говорит церковный песнопевец: в лености я прожил все мое житие, всё-то мне было лень, — лень вовремя помолиться, лень пойти в церковь, лень попоститься так, как подобает; лень — противостоять неправде, которую видел своими глазами; лень — жить повседневно с чадами своими, жить неотрывно, жить так, чтобы воспитывать ежеминутно, а не от случая к случаю, ведь и Писание говорит: «Наказывай сына своего, доколе есть надежда, и не возмущайся криком его» (Притч.19:18); лень — и себя в нужную минуту посечь, ибо сказано: «врачу, исцелися сам» (Лк.4:23). Лень, лень, лень… Лень на всё доброе, но — какая же энергия греховная начинает поглощать меня изнутри на всякое дело неподобное!

С чего же мне начать? Я стою и ужасаюсь той бездне, которая открывается во мне. Я стою и по-детски робею перед тем океаном света, который Ты мне хочешь открыть, тем океаном, который захватит и меня, вынет меня из этого конечного времени[79] и пространства и соединит меня с Тобой. Я стою и по-детски рыдаю — именно так, как плачут дети от того, что видят нечто доброе и хорошее, но ощущают себя полностью неспособными сами его достигнуть… Плачу и рыдаю — от своей собственной немощи и неспособности… Неспособности прежде всего положиться на помощь Твою в начале добрых дел моих…

Только Ты, Господи, по великой милости Твоей, можешь преобразовать меня так, чтобы я был способен внимать слову Твоему и исполнять все заповеди Твои! Но это случится только тогда, когда сам я открою себя Тебе, полностью предам себя в Твою волю, избавлюсь от ропота и возмущения и научусь за все благодарить Тебя.

Эта-то наша совместная с Тобой работа надо мной, недостойным творением Твоим, и будет означать и оставление моих прегрешений, и начало моего пути к Тебе, в котором и есть — спасение.

Гряди, окаянная душе, с плотию твоею, Зиждителю всех исповеждься, и останися прочее прежняго безсловесия, и принеси Богу в покаянии слезы.

Поэтому я и говорю себе: гряди, гряди, душа, во всем составе твоем, плотском и душевном, перестань быть подобной бессловесным тварям, открой себя чистыми слезами покаяния перед Создателем всех, исповедай Ему свои грехи так, как это подобает, — решившись впредь отказаться от своего безрассудства. Если ты так решишь и сделаешь, то Он — ведь Он благ и человеколюбив! — не только простит тебе твои прегрешения так, как мы просим Его каждый день и «восставши от сна припадая»[80], и размышляя вечерами — «не ужели мне одр сей гроб будет»[81] («остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим»), но и не введет во искушение, и избавит от лукавого, потому что Его есть сила (Мф.6:13) — Он силен сделать и это, и многое другое, превышающее наше слабое разумение.

Первозданнаго Адама преступлению поревновав, познах себе обнажена от Бога и присносущнаго Царствия и сладости, грех ради моих.

Воистину, всякого преступления основа есть зависть, порождающая искаженную ревность. В чем преступил первозданный Адам? В том ли, что вкусил от плода райского древа? Не думается, что так: пища и питие не приближают к Богу (1Кор.8:8), а значит, и не могут и отдалить от него — «Царство Божие не пища и питие» (Рим.14:17).

Отнюдь — у первого греха на земле, как и у всех последующих, природа одна: зависть бесовская и глупость человеческая.

Зависть, всегда готовая покуситься даже и на Святое Святых.

И глупость, которая, не рассуждая, прижимает к сердцу любой сор, лишь бы он казался ей приятным, забывая при этом простую истину: не всё то золото, что блестит. Беспечная глупость, которая готова на все ради сиюминутного удовольствия и забывает, что конец всякого греха один: «смертию умрете» (Быт.3:4). Ибо, как говорит премудрый Приточник, «завистию же диавола смерть вниде в мир» (Прем.2:24).

Вот что говорит известный эпизод Писания о том великом преступлении, которое случилось у древа познания добра и зла.

«Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог. И сказал змей жене: подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю? И сказала жена змею: плоды с дерев мы можем есть, только плодов дерева, которое среди рая, сказал Бог, не ешьте их и не прикасайтесь к ним, чтобы вам не умереть. И сказал змей жене: нет, не умрете, но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло. И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла плодов его и ела; и дала также мужу своему, и он ел. И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания» (Быт.3:1–7).

Как толкует божественный Златоуст, змий, прельщая праматерь Еву, используя ее слабость, чтобы склонить к первородному греху, не только противоречил Божественным словам, но и представил «Создателя завистливым, чтобы таким образом удобнее ввести в обман и, обольстив жену, достигнуть своей цели. «Не смертию, — говорит, — умрете. Ведяше бо Бог, яко, в оньже аще день снесте от него, отверзутся очи ваши, и будете, яко бози, ведяще доброе и лукавое» (Быт.3:4–5). Вот, вся приманка! Наполнив чашу гибельным ядом, (диавол) подал ее жене, а та, не обратив внимания на смертоносное действие (если бы захотела, она могла бы узнать это с самого начала), но, услышав от того, будто Бог потому запретил вкушать (от древа), «яко отверзутся очи ваши, и будете, яко бози, ведяще доброе и лукавое», увлекшись надеждой на равенство с Богом, возмечтала наконец о себе много. Таковы-то ухищрения врага: он возводит лестью на большую высоту, низвергает затем в глубокую бездну… Видишь ли, как диавол увел жену в плен, увлек ее ум и заставил мечтать о себе выше своего достоинства, чтобы она, увлекшись пустыми надеждами, потеряла и то, что уже было ей даровано»[82].

Увлеченная греховным помыслом, извне внушенным ей искусителем, приняв его в себя, Ева вовлекает во грех и праотца Адама.

«Здесь рождается у нас весьма важный вопрос… Справедливо спросит иной, какую силу имело это дерево, что вкушение от него открыло им глаза, и почему оно называется деревом «познания добра и зла»? Потерпите, если угодно, я хочу несколько поговорить с вами и об этом и научить вашу любовь, что если мы захотим принимать с рассуждением то, что говорится в божественном Писании, то ни одно слово не покажется нам трудным. Не вкушение от дерева открыло им глаза: они видели и до вкушения. Но так как это вкушение служило выражением преслушания и нарушения данной от Бога заповеди, а за эту вину они лишились потом облекавшей их славы, сделавшись недостойными столь великой чести, то поэтому Писание, следуя своему обыкновению, говорит: «ядоста, и отверзошася очи их, и разумеша, яко нази беша»[83] (Быт.3:6–7).

Но ведь они не были нагими до преступления — они «наслаждались свободой», и «их лучше всякой одежды покрывала вышняя слава»[84]!

Но «учиненное ими преступление заповеди сняло (с них) ту чудную и необыкновенную одежду, то есть (одежду) славы и вышнего благоволения, которою они были облечены, и в то же время возбудило в них чувство наготы и покрыло их невыразимым стыдом… Подумай, возлюбленный, с какой высоты в какую глубокую пропасть низвергло их диавольское внушение. Облеченные доселе такою славою, они теперь сшивают листья смоковные и делают себе препоясание. Таков плод диавольского обольщения; такова хитрость этого внушения, что оно не только не доставило людям больших благ, но лишило их и тех, которые они имели»[85].

Открылись не глаза телесные — они и так были открыты. Открылись очи умственные, душевные: «так как они преступили заповедь, то (Господь) и дал им почувствовать то, чего прежде, по благоволению, какое Он оказывал им, они не чувствовали… дал им почувствовать наготу и лишение той славы, какою они пользовались до вкушения»[86].

«То же самое можем сказать и касательно другого возникающего здесь вопроса. Говорят: для чего это дерево называется деревом познания добра и зла? Многие любители споров дерзают говорить, что Адам после уже вкушения от древа получил способность различать добро и зло. Думать так было бы крайне безумно. Чтобы никто не мог говорить так, для этого мы, предвидя это, недавно только рассуждали о данной Богом человеку мудрости, доказывая ее наречением имен, какие дал он всем зверям и птицам, и бессловесным (животным), и — тем, что сверх этой высокой мудрости он удостоился еще и пророческого дара. Как тот, кто дал имена и изрек такое чудное пророчество о жене, мог не знать, что хорошо и что худо? Если мы допустим это (чего да не будет!), то произнесем опять хулу на Создателя. Как Он давал и заповедь тому, кто не знал, что преступление (ее) зло? Это не так; напротив, он ясно знал это. Поэтому изначала (Бог) создал это животное (человека) самовластным: иначе не следовало бы его и наказывать за преступление заповеди, и награждать за ее соблюдение. Что он сделался смертным за преступление, это видно и из самой заповеди, и из последующих событий… До вкушения они были бессмертны: иначе Бог, и после вкушения, не навел бы на них смерть в виде наказания.

… Если постараешься узнать особенности божественного Писания, то поймешь, почему оно дало этому дереву такое название. Так названо оно не потому, что сообщало такое познание; но так как у него совершилось преступление заповеди и от него потом уже явилось познание греха и стыд, поэтому оно так названо. Божественное Писание имеет обычай по совершившимся событиям называть те места, где эти события случились. Потому божественное Писание назвало это дерево деревом познания добра и зла, что у него должно было совершиться преступление и (или) соблюдение заповеди… У него было, так сказать, упражнение в послушании или непослушании»[87].

Вот он, смысл согрешения моего! Вот он, камень, на котором я оступился в подвизании моем!

Всю жизнь свою я стою у этого древа. Вся жизнь моя — непрестанное упражнение, и я, как первозданный Адам, от колыбели своей знаю, что хорошо и что плохо, и больше того — знаю я дорогу согрешения его, которая вывела его вон из Рая и обрекла с ним вместе на страдания всю видимую тварь. Но как меняет это знание мою жизнь?

Я упражнялся в стеснении плоти своей, я подвергал себя учиненным Уставом постам и молитвам, я делал всё, как предписано — ибо, как говорится, как отцы спасались до нас, так и нам надлежит спасаться, — но я не делал одного: я не исследовал цели всех этих телесных и духовных упражнений. Я не спрашивал себя, для чего я изнуряю плоть и смиряю дух, — и посты мои не вменялись в посты, и молитвы не вменялись в молитвы, и бдения — в бдения.

Ведь первое, что я должен был уяснить для себя, — это понять, чего именно от меня требует Бог. Ограничений в пище и питье — при том что, соблюдая их, я становлюсь воистину зверем для ближних моих? Многих ли молитвенных слов — при том что, произнося их, я думаю только о себе, и ноги мои не ведут меня к поприщу деятельного милосердия и любви? Поклонов неисчетных и иных телесных упражнений — при том что, совершая их, я больше чувствую боль в собственной пояснице, чем боль в душе ближнего моего?

Или Господь призвал меня Крещением к жизни поистине новой, к жизни, центром которой является Сам Христос, Его безмерная любовь ко мне — и ко всем людям, и я должен начать эту жизнь с того, чтобы ощутить эту любовь внутри себя и принести ее всем, кого так возлюбил Христос Распятый и Воскресший «нас ради, человеков, и нашего ради спасения»[88], — принести, потому что и я сам распят Крещением миру сему и со Христом совосставлен этим великим и спасительным Таинством к жизни нестареемей и присносущной[89], а раз так, то главная моя цель — благовествовать любовь Христову, ибо благословенны «ноги благовествующего» (См.: Ис.52:7; Рим.10:15)?! Благовествовать всей жизнью своей, в которой молитвы, посты, телесное подвизание — всё это призвано служить подкреплением моим слабым силам, призвано к тому, чтобы сделать их достаточными для неустанного исполнения великого долга благовестителя Евангелия Христова!

Задавая сегодня себе этот тяжкий вопрос, ставя перед собой этот великий долг послушания, я вижу: воистину прав преподобный, воистину поревновал я не благочестию первозданного Адама, а его преступлению.

И видя это, как и падший праотец, могу я чувствовать только одно: стыд, и обнажение от милости Божией, и отрешение от вечного, всегда существующего Царства, и лишение той сладости его, к которой я так стремлюсь по-видимому, но от которой я так далек и в горделивой своей душе, и в повседневной жизни.

Увы мне, окаянная душе, что уподобилася еси первей Еве, видела бо еси зле, и уязвилася еси горце, и коснулася еси древа, и вкусила еси дерзостно безсловесныя снеди[90].

Увы мне, увы мне, зачем ты уподобилась праматери Еве, душа моя окаянная? Зачем стала ты, как этот «простейший и немощнейший сосуд»[91], увлекающийся обманами мира сего — области, где властвуют «духи злобы» поднебесные? (Еф.6:12).

Ева «могла тотчас узнать хитрость диавола», заключавшуюся в том, что он «умышленно говорил о том, чего нет … как бы заботясь» о прародителях; она могла «уклониться от беседы с ним, как говорящим пустое, и не довести себя до такого унижения; но она не захотела (этого). Ей следовало бы даже и не вступать в беседу с ним, а беседовать только с тем, для кого она сотворена, кому равна была по достоинству и создана помощницей. Когда же она, не знаю как увлекшись, вступила уже в разговор со змием и через него, как через орудие, приняла гибельные слова диавола, и тогда, поняв несообразность слов его, и видя, что иное заповедал Создатель, а другое, противоположное словам Творца, говорит диавол, тотчас должна была отвратить слух, бежать от беседы с ним и презреть дерзнувшего изощрять свой язык против данной им заповеди. Но по крайней невнимательности она не только не уклонилась, но и вполне открыла ему заповедь Божию… и исполнилось слово Христово: «не пометайте бисер ваших пред свиниями, да не поперут его ногами своими, и вращшеся расторгнут вы» (Мф.7:6). Это и было теперь: (жена) повергла божественные «бисеры пред свиниею», пред этим злым зверем, или демоном, действовавшим через него, и он не только попрал их и воспротивился сказанному (от Бога), но обратившись увлек в бездну преслушания не только жену, но вместе с нею и первозданного. Так опасно открывать, без рассуждения, как пришлось, божественные тайны!

Да слышат это те, которые разглагольствуют со всеми без различия и без рассуждения. И Христос там говорит не о чувственной свинье, но разумеет людей, подобных этим животным, валяющихся, подобно бессловесным, в нечистоте греха; а этим Он вразумляет нас и обращать внимание на различие лиц, и тщательно рассматривать обстоятельства, при которых нужно открывать что-либо из слова Божия, чтобы не сделать вреда ни другим, ни себе. Таковые не только сами не получают пользы от предлагаемых им слов, но часто увлекают в одну с собой бездну погибели и тех, которые безрассудно отдают им эти драгоценные жемчужины. Поэтому должны мы тщательно наблюдать за тем, чтобы и нам не потерпеть того же, что (потерпели) обольщенные ныне (прародители). Ведь если бы и в данном случае жена захотела не повергать божественных жемчужин пред свиниею, то и сама бы не низринулась в ту бездну, и мужа бы не увлекла»[92].

Но жена, «доверившись [искусителю], как благорасположенному к ней, открывает всю заповедь, рассказывает обо всем подробно и своим ответом отнимает у себя всякое оправдание». Ей нужно было бы, «если бы она была благоразумна», упомянув заповедь Божию, «совсем отвернуться и более уже не говорить с ним и не слушать слов его. Но она, открыв заповедь и сказав, что говорил им Бог, принимает от диавола новое внушение, гибельное и смертоносное», — «тогда как человеколюбивый Бог, по великой попечительности, запретил вкушать для того, чтобы они не сделались смертными через преслушание, этот говорит жене: «не смертию умрете» (Быт.3:4). Какого же заслуживает жена оправдания в том, что так охотно слушала того, кто говорил так дерзко?»[93]

И ведь не только самохотно Ева выслушивала диавольское наваждение — она приняла эти советы, сама приблизилась к древу, сама сняла с него плод и вкусила его.

Так и душа моя — видит злое, что несут в себе советы мира сего, понимает его недоброе существо, но — не хочет отказаться от той мнимой сладости, которую сулит мир, не хочет даже тогда, когда приводит себе на память трагическую судьбу прародителей и горький ее конец. В этом ли не дерзость? В этом ли не внутренняя убежденность в собственной вседозволенности? Вижу и знаю — но именно со мной и не случится того несчастья, которое случается со всем родом человеческим, когда он, любопытства ради, дерзает преступать божественные заповеди!…

Это ли не гордыня моя? Это ли не гордыня, стократ большая, чем та, что обуяла первую Еву — она-то ведь не могла знать того, что знаю я из Писания, человеколюбиво научающего меня правому пути, разворачивая перед моими глазами историю грехопадения первых людей?! Она же не могла осознать, что любопытство ее и гордыня — вещи одного порядка, не могла хотя бы потому, что у нее и слов-то этих еще не было — потому что слова обозначают реально существующие события, явления, качества, а до совершения грехопадения этих качеств-то и не было!

Поэтому душа моя лишь уподобляется первой Еве, на деле же она — во много раз греховнее, как более тяжек грех, совершаемый сознательно и целеустремленно, чем грех, совершаемый по неведению, как более тяжек грех, совершаемый против человека — образа и подобия Божия, чем грех, включающий в свою сферу только бессловесные творения. А ведь нет такого греха, который я не совершил бы против человека…

Вместо Евы чувственныя мысленная ми бысть Ева, во плоти страстный помысл, показуяй сладкая и вкушаяй присно горькаго напоения.

Почему же гак тяжек грех против человека? Почему дерзаю я расчленять единое понятие «грех», придавая ему некие внутренние градации?

Потому, что часто мы, скрупулезно остерегаясь осквернить своим поведением или действием даже самое малое из того, что почитаем святыней, с какой-то необыкновенной легкостью оскорбляем «делом, словом и помышлением» то, что есть абсолютная явленная святыня — ибо такой ее создал Бог.

Кто, обронив даже не освященную просфору, не поцелует ее, поднимая? Кто, уронив нечаянно икону, не поклонится ей и не приложится к ней со всяким благоговением, взяв с земли?

И — кто, сказав ближнему своему грубое слово, с коленопреклонением попросит у него прощения?…

А ведь по-гречески εἰκών и есть — образ, образ, за которым стоит Первообраз[94], то, что мы не в силах полноценно воспринять и понять и поэтому — воображаем, помещаем в рамки чувственного образа, богословствуя в красках. И этот процесс во-ображения происходит в нашей мысленной сфере — даже тогда, когда мы своими руками пытаемся придать форму бесформенной материи. В мыслях наших мы составляем образ, который потом пытаемся вызвать к жизни, используя тот творческий потенциал, который вложил в нас Господь, творя нас по образу и подобию Своему.

Но ведь первой иконой, которую увидел сущий ныне мир, был человек[95], — человек, который был задуман в Предвечном Божественном Троическом Совете (о Котором Библия говорит так: «Сотворим человека по образу Нашему и подобию Нашему» (Быт.1:26)) и потом воплощен, приняв в Творческом акте Божества форму из самого бесформенного, что может быть, — из праха земного, форму, которая была наполнена таким содержанием, коего не имело и не имеет доселе ни одно из существ, вселенных в мир в процессе Творения: «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою» (Быт.2:7).

И мир узнал подлинную икону Божества — подлинную потому, что икона эта, человек, несла в себе отблеск всех Божественных качеств — сам Дух Божий.

И если икона — предмет, которому надлежит стать почитаемым в обществе христиан, — освящается как бы опосредованно (через действия священника, который призывает Духа Божия на материальный предмет — и тайнодейственно, в неких словесных, молитвенных формулах призывая благодать, и явно, используя некие материальные же объекты — освященную воду, василки (сиесть — кропило) и проч.: «Благословляется и освящается икона сия благодатию Святаго Духа окроплением воды сея священныя»… ), то первоикона, человек, была освящена непосредственно — прикосновением и действием Самого Божества («И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею» (Быт.1:27–28)). Для восприятия этого первоосвящения не нужно было акта веры, который необходим нам теперь (вера, как известно, есть «обличение вещей невидимых»[96], но этот Божественный акт не был невидимым и не ощущаемым — в результате него человек сущностно, ощутимо преобразился, оживотворился, обо́жился, перестал быть неодушевленной материальной формой, стал личностью, и свидетелем тому была вся земля, ибо в те времена, до грехопадения прародителей, не было разделения на окружающее нас «теперь» и будущее апокалиптическое «тогда» — теперь, когда все видится гадательно, и тогда, когда все станет явственно, — и бессмертный человек обладал той первозданной чистотой, которая давала ему возможность непосредственного знания и непосредственного Богообщения[97], а земля, которая еще не была осквернена человеческим грехом, была способна воспринимать непосредственно Божественные деяния и подчинялась Божию слову, принося именно те плоды, которые задумал Творец).

Сколь велик этот первоосвящающий акт! И сколь велико то создание, коего он коснулся! Ведь даже грех не в силах ничего изменить — он лишь замутняет, но не упраздняет дара, данного Богом человеку от начала, дара Богообразности и Богоподобия!

Поэтому, когда я грешу против человека, я не просто нарушаю заведенный на земле порядок вещей. Грехом своим я сокрушаю этот великий дар и в себе (поскольку, согрешая, я все больше и больше сжимаю в себе те остатки образа и подобия Божества, которые сохранились во мне после первородного греха и обновились в Таинстве Крещения, все больше и больше даю место тому, кто «от начала» противится Божьему повелению и спасительному замыслу[98]), и в том, против кого я согрешил (постольку, поскольку деянием или словом своим я смутил его душевный покой и мир, подверг испытанию его смирение и — кто знает? — может быть, подвигнул его на такой же грех), и во всех, кто окружает нас (поскольку мое согрешение может иметь косвенные последствия и для них — и как пример поведения, и как результат возможных необдуманных действий того, кто стал объектом моего греха, — ведь многие готовы «сорвать зло» на окружающих).

Грех против вещей неодушевленных часто сокрыт, грех же, направленный против человека, открыт всем ветрам — «не может укрыться город, стоящий на верху горы» (Мф.5:14), а что может быть выше того верха, на который вознес нас Господь, даровав нам Свои образ и подобие, воплотившись, вочеловечившись и «оплевания и биения, и заушения, и крест, и смерть претерпев за спасение мира»[99]?

Но любой грех — это не просто чувственное явление, совершаемое делом или словом. Это прежде всего — продукт нашего помышления, нашей внутренней готовности грешить. Это осознают даже сугубо светские мыслители, и поэтому они говорят о выборе — о выборе нашей свободной волей пути греха или пути праведности, о выборе, который создал для нас Господь, насадив в раю два «древа испытания» и предоставив первым людям самим избрать путь, по которому они пойдут: путь смерти или путь бессмертия[100].

Если я не знаю чего-то, я не могу этого помыслить. Если я не могу помыслить, я не готов и совершить.

Варкалось. Хливкие шорьки

Пырялись по наве.

И хрюкотали зелюки,

Как мюмзики в мове[101], —

для него все эти словесные этюды не более чем пустой звук — несомненно, веселый, смешной, но — все же пустой. Но как только он узнает, что «хрюкотали» означает «хрюкали и хохотали», а «пырялись» значит «прыгали, ныряли, вертелись», — он немедленно готов попробовать это сделать.

Когда Адам и Ева ходили по райскому саду, всё для них было естественным и правильным, потому что — Богоданным. Но как только они получили некое иное знание — они, как несмышленые дети, сразу же совершили действие, носившее — для тех обстоятельств — противоестественный характер («ризы кожаны» (Быт.3:21)).

Из цепочки «праведное знание — мысль — праведное деяние» образуется цепочка «порочное знание — мысль — противоестественное деяние». Знание преобразует мысль, превратная мысль рождает дело, противное изначальному человеческому естеству.

Знание же есть результат некоего процесса получения информации: я знаю не сам по себе, а потому, что кто-то сообщил мне это знание — словами (обучение), делами (пример) или их результатом (получение информации в ходе эксперимента). Знание имеет некий источник. И если этот источник чист — чисто и само знание. Если он мутен — замутняется и то, что я узнаю, и то, что я потом делаю в результате полученного знания.

Чистый источник — один: Тот, Кто есть «Путь и Истина и Живот» (Ин.14:6). Мутных речушек много, но исходят они из покрытого тиной и грязью родника — от того, кто, искусительно шепча, впервые посоветовал человеку презреть заповедь Творца. А это и есть грех.

И для того, чтобы его совершить, вовсе не обязательно что-то делать, как это сделала чувственная Ева. Достаточно помыслить нечто, что не соответствует Истине, — и грех уже совершен: грех, потому что такая мысль искажает Божественный замысел творения, потому что такая мысль есть ложь, а кто есть отец лжи — нам всем известно[102].

Вот она — мысленная Ева! Вот она, «жизнь»[103] в мысли, та, для которой не нужно деяние. Та, которая изнутри зовет меня нарушить заповеди Божии и изначально заданные Творцом законы естества, чтобы разрушить прежде всего тело мое, которое есть храм Божества, вселенного в него в акте творения, а потом и дух мой — то, что имеет своим первообразом Самого Бога.

«Сотвори себе кумира», — шепчет она, и мы с готовностью ставим на Божие место что угодно: нашу собственную жизнь, которая на деле только тогда имеет смысл, когда целью своей ставит единение с Богом в процессе обожения; наших родных и близких, забывая о том, что лишь через Божественную любовь мы можем научиться настоящему семейному и вообще человеческому общежитию; ставим даже бездушные творения — деньги, вещи, даже явления и вовсе эфемерные, бесформенные, нематериальные — славу и почет, «елика на верху горы», мирскую любовь, «елика на земли низу» (Исх.20:4), и многое подобное.

«Убий», — говорит она, отними у человека то, к чему ты не имеешь никакого отношения, потому что ты ему этого не дал и дать не можешь, ведь жизнь и смерть человеческая — в руках Божиих, только Он один животворит, Он в силах и из мертвых восставить, ты же, совершив этот грех, не только пытаешься поставить себя на место Живодавца — Творца всяческих, решая за него, кому жить, а кому умирать, но и ничем не сможешь его исправить.

«Укради», — толкает тебя под руку эта мысленная Ева, возьми себе то, что тебе не принадлежит, что ты не создавал, для стяжания чего ты не работал ни минуты, хотя Господь заповедал тебе: «в поте лица твоего снеси хлеб твой» (Быт.3:19).

«Не чти отца твоего и матери твоей», хотя исполнение этой заповеди обещает нам долголетие на земле.

«Прелюбы сотвори», — говорит она, удовлетвори свою плоть любым, даже самым беззаконным способом — не думая вовсе о том, что тело твое мало чем умалено от состояния «одушевленного Божия кивота»[104] и что поэтому его надо сохранять в чистоте даже более того, как мы сохраняем земные вещи, в которые вмещается то, что мы почитаем за святыню; именно мало чем — потому что все, что мешает ему стать воистину таковым, но заключено в его естестве, обновленном в водах Крещения и возрождаемом принятием с усердием Святых Христовых Таин, все, что мешает ему, заключено только в уме твоем, производящем и мысль, и деяние по бесовскому наваждению, а не по Божественному внушению.

«Пожелай дому ближняго твоего… и всего яже суть ближняго твоего», позавидуй — то есть укради в мыслях твоих, в общем, всячески нарушь установленный миропорядок, чтобы тебе, только тебе было хорошо! Но где — хорошо? Здесь? А сколько времени продолжится наше земное бытие? Может быть — столько, что ты и плодом греха своего насладиться не успеешь? «Безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил?» (Лк.12:20)… И за счет чего — хорошо? За счет того, что ты, всячески возвышая себя (уже самой мыслью, что тебе позволено всё, что другим запрещено!), попираешь Богоданный закон, а с ним — и первоикону Божию, образ и подобие Божии в себе и в тех, кто тебя окружает?

Кто дал тебе власть так распоряжаться мною, о мысленная Ева!

Неужели ты настолько сильнее меня, что под гнетом твоим я «яже ненавижду, та люблю, а благая преступаю»[105]?!

Нет — это я настолько слаб, что позволяю тебе глумиться надо мной, увлекать меня мнимыми радостями, лишать меня подлинной радости и жизни все дальше и дальше отводя от тех врат, у которых стоит Херувим с пламенным мечом (Быт.3:24), так, как сделала это ты с первозданным Адамом.

Но я — и слабее его: он ведь не знал того, что знаю я; он впервые столкнулся с тем, о чем сейчас «говорят на кровлях» (Мф.10:27; Лк.12:3); он первым на своем опыте изведал то падение, о котором я могу прочитать в Писании, то, о чем уже не первую тысячу лет пишут — для меня — сонмы богословов…

И я готов — как ничего не знающие! — вновь и вновь следовать за мысленной Евой, подчиняя ей свои мысли и дела…

Достойно из Едема изгнан бысть, яко не сохранив едину Твою, Спасе, заповедь Адам: аз же что постражду, отметая всегда животная Твоя словеса?[106]

«Чтобы созданный Им человек, живя в раю, имел упражнение в послушании или непослушании, Господу угодно было насадить там и эти два дерева: одно дерево жизни, а другое, так сказать, смерти, потому что вкушение от этого последнего и преступление заповеди навлекло на человека смерть. Так как человек, вкусивши от этого дерева, сделался смертным и подлежал уже телесным нуждам, так как впервые явился грех, за который Господом благодетельно установлена смерть, то Он и не оставляет Адама в раю, но повелевает ему выйти из него, показывая тем, что делает это не по чему-либо другому, как только по любви к нему…

Так как, говорит, человек обнаружил великую невоздержность по отношению к данной заповеди и сделался смертным, то, чтобы он не осмелился прикасаться и к этому дереву, постоянно поддерживающему жизнь, и не грешил бесконечно, лучше ему быть изгнанным отсюда. Так изгнание из рая есть дело скорее попечительности Божией о человеке, нежели гнева. Таков Господь наш: и наказаниями не меньше, чем благодеяниями, Он показывает Свое промышление о нас; и наказание посылает нам для нашего же вразумления. Так, если Он знает, что мы, греша безнаказанно, не делаемся худшими, то и не наказывает; чтобы предупредить наше поступательное движение к худшему и пресечь дальнейшее распространение греха, Он, по Своему человеколюбию, наказывает»[107].

Вот оно, чудо Божественного Промысла, чудо его попечительности о нас.

Жизнь земная каждого из нас когда-нибудь прерывается: рано ли, или поздно — но всегда именно в тот момент, когда человек достигает своей полноты. Или полноты святости — так что он становится достойным пополнить круг тех, кто стоит возле престола Господня, наслаждаясь безбрежной радостью вечной жизни; или полноты страдания — страдания, отведенного нам в этом мире для того, чтобы стать нам искушенными, наученными, чтобы узнать истинные пути и изгладить совершенные нами беззакония; или — полноты греха, и тогда Божественное долготерпение прерывает тонкую нить нашей жизни потому, что каждый новый день, каждый новый миг ее грозит нам всесовершенным падением в силу того, что собственная наша воля настолько испорчена грехом, что не допускает нас к пути покаяния. Божественный Промысл всему, всякому творению устанавливает свою меру — в том числе и каждому из нас. И для каждого в необходимый день наступает личная «полнота времен» (Гал.4:4).

Так и первозданному Адаму Господь определяет его меру — меру греха и меру праведности, и эта мера могла быть исполнена только вне райского сада: первый грех человечества может быть искуплен только «многими скорбями» (Деян.14:22), которые надлежало Адаму понести там, куда «изгна его Господь Бог делати землю, от неяже взят бысть» (Быт.3:23), где надлежало ему «в поте лица» своего добывать «хлеб свой» (Быт.3:19), «чтобы (человек) в работе имел постоянное напоминание о своем смирении и знал, что отсюда его состав, что существо тела его в начале произошло от земли»[108], и как бы он ни надмевался стать «яко един от Нас, еже разумети доброе и лукавое» (Быт.3:22), все же тварное его естество, хотя и способное к обожению, помимо воли Божией может стать «яко бози» (Быт.3:5) только в том смысле, в каком называют богами языческих кумиров, творение рук человеческих. А эти «бози», как сказал апостол, суть не иные кто, как «беси» (4Цар.19:18; 1Пар.16:26; Пс.95:5; Ис.37:19; Иер.2:11, 5:7, 16:20; Деян.19:26; Гал.4:8), — на это ведь и рассчитывал враг, шепча Еве прельстительные слова!

Потому и не употребляют святые отцы в своих писаниях слова «обожествление», хотя весьма много и часто говорят об обожении — это вещи принципиально разного порядка. По-просветительски обожествленный человек, которому идеология гуманизма приписывает свойство быть мерой всех вещей, — это вознесенная на пьедестал гордыня, забывшая о том, что есть мера иная, мера высочайшая и истинная: «Аз есмь Путь, и Истина, и Живот» (Ин.14:6), та Мера, с Которой надлежит всем нам соразмерять каждый свой шаг, потому что «всяк человек ложь» (Пс.115:2), ибо грешен, а эта Мера вбирает в себя все первосозданные человеческие качества и полностью исключает всякое их затемнение грехом, привнесенным в мир «отцом лжи» (См.: Ин.8:44).

Иное дело — обожение. Тварное не может стать Нетварным. Но тварное Промыслом Божиим создано таким, что может стать как бы сродни Нетварному. Человек обоженный — тот, кто своим жизненным подвигом (который начинается с того, что отрицает краеугольный камень безблагодатного «обожествления», а именно — безмерную гордость, гордыню сатанинскую) делает себя готовым к принятию Божественной благодати, которая стремится всегда ему навстречу и готова войти в него, лишь бы он этого сам пожелал и личным усилием своим и напряжением воли себя к этому таинственному вхождению — тому, что Писание называет «всыновлением», — достойно приуготовил.

Так, полагая предел человеческому своеволию греха, Господь открывает человеку возможность пути воле́ния к праведности — того пути, который ведет падшее человеческое естество к восстановлению его первозданного бессмертного существа.

Но, созерцая чудо Божественного промышления о человечестве, здесь же видим мы и чудо учительной попечительности святого Андрея. Словами об Адамовом изгнании он ведет нас к иной высоте размышления, он хочет, чтобы мы поднялись от осознания тяжести греха против человека к осознанию всеобщей тяжести греха — потому что один и тот же грех и против Самого Господа, и против человека, как образа и подобия Божия, но — и против меня самого, бездумно или сознательно согрешающего.

Фактом преслушания, греха оскорблен Господь (в нашем понимании — оскорблен, потому что то, что непричастно ничему внешнему, не может принять ничего извне — ни хорошего, ни дурного; Та Сущность, Которая является причиной всякого существа и качества, обладает совершенной полнотой, и извне к Ней ничто не может примешаться — как нельзя обидеть человека, который не обижается, так нельзя оскорбить и Того, Кто выше всякого земного оскорбления), факт греха пытается поколебать Его образ и подобие в окружающих нас людях, но он же, этот факт греха, — это прямое насилие и над нашей личностью, насилие, которое совершаем мы сами.

Ветхий Адам согрешил — и самое существо его вдруг переменилось. Будучи по существу бессмертным[109] — он вдруг становится смертным. Будучи по существу чистым — он вдруг становится грешным и тленным, настолько, что ему, для нового существования, недостаточно и первозданного вида своего: ему потребовались «ризы кожаны», которые и сотворил ему Бог (Быт.3:21) «для непрестанного памятования о преслушании»[110].

Так грех меняет и наше существо и каждого из нас стремится вселить «прямо рая», напротив блага, от начала данного, — туда, где человек должен «постоянно скорбеть, размышляя ежедневно о том, чего он лишился и до какого состояния довел себя»[111].

Насколько же грешнее первозданного Адама я — я, которому не в пользу идут даже эти постоянные скорби, которые даны мне для воспитания и уразумения, я, со своим постоянным ропотом в душе, ропотом, отвергающим эти спасительные скорби, желающим отвести их от себя; я, до нужного времени стремящийся к покою здешнему вместо приобретения покоя истинного и вечного! Я, которому даны истинные слова жизни, но я читаю их глазами — и не вижу, слушаю — и не слышу, обоняю кадильный фимиам, который должен быть символом моей чистой и благоуханной молитвы, — но сердце мое ничего не говорит мне, его размеренный ритм даже не убыстряется, как это бывает тогда, когда я сталкиваюсь с жизненными обстоятельствами, потрясающими меня до глубины души!…

Тело мое привычно творит метания три[112], но душа, душа-то моя где?!. В каких метаниях пребывает она?

Преступи понедельнику до Славы. Чти вторнику первыя седмицы.

Каиново прешед убийство, произволением бых убийца совести душевней, оживив плоть и воевав на ню лукавыми моими деяньми.

«Божественное Писание ничего не говорит просто и как случится; каждый слог, каждая даже черта заключает в себе некоторое скрытое сокровище; таково свойство всего духовного»[113]. Не просто и святые отцы приводят нам на память события Священной истории.

«Адам познал Еву, жену свою; и она зачала, и родила Каина, и сказала: приобрела я человека от Господа. И еще родила брата его, Авеля. И был Авель пастырь овец, а Каин был земледелец. Спустя несколько времени, Каин принес от плодов земли дар Господу, и Авель также принес от первородных стада своего и от тука их. И призрел Господь на Авеля и на дар его, а на Каина и на дар его не призрел. Каин сильно огорчился, и поникло лице его. И сказал Господь Каину: почему ты огорчился? и отчего поникло лице твое? если делаешь доброе, то не поднимаешь ли лица? а если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит; он влечет тебя к себе, но ты господствуй над ним. И сказал Каин Авелю, брату своему: пойдем в поле. И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его» (Быт.4:1–8).

Каин, первородный сын Адама и Евы на земле, поднял руку на брата своего Авеля, став на земле и первым человекоубийцей.

Ведь «человеколюбивый Владыка наш не столько отвращается от нас, когда мы согрешим, сколько в таком случае, когда мы коснеем в грехе»[114].

Посмотри на себя, шепчет мне совесть моя, посмотри и подумай: где твое душевное сродство? Каину ли братоубийце прилежишь, или готов пострадать вместе с Авелем?

Ты ли — не первородный у Господа? Не тебе ли дал Он не только жизнь эту и всё, что в ней, но и великое благо — быть Ему своим (Еф.2:19), войти в Его семью как сыну, убратовившись Самому Христу? Тебе ли не вручена земля (Ср.: Быт.2:15), чтобы возделывать ее и наполнять не только материальными произведениями своих рук, но и тем духом благим, который ты можешь принести ей, как истинный христианин?

Но — не ты ли, забыв о Божественной справедливости, истощаешь данную тебе землю? Не ты ли, не боясь Божиего человеколюбивого суда, всегда готов произнести свой собственный безжалостный суд на ближнего своего?

Не ты ли жестокосерд настолько, что даже и первого своего достояния — тела своего — не уберегаешь, потому что велико множество греховных деяний твоих, и каждое из них — не созидает тебя как личность, не дает тебе духовного роста, но, напротив, побеждает твой дух, а с ним несет болезни и печали телу твоему? Подумаем: если век наших праотцев был весьма велик — то почему же так коротка наша земная жизнь? «Дние лет наших, в нихже седмьдесят лет, аще же в силах, осмьдесят лет, и множае их труд и болезнь» (Пс.89:10). Болезнь[115]… Но не будем же мы столь неразумны, чтобы утверждать, что ее сотворил Господь? «Злое бо Бог не сотвори»[116]! Не наша ли вина в том, что она, придя в мир с грехопадением праотца Адама, так широко развернулась в наши дни?

Не наша? «Разве я сторож брата моего?» (Быт.4:9)[117].

Но тогда — честны ли мы перед собой? Честны ли мы, когда, вычитывая ежедневное правило, произносим воистину страшные слова: «исповедаю… вся моя грехи, яже содеях во вся дни живота моего, и на всякий час, и в настоящее время, и в прешедшия дни и нощи, делом, словом, помышлением, объядением, пиянством, тайноядением, празднословием, унынием, леностию, прекословием, непослушанием, оклеветанием, осуждением, небрежением, самолюбием, многостяжанием, хищением, неправдоглаголанием, скверноприбытчеством, мшелоимством, ревнованием, завистию, гневом, памятозлобием, ненавистию, лихоимством, и всеми моими чувствы: зрением, слухом, обонянием, вкусом, осязанием и прочими моими грехи душевными вкупе и телесными»[118]…

Или для нас — это просто обязательные слова, мелкая дробь гороха, который бессмысленно падает на пол, пролетая мимо струн нашей спящей души?

А тогда — не хуже ли я и Каина в бесчисленных нераскаянных грехах своих?

Авелеве, Иисусе, не уподобихся правде, дара Тебе приятна не принесох когда, ни деяния божественна, ни жертвы чистыя, ни жития непорочнаго[119].

Первые братья Авель и Каин оба пришли к Богу с тем, что имели, — один принес в дар «от первородных овец своих и от тука их», другой — «от плодов земли жертву» (Быт.4:3–4), один — самое лучшее, что дали ему природа и его труд, другой, как полагает святой Златоуст, — то, «что, так сказать, попалось, без всякого старания и разбора», почему и потерял, «по беспечности», свое спасение[120].

Взирая на судьбу первых братьев, великий святитель учит нас: «Господь наш не смотрит на различие лиц, но награждает намерение, испытывая душевное расположение»[121].

В храме темно — лишь слабо мерцают свечи в руках. Голос чтеца размерен. (Грешен, грешен я, Господи, — кто бы ни читал, а я всё вспоминаю юность свою, детство церковное, и старческий, но еще такой сильный и властный тенор покойного Патриарха Пимена… Господи, помяни его, егда приидеши во Царствии Твоем, и нас вместе с ним…) Кто-то преклонил колена.

В храме темно. Потому что сейчас — время смотреть в себя.

Принес ли я когда пред лицо Бога дар, Ему приятный? И что могло бы быть таким даром, как не деяние, достойное Божества, то, что преподобный Андрей называет «деянием божественным»?

Посмотри на дела свои, душа моя, посмотри и ужаснись — что в них есть достойного Божества? Когда ты у жертвенника поминаешь «всех нищих, сирых и убогих, чающих Христова утешения», — помнишь ли ты, когда ты в первый раз вознес это поминовение? Не в тот ли день, когда пожалел дать денег голодной старухе? А ведь она не милостыню просила, она, через себя переступая, почти шепотом сквозь слезы умоляла: «Купите у меня что-нибудь»!… Что же ты сейчас-то плачешь?! Пережила ли та старуха голодный год?…

Посмотри на дела свои, душа моя, и ужаснись — помнишь, как отказался ты идти в больницу просто потому, что там — страшно? Потому, что полубезумные от боли люди, там находящиеся, всё твердили: «домой, домой, домой…»?

Посмотри на дела свои, душа моя, и ужаснись — ведь ты даже не помнишь имен тех десятков несчастных, изуродованных детей с негнущимися руками, ногами, спинками, у которых живыми были только глаза, детей, которых крестили тогда, в начале 90-х, в детдоме для младенцев-«отказников»… Помнишь муравьев, которые ползали по их бритым, измазанным зеленкой головкам?… И помнишь ли женщин, которые почти задаром ухаживали за этими детьми?

Посмотри на дела свои, душа моя, и ужаснись — найдешь ли ты что-нибудь, что осмелишься принести Господу и Богу своему как сердечный дар?

Вознес ли я пред Божиим Престолом жертву чистую? И что могло бы быть такой жертвой, как не жизнь моя непорочная?

Посмотри на жизнь свою, душа моя, и плачь: откуда взять тебе эту чистую жертву?

Из гордыни ли, которой полон мир, и ты — вместе с ним?

Из лицемерия, которое люди сделали главным принципом своей жизни, и ты — вместе с ними?

Из жестокости, которую так настойчиво диктует настоящий век, — так настойчиво, что человек уже становится вроде бы и ненужным, если не приносит прибыли? Настолько ненужным, что ему готовы уже определить «срок дожития», да еще и принять все меры, чтобы «дожитие» это было бы как можно короче?! Но ведь сердце твое от этого не рвется…

Плачь, плачь, душа моя, потому что, как сказал святитель Игнатий (Брянчанинов), то, что слезами не полито, — не взойдет[122]. Не уставай поливать — ведь и сухой пенёк, по воле Божией, может дать живой росток…

Яко Каин и мы, душе окаянная, всех Содетелю деяния скверная, и жертву порочную, и непотребное житие принесохом вкупе: темже и осудихомся.

Каин принес от плодов земли дар Господу, и Авель также принес от первородных стада своего и от тука их. И призрел Господь на Авеля и на дар его, а на Каина и на дар его не призрел. Каин сильно огорчился, и поникло лице его (Быт.4:3–5).

«И бысть по днех, принесе Каин от плодов земли жертву Господу. Смотри, как Создатель природы вложил в совесть познание. Кто… привел его (Каина) к этой мысли (о принесении жертвы Богу)? Никто другой, как только познание, положенное в совести… Он знал и понимал, что надлежит из своего имения приносить (Богу), как Владыке, какой-нибудь плод; не потому, что Бог нуждается в этом, но для того, чтобы, наслаждаясь столь великим благодеянием (Божиим), показать свою признательность. Бог не имеет ни в чем нужды и ничего не требует от нас; но, снисходя к нам, по Своему неизреченному человеколюбию, дозволяет это (принесение Ему жертв) ради нашего спасения, чтобы познание Господа служило для человеческой природы училищем добродетели»[123].

Но Господь не внят (Быт.4:5) приношению Каинову, отверг его. Почему? Писание в данном случае очень лаконично. Оно не дает никаких деталей из жизни Каина, которые могли бы прояснить ситуацию. Оно просто констатирует: жертва Каина принята не была.

Богословы пролили много чернил, пытаясь понять: что же стало тому причиной? Мы не готовы принять сторону кого-нибудь из них[124]. Да и не это важно для нас сейчас. Для нас важно другое.

Нам важно знать, что Господь благоволит нашей молитве — жертве благой и бескровной, жертве, исходящей не от рук наших, а от нашего чистого сердца. Но именно — чистого, не замутненного никаким внутренним пороком. Чистого и исполненного желания принести Богу всего себя без остатка — и не по каким-нибудь житейским причинам (я-де помолюсь, и Бог даст мне то-то), а просто потому, что наша человеческая малость осознает Божественное величие и всегда готова благодарить Его за всё, что Он дал нам. За нашу жизнь. За жизнь наших родителей, детей, внуков, правнуков. За тот прекрасный мир, в котором Он определил нам быть. За самую возможность Его благодарить.

Нам важно знать, что совесть — наша внутренняя сущность — всегда готова нам подсказать то, что скрывает от нас мир, а подчас — и мы сами: что Господь благ и милосерд, что Его попечение о нас объемлет всю нашу жизнь и жизнь всего мира во все времена, потому что только в совокупности с этим миром, нынешним, прошлым и будущим, мы можем достигнуть спасения, добиваясь спасения для себя и тем самым — для всего мира.

Но не менее важно нам знать и то, что даже и совестное знание может быть не принято Богом, если в основе своей оно не чисто, если намерения его — не благи, если тот, кто под влиянием движения этого знания и совести совершает по видимости и благой поступок, но держит за пазухой камень. «Господь ищет не приведения бессловесных и не приношения плодов земных, но только душевного расположения»[125].

Как могла быть доброй жертва того, кто не смог (еще и жертва-то эта не остыла!) остановить завистливое душевное расположение[126]? Как могла быть приятной жертва того, кто, движимый завистью и гордостью, оказался готовым дать ход своей злобе даже и до смертного исхода? Для Бога ведь нет времени, и события нашей земной жизни разворачиваются перед Ним не так, как для нас — последовательно. Он, Всеведущий, всегда знает всё во всей полноте.

Мы не знаем подробностей жизни Каина до истории его жертвоприношения. Но мы знаем — из нечистого источника не течет пригодная для питья вода.

Как часто задаемся мы вопросом о том, чист ли наш источник? От исповеди до исповеди? А то — и реже? Рыдает ли душа наша, когда мы исповедуем наши грехи? Трепещет ли в нас наше сердце, когда осознаем мы, что каждое наше деяние сопровождается грехом, что жизнь наша почти лишена таких мгновений, за которые не корила бы нас наша совесть? Содрогается ли от величия Таинства всё наше существо, когда собираемся мы совершать Жертву Святую, представ перед Божественным престолом в ожидании сходящего к нам Христа?

И не будем отговариваться тем, что Жертву эту великую и бескровную приносит совершитель — епископ ли, священник ли, а мы только присутствуем при ней. Нет, каждый из нас и все мы в совокупности — литургисаем, каждый из нас, в собственную меру, участвует в тайнодействии, ибо без нас, без нашей деятельной молитвы соучастия, Таинство невозможно: Глава может быть только у Тела, Тело же есть Церковь (Кол.1:24)[127], и это так настолько, что правила запрещают архиерею или иерею литургисать одному[128], без того сонма верных, который и составляет видимую Церковь[129], Церковь как общество святых (Напр.: 1Кор.6:1–2, 14:33; Еф.4:11–12).

Брение Здатель живосоздав, вложил еси мне плоть, и кости, и дыхание, и жизнь; но, о Творче мой, Избавителю мой и Судие, кающася приими мя.

И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою (Быт.2:7).

Когда творение Божие процвело на земле, когда исполнились душою живою (Быт.1:20, 24) все ее пределы — суша, воздух, вода, когда забурлила на ней физическая жизнь: воссиял свет, давая жизнь растениям и животным, подули ветры, поддерживая своим веянием птиц и всё, что обладает способностью к полету, забурлило море, давая простор животным малым и великим, имже несть числа (Пс.103:25), — тогда в некоем неприметном уголке земли лежала горсть пыли. По ней пробегали быстрые олени, в ней копошились мелкие букашки, ее поливал дождь, жгло солнце, с ней играл ветер, передвигая из стороны в сторону.

Трудно себе представить вещь менее значительную и более бесполезную… «Когда б вы знали, из какого сора»[130] — вдруг, недоступным нашему пониманию творческим мановением Божества, эта бесформенность — обретает форму, эта незначительность — становится значимой, причем значимой настолько, что ей доверяются самые судьбы земли: да обладают рыбами морскими, и птицами небесными, и скотами, и зверьми, и всею землею, и всеми гады, пресмыкающимися по земли (Быт.1:26).

Из горсти праха земного (посмотрите: рыб и все, что населяет море, произвела, по творческому слову Божию, вода, птиц — воздух, былие травное и древо плодовитое произрастила земля и она же извела из себя животных — душу живу по роду их! (Быт.1:11, 20–21, 24)), из «того, что в самой земле всего легче и ничтожнее»[131], восстает «разумное и одушевленное животное» — человек[132]. Для чего? Для того, чтобы населять землю. Для того, чтобы обладать ею, быть со-творцом, со-работником Того, Кто из небытия образовал это прекрасное бытие. Для того, чтобы славить и благодарить Его — за то, что Он есть и промышляет о нас.

Но — и для того, чтобы всегда помнить, откуда он был взят и куда ему надлежит отойти. «Когда подумаем, из чего первоначально образовано наше тело, то сколько бы мы ни насупливали бровей — должны принизиться, смириться; размышляя о природе своей, мы научаемся скромности»[133]. Для того, чтобы помнить, Кто вдунул в человека дыхание жизни, чтобы стал он в душу живу (Быт.2:7), чтобы «этого, созданного из земли, сделать причастным разумного существа души» и явить через это «животным превосходным и совершенным»[134].

Как пишет святитель Филарет, сам «образ сотворения человека показывает в нем превосходнейшее и ближайшее к Богу творение. Он производится не единократным действием, но постепенным образованием, подобно как сперва созидается свет и потом образуются светила. Творец мира все совершает единым словом: Творец человека представляется сперва глаголющим в Себе Самом, потом действующим и, наконец, вводящим в человека Свое дыхание.

… Для внешней части человека вещество берется от земли, которою он должен обладать, дабы он имел непосредственное познание о свойствах подчиненных ему вещей и ближайшее отношение к области своего владычества. И как оное вещество, собственными, так сказать, руками Творца образованное, без сомнения, было чистейшее, совершеннейшее и, следственно, сильнейшее, то сила, которою, посредством оного, первобытный человек мог действовать в видимом мире, долженствовала быть столь же велика, сколь ныне велика немощь, которая поврежденного человека держит под влиянием ближайших и отдаленнейших существ сего мира.

… Бог вдыхает в человека душу не так, чтобы по сему ее можно было в собственном смысле назвать с язычниками divinae particulam aurae, частицею Божия дыхания, ибо человеческая «душа живая» далеко разнится от Божия Духа животворящего (1Кор.15:45). Сие вдохновение показывает только начало ее бытия и образ бытия, отличный от тех душ, которые прежде сотворены были Словом Божиим.

Творческое вдохновение относится преимущественно к лицу человека, яко седалищу орудий чувствования и зеркалу души.

Душа от первого видимого действия, о ее присутствии свидетельствующего, называется дыханием и, по точному переводу еврейского выражения, дыханием жизней: ибо человек действительно совокупляет в себе жизнь растений, животных и Ангелов, жизнь временную и вечную, жизнь по образу мира и по образу Божию»[135].

Я населил землю — но лучше ли стала она от моего владычества? Что дал я ей, помимо той гармонии и красоты, которую первосоздал Творец? Что сотворил я — со-творец, чтобы пусть не умножить, но хотя бы сохранить эту первозданную красоту? Кладбище машин?

Я овладел животными — но сколько еще осталось мне владеть ими? Многих из них уже и нет вовсе — и мне обязаны они своим исчезновением. Царь без царства — что может быть более посмеваемого?

Как выполню я первую заповедь Господню — если я и самим-то собой не в силах владеть и управлять? если я готов в любой миг отказаться от самого великого дара, что есть у меня, — от богоданной свободы, чтобы угодить — не Богу, нет! — плоти своей, вечно несытой, и людям, мятущиеся мысли которых мне представляются гораздо более важными, чем Божественный спасительный Промысл…

Извещаю Ти, Спасе, грехи, яже содеях, и души и тела моего язвы, яже внутрь убийственнии помыслы разбойнически на мя возложиша.

Некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и ушли, оставив его едва живым (Лк.10:30).

Это — вполне обыденный случай по тем временам: сами древние авторы предупреждали, что в тех местах «все горные части занимают… разбойники», которые притесняют земледельцев, живущих на равнинах[136].

Помнишь ли ты, душа моя, дорогу в Иерихон? Помнишь ли горы, на которых не растет ничего, — голую желтую каменную пустыню (Господи, овцы-то что здесь находят, что они, бедные, едят — ведь нет ничего, кроме клочков бумаги и целлофана, следов человеческого «владычества»…)? Пустыню с маленьким оазисом за глубоким ущельем — внезапно пышной растительностью вдоль римского еще водопровода и укрывшимся под скалой Хозевитовым монастырем? Помнишь ли, как кажется, что у пустыни этой не будет конца, потому что из-за каждого поворота дороги — всё тот же желтый, пышущий жаром камень, а впереди — лишь новая пустыня, теперь уже не гористая, а плоская, с безжизненным стеклом Мертвого моря — страшного памятника духовному бесплодию Содома и Гоморры?

И лишь случайно, справа от дороги, возникают крыши Иерихона — но как немного их в сравнении с бесконечным мертвенным пространством Иудейской пустыни!

Не напоминает ли тебе эта дорога, на которой каждый поворот может грозить тебе любой неожиданностью, — дорогу твоего сердца? Тот, кто «в разбойники впаде» среди этой пустыни, — откуда может ждать помощи? Особенно если разбойники эти — внутри него самого, если они гнездятся в его сердце? Ведь сердце наше — источник и мыслей наших благих, и помышлений суетных, и помыслов лукавых. И часто нам представляется, что эти-то последние — и суть наши истинные друзья: они, как кажется, несут в себе заботу о наших нуждах, о нашей пище, о нашем теле, о нашем внешнем благе и спокойствии.

«Ты болен — не постись, ведь больным пост разрешен», — советуют они, и мы перестаем поститься, тут же забывая и о том, что Царство — это совсем не пища и питие[137], но нечто большее — это мир, который нам надлежит стяжать в себе и принести другим.

«Ты устал — не ходи сегодня ко всенощной, помолись келейно», — и мы со вздохом облегчения не идем в церковь, не понимая, что Церковь, ἐκκλησία — есть прежде всего собрание верных, и без твоей молитвы ее общая молитва оказывается неполной.

«Ты грешен и слаб — заботься о себе, и довлеет ти (2Кор.12:9), ведь и пустынные отцы во главу всего ставили собственное спасение», — и мы, с полным чувством верно понятого долга, погружаемся в себя (забыв о том, что отцы-то были тогда и в пустыне, а мы — теперь и в миру!); но кто же посетит наших больных? кто поможет нашим сирым и убогим (не скажу — нищим: все мы нищие…)? Кто поддержит нуждающихся?…

Не разбойные ли это советы? Не растлевают ли они меня? Не наносят ли они мне, душе моей, ран горших, чем те физические раны, которые наносят земные разбойники своим жертвам? И язвы эти внутренние мне некому принести, — некому, кроме Того, Кто «на всякое время и на всякий час»[138] готов услышать мое покаяние — лишь бы я (может быть, впервые в своей жизни!) использовал свою свободную волю для того, для чего она мне и была дана: для уврачевания моей жизни Божественной благодатью, подающей мне мир[139]. Господь всегда готов мне дать — главное, чтобы я сумел взять…

Аще и согреших, Спасе, но вем, яко Человеколюбец еси, наказуеши милостивно и милосердствуеши тепле: слезяща зриши и притекаеши, яко отец, призывая блуднаго.[140]

Умею ли я взять то, что Ты хочешь мне дать, Спасе мой? Знаю, что я согрешил. Знаю, что Ты — Человеколюбец и суд Твой сколь праведен, столь и милосерден. Знаю, что ты ждешь меня и более, чем отец земной ждал своего блудного сына.

Тот, блудный, готов был и рабство принять — потому что понимал, что сам отказался от сыновства.

А я — понимаю ли, что каждый мой грех — это не простое нарушение заповеди: за каждым моим грехом стоит горделивое «дай мне жить в моей собственной воле, потому что я сам лучше, чем Ты, знаю, что и когда полезно для меня»; за каждым грехом стоит отказ и от сыновства и от наследия Твоего — я еще глупее, чем блудный, он-то хоть наследство отцовское принял (Лк.15:12–13), я же каждым грехом отрекаюсь и от того великого наследия, которое Ты мне даровал — от Царствия Твоего Небесного!

И когда Ты научаешь меня Твоим наказанием (это ведь, по-русски, то же, что наказ, научение, сообщение нового знания, только мы это как-то забыли!), я, гладствуя духовно, как и тот гладствовал телесно, я, подбирая рожки, которыми кормят свиней, — я думаю более не о грехе своем, а о милосердии Твоем.

Тот — не дерзал и думать, что он вновь может стать сыном.

Я — уверен в том, что милость Твоя не минет меня, что Ты простишь мне любой грех, лишь бы я покаялся, и с этим чувством, отговорив по бумажке очередную исповедь, подставляю победную свою головушку под епитрахиль.

Это ли — сердце сокрушенно и смиренно (Пс.50:19)[141]?

Отец увидел сына своего, гладствующего и плачущего, и умилился.

Кто умилится мне, когда я «веселыми ногами» иду, между делом, к исповеди? Кто умилится, видя, как я, «зевая, слушаю молебен»[142]?

Кто, кто дал тебе такую гордыню? Почему ты настолько уверен в себе, что думаешь, что везде и всегда тебе рады — только потому, что ты есть? Неужели не помнишь: «всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет»? (Мф.25:29; ср.: Мф.13:12; Мк.4:25; Лк.8:18, 19:26).

Но я иду — не брать, а требовать! Я иду не просить — получать! И за каждым моим «подай, Господи» как бы слышно: «где ведомость, где расписаться?»

Но, как сказал некогда один старенький архимандрит (который, кстати сказать, видел в жизни своей долгой еще святого Патриарха Тихона), пустыми пришли — пустыми и уйдете…

[От юности, Христе, заповеди Твоя преступих, всестрастно небрегий, унынием преидох житие: темже зову Ти, Спасе: поне на конец спаси мя.][143]

Повержена мя, Спасе, пред враты Твоими, поне на старость не отрини мене во ад тща, но прежде конца, яко Человеколюбец, даждь ми прегрешений оставление.

Как тонко взгляд истинно церковного народа проводит невидимые границы между разными состояниями человека! Седе Адам прямо рая, — сказано в Триоди; Адам, в сокрушении своем, сидел против закрытых дверей рая, свою наготу рыдая плакаше… Так оплакивают еще свежую потерю чего-то до боли знакомого, привычного, бывшего еще совсем недавно прочной частью жизни — так что, казалось, без этого и жизни-то не может быть… Это был плач-причитание, так знакомый тем, кто еще помнит нашу деревенскую жизнь 60-х годов прошлого, XX века, плач негромкий, без аффектов — но от того еще более тягостный. Плач прощания навсегда…

Но — какое великое дерзновение! — Адам сидел. Он не бился оземь, не посыпал голову пеплом и прахом, не заламывал руки. Он — сидел и оплакивал свою безмерную потерю, потерю того, что он так хорошо знал, к чему он так привык, того места, где протекла вся его жизнь — такая бесконечная когда-то и такая короткая теперь. Он оплакивал тот всецелый, всеобъемлющий мир, который он утерял, он оплакивал возможность непосредственного общения с Богом, которого лишился. И — сидел…

У меня такого дерзновения нет. Оно мне просто не знакомо — более понятно для меня слово «дерзость», но здесь ей — не место… Я недостоин даже поднять глаза, чтобы посмотреть в ту сторону, где стоит огнезрачный Херувим, закрывая собою вход в Царство. Те грехи, которых Адам тогда еще и знать не мог, отягощают меня настолько, что сидеть и плакать пред райскими дверьми — для меня даже непредставимо.

В юности, и даже в зрелости мы не можем правильно даже прочитать Христовы слова: Дерзайте: Аз победих мир (Ин.16:33). Смысл этого дерзания для нас остается темным, и когда нас зовут — дерзать, мы предпочитаем — дерзить…

Вот это-то предерзостное состояние свое я и должен оставить, приступая ко Христовым вратам, — и потому-то я и повергаюсь пред ними: отказавшись от дерзости, я не могу осознать и принять того Адамова дерзания и потому лежу на лице своем, не находя в себе сил на большее.

Жаль, что начинаю я это понимать только тогда, когда вместе с дерзостью уходят и силы мои, и ничего не остается сказать, кроме «поне на старость»…

Будет ли она? И хватит ли ее, чтобы изгладить грехи юности? — Я не знаю. И это незнание еще более устрашает, и я прошу: «хотя бы на старость!»

И прося так, я еще и научаюсь Христовой милости: только зная о ней, могу я искренне просить у Него этой старости, как милости, и того, чтобы в ней Он не оставил меня, не дал моей краткой жизни закончиться тщетно, бесплодно, чтобы бремени ее слабости и времени ее бессилия хватило бы мне на то, чтоб стяжать истинную силу — удостоиться оставления моих прегрешений.

Как сокрушался обо мне Христос! Как сетовал Он обо мне, пустом и грешном: Если бы вы знали, что значит: милости хочу, а не жертвы! (Мф.12:7; ср.: Мф.9:13; Ос.6:6).

[Богатство мое, Спасе, изнурив в блуде, пуст есмь плодов благочестивых, алчен же зову: Отче щедрот, предварив, Ты мя ущедри.][144]

В разбойники впадый аз есмь помышленьми моими, весь от них уязвихся ныне и исполнихся ран, но, Сам ми представ, Христе Спасе, исцели.[145]

О, пречудне отче Андрее! Как глубоко прозреваешь ты меня!

Я стою и читаю твой Великий канон. В церкви темно и тихо — мухи не было бы слышно, если б было уже их время летать. В мирном мерцании свечей не видно даже иконных ликов — всё мудро устроено так, чтобы никакое внешнее движение не извлекало меня из потока мысли, в который сливаются молитвенные слова.

Но почему же я так неосторожен? Почему даже сейчас, в этот час, когда ничто не должно отвлекать от покаяния, я допускаю внутрь себя это смятение ума? Как, очертя голову, пустился я в столь дальний путь, не подумав об его опасностях, не взяв с собой, чем охраниться? Сколько раз читал я о хранении ума — но, читая, научился ли?

Вот они, разбойники, окрест нападающие на мя (Пс.3:7), вот они, мысли мои смятенные, не упорядоченные дисциплиной молитвы, вот они — бродят в уме, не давая ему войти в смысл читаемых покаянных слов, и вместо покаяния сердечного несут с собой тяжкий груз мирской суеты, делят мое сознание, мое существо как бы надвое: руки мои лежат на страницах Триоди, глаза идут вслед за буквами по строкам, я читаю, а мысли мои — среди «сущих в море далече»[146], и море это, «обуреваемое напастей бурею»[147], тянет и тянет меня в свои бездонные пучины, уязвляя своими заботами, коим несть числа и от коих нет мне никакой пользы, ибо кто из вас, заботясь, может прибавить себе роста хотя на один локоть? (Лк.12:25).

Сколь грешен я! Мало того, что вступая во внешний мир, наполняюсь ранами греха так, что на мне и живого места нет, — даже и здесь, в церкви даже и сейчас, когда на глазах моих должны быть слезы покаяния, очищающие душу, — ум мой продолжает собирать язвы себе на погибель…

Кто, если не Ты, Спасе, Ты, пришедый в мир грешныя спасти, от них же первый есмь аз[148], кто исцелит меня от сей гибельной страсти? Кто очистит язвы согрешений моих — тех, что я совершил, и тех, что, как разбойники за скалами в Иудейской пустыне, еще таятся в укромных уголках ума моего, и не знаю я в этом месте пусте, за каким поворотом дороги встретится мне новая напасть?

Священник, мя предвидев, мимоиде, и левит, видя в лютых нага, презре, но, из Марии возсиявый, Иисусе, Ты, представ, ущедри мя.[149]

Как жалостна ты мне, душа моя! Как горько ты стенаешь, прося заботы и внимания от всех, кто проходит мимо тебя! Как вянешь ты без того, что почитаешь любовью! Как готова ты пенять всякому, кто не уделяет тебе должной (как тебе кажется) меры добра и тепла! «Священник, мя предвидев, мимоиде, и левит мя презре»… Ты ведь уже готова осудить и того, и другого и третьего — да любого, кто не дает тебе того, чего ты хочешь!

Но послушай слова святителя: «Всякое разгоряченное чувство кровяное! — пишет святитель Игнатий Кавказский. — Не сочти его усердием, ревностью по благочестию, любовию к Богу и ближним. Нет, это движение души, произведенное в ней нервами, кровью. А кровь приводится в движение душевными страстями, которые — орудия и цепи миродержца»[150].

«Естественное милосердие, как произведение плоти и крови, не может быть Богоугодною добродетелию… оно враждебно заповедям Евангельским! Для посещения и умерщвления его принесен на землю меч Евангельский. Водимые естественным милосердием пребывают во мраке под влиянием лютого, всезлобного миродержца»[151].

«Кажусь я людям милосердным; но, с точностию проверив себя… нахожу в себе одну глупую личину милосердия. Милосердствует во мне тщеславие; милосердствует во мне пристрастие; милосердствует во мне корысть, милосердствует во мне плоть, милосердствует во мне кровь… Мое сердце согласно быть милосердным по движению крови; но быть милосердным по заповеди Христовой для него — распятие»[152]. Поэтому «имеющему естественное расположение к милосердию не должно вверяться этому естественному расположению, должно умерщвлять его… принуждать себя к милосердию сообразно заповедям Евангелия»[153].

О том же столетием раньше говорил преосвященный Платон (Левшин): «Мир думал, что довольно ко оправданию пред Богом своих, так почитаемых, добрых дел: Дух истины научил, что все и добрые наши дела недостаточны и с страстьми смешаны; что оные только тогда действительны, когда им содействует Евангельская благодать»[154].

Если да — то не пеняй более священнику и левиту; как сказал некогда благоразумный разбойник другу-подельнику своему, мы с тобой достойное по делом нашим восприемлева (Лк.23:41)…

Чего иного могли мы ожидать? Мы ведь и сами в себе — священники и левиты, «род избранный, царственное священство» (1Пет.2:9), но воистину ли царственно несем мы этот священный долг? Не проходим ли мы часто сами — с «царственным» видом! — мимо тех, кому необходимо хотя бы наше доброе слово? А говоря это слово — думаем ли мы, что от нас, христиан, ждут слова во Христе, а не суетных фраз, истоки которых — в мимоходящих обстоятельствах этого земного мира?

Ведь для священника вся его жизнь — священнодействие, потому что в любой ее миг (как знать, что случится в следующее мгновение? не призовет ли меня Господь к необходимому служению — просто потому, что я окажусь в нужном месте и в нужное время?) он должен быть готов предстать Престолу Божества.

Но и не только поэтому: жизнь христианина — это жизнь во Христе, а такая жизнь не может не быть священнодействием. Священнодействователь же — преображает всё вокруг себя, ибо в этом преображении и заключается смысл священнодействия. «Богу угодно, чтобы христианин не о себе только заботился, но и назидал других, не только учением, но и жизнью и обхождением. Ничто так не приводит на путь истины, как непорочная жизнь, потому что люди смотрят не столько на слова, сколько на дела наши»[155].

Именно поэтому Церковь каждый важный шаг нашей жизни включает в богослужебный круг: в Церкви мы рождаемся Крещением, в ней мы живем Евхаристией, и она же нас провожает «в путь всея земли». Если не так — то ко Христу жизнь не имеет отношения, но тогда — это и не христианская жизнь.

Мы ведь и для себя самих — священники и левиты, ибо нам вверено молитвенное попечение о себе самих: вседневное правило, церковные богослужения — это ведь не для Бога, Ему от нас не это нужно, это — прежде всего для нас самих, потому что Он ждет, когда мы принесем Ему, как чистую жертву, непорочную душу свою, готовую принять Его благодать!

А есть ли иной нам путь, чтобы очиститься, кроме чистой веры и теплой молитвы?[156] Молитва — это наше желание, молитва — это наше доброе намерение, а раз так, она — основа всего: как без намерения совершится деяние?

Но как мы можем наполнить святостью нашу жизнь и жизнь тех, кто окружает нас? Сами ли? Но вряд ли есть более тяжелый грех, чем горделивое самочиние — и особенно в вопросах церковных. С опорой ли на других? Но сказано: «Не надейтеся на князи, на сыны человеческия, в нихже несть спасения» (Пс.145:3).

Лишь одну дорогу к святости (к святости жизни и к святости мысли) указал нам апостол, который сказал: «Вся могу о укрепляющем мя (Иисусе) Христе» (Флп.4:13). Он очистит и язвы мои греховные, Он укрепит меня в слабости души моей, Он поддержит в должной мере здравия дух и тело мои, потому что Он сказал: «Аз есмь с вами и никтоже на вы»[157].

Но — и мы должны быть с Ним. И мы должны ломать себя, чтобы построить из падшего существа своего достойный храм Божества. А ломать — всегда больнее, чем строить. И в этом тягостном труде — не будем ожидать, что проходящий сей мир окажет нам помощь. Он, скорее, ожидает помощи от нас. Вспомним юношу-апостола, приклоним свою голову на грудь Того, Кто никогда не отринет нас (См.: Ин.13:23–25, 21:20), Кто за нас крест претерпе и погребению предадеся, яко Сам восхоте, к Кому мы молитвенно припадаем всечасно, прося: спаси мя, заблуждающаго человека[158]…

Агнче Божий, вземляй грехи всех, возьми бремя от мене тяжкое греховное и, яко благоутробен, даждь ми слезы умиления.[159]

Некогда, вот уже почти 2000 лет назад, из недр Иудейской пустыни вышел ко Иордану человек. Вышел к тому месту, где Иоанн-пророк вещал грозные слова об истощении грехами человеческими терпения Божия, о покаянии и крестил водою «крещением покаяния во оставление грехов» (Мк.1:4; Деян.19:4). Туда, где собралась горстка народа (вспомним известную картину А. Иванова — как хорошо в ней передано состояние грешного человечества! вспомним этот высокий символ: бескрайние природные просторы — и кучка людей, по пальцам пересчитать, людей, которые одни — из всего человечества! — оказались внутренне способными понять и принять обличительный призыв, цель которого — возрождение рода человеческого!), горстка, поверившая этим словам и возжелавшая смыть с себя водами Иорданскими тягость греховного бремени, чтобы очиститься пред Богом, чтобы стать истинными Его детьми.

Вышел — один, человек — из человеков, такой же, как все («не Иисус ли это, сын Иосифов, Которого отца и Мать мы знаем?» (Ин.6:42)), так же одет, так же бос. Кто бы заметил его? Часто ли мы можем сказать, что помним лица тех, кого встретили мельком на своем пути?

И какой нужно было обладать чистотой внутренней, чтобы, по Божьему смотрению («Симон же Петр, отвечая, сказал: Ты — Христос, Сын Бога Живаго. Тогда Иисус сказал ему в ответ: блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, Сущий на небесах» (Мф.16:16–17)), в этом человеке увидеть — Человека, и не Человека только, а Богочеловека, Агнца Божия, пришедшего взять на себя грех мира!

Так Его увидел великий Предтеча. И таким представил Его той горстке людей, о которой потом было сказано: «Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство» (Лк.12:32).

В малом ли этом стаде я? Как хочется думать, что — в нём, не только формально, потому что я — крещен, хожу в церковь, приступаю к Таинствам, но — потому, что дух мой ищет его, чтобы с ним обрести это долгожданное Царство!

Ведь только в этом случае слова, которые вкладывает в мои уста преподобный Андрей, — правда, только в этом случае они — не дань великопостному обычаю, а — потребность всего существа моего трисоставного — духа, души и тела, такая потребность, о которой преподобные отцы говорят, что желание вменяется в деяние[160].

Прозираю ли я Тебя, Христе, как прозрел Твой Предтеча? Я уповаю на Твои слова: «Блаженны не видевшие и уверовавшие» (Ин.20:29), но — что делаю я для того, чтобы вера моя возрастала, чтобы она приближалась к той вере, которая позволила некогда Иоанну сказать: «Се, Агнец Божий»!?. Я знаю эти слова — но так ли уверен я в том, что никто, кроме Тебя, не помощник мне? Всегда ли и во всем ли полагаюсь на Тебя, ищу у Тебя помощи?

Кто, кроме Агнца Божиего, взявшего на Себя грех мира, возьмет с ним вместе и от меня бремя тяжкое моих грехов? Кто научит меня истинному покаянию? Кто откроет для него двери всех составов моего естества — и «сердце сокрушенное и смиренное» (Пс.50:19) во обновление души и духа, и истоки слез во обновление тела? Кто, очистив всю суть мою, откроет мне двери Царства?

Лишь бы я просил «в духе и истине»[161], лишь бы это были не просто слова уст моих, а молитва всего существа моего…

Господи, и апостолы просили Тебя: «Научи нас молиться!» (Лк.11:1). Что же сказать мне, грешнейшему всех людей?!

[Тебе припадаю, Иисусе, согреших Ти, очисти мя, возми бремя от мене тяжкое греховное, и яко благоутробен, дажь ми слезы умиления.

Не вниди со мною в суд, нося моя деяния, словеса изыскуя, и исправляя стремления: но в щедротах Твоих презирая моя лютая, спаси мя, Всесильне.][162]

Покаяния время, прихожду Ти, Создателю моему: возьми бремя от мене тяжкое греховное и, яко благоутробен, даждь ми слезы умиления.

Время жизни нашей скоромимоходящее — это время, которое дано нам совсем не для тех дел, которые кажутся нам нужными, значимыми в нашем детстве, юности нашей, даже и в зрелости нашей.

Детство наше — время, когда ум наш младенчествует вместе с нами. Это время, проходящее для нас незаметно: кто помнит, как он возрастает телесно? кто может изъяснить, как формируются внутри него те или иные житейские навыки, без которых, как кажется, невозможно прожить нашу земную жизнь? кто видит, кто осознает, как закладываются в нем навыки духовные, как принимает он высокие и щедрые Божии дары?

Это время, когда жизнь — игра, игра даже в самых жестких ее внешних проявлениях; время, когда жизнь — больше фантазия, сказка, чем реальность. Добрая или злая, но все же — сказка. Она так и вспоминается нами теперь — за мягкой дымкой, покрывающей все неурядицы, за туманом, в котором высвечиваются лишь минуты радости и счастья.

Из этого искрящегося детской радостью тумана мы незаметно выходим на открытое пространство жизни, которое называется юностью. Это — совсем другое время. Это — время начала сознательной (или, по крайней мере, — осознанной) борьбы за жизнь, за свое место в ней, за знания, которые обеспечивают это место, за навыки, в которые воплощаются эти знания, за тот или иной образ жизни, а в целом — за самого себя, за свою личность. Только борьба эта начинается тогда, когда сил к ней у человека еще слишком мало. Борьбу за личность ведет человек, в котором личность еще находится в стадии становления: она еще не укрепилась на благих началах, не осознала себя как образ и подобие Божии, не ухватила те навыки, которые помогают эти образ и подобие в себе созидать и укреплять, навыки, которые мы называем христианскими добродетелями.

Эта духовная раздвоенность приводит к тому, что борьба, о которой мы говорим, не воспринимается как нечто упорядоченное и планомерное, требующее определенного воинского искусства, в коем есть и стратегия, полагающая долгосрочные цели, и тактика, которая предлагает продуманные решения в плане сиюминутных действий, причем такие решения, которые непременно приводят к поставленной цели.

Мы и цели-то этой ясно осознать не можем: кто похвалится о себе, что в юности хотя бы мельком размышлял об обожении — о том, что является истинной целью бытия христианина в этом бурном мире?

Борьба становится хаосом. А хаос — это отрицание порядка. Порядок же создал Бог[163]. Поэтому именно здесь, в этом месте, которое являет собой принципиальный беспорядок, нас встречает то, что не от Бога, — страсти: они ведь и рождаются в нем, в этом хаосе, отрицающем Божественное Провидение, стремящемся побороть самую мысль о том, что Господь промышляет о каждом из нас, ибо Он — Тот, Кто хочет «всем человекам спастися и в разум истины приити» (1Тим.2:4).

Так что не зря уточняет богоглаголивый творец песнопений «Октоиха» время начала этого борения, которое будет сопровождать нас уже в течение всей нашей земной жизни: «от юности моея мнози борют мя страсти»[164], «от юности моея враг мя искушает, сластьми палит мя»[165]. Созидание и укрепление в себе образа и подобия Божиих в юности моей вдруг превращаются в необходимость их восстановления — восстановления того, что разрушено, утеряно не только нашими прародителями, но и нами самими.

И только проведя в этой борьбе всю жизнь, подходя в ней даже к самой старости и смерти, мы вдруг начинаем понимать: всё, что пережито нами даже самого светлого, даже самого любвеобильного, даже самого по-видимому доброго и сердечного; всё, что наполняло наше сердце радостью и сладостной истомой; всё, что мы считали нашими победами на многотрудном жизненном пути, — всё это, если оно не несло с собой пусть мимолетной мысли о том, что не мы, а Податель благих есть истинный и единственный Виновник нашего торжества, не сопровождалось хоть самым малым воздыханием о том, что Его великие дары так превосходят наше грешное существо, что оно не в силах даже и понять их благости и учительного значения для нашей жизни, сей и будущей, — всё это лишается смысла, превращается в дым и тлен, совершенно бесполезный для нас, созданных совсем не для этой временной жизни, для нас, чье истинное место — в жизни вечной.

И тогда на благую почву падают слова преподобного Андрея: «покаяния время».

Время остановиться, время взглянуть на себя, на свои дела, время оценить тот путь, который мы прошли, время понять цель, к которой мы должны стремиться. Время найти себя — на той дороге, на которую мы вступили, восстав от крестильной купели, и по которой мы обещали следовать беспорочно — обещали, потому что на вопрос: «Отрицаешилися сатаны?» — сами сказали: «Отрицаюся!», сами потом подтвердили: «Отрекохся!», и как печать поставили слова: «Сочетаваюся Христу и верую Ему, яко Царю и Богу!»[166]

В это-то время начинает осознавать душа моя: нет у меня ничего своего, нет ничего, чем мог бы я оправдаться за свою безбожную грешную жизнь — безбожную, хотя по внешней видимости — вполне церковную: я не ходил вокруг церковной ограды, я приступал к Таинствам, благочестиво соблюдал обрядовые правила, где надо — учил, где надо — учился, но — было ли сердце мое со мною?

Что далеко ходить — отпуская меня от Таинства Покаяния, духовник всякий раз говорит, повторяя Христовы слова: «Иди и впредь не греши» (Ин.8:11). Помнишь ли ты, душа моя, хоть одну исповедь, где ты не повторила бы греха, совершенного ранее?

Поэтому сокрушись, припади ко Христу и возопи вместе с великим Макарием: «Что Ти принесу, или что Ти воздам, великодаровитый, бессмертный Царю, щедре и человеколюбче Господи!»[167].

Погрузись в глубины свои и спроси: Господи, уподобливаюсь ли я Тебе, как великий апостол языков?[168]

Будь честной сама с собой — ведь ныне покаяния время; воздохни и проси у Создателя твоего, Творца всяческих, Который Один может дать тебе всякий дар, «дар совершенный»[169], дар, стяжав который ты сможешь достичь тихого пристанища спасения, — только бы ты была готова принять его; проси со слезами — со слезами горечи, коими должны мы оплакать нашу бесплодную грешную жизнь, и со слезами радости, которыми надлежит нам встречать всякую благодать.

Преступи на утрени четвертка пятыя седмицы постов.

Богатство душевное иждив грехом, пуст есмь добродетелей благочестивых, гладствуя же зову: милости подателю Господи, спаси мя.[170]

Как-то так складывается наша теперешняя повседневная жизнь, что большую часть ее мы посвящаем стяжанию. Казалось бы, нам не нужно ничего, кроме самого необходимого — где жить, что надеть, где отдохнуть, как добраться куда-то… Но вот тут-то и начинается бесовская уловка: вчерашний костюм выходит из моды, справляем себе новый, а старый-то — еще почти неношеный, и вот уже в шкафу нету места; есть где жить, но надо обставиться — и скоро по квартире уже трудно пройти, не натыкаясь на вещи; есть дача, но — мала, надо отстроить побольше, и — оглянитесь вокруг! — скоро и земли-то не останется, одни дома; а с машинами — и вовсе беда: дешевеют, ломаются, поэтому надо вовремя поменять, а там, глядишь, надо бы завести и вторую, — и так далее, без конца… И, кстати сказать, всё это неплохо бы и охранять как следует — уж очень неспокойно у нас в криминальном отношении, то там, то здесь, глядишь, у кого-то что-то украли…

А уж поесть — точно надо, и известную истину «не хлебом единым будет жив человек» (Мф.4:4; Лк.4:4; отсылка на: Втор.8:3) мы трактуем по-своему: хлеб — уже вроде бы как и не еда, к куску хлеба непременно хочется добавить чего-то еще. Дочитать же в Евангелии Христовы слова (а там написано же дальше: «но всяким словом, исходящим из уст Божиих») времени у нас, как всегда, не хватает.

В общем, у кого — щи пустые, у кого — жемчуг мелок, но всякий хочет эту беду поправить.

Вот и выходит, что мы живем, чтобы работать, а не работаем, чтобы жить.

Но остановись, душа моя (хотя бы в церкви остановись, когда ты вырываешься из этого бесконечного круговорота повседневных забот!), остановись и подумай: за все прошедшие годы что стяжала ты? Тело твое — с ним-то понятно, оно стяжало для себя некоторые удобства, а ты, ты сама-то что для себя стяжала? Ведь с телом этим скоро ты разлучишься, от пути всея земли никак не уйти, а сама-то ты что возьмешь с собой в жизнь бесконечную?

Где то, что ты могла стяжать долгими трудами, неустанно работая над собой, стараясь взойти вверх по лествице духовного возрастания, где стяжание твое истинное — добродетели твои благочестивые? — Пуста ты от них.

Где богатство твое душевное — единственное богатство, которое «ни моль, ни ржа не истребляют и воры не подкапывают и не крадут»? (Мф.6:20) — Расточила, растратила, прожила ты его на грехи твои.

Потому и стенает о тебе преподобный: гладствуя, голодая, говорит, зову. Голодая, потому что это и есть истинный голод — когда нет тебе питания, душа моя, ведь пища твоя и питие — это добродетели твои, потому что без них недостойна ты того истинного напитания, которое есть Христос, сказавший: «Плоть Моя истинная есть пища, и Кровь Моя истинное есть питие» (Ин.6:55). Как приступишь ты к этой истинной пище, как вкусишь ты этого истинного пития, как приобщишься ты к настоящей жизни, если пуста ты добродетелей, если вместо них тебя всю охватил своими путами грех, если он вселился в тебя, — и не вдруг, не нечаянно вселился, ты сама приобрела его, купила, растратив на него богатство свое внутреннее, и не ищешь даже возможности противостоять ему?!

Преступи в четверток первыя седмицы на повечерии даже до Славы. От зде чти на утрени в четверток пятыя седмицы.

Не возгнушайся мене, Спасе, не отрини от Твоего лица, возьми бремя от мене тяжкое греховное и, яко благоутробен, даждь мне грехопадений оставление.

«Не возгнушайся мене, Спасе», — прошу я словами преподобного.

Но чем может возгнушаться Творец в Своем творении, в том, о чем Он Сам сказал, что оно «хорошо весьма» (Быт.1:31)?

Ведь если оно «хорошо весьма», то нет в нем никакого порока, нет в нем никакого изъяна, а тем более — того, что можно счесть гнусным, вызывающим чувство омерзения. Ведь и тело мое бренное, и духовный мой состав, и волю мою свободную — все это сотворил Господь и дал мне в виде благодатного дарования.

Почему же совесть моя вопиет: не возгнушайся?

«Не приноси в жертву Господу, Богу твоему, вола, или овцы, на которой будет порок, или что-нибудь худое, ибо это мерзость для Господа, Бога твоего» (Втор.17:1), — так было завещано ветхозаветному Израилю. Это — завет о жертве внешней, жертве кровавой, но и для ее возношения необходимо было из творений Божиих избрать самое чистое и непорочное. Зрение, данное человеку Творцом, руки человеческие посредством осязания, качества, с которым они были сотворены, должны были определять — достойно ли животное быть принесенным в жертву.

Могут ли зрение и осязание проникнуть в существо творения Божия так, чтобы не осталось в нем ничего неизведанного? Конечно же, нет. Но они в состоянии дать хотя бы внешнюю оценку качеств предмета и таким образом определить, есть ли на этом предмете некий порок или он может считаться чистым. И только злая воля может осуществить подмену, только злая воля может предложить на жертвенный алтарь то, что не должно возлагать на него. Известно же: «неверные весы — мерзость пред Господом, но правильный вес угоден Ему» (Притч.11:1; ср.: Притч.20:10, 23).

Поэтому Господь и говорит: «не приноси», ведь ты сам решаешь, и если решение твое, то, что подсказала тебе воля твоя, не будет соответствовать Божественной заповеди, тогда совершится «мерзость для Господа».

Новый Завет требует новой жертвы. Перед лицом вселенской Жертвы Христовой, искупившей весь род человеческий, единственной праведной жертвой становится искренняя, сердечная молитва, то сокровище, в котором сосредоточены «дух сокрушен, сердце сокрушенно и смиренно» (Пс.50:19). Предстоя пред Создателем и Спасителем своим, мы приносим Ему то, в чем мы должны быть уверены, ведь никто, кроме нашей собственной совести, не может верно оценить истинное состояние этой жертвы, — мы же жертвуем невидимое, духовное, то, что не может быть оценено ни зрением, ни осязанием, ни иными человеческими чувствами.

«Вот шесть, что ненавидит Господь, даже семь, что мерзость душе Его: глаза гордые, язык лживый и руки, проливающие кровь невинную, сердце, кующее злые замыслы, ноги, быстро бегущие к злодейству, лжесвидетель, наговаривающий ложь и сеющий раздор между братьями» (Притч.6:16–19). И если у праведного человека «родился сын разбойник, проливающий кровь, и делает что-нибудь из всего того, чего он сам не делал совсем, и на горах ест жертвенное, и жену ближнего своего оскверняет, бедного и нищего притесняет, насильно отнимает, залога не возвращает, и к идолам обращает глаза свои, делает мерзость, в рост дает, и берет лихву; то будет ли он жив? Нет, он не будет жив» (Иез.18:10–13).

Почему столь жестокий приговор? Потому что «жертва нечестивых — мерзость, особенно когда с лукавством приносят ее» (Притч.21:27), потому что «жертва нечестивых — мерзость пред Господом, а молитва праведных благоугодна Ему» (Притч.15:8).

Вспомни, что сказал Господь фарисеям: «Вы выказываете себя праведниками пред людьми, но Бог знает сердца ваши, ибо что высоко у людей, то мерзость пред Богом» (Лк.16:15). Но только ли фарисеям это сказано? А мы — всегда ли мы чисты внутри так, как хотим показать себя чистыми внешне? Не бывает ли так: мы усердно молимся согласно уставу, мы тщательно блюдем, что можно и чего нельзя съесть в пост («батюшка, а можно ли мне есть постом макароны — ведь там, на пачке, написано, что туда кладут яичный порошок»…), мы кладем положенное число поклонов, мы — само смирение: и одеты скромно, и глаза — всегда в пол, и выражение лица вполне великопостное… И считаем, что в этом — вся наша правда.

А кто видит те бури, которые бушуют у нас внутри? Кто слышит, как внутри себя мы осуждаем ближних — уже за то, что они ведут себя не так, как мы, «праведники»? Кто знает наши деяния, которые мы совершаем, когда нас, по нашему мнению, никто не видит? Ведь православному и кошку обидеть — грех, а мы — походя обижаем людей, просто потому, что они нам — мешают! Мешают быть — или, скорее, казаться! — такими, как мы хотим.

Но может ли помешать человек? Может ли помешать тот, в ком — образ и подобие Божии, тот, кто являет собой — по замыслу Творца всяческих — земную, видимую икону Божества? Ведь никому из нас не придет в голову надругаться над иконой только потому, что она — стара и грязна, что краски на ней облупились до того, что уж и не разобрать, кто на ней изображен. Нет — мы такую икону даже с земли поднимем, благоговейно преклонив колена, мы ее постараемся очистить, если можно — отреставрировать, придать ей достойный вид, достойный — того светила святости, которое изображено земными красками человеческой рукой на простой доске.

Почему же мы ругаемся ближнему своему — тому образу, который изображен рукою Самого Творца, изображен из всего первого состава земли, и не просто изображен, но — одухотворен дыханием Божества? Только потому, что грязью греха этот образ замутнен так, что уж и не угадать — есть ли он?

Или — только мы и есть тот истинный образ, а все прочие — от другого источника произошли?

Спаси нас, Господи, от такого помышления — если оно закрадывается в нас, то мы очень далеко ушли от фарисеев — только не к Богу ушли, а совсем в другую сторону. Потому что «Бог любы есть» (1Ин.4:8), потому что Он готов тщательно искать и единую овцу, потерявшуюся в жизненной пустыне (Ср.: Лк.15:4–7), и единую драхму, Бог весть как оброненную и чуть было не потерянную навсегда (См.: Лк.15:8–10).

«Мерзок пред Господом Богом… всякий делающий неправду» (Втор.25:16) — всегда поминай эти слова, душа моя, и особенно тогда, когда ты собираешься предстать пред Господом в молитве, когда ты готовишься к участию в богоустановленных Таинствах Церкви, и прежде всего — в Божественной Евхаристии.

Ты — часть Тела Христова по обетованию, как и всякий крещеный человек.

Ты — принимаешь в себя это Пречистое Тело, ты вкушаешь Христову Святую Кровь, ты не просто помещаешь эти великие Дары в сосуд скудельный, ты — становишься частью Их, а Они — самим содержанием твоим, сутью твоей, тем, чем и ради чего ты живешь[171].

Готов ли твой скудельный сосуд к этому великому Таинству, которое пресуществляет тебя, обоживает тебя, ибо невозможно не освятиться, прикоснувшись к Самой Святости, невозможно не очиститься, приняв в себя Саму Чистоту, невозможно остаться прежним, причастившись Покою, обнимающему движение[172] истинной Жизни?!

Есть ли в тебе уверенность, что сосуд этот скудельный сможет не просто вместить Невместимого, но таинственно соединиться с Ним, стать с Ним — одно?

Известно ведь, что «уподобление Богу и единение с Ним… достигается лишь любовью к достопоклоняемым заповедям и их святым исполнением»[173].

Я же — сам подтверждаю в ежедневной молитве: «Не вем… откуду яже[174] ненавижду, та[175] люблю, а благая преступаю»… [176]

Вольная, Спасе, и невольная прегрешения моя, явленная и сокровенная и ведомая и неведомая, вся простив, яко Бог, очисти и спаси мя.

«Если мы, получив познание истины, произвольно грешим, то не остается более жертвы за грехи, но некое страшное ожидание суда и ярость огня, готового пожрать противников, — говорит апостол. — Если отвергшийся закона Моисеева, при двух или трех свидетелях, без милосердия наказывается смертью, то сколь тягчайшему, думаете, наказанию повинен будет тот, кто попирает Сына Божия и не почитает за святыню Кровь завета, которою освящен, и Духа благодати оскорбляет? Мы знаем Того, Кто сказал: у Меня отмщение, Я воздам, говорит Господь. И еще: Господь будет судить народ Свой. Страшно впасть в руки Бога живаго!» (Евр.10:26–31).

Читал, сколько раз читал я эти предостерегающие слова!

«Верно и всякого принятия достойно слово, что Христос Иисус пришел в мир спасти грешников, из которых я первый» (1Тим.1:15), — говорит богомудрый Павел. Ведь ему даже грех хулы и гонения был прощен — но только потому, что совершал он его по неведению и в неверии[177].

Я же — и понимаю, и ведаю, и верую Божией милостью, но — где дела мои праведные? Почему так слаба моя воля?

Я знаю, что человек создан Богом как венец творения для участия в Божественной жизни. Я знаю, что к этому участию он никоим образом не принуждается, но приглашается, потому что, как образ и подобие Божие, он несет на себе печать одной из сущностных черт Божества — абсолютную свободу[178], включающую в себя свободу воли.

Воля «всему предшествует»[179], она делает человека самовластным и истинно свободным[180], предоставляя ему — в качестве дара Божия — «неограниченную свободу» в принятии решений[181], в том числе — решений самых принципиальных с сотериологических позиций[182]. Ведь спасение — не есть принуждение или нечто сходное с роком, с языческой ἀνάγκη[183]; «Природа делает возможным спасение, но требуется уже и произволение»[184]. «Все творение должно само суметь достигнуть добродетели. Мы спасаем сами себя своими усилиями. И такова природа души — двигать самое себя»[185].

«Благо есть предмет свободного выбора»[186], который не просто дополняет, но представляет собой, в определенной степени, явление, однопорядковое действию Божественного милосердия в деле спасения человека[187], — на основании сделанного свободного выбора будет судиться душа во втором Пришествии[188].

Ведь воля моя — дар Божий, и в ее свободе необходимо должна содержаться направляющая ко благу Божественная благодать!

Как сумел я настолько замутить в себе этот благодатный дар, что он уже не удерживает меня от греха? И более того — используя этот дар, я сам, по своей воле, совершаю, и тайно, и явно, дела, так далекие от праведности! Ведь среди дел таких и пост мой, по апостолу, «имеет только вид мудрости в самовольном служении, смиренномудрии и изнурении тела, в некотором небрежении о насыщении плоти» (Кол.2:23)…

От юности, Христе, заповеди Твоя преступих, всестрастно небрегий, унынием преидох житие: темже зову Ти, Спасе: поне на конец спаси мя.

Юность — переломное время в становлении человека.

В детстве наш мир крайне узок: дом, семья, школа, двор, церковь. Дети — под постоянной внешней властью, которая очень близка: власть родителей, власть школы, — все это рядом, ощутимо, и в этой ощутимости и похвала за доброе дело, и воздаяние, обучающее наказание за любой проступок следуют незамедлительно. «Розга и обличение дают мудрость; но отрок, оставленный в небрежении, делает стыд своей матери», — учит Премудрый; а потому, — «наказывай сына твоего, и он даст тебе покой, и доставит радость душе твоей» (Притч.29:15, 17). Даже те, кто этого никогда не читал, по природе знают справедливость этого увещания, так что родители, учителя, духовники становятся зримым орудием справедливого воздаяния и за добро, и за зло.

Переход в юность — это не простой арифметический рубеж, это — своеобразный пространственный скачок: жизненные горизонты необычайно расширяются, мир открывается со всех сторон — и географически (в рамках родной местности, родной страны, зарубежья), и, так сказать, аксиологически, с точки зрения тех целей, которые может не только поставить, но и достичь человек, и тех средств, которые для этого он может употребить.

Юность — это свобода, потому что все сдерживающие силы, которые раньше были рядом, пространственно отделяются: родители далеко не всегда рядом, школа — окончена, в церковь можно ходить очень редко, ссылаясь на занятость, а государство, которое занимает собой место всех ранее столь близко ощутимых «нравственных контролеров», — оно слишком отдалено и неопределенно, оно — что-то слишком общее, чтобы быть воспринятым на личностном уровне. Да и столь ли неотвратимо государственное наказание? И столь ли нужна его похвала?

Так совершается прыжок человека из царства зависимости в царство свободы.

Всегда ли вчерашний ребенок готов к этому скачку? Все ли сделали семья, школа, Церковь для того, чтобы этот вчерашний младенец, переходя в новое жизненное состояние, принес в него те начала морали, которые были заложены в него дома, в церкви, в школе, и не просто принес бы, но и жил в соответствии с ними и не был захлестнут теми правилами, которые диктует ему понимание свободы, внушаемое окружающим миром?

А мир, особенно современный нам, очень много трудится над тем, чтобы изменить самое существо человеческой свободы — место творческого потенциала «свободы для», «свободы в духовном пространстве свободы Божией»[189] (характерной для христианского миропонимания) занимает «свобода от», та вариация свободы, которая чревата вырождением в анархию. Эта «свобода от» химерична: человек не может полностью освободиться от общества — это не позволяет сделать ни общество в целом (в лице государства как законодателя и исполнительной власти, осуществляющей контроль исполнения законодательства и налоговую политику), ни те общественные подсистемы, в которых ему приходится существовать (есть ведь определенные нормы общежития в мини-сообществах, существующих по месту работы, месту жительства и т. д.).

Да и сам человек — существо социальное и не может существовать изолированно, в условиях полной «свободы от». «Благодаря наукам и искусствам и пользе, от них происходящей, мы нуждаемся друг в друге, а вследствие этого, собираясь в одном месте, во взаимных отношениях сообщаемся относительно различных потребностей жизни — каковое собрание и сожительство называем городом, — чтобы вблизи и непосредственно пользоваться взаимными услугами. Человек ведь по природе — животное стадное и общественное. Никто один не достаточен для себя во всем»[190].

Так что, оказавшись в условиях изоляции, человек принимается социализировать всё, что находится в пределах доступности, — даже Робинзон Крузо, потерпев фиаско в деле социализации попугая, был вынужден обзавестись Пятницей.

Что окажется сильнее: юношеский соблазн «свободы от» или тот многотысячелетний опыт человеческого общежития, который признает за естественную жизнь только ту, которая ведет к праведности, к Богопознанию и Богообщению, к истинному Царству?

«Для того-то и сокрыл от нас Господь день смерти нашей, чтобы расположить нас к постоянному трезвению и бодрствованию и таким образом еще более побудить к попечению о добродетели. «Бдите, — говорит Он, — яко не ведите ни дне, ни часа» (Мф.25:13), — учит святой Златоуст. — Но мы делаем противоположное и постоянно спим сном более крепким, нежели сон естественный. Спящий естественным сном становится неспособным делать ни зла, ни добра; а мы спим другим сном, спим для дел добродетели и бодрствуем для дел злых; злые дела совершаем неленостно, а в добрых показываем великое нерадение и сонливость. И так мы делаем, видя каждый день, что одни отсюда отходят, а другие и в настоящей жизни подвергаются многим переменам. Однако ж и это непостоянство жизни не довольно вразумляет нас, не довольно возбуждает в нас стремление к добродетели, располагает к презрению настоящих благ и к желанию будущих, к тому, чтобы теням и сновидениям мы предпочли истину. Ведь настоящие блага не разнятся от теней и сновидений. Итак, не будем обманывать себя и гоняться за тенями»[191].

Не будем обманывать себя, и то, что не сделано нами по разным причинам от юности нашея, попытаемся начать поне на конец нашей быстротекущей жизни — чтобы иметь основание в своей душе для призывания в надежде: «поне на конец спаси мя, Спасе мой».

Богатство мое, Спасе, изнурив в блуде, пуст есмь плодов благочестивых, алчен же зову: Отче щедрот, предварив, Ты мя ущедри.[192]

Вновь и вновь возвращается преподобный к притче о блудном сыне — так важна она для него, так желает он остановить наше внимание на всех тонкостях событий, изложенных в этих премудрых словах.

«У некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую мне часть имения. И отец разделил им имение. По прошествии немногих дней младший сын, собрав все, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно. Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться; и пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней; и он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему. Придя же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих. Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться! ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся. И начали веселиться» (Лк.15:11–24).

Но если тот блудный сын, которому я, недостойный, пытаюсь себя уподобить, шел к отцу, не зная, как обернется дело, и был готов удовольствоваться положением раба и наемника в отцовском доме, был бы счастлив уловить хоть толику от тех рожков, которыми питаются там свиньи, — я знаю, чем дело тогда кончилось, я знаю, что тот, земной отец был к сыну своему милосерд, прообразуя милосердие Отца Небесного ко всему роду человеческому. Я знаю, что он принял сына так, как если бы тот и не согрешил вовсе, так, что другой его сын, проведший свою жизнь вблизи отца, исполнявший его волю, послушный его повелениям, — сын этот разумный крайне удивился: «Я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка» (Лк.15:29–30).

Я знаю — и надменный мой ум становится для меня еще большим источником греха: я уверен, что раз того, блудного принял милостиво отец, то и меня не оставит Господь, и меня непременно усадит за стол в Небесном Своем доме и напитает от того тельца упитанного, которого повелел заколоть, видя, что я возвращаюсь в дом Его, как в дом свой.

Но откуда эта моя уверенность? Вспомни, душа, что ответил отец сыну разумному: «Сын мой! ты всегда со мною, и все мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся» (Лк.15:31–32). Вспомни и подумай: милуя сына своего блудного, отец говорит не только о том, кем он стал после жизненных невзгод, но вспоминает и о том, каким он был… То, что было, остается навсегда. Его можно «простить и разрешить», то есть — избавить человека от власти прошлого над ним. Власть прошлого, власть греха исчезает — но исчезает ли само прошлое? Посмотри жития святых — разве не говорят они о том, что было со святыми до стяжания ими праведности? Разве, воспевая: «Преподобная мати Марие, моли Бога о нас», — мы знаем только то, кем стала преподобная мать Мария Египетская? Разве сама она не поведала, кем была?

Подумай о том, что Отец наш Небесный уже здесь, в этой жизни питает тебя — и не мясом тельца упитанного, а Телом и Кровью Сына Своего, «Агнца Божия, вземлющего грех мира». И Пища эта, Святая Евхаристия, не такова, как пища обычная. Обычная пища преобразуется в твоем теле, становится тобой. Полнота же жертвенного Тела Агнца такова, что преобразует тебя, делая частью Тела Христова — Его Святой Церкви.

Но всегда ли эти Святые Дары для меня — не «суд или осуждение», но «исцеление души и тела»?[193] Ведь и сам я, молясь перед Святым Причащением, всякий раз содрогаюсь, доходя до слов «повинен есмь, и суд себе ям и пию, не рассуждая Тела и Крове Тебе, Христа и Бога моего»![194]

Что сделал я сам уже сейчас, чтобы моя уверенность в милости Отчей стала реальностью? Что сделал я, чтобы мое прошлое не оказалось для будущего весомее, чем настоящее?

И что могу я сделать, кроме того чтобы с сокрушенным сердцем оставить злые мои дела и хотя бы возжелать доброго? Что могу я, кроме как пойти в сторону дома Отца моего?

Мы не можем войти в среду, в недра неисповедимого Мрака, того неприступного Света, в котором пребывает Существо Божие[195], — человеческому естеству такое соединение с Божественной Сущностью недоступно. Наше место в Его Царствии — где-то в преддверии этого Божественного Мрака, на пути к Нему. Мы это знаем и потому просим, провожая ушедших «в путь всея земли»: «И сия всели во дворы Твоя»[196].

Но путь, который ведет во Дворы Божии, можно пройти только с двух сторон. Как говорит блаженный толкователь, «сказано: «воздвиже его Иисус», — вот помощь Божия, «и воста», то есть — в самом человеке (возбудилось) тщание на добрые дела»[197].

Ведь и земной отец радостно кинулся навстречу именно к тому, кто сам шел к нему… Господь всегда готов пойти навстречу мне, но готов ли я сам всегда идти Ему навстречу?

Тебе припадаю, Иисусе, согреших Ти, очисти мя, возми бремя от мене тяжкое греховное, и яко благоутробен, даждь ми слезы умиления.

Что имею я, что у меня — от меня самого? Что здесь, в этом мире — мое, а не то, что я получил от Тебя? Что не было бы Твоим даром?

Жизнь, здоровье, благополучие, терпение, смирение, самая вера моя — всё от Тебя: «Знание религии есть дар свыше, вера есть плод действия благодати. И познавать волю Божию мы начинаем, прежде начав исполнять ее», — говорит богослов[198].

«Утешению и тело многообразно причастно»[199], — так учит божественный Палама, на своем опыте аскета-молчальника, из своей практики исихии[200] познавший истины жизни духа в Духе. «Тело тоже как-то приобщается к умному действию благодати, перестраивается в согласии с ней, само наполняется каким-то сочувствием сокровенных таинств души»[201], — пишет он.

Но не покаяние ли — одно из великих таинств души? Не оно ли, если оно — искренне, если оно простирается на всё сердце без остатка, если не оставляет в уме и душе места суетному лукавству («грешен я, грешен, но не моя в том вина — это меня мой ближний соблазнил», — говоря так, часто говоря на исповеди, помню ли я о первом человеческом лукавстве? помню ли ветхого Адама, первым сказавшего: я согрешил, но не я тому виной, «жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел»? (Быт.3:12) и помню ли, чем это лукавство обернулось для всего человечества?), — не оно ли, это искреннее и всецелое покаяние, очищает всё существо человека, так что делает его способным принять самый великий дар Божества — Тело и Кровь Христовы и, принявши их, хотя бы на мгновение достигнуть состояния богоуподобления?

Не покаянный ли дух, носимый в сердце, представляет собой те крылья, которые поднимают человека на высоты истинной жизни, уносят его от соблазнов мира сего, подготовляя его всецело к восприятию тайны обожения?

Могу ли я сказать, как происходит это очищение?

Я не знаю, как это происходит. Я лишь знаю, что работа моей души, предпринимаемая всечасно (Господи, если бы — всечасно! Прости мне леность души моей!) для того, чтобы прийти к состоянию раскаяния, — ничто, если Ты, Христе мой, не подашь мне Своего ответа, если Ты не выйдешь мне навстречу, осеняя Твоею благодатью. Ведь место встречи — вдвое ближе, если к нему идти с обеих сторон!…

И видимый знак этой благостной встречи, то единственное, что для меня — свидетельство неоспоримое, это — слезы покаяния. Как учит великий богослов, «очистительное раскаяние перед Богом не ограничивается только мучимой душой, а переходит от нее на тело и телесное чувство, наглядным свидетельством чего становятся горькие слезы у скорбящих о своих грехах»[202] и те «благодатные радостные слезы», которые приносят «божественное и нетронутое скорбью наслаждение»[203].

Потому и припадаю я к Тебе, прося этих очистительных слез, потому что в них — знак Твоего прощения, в них — зримое выражение Твоей воли обо мне, в них — залог моего спасения.

Дай, Господи, и мне, грешнейшему всех людей, дай и моей измученной грехом душе ощутить Твою прощающую благодать!

Не вниди со мною в суд, нося моя деяния, словеса изыскуя, и исправляя стремления: но в щедротах Твоих презирая моя лютая, спаси мя, Всесильне.

Суд Твой праведный, Спасе, как мне выдержать? Ведь будет этот суд «сообразно делам» (Откр.20:12–13) моим, сообразно словам моим, сообразно желаниям моим — ибо Ты сказал: «Я есмь испытующий сердца и внутренности; и воздам каждому из вас по делам вашим» (Откр.2:23), Ты внесешь в суд мои дела, Ты исследуешь мои слова, Ты изобличишь внутренние побуждения души моей.

Не столько в деянии, сколько в желании (под которым следует понимать, видимо, то, что отцы называют «делом в душе»[204]) познается внутренний человек. Потому и считают отцы-пустынники, что «начало всякаго блага, слово деятельно, и деяние словесно»[205]: духовное развитие человека идет от мысли, воплощаемой в дела, причем дела эти должны соответствовать существу произведшей их мысли.

Несомненно, «Бог деяния и намерения вменяет»[206]. Однако «все благоугождение Богу и служение души — в помышлениях, ведь приходит иной преклонить колени, и сердце его полнится от Божественного действия, и радуется душа со Господом, — учит Макарий Великий, — и случается, что таковой, занятый весь день, на один час отдается молитве, и восхищается молитвенно внутренний человек в бесконечную глубину оного века… так что отстраняется ум [от земного]… и в час тот происходит забвение помыслов земного мудрования»[207]. Этот миг отвлечения, абстрагирования от привременного вещества и вхождения в трансцендентное существо имеет сотериологическую, спасительную ценность: «хотящий бо и помысливый, яко может, веруя, к бессмертию преходит»[208], «Господу благодать по достоянию и желанию слышащих, поведающым подающу»[209].

Доброе желание есть потенциальное деяние, «почти-деяние» — «где отсутствует деятельность, там смирение и исповедание полностью принимает Бог вместо нее; и за дела, которые не совершены, получает награду тот, кто смирился»[210]. И этой потенциальности, пусть даже и невыявленной, вполне достаточно: «безмолвно вопиющую мысль услышит Господь», Который, «желая явить Свое милосердие», не просто «приемлет всех и всякое произволение», но «за едино наше произволение и ко благому преклонение, вечную нам дарствует жизнь»[211].

Выявление (материализация) произволения требуется далеко не всегда — «милостив Господь наш и примет Он тебя не за труд твой, но за благое намерение разума твоего»[212]. Оно может быть вменено в обязанность лишь в том случае, когда для него создаются необходимые и достаточные внешние условия[213]. Более того, намерение — это и есть качество и сущность деяния[214]: «добродетельная душа избирается Богом не благодаря делам, но благодаря добродетельной воле, <направленной> к Нему, и сердцу, страждущему на всякий миг», ибо «достаточно для Него добродетели души, даже без дел, если нет возможности <для их совершения>»[215].

Но доброе произволение должно быть плодом особой духовной работы, оно ценно только тогда, когда является результатом основанного на свободном выборе изменения внутреннего качества и состояния человека[216].

Зная всё это, как встану я пред Тобою на великой вечере Божией, пред Тобою, имя Кому — «Верный и Истинный, Который праведно судит и воинствует»! (Откр.19:11, 17). Как посмею я взглянуть на Тебя, о Ком сказано: «Очи у Него как пламень огненный, и на голове Его много диадим. Он имел имя написанное, которого никто не знал, кроме Его Самого. Он был облечен в одежду, обагренную кровью. Имя Ему: «Слово Божие». И воинства небесные следовали за Ним на конях белых, облеченные в виссон белый и чистый. Из уст же Его исходит острый меч, чтобы им поражать народы. Он пасет их жезлом железным; Он топчет точило вина ярости и гнева Бога Вседержителя. На одежде и на бедре Его написано имя: «Царь царей и Господь господствующих»!» (Откр.19:11–16).

Не мне ли говорил апостол: «Как предавали вы члены ваши в рабы нечистоте и беззаконию на дела беззаконные, так ныне представьте члены ваши в рабы праведности на дела святые?» (Рим.6:19).

Как далеко через времена пророчествовал о мне великий Иезекииль, говоря: придет срок, когда «вспомните о злых путях ваших и недобрых делах ваших и почувствуете отвращение к самим себе за беззакония ваши и за мерзости ваши!» (Иез.36:31).

Отвращением наполнен я к грехам моим, но — и грехами этими я наполнен…

Как я — обитель греха — предстану пред Тобой, Судия мой? Как — если только Ты не освободишь меня от него Своей Божественной силой по неизреченному человеколюбию Своему?

«Готово сердце мое, Боже, готово сердце мое» (Пс.56:8, 107:2). Я иду к Тебе очищающей дорогой поста.

Не постави мне в вину грехов моих — вольных и невольных, ведомых и неведомых, яже во дни и в нощи, яже во уме и в помышлении, яже в разуме и в неразумии, яже в совершении Великого канона сего… грехов всех дней живота моего…

Иный канон преподобныя матере нашея Марии Египетския, в тойже глас, и ирмос. Егоже краестрочие[217]: Ты преподобная Марие помогай[218].

Запев: Преподобная мати Марие, моли Бога о нас.

Ты ми даждь светозарную благодать от Божественнаго свыше промышления избежати страстей омрачения и пети усердно твоего, Марие, жития красная исправления.

Как повествует Синаксарь[219], житие преподобной Марии Египетской было изложено иерусалимским патриархом Софронием[220] тогда же, когда преподобный Андрей Критский написал свой Великий канон. Это житие, по словам составителя Синаксария, «умиление предлагает бесчисленно, и многое прегрешившим, и согрешающим утешение дает, аще точию злых отступити хотят».

Присноблаженный Софроний обращается практически к современникам описываемых им событий: он пишет о том, «что случилось во времена наши и о чем поведал святой муж, привыкший с самого детства говорить и совершать угодное Богу. Пусть же не соблазнит неверного заблуждение, будто в наши дни не случается столь великих чудес. Ибо благодать Господня, из поколения в поколение нисходящая на святые души, «приготовляет», по слову Соломона (Прем.7:27), друзей Господа и пророков»[221].

Церковь же постановила обращаться к примеру жизни преподобной Марии постоянно и присно: величие ее подвига и безмерность милости Божией, которую преподобная мать силой этого подвига стяжала, должны быть перед глазами каждого христианина во все времена — как образец великого усилия воли, необходимого для отказа от греховной жизни, как образец смирения и терпения, как образец самоотречения и жизни в условиях, казалось бы, для человеческого существования совсем не приспособленных, и как вневременное напоминание о милости и любви Божией, которая всегда пребывает и «никогдаже престает» (1Кор.13:8) — лишь бы человек стремился к Богу и делал для этого всё, что он может в меру тех сил, которые даровал ему Господь.

Оба великих памятника смиренного и покаянного жития богослужебное последование объединяет в четверг пятой седмицы поста «сицевыя ради вины: понеже бо к концу приближается святая четыредесятница, да не человецы лениви бывшее к духовным подвигом, небрежно забудутся, и еже целомудрствовати единою во всех престанут». Чтобы этого не случилось, чтобы люди не отошли в небрежении своем от строгости поста, к Великому канону Церковь постановила добавить в этот день чтение жития преподобной Марии, в котором списатель его, «священный Софроний преестественным своим словом, [нас] целомудренны и паки быти творит, и к Богу воздвижет, и не низпадати, ниже отчаяватися, аще иногда некими прегрешеньми яти быша. Елико бо Божие человеколюбие и милость, вседушно от первых прегрешений обратитися произволяющим, еже о Египтяныни поведание представляет»[222].

Церковь установила читать житие преподобной Марии на утрени в четверг пятой седмицы Великого поста, вместе с каноном преподобного Андрея, на две стати: первую половину — перед началом чтения канона, оставшуюся часть — после третьей его песни.

«Да уверует каждый в слово мое, передающее то, что случилось, что мне довелось услышать, да не подумает он, поразившись величием случившегося, будто я что-нибудь приукрашиваю, — обращается к читателю святитель Софроний. — Да не уклонюсь я от истины и да не искажу ее в слове своем, где упомянут Бог. Не пристало, думаю я, умалять величие Воплощенного Бога Слова, соблазняясь об истинности передаваемых о Нем преданий. К людям же, которые будут читать эту мою запись и, поразившись предивному, что в ней запечатлено, не захотят ему поверить, пусть милостив будет Господь, ибо, отправляясь от несовершенства естества человеческого, они считают невероятным всё, что выше людского понимания»[223].

Пример преподобной матери Марии Египетской стал общецерковным достоянием не только дидактическим, но и каноническим: выдержки из слова святителя Софрония в похвалу преподобной содержатся в Деяниях VII Вселенского собора в защиту Православия от иконоборческой ереси[224].

Марии: Приклоньшися Христовым Божественным законом, к сему приступила еси, сладостей неудержимая стремления оставивши, и всякую добродетель всеблагоговейно, яко едину, исправила еси.

Не будем вспоминать подробности мирской жизни той девушки из Египта, которую она вела, уйдя из родительского дома в Александрию, семнадцать лет, с двенадцати лет и до своего обращения к врачевству покаяния, — она сама достаточно об этом поведала[225]. Скажем только ее словами: «Это была моя жизнь: я почитала жизнью постоянное поругание своего тела». Не будем вспоминать и подробности ее путешествия в Иерусалим на праздник Воздвижения Честного и Животворящего Креста; скажем только: то, что для других было паломническим путем богомольцев, для нее стало дорогой умножения греха. Приведем опять ее слова, обращенные к старцу: «Я предупредила тебя, авва Зосима, чтобы ты не заставлял меня рассказывать о своем распутстве, ибо мне страшно, видит Бог, сквернить словами тебя и самый этот воздух… Чей язык мог бы передать и чье ухо выслушать, что было в пути?… Я, авва, дивлюсь, как море стерпело мое распутство, как земля не разверзла свои недра и заживо не поглотила меня, уловившую в свои сети столько душ»[226].

Скажем только, словами самой преподобной матери Марии, о главном: «Бог, я думаю, хотел моего раскаяния, ибо Он не хочет «смерти грешника», но, по великодушию Своему, ждет его «обращения» (Иез.33:11)»[227].

Андрею: Преподобне отче Андрее, моли Бога о нас.

Молитвами твоими нас, Андрее, избави страстей безчестных и Царствия ныне Христова общники верою и любовию воспевающия тя, славне, покажи, молимся.

В четверток пятой седмицы поста к боговдохновенным строкам преподобного Андрея Критского Церковь установила добавлять — на каждой песне Великого канона (в отличие от начальных дней поста, когда преподобный поминается только на девятой песне) — похвалы и самому святителю.

В этом есть глубокая правда. «Ученик не бывает выше своего учителя, но, и усовершенствовавшись, будет всякий, как учитель его» (Лк.6:40; Мф.10:24). Все мы, вся Церковь Христова, в дни Великого поста — Андреевы ученики. Дважды читается нам Великий канон. Дважды Церковь погружает нас в мысли Критского святителя — в его мысли о себе, о нас, о пути всего общества Христова.

И, совершая ему похвалу, мы не только благодарим его за научение; мы прибегаем к его молитвенному предстательству, потому что он — уже общник Царствия, его жизнь и земные труды завершились у ног Христовых, куда и мы все стремимся и надеемся когда-нибудь достигнуть вершин, на которых стоит наш учитель.

А потому: он — у ног Христа, а мы — у ног его… «Как прекрасны на горах ноги благовестника, возвещающего мир, благовествующего радость, проповедующего спасение!» (Ис.52:7; также: Рим.10:15). Сколь прекрасна и спасительна для всех нас проповедь твоя, преподобие отче Андрее, учащая нас мудрости и радости пути постного! Как честен ты перед нами, как открыт, как милостив к нам, не обличая грозно, но смиренно — с миром уча своим примером! Как ждем мы, приближаясь к начальным постовым дням, ежегодной встречи с тобой!

Молимся тебе, славне отче Андрее! Молитвами твоими нас избавь от страстей бесчестных и покажи нас ныне общниками Царствия Христова — нас, верою и любовию тебя воспевающих!

Чти понедельнику, вторнику, среде и четвертку первыя седмицы постов и в четверток пятыя седмицы на утрени.

Слава, Троичен: Пресущественная Троице, во Единице покланяемая, возьми бремя от мене тяжкое греховное и, яко благоутробна, даждь ми слезы умиления.[228]

Святые Отцы завещали нам, «да Единаго Бога в Троице и Троицу в Единице почитаем, ниже сливающе Ипостаси, ниже Существо разделяюще». Так мы и поклоняемся Господу.

Мы признаем Отца, Сына и Святого Духа не за три имени, или образа, или проявления одного и того же Бога, не за три свойства Его или силы, или действия, но за три самостоятельных Лица Божества, каждое из которых имеет Свое особенное, личное свойство: «ина бо есть Ипостась Отча, ина Сыновня, ина Святаго Духа».

И в то же время мы представляем, «что Отец, Сын и Святой Дух суть едино по естеству, существуют нераздельно один в другом и, различаясь между собою только по личным свойствам, имеют тождество ума, воли и всех прочих Божеских свойств»[229].

Мы почитаем Его как Бога Самобытного, Пресущественного, стоящего выше всякого существа и твари, Бога, «не обязанного бытием Своим какому-либо другому существу, но имеющего и бытие, и всё, что ни имеет, от Самого Себя», Бога, Имя Которому — ὀ ῎Ων, Сущий по преимуществу[230].

Мы не постигаем внутренней Троической тайны Божества. Мы веруем в нее по непреложному свидетельству Божию[231] и обращаемся к Нему, Всеблагому, с сокрушением сердечным, и просим очистить нас от греха и дать нам слезы умиления — ведь только в этом случае наша свободная воля получит возможность реализовать себя в покаянии, а Божественное желание «всем человекам спастися и в разум истины приити» (1Тим.2:4) будет реализовано в милосердии и человеколюбии.

Так, в совместной работе Бога и человека будет реализовано Божественное домостроительство спасения.

Богородичен: Богородице, Надежде и Предстательство Тебе поющих, возьми бремя от мене тяжкое греховное и, яко Владычица Чистая, кающася приими мя.

Мы просим и Богородицу — Ту, от Которой по человечеству родился Христос, быв и в самом зачатии и рождении от Нее, как и всегда есть, Истинный и Превечный Бог[232]; мы просим Ту, Которая — Едина Чистая и Благословенная[233], ибо рождение от Нее Христа «было совершенно святым и чуждым греха»[234], и Которая — по близости Своей к Престолу Божества[235] — именуется воистину Владычицей нашей; мы просим Ту, Которая — по приближенности Своей к Божеству — имеет возможность и силу «более всех ходатайствовать о нас в молитвах и прошениях к Нему»[236], а потому есть истинная наша Надежда и Предстательница; мы просим Ее ослабить наше бремя, взяв его на Себя молитвенным предстательством Своим, и принять нас под честной Свой омофор, видя искренность и чистоту наших покаянных мыслей и намерений — «много бо может молитва Матерня ко благосердию Владыки»[237]…

Песнь 2

Ирмос: Вонми, Небо, и возглаголю, и воспою Христа, от Девы плотию пришедшаго.

Вот уже звучит Моисейская песнь — вторая песнь канона, которую поем мы только в дни Великого поста.

Песнь эта — не вполне человеческая. Она была написана Моисеем в час пророчества, в час, когда не всё, что произносится, исходит из воли человеческой, в час, когда Боговидец проникается волей Божества: «И явился Господь в скинии в столпе облачном, и стал столп облачный у входа скинии. И сказал Господь Моисею:… Итак напишите себе [слова] песни сей, и научи ей сынов Израилевых, и вложи ее в уста их, чтобы песнь сия была Мне свидетельством на сынов Израилевых; ибо Я введу их в землю, как Я клялся отцам их, где течет молоко и мед, и они будут есть и насыщаться, и утучнеют, и обратятся к иным богам, и будут служить им, а Меня отвергнут и нарушат завет Мой. И когда постигнут их многие бедствия и скорби, тогда песнь сия будет против них свидетельством, ибо она не выйдет из уст потомства их. Я знаю мысли их, которые они имеют ныне, прежде нежели Я ввел их в землю, о которой Я клялся. И написал Моисей песнь сию в тот день и научил ей сынов Израилевых» (Втор.31:15–16, 19–22).

Человеческим размышлением начал Моисей — Божественным повелением закончил: «И изрек Моисей вслух всего собрания Израильтян слова песни сей до конца: Внимай, небо, я буду говорить; и слушай, земля, слова уст моих. Польется как дождь учение мое, как роса речь моя, как мелкий дождь на зелень, как ливень на траву. Имя Господа прославляю; воздайте славу Богу нашему. Он твердыня; совершенны дела Его, и все пути Его праведны; Бог верен, и нет неправды [в Нем]; Он праведен и истинен; но они развратились пред Ним, они не дети Его по своим порокам, род строптивый и развращенный. Сие ли воздаете вы Господу, народ глупый и несмысленный? не Он ли Отец твой, Который усвоил тебя, создал тебя и устроил тебя?… ибо часть Господа народ Его, Иаков наследственный удел Его… Господь один водил его, и не было с Ним чужого бога… А Заступника, родившего тебя, ты забыл, и не помнил Бога, создавшего тебя… соберу на них бедствия и истощу на них стрелы Мои: будут истощены голодом, истреблены горячкою и лютою заразою; и пошлю на них зубы зверей и яд ползающих по земле; извне будет губить их меч, а в домах ужас — и юношу, и девицу, и грудного младенца, и покрытого сединою старца. Я сказал бы: рассею их и изглажу из среды людей память о них; но отложил это ради озлобления врагов, чтобы враги его не возомнили и не сказали: наша рука высока, и не Господь сделал все сие. Ибо они народ, потерявший рассудок, и нет в них смысла. О, если бы они рассудили, подумали о сем, уразумели, что с ними будет!… Но Господь будет судить народ Свой и над рабами Своими умилосердится, когда Он увидит, что рука их ослабела, и не стало ни заключенных, ни оставшихся вне» (Втор.31:30, 32:1–6, 9, 12, 18, 23–29, 36)…

Вонми, Небо, и возглаголю, земле, внушай глас, кающийся к Богу и воспевающий Его.

Видишь ли слова Господни? Слышишь, что ожидает тех, кто отступил от Господа своего и Творца своего, кто забыл, чем обязан он Ему? Тех, кто забыл, что Господь — единственный водитель их, а они — Его часть, Его удел, Его создание и устроение… Тех, кто «потерял рассудок», в ком «нет смысла»…

«Бедствия» и «стрелы, голод» и «зараза, меч» и «ужас» — это самое малое, что ожидает таковых, самое малое, потому что милостив Господь и, когда «будет судить народ Свой, умилосердится над рабами Своими», видя немощь душ и телес их.

Самое малое — потому что всё это даже отдаленно не напоминает богооставленности[238], которая сродни состоянию погибели, заключающемуся в том, «чтобы человек был лишен всецело того видения Бога, которое дарует всякую радость»[239].

Вот ужас, который ожидает нас, грешнейших всех ветхозаветных человеков, к которым обращались грозные слова Моисейской песни, грешнейших — потому, что мы знаем то, чего они не знали, мы знаем те заповеди, которые им не были явлены, знаем — и всечасно противостоим Божественной любви…

Этот вопль отчаяния — не романтически-есенинское «отпусти в закат»[240]. Это — страшный вопрос человечества: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мф.27:46; Мк.15:34).

Последней надежде? Надежде на то, что «когда умножился грех, стала преизобиловать благодать»? (Рим.5:20). Надежде на то, что «любовь покрывает множество грехов»? (1Пет.4:8).

«Бог есть любовь» (1Ин.4:8)… Сколь безграничной должна быть эта Божественная любовь, чтобы покрыть множество грехов моих?!

«В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас и послал Сына Своего в умилостивление за грехи наши, чтобы мы получили жизнь через Него» (1Ин.4:9–10). Ради меня Сын Божий воплотился — «вместо столпа огненного праведное возсия Солнце, вместо Моисеа Христос, спасение душ наших»[241] — и, «крест претерпев, погребению предадеся, яко Сам восхоте»[242]…

Принес ли я что-нибудь в ответ на эту безмерную любовь, открывшуюся мне?

«Внимай, небо, я буду говорить», — так сказал Моисей.

Вонми ми, Боже, Спасе мой, милостивным Твоим оком и приими мое теплое исповедание.

Моисейскою песнью устрашаем и научаем, к Тебе, Спасе, взываю. Кто милостив, кроме Тебя? Кто милует меня, невзирая на всю немощь души и тела моего? Кто поможет независтно и безмездно, если не Ты?

Миром окружен, чего иного могу я ждать от него, кроме злобы и ненависти, зависти и лжи? Ведь мир сей — «во зле лежит» (1Ин.5:19), являя собой область, подчиненную власти «начальств, властей, мироправителей тьмы века сего, духов злобы поднебесной» (Еф.6:12), и одно лишь в нем «тихое пристанище»[243] — милость и любовь Твоя, Спасе, Человеколюбче.

Что принесу я Тебе в ответ, кроме теплой молитвы и искреннего исповедания грехов? Потому и молю Тебя — прими мое исповедание, которое я несу к Твоим стопам в эти великие постные дни. Потому и прошу, чтобы Ты, как некогда апостолов, и меня научил молиться[244], чтобы благодатью Твоею истреблена была во мне теплохладность, так мешающая мне, потому что она не дает моему молитвенному исповеданию быть истинно теплым и сердечным, таким, которое открывает пред всяким верным неизмеримое море Твоей великой милости, очищающей от всякого греха, и спасающей от всякого обстояния, и вводящей во Царствие Твое.

Смиряя мою душу, дай, Господи, мне укрепление воли — чтобы молитвенные слова «имею волю каятися»[245], так часто читаемые мной перед исповедью, стали воистину моими, чтобы их читали не только мои глаза, но произносило мое сердце, соединяясь с сердцем того воистину богомудрого отца, который первым произнес их.

Согреших паче всех человек, един согреших Тебе; но ущедри, яко Бог, Спасе, творение Твое.[246]

Читал ли ты о грехах тех, кого обличает Моисейская песнь?

Прочти и подумай: в своих грехах не больше ли их ты согрешил?

Они не знали истинного Бога и ходили вслед богов чужих.

Но ты же, душа моя, знаешь Господа, знаешь и дела Его, соделанные во искупление твое и всего человечества. Ты — в Церкви Его, ты приступаешь к Таинствам, ты совершаешь молитвы, читая возвышенные слова святых отцов, как свои.

Почему ты всегда забываешь о Господе, когда мирские волны одолевают тебя? Почему ты стремишься пополнить ряды тех, кому «бог — чрево», а «конец — погибель», коих «слава — в сраме», тех, кто «мыслят о земном» (Флп.3:19), кто ищет мирских благ, забыв о благах нетленных?

Помнишь Иудин грех? Помнишь, как предал он, беззаконный, Учителя своего за горсть монет?

«Егда славнии ученицы[247]

на умовении вечери просвещахуся,

тогда Иуда злочестивый

сребролюбием недуговав омрачашеся

и беззаконным судиям Тебе праведнаго Судию предает.

Виждь имений рачителю,

сих ради удавление употребивша!

Бежи несытыя души,

Учителю таковая дерзнувшия:

Иже о всех благий, Господи слава Тебе».

Так напомнит тебе, душа моя, об этом страшном предательстве Святая Церковь в последовании Святых Страстей на утрени Великой пятницы. Или ты вспоминаешь о нем только в этот скорбный день?

«Днесь бдит Иуда предати Господа, Превечнаго Спаса мира»[248].

Но не такое ли же предательство любви Христовой — каждый твой грех?

«Кий тя образ, Иудо, предателя Спасу содела?[249]…

Еда от лика тя апостольска разлучи?

Еда дарования исцелений лиши?

Еда со онеми вечеряв, тебе от трапезы отрину?

Еда иных ноги умыв, твои же презре?

О коликих благ непамятлив был еси!

И твой убо неблагодарный обличается нрав»

Или ты думаешь, что твое внешнее благочестие, твои лобзания любви перед людьми покроют тот мрак души, который ты таишь в себе?

«Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин.3:16).

Ученик Учителя соглашаше цену и на тридесятих сребреницех продаде Господа, лобзанием льстивным предая Его беззаконником на смерть[250].

Когда ты, душа, грехами своими закрываешь для себя богоданную жизнь вечную — не предаешь ли ты Божественную любовь Отца и вольную жертву Сына?

«Беззаконный же Иуда не восхоте разумети»[251].

[Вообразив моих страстей безобразие, любострастными стремленьми погубих ума красоту[252].

Буря мя злых обдержит, благоутробне Господи; но яко Петру и мне руку простри.

Во время оно «понудил Иисус учеников Своих войти в лодку и отправиться прежде Его на другую сторону, пока Он отпустит народ. И, отпустив народ, Он взошел на гору помолиться наедине; и вечером оставался там один. А лодка была уже на средине моря, и ее било волнами, потому что ветер был противный. В четвертую же стражу ночи пошел к ним Иисус, идя по морю. И ученики, увидев Его идущего по морю, встревожились и говорили: это призрак; и от страха вскричали. Но Иисус тотчас заговорил с ними и сказал: ободритесь; это Я, не бойтесь. Петр сказал Ему в ответ: Господи! если это Ты, повели мне придти к Тебе по воде. Он же сказал: иди. И, выйдя из лодки, Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу, но, видя сильный ветер, испугался и, начав утопать, закричал: Господи! спаси меня. Иисус тотчас простер руку, поддержал его и говорит ему: маловерный! зачем ты усомнился? И, когда вошли они в лодку, ветер утих. Бывшие же в лодке подошли, поклонились Ему и сказали: истинно Ты Сын Божий» (Мф.14:22–33).

«Не бойтесь», — сказал ученикам Христос, «не бойтесь», ибо Я с вами.

«Не бойся», — говорит Он и тебе, душа моя, не бойся, положись на Меня, и спасешься от всех обстояний мирских и для жизни вечной.

Ты слышишь этот зов. Ты просишь в ответ: «И мне, яко Петру, руку простри»!

Но всмотрись в себя: когда пройдет молитвенный порыв, когда выйдешь ты из стен церковных — не услышишь ли и ты, как некогда Петр, горькие слова: «Маловерный! зачем ты усомнился?»

[Оскверних плоти моея ризу и окалях еже по образу, Спасе, и по подобию.

Омрачих душевную красоту страстей сластьми и всячески весь ум персть сотворих.

Раздрах ныне одежду мою первую, юже ми изтка Зиждитель из начала, и оттуду лежу наг.

Облекохся в раздранную ризу, юже изтка ми змий советом, и стыждуся.][253]

Слезы блудницы, Щедре, и аз предлагаю: очисти мя, Спасе, благоутробием Твоим.

Во дни оны прииде Христос во град некий, «и вот, женщина того города, которая была грешница, узнав, что Он возлежит в доме фарисея, принесла алавастровый сосуд с миром и, став позади у ног Его и плача, начала обливать ноги Его слезами и отирать волосами головы своей, и целовала ноги Его, и мазала миром» (Лк.7:37–38).

Грех и слезы… Бесовское наущение — и Божий дар… Они непременно ходят вместе: уже первый Адам, по наущению сатанинскому впавший во грех и увлекший за собой всё человечество, получил от Господа этот дар — совестью своею осознать тяжесть греха и в свободной воле, без всяких внешних воздействий и побуждений, оплакать его покаянными слезами: «седе Адам прямо рая, и свою наготу рыдая плакаше».

Так и жена-грешница — никто не звал ее, никто не требовал от нее ничего, она сама, по своей воле, отправилась к Тому, Кто пришел в этот мир «грешныя спасти, от нихже первый есмь аз»[254]. И, припавши к Его пречистым ногам, возбудилась она совестью своею к благодатному плачу — плачу о грехах своих. И, невесть откуда, она поняла, что нужно сделать: слезами покаяния (не водой, не тем, что отвне, а тем, что происходит из самого человеческого тела, из глубины образа и подобия, из тех глубин, где сохранились в грешном человеке остатки первоначального замысла творения!) омыть ноги Спасовы, волосами своими (не тем, что сделано руками человеческими — ведь в грешном мире и труд несет на себе печать греха, а тем, что изначально дано человеку Творцом его и потому не может быть нечистым![255]) отереть их и помазать миром — чистейшим и драгоценнейшим составом, достойным прикосновения к великой Святыне.

«Святая святым!» — возглашаем мы на Божественной литургии, вознося Пречистое Тело Христово. Подобному подобает подобное: чистому — чистое, святому — святое. Оскорбление святыни — тягчайший грех, и Ветхий Завет дает не один пример того, какие наказания постигали тех, кто нечистою рукою прикасался к святыне[256].

Для того чтобы прикоснуться к истинной, воплощенной, живой Святости, к самому ее Существу, жена-грешница принесла именно то, что эту Святость никак не может оскорбить…

«Оставьте ее; что ее смущаете? Она доброе дело сделала для Меня… Она сделала, что могла… Истинно говорю вам: где ни будет проповедано Евангелие сие в целом мире, сказано будет, в память ее, и о том, что она сделала» (Мк.14:6–9).

Кстати, миро, возлиянное на ноги Христовы, стоило немалых денег — оно оценивается Евангелием в 300 динариев (Мк.14:5–6), а на 200 динариев, по-видимому, было можно накормить хлебом пять тысяч человек (См.: Мк.6:37; Ин.6:7). Но женщина, принесшая его, вряд ли думала о деньгах — она делала то, что должна была сделать: принося жертву материальную от богатства неправедного (блудница же!), она оплакивала и себя, и грехи падения своего, поливая слезами тот росток надежды на спасение, который она узрела в благости и милости Того, Кто всему миру казался еще простым, самым обыкновенным человеком.

Воистину она исполнила совет, данный в притче: «Приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители» (Лк.16:9).

Проси, плачь и молись, душа, чтобы и тебе услышать Христовы слова, которые услышала некогда простодушная блудница: «Прощаются тебе грехи — вера твоя спасла тебя, иди с миром» (Лк.7:48, 50).

Преступи в понедельник первыя седмицы. От зде чти в четверток пятыя седмицы на утрени.

Омрачих душевную красоту страстей сластьми и всячески весь ум персть сотворих.

Бог сотворил человека «из видимой и невидимой природы как по Своему образу, так и по подобию: тело образовав из земли, душу же, одаренную разумом и умом, дав ему посредством Своего вдуновения, что именно, конечно, мы и называем Божественным образом»; таким образом, человек — одновременно «дух и плоть, дух — по благодати, плоть — по причине гордости»[257]. «Каждое [творение] — Ангел, душа, демон — по собственной природе своей есть тело… душа, будучи тонким телом, облеклась и облачилась в члены этого тела», с которым и «срастворилась всецело»[258].

В этом неуразумеваемом для человека результате творческого акта Бога, «иже быти нам даде от подлежаща вещества и умна существа, и во едино противная естеством сама с собою преславно сочета и состави»[259], познается не только созидательная творческая сила Божества, но и сотворческая задача человечества — использовать свою материально-духовную сущность для одухотворения вещества, ибо естество человеческое Бог соделал всякого блага причастным[260].

Что делаю я, недостойный, впуская в себя греховное сладострастие?

Ведь я не просто нарушаю заповеди Божии — я разрушаю самое дело Божественного творения мира!

Вместо осуществления великой задачи одухотворения вещества, я ум свой весь сотворяю перстью — тем, из чего было создано материальное, физическое тело человеческое! Я опровергаю сам творческий акт Божий: то, что во мне — от Него, душу, в которой сосредоточивается ум, я делаю не духовной — но перстной, не мистической — но материальной… То, что сродно Ему, что призвано обеспечить мою непосредственную с Ним связь, — я делаю перстью, жесткой, косной материей, неспособной — в нынешнем ее состоянии — к духовному общению и полету, да и не призванной к нему!… [261]

Как персть взойдет к Тому, Кто есть Дух?[262]

Раздрах ныне одежду мою первую, юже ми изтка Зиждитель из начала, и оттуду лежу наг.

Сотворенный Богом по образу и подобию Его человек изначально, в своем первобытном состоянии, обладал совсем иным телом, чем то, в котором мы рождаемся, живем, с которым расстаемся по смерти и в котором в момент общего воскресения предстанем на Страшный Суд Господень. Богословы не дают нам исчерпывающего ответа на вопрос о том, что это было за тело, каковы были его существенные особенности, как оно принципиально отличалось от того тела, в которое мы облечены теперь[263].

Но даже и наше бренное тело должно вызывать многие заботы о себе — причем заботы не только материальные, но и вполне духовного свойства.

«В устройстве тела всё логосно и Божественно логично, всё Божественно совершенно и целесообразно»[264]. «Береги тело сие», — учит святитель Кирилл, сороковой преемник апостола Иакова, брата Господня, на Иерусалимской кафедре, — ибо с ним ты, по воскресении, «предстанешь на суд»[265].

«Плоть нам дается на всю вечность, — подтверждает современный богослов. — Душа человека, дух человека и плоть составляют одно таинственное целое»; «это тело, которое есть частица тела Христова, которое таинственно питается Святыми Дарами» и уже сейчас освящается ими, призвано к воскресению в конце времен[266].

«Бог, уже и теперь одевающий душу славой и напояющий ее Своим огнем, в ту долгожданную пору и тело оденет и «сообразным славному телу» Своему представит (Флп.3:21), дав тогда, наконец, упокоение пищей и одеяниями небесными и делание нетленное ангельское»[267], — вот та славная участь, которая уготована во всеобщем воскресении телам праведных.

Сколь большей заботы требовало то тело, в которое были облечены прародители от дня их сотворения до момента, когда преступлением заповеди они отвергли Божественную благодать!

И сколь постыдным было их положение, когда «отверзошася очи» их и «разумеша, яко нази беша» (Быт.3:7)! Это ли думала узнать Ева, когда, по вражескому наущению, «взя от плода» древа познания добра и зла «и яде»; это ли думал узнать Адам, когда взял то, что жена «даде мужу своему», когда они оба «ядоста» (Быт.3:6) тот плод?

«Лишившись за преступление заповеди высшей благодати, они ощущают и чувственную наготу, чтобы из охватившего их стыда вполне поняли, в какую бездну низвело их преступление Владычной заповеди… Доселе они наслаждались такой свободой, и даже не знали, что были наги (они и не были наги, потому что их лучше одежды покрывала вышняя слава), после же вкушения, то есть после преступления заповеди, они дошли до такого унижения, что, не перенося стыда, стали уже искать покрывала»[268].

«Бог, когда (Адам и Ева) сделались недостойными того славного и блестящего одеяния, которое облекало их и избавляло от телесных нужд, лишил их всей этой славы и счастья, каким они пользовались до этого тяжкого падения»[269].

Не возлагай всецело на врага рода человеческого вину за свои грехи, душа моя!

Да, он всегда стоит при тебе, наущая и подталкивая ко всему, что только может погубить тебя, отвести далеко в сторону от пути, ведущего к будущему Царству, похитить те благодатные дары, которые Господь щедро дал тебе и готов одаривать ими и впредь.

Но ведь он не может тебя ни к чему принудить, он не может тебя заставить грешить — если только ты не прислушаешься к его советам, если ты не используешь свою свободную волю, данную тебе Богом от момента творения, для того, чтобы противостоять вражеским наветам.

В чем согрешили прародители? Только ли в том, что послушали совет лукавого змия?

Нет — в том, что они последовали ему, что они добровольно, без всякого принуждения, из одного только любопытства приняли его в себя и сделали злую волю искусителя как бы своей волей.

Так и ты, душа моя, — сколько советов нечестивых принимаешь в себя, чтобы сделать их как бы своими!

Но знай: «Принявши этот гибельный совет, ты не только попрала данный от Бога закон и нарушила заповедь, и до такой дошла несытости, что не удовольствовалась столь многочисленными плодами, но еще дерзнула вкусить и от того одного дерева, которого Владыка повелел не касаться, поверила словам змия, сочла совет его более достойным доверия, чем данную Создателем заповедь»[270].

С каждым так принятым советом ты раздираешь те остатки первозданной одежды, которые у тебя еще остались, — попирая добровольно образ и подобие Божии, которые еще сохранены в тебе!

Вот — нагота твоя, душа моя! Лишенная образа и подобия, что представляешь ты собой? Прах земной, из которого ты взята? персть? «сень и соние»[271]?

Вот — нагота твоя, душа моя! Куда ты пойдешь? В рай? Но ведь ты сделала — и продолжаешь делать! — куда больше первозданного Адама, чтобы затворить перед собой райские двери, и одежда твоя тебя обличает, яко несть брачна[272]…

В ад?… Но там — есть ли место покаянию? «Еда мертвыми твориши чудеса? или врачеве воскресят и исповедятся Тебе? Еда повесть кто во гробе милость Твою, и истину Твою в погибели?» (Пс.87:11–12).

«Егда душа от тела имать нуждею восхититися страшными ангелы, всех забывает сродников и знаемых, и печется о будущих судилищей стоянии, яже суеты, и многотрудныя плоти разрешении»[273]…

Облекохся к раздранную ризу, юже изтка ми змий советом, и стыждуся[274].

Посмотри, посмотри, душа моя, на твой «грех и родившуюся от него наготу»[275]!

Увидев их, первые люди «сшиста листвие смоковное и сотвориста себе препоясания». Смотри, из какой славы в какое унижение низверглись они. Те, которые доселе жили, как земные ангелы, изобретают себе одежду из листьев. Таково зло — грех. Он не только лишает нас вышнего благоволения, но и ввергает в великий стыд и унижение, похищает у нас и те блага, которыми обладаем, отнимает всякое дерзновение»[276].

Потому и «одежда, изобретенная грешниками, долженствовала быть памятником греха столь же ужасным, как и самая нагота»[277], — что может быть более жалким, чем покрыть себя «листвием смоковным»? Смотри, человек, на что ты способен сам, без всесильной помощи Божией! На что способен ты, кроме как — взять из того, что для тебя Господь сотворил, и сделать из этого нечто, что не содержит в себе ни первоначальной цели, ни замысла творения?

Ведь у тебя была одежда истинная, одежда нетления[278] — благодать Святого Духа! Адам получил ее как непременную принадлежность творения, ты же, чадо Адамово, получаешь ее в Таинстве Святого Крещения и, сохранив ее незапятнанной, можешь наследовать Царство Небесное.

Разве «листвие смоковное» было создано для того, чтобы стать «одеждой»?

Разве мир сей во всем его великолепии был создан только для того, чтобы ты, не согласуя свое разумение с Божественным замыслом, использовал вещи мира вовсе не для того, для чего они были сотворены, чтобы ты, вместо того, чтобы хранить мир, всечасно разрушал его и себя?

Разве в этом — смысл той власти над всем видимым (Быт.1:26, 28), того «великого преимущества», которое и «самим образом создания», и «бестелесным существом души»[279] тебе дал Господь в день твоего творения?

Давно ли ты пил воду из реки, не боясь отравиться? Давно ли ты дышал чистым воздухом, а не гарью и копотью? Давно ли ты ел настоящую еду, а не то, что за тебя уже не раз переварили машины?

А ведь Господь промышлял о человеке и в минуту его грехопадения и даже раздранную одежду его претворил в одежду новую, всячески пригодную для новых условий бытия людей. «Бог, к утешению их, соделывает [эту одежду] также памятником Своего о них попечения… То, что Сам Бог устрояет и возлагает на человека ризы, есть изъявление Промысла Его и милосердия о грешниках. То смятение, которое принудило их самих искать одежды, препятствовало им сделать ее достаточною и совершенною: Бог усовершает ее так, чтобы она была и покровом стыда, и защитою от действия внешних сил на тело человеческое»[280].

[Слезы блудницы, Щедре, и аз предлагаю: очисти мя, Спасе, благоутробием Твоим.][281]

Воззрех на садовную красоту и прельстихся умом: и оттуду лежу наг и срамляюся.

Как скрупулезно и точно исследует преподобный Андрей всю подноготную человеческого грехопадения!

Первый шаг ко греху — это «похоть очес» (1Ин.2:16), возбуждающая тело, готовящая его к сосложению с неподобным; от этого возбуждения, от видимых образов прельщается ум и увлекает за собой тело — как пишут богословы-аскеты, «душа состраждет телу, тело же не состраждет душе… Душе же помышляющей, не помышляет уже тело, но пребывает само по себе особь» — все помышления греховные «душею действуются»[282], поэтому «согрешивши, не обвиняй деяние, но мысль. Аще бо не бы ум предтекл, то не бы тело припоследовало»[283].

Последний же шаг — даже и не шаг, а результат действия греховного деяния или помышления — тот жгучий стыд, который испытывает совесть человеческая, когда она еще не сломлена грехом окончательно, когда она еще может отличать грех от праведности и осознавать пагубность одного в противовес благости другой. Пока человек не закоснел окончательно во грехе, пока сердце его не окаменело, он не может не осознавать того стыда, в который его ввергает греховная нагота — нагота от дел благих.

Наг — потому что нет у меня никаких добрых дел, которые прикрыли бы наготу моей души.

Срамляюся — потому что испытываю страх, зная, что «нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу» (Мк.4:22; Лк.8:17), и приходит час, когда все лукавые деяния человека обнажаются перед людьми. Но не это только — ведь есть Всеведец-Судия, Которому нет нужды ждать и этого часа, и времени Судного, Который знает все мои дела еще до того, как я совершил их, и перед Ним мне — стыднее всего: каждым, даже самым малым грехом своим я попираю Его Божественную любовь.

Но и больше того — каждым своим неподобным «делом, словом и помышлением»[284] я сотрясаю основы мироздания: я ведь сотворен по образу и подобию Божию для того, чтобы наследовать жизнь вечную в Царствии Божием, но сам замутняю в себе эти образ и подобие и сам отдаю себя в руки врага, единственная цель которого — навсегда разлучить творение и Творца, собрав для себя в области своего владения[285] — в огне геенском — как можно больше людей, оторванных от Создателя своего.

В этом малом тропаре — весь опыт пустынножительства, который только и позволяет правильно осознать путь греховный.

Путь же этот весьма извилист: «По определению рассудительных отцев, иное есть прилог, иное — сочетание, иное — сосложение, иное — пленение, иное — борьба и иное — так называемая страсть в душе. Блаженные сии определяют, что прилог есть простое слово, или образ какого-нибудь предмета, вновь являющийся уму и вносимый в сердце; а сочетание есть собеседование с явившимся образом, по страсти или бесстрастно; сосложение же есть согласие души с представившимся помыслом, соединенное с услаждением; пленение есть насильственное и невольное увлечение сердца, или продолжительное мысленное совокупление с предметом, разоряющее наше доброе устроение; борьбою называют равенство сил борющегося и боримого в брани, где последний произвольно или побеждает, или бывает побеждаем; страстию называют уже самый порок, от долгого времени вгнездившийся в душе и через навык сделавшийся как бы природным ее свойством, так что душа уже произвольно и сама собою к нему стремится»[286].

Так что не будем обвинять в нашей греховности ни тела наши, ни садовную красоту, ни даже и врага рода человеческого. Ведь «бедствия произошли не собственно от древа, но от беспечного произволения и презрения, какое (Адам) показал в отношении к заповеди»[287].

Согреших, Господи, согреших паче всех человек!… [288]

Делаша на хребте моем вси начальницы страстей, продолжающе на мя беззаконие их.

«На хребте моем орали оратаи, проводили длинные борозды свои», — так воспевал богоотец пророк Давид, или, по-славянски: «На хребте моем делаша грешницы, продолжиша беззаконие свое» (Пс.128:3).

«Говоря «на хребте», пророк показывает, что «грешницы» хотели всю силу его сокрушить, так как «хребет» изображает силу»[289], — так понял эту песнь божественный Златоуст.

Кто суть эти начальницы страстей, как не слуги врага рода человеческого?

И кто, как не я сам, позволил им совершать это беззаконное делание, предоставив в их распоряжение своею волей и хребет мой, и с ним — всё тело мое, а с телом — и душу, которая телу состраждет?!

Преступи понедельнику первыя седмицы даже до Славы.

Погубих первозданную доброту и благолепие мое и ныне лежу наг и стыждуся.

Не Адам — нет, я сам разрушил ту красоту и благолепие, в которых я призван был в этот мир. Жизнь, которую Господь дал мне для праведности, я распылил по множеству бесполезных дел. Время, которое Он отвел мне для покаяния, я бездумно прожил, увлеченный духом века сего.

Стыд и нагота — вот где я нахожу себя. Стыд и нагота, которых не могут прикрыть все одежды этого бренного мира, потому что они истлевают и преходят вместе с ним.

Где «шлем спасения» моего? где «щит веры»? где «меч духовный» (См.: Еф.6:16–17)?

Сохранил ли я цел и невредим до последняго моего издыхания Залог, о Немже истязан буду во второе и страшное Пришествие Великаго Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа[290]?…

«Лета» моя в беспечности «яко паучина поучахуся» (Пс.89:9)…

Сшиваше кожныя ризы грех мне, обнаживый мя первыя боготканныя одежды.

«Таковы козни диавола: когда он найдет послушных себе, то, обольстив их кратковременным удовольствием, низвергнув в самую глубину зла и покрыв стыдом и бесчестием, оставляет их в этом низком положении на жалкий позор зрителям. Но Попечитель душ наших, видя их в совершенной беспомощности, не оставляет их в этом положении, но придумывает для них покров и бедностью одежды показывает им, какого одеяния они заслужили»[291].

«И сотвори Господь Бог Адаму и жене его ризы кожаны: и облече их» (Быт.3:21).

Но Богоучительный святитель, ссылаясь на апостола Павла, специально предостерегает нас: «Потомки, согрешающие подобно первым людям, подвергаются неодинаковому с ними наказанию», ибо сказано: «елицы бо беззаконно согрешиша, беззаконно и погибнут; и елицы в законе согрешиша, законом суд примут» (Рим.2:12). Эти слова значат: жившие до закона и живущие после закона неодинаково будут судимы; согрешающие после дарования закона подвергнутся тягчайшим наказаниям», поскольку они пользовались наставлением и помощью закона[292].

Адамово своеволие было грехом неведения, потому и наказание за него было весьма мягким — не захотев благодати богообщения в раю сладости, по своей воле отказавшись от нее, он был отправлен учиться боговедению и богопочитанию в «поте лица своего», возделывая «землю, от неяже взят бысть» (Быт.3:23), в трудах зарабатывая себе право на обожение. «То, что без скорби сделаешь, то непрочно бывает, — и что посеешь, да слезами не польешь, то худо всходит»[293].

Но если Адам, получая кожаные ризы, покрывающие срам наготы его греха, еще не ведал своей судьбы, не знал существа будущего наказания, то я — совсем не так: я знаю заповеди Божии, знаю и о последствиях, которые несет за собой их нарушение.

Я научен святыми отцами, что грех есть болезнь и «душевная смерть»[294], и он не относится к полноте творения в ее первоначальном, всеблагом состоянии. «Грех, то есть сатана» и дело бесовское и демонское[295], стал «соприсущным злом»[296], примешивающимся отвне к духовной сущности человека, сосуществующим с ней (как «чужое» сосуществует с «нашим»[297]) и порабощающим человека[298].

Я знаю, откуда он, — происхождение греха непосредственно связано с мыслительными, «словесными» качествами свободного человека[299]: «парение мысли, начало есть, еже согрешати»[300].

Первый человек, «уловляемый в какой-то момент собственной своей волей»[301], «захворал неведением собственной Причины… и обменял соответствующий естеству разум на то, что вопреки естеству»[302]. Именно так человек начал «согрешати, а от онаго умирати»[303].

Впоследствии, «находя на опыте, что вкушение чувственного бытия может служить к поддержанию его видимой и телесной природы», согрешивший человек «принял ошибочно за бога видимую тварь, обоготворил ее, поскольку она была полезна для поддержания тела… поклоняясь «твари вместо Творца» (Рим.1:25) через заботу и попечение об одном только теле. Ибо служить твари можно не иначе, как заботясь о [своем] теле, а служить Богу нельзя иначе, как очищая душу добродетелями»[304].

Я знаю, что «Бог от нас человеков ничтоже взыскует ино, но токмо еже не согрешати»[305]. Противоестественное же псевдослужение является всегубительным — оно поражает недугом разумную часть человека, а через нее — и его материальную сущность[306].

Знаю я и то, что зло имеет «силу побудительную, но не принудительную»[307].

Но, зная всё это, зная и историю стыда Адамова, — почему я не прилагаю к себе этих поучительных слов? Почему не прилагаю усилий, чтобы всеконечно вырваться из рабства греху?

Обложен есмь одеянием студа, якоже листвием смоковным, во обличение моих самовластных страстей[308].

Что осталось мне, кроме одеяния стыда? Что может спрятать, что может покрыть собою «листвие смоковное»?

Сам, сам я, волею своею, открыл дорогу страстям. Сам ничего не делаю, чтобы их крепко обуздать. Сам, вместо того, чтобы «и горы переставлять», отрекаюсь «любви» Божией и брожу с теми, кого изгнал Христос из человека, посреди «стада свиного» (1Кор.13:2; Мф.8:28–32; Мк.5:8–13, Лк.8:30–33).

Но сам я и зову к Тебе, Спасе мой: «Руце Твои сотвористе мя и создасте мя, вразуми мя, и научуся заповедем Твоим» (Пс.118:73)…

Одеяхся в срамную ризу и окровавленную студно течением страстнаго и любосластнаго живота.

То, что я считаю украшением своим, лучшей одеждой своей, на деле, в духовном зрении, являет собой воистину ризу срамную, ведь «украшается» она не подвигами и доблестями в духовном делании, а теми жизненными успехами, цена которых — нарушение всех заповедей Господних.

Разве люблю я Бога так, как это делали наши аввы, те, кого мы называем «наставниками монахов и собеседниками Ангелов»? Нет, сама жизнь свидетельствует здесь против меня — потому что я всечасно готов, забыв о Нем, делать всякое мирское дело, добиваясь временного благополучия и призрачной, всегда ускользающей славы от людей. Но можно ли этого добиться, оставаясь всегда на Божественней страже[309], будучи всегда внимательным к Божественному зову и готовым незамедлительно ответить на него?

«Предоставь мертвым погребать своих мертвецов», — сказал Христос (Мф.8:22; Лк.9:60). А я — услышал ли эти слова?

Разве люблю я ближнего, как заповедал Господь: «как самого себя» (Лев.19:18; Мф.19:19, 22:39; Мк.12:31, 33; Лк.10:27)? Я и себя-то любить не умею — как отдам я любовь ближнему? Ведь чтобы отдать, надо где-то взять, и чтобы что-то сделать, нужно сперва этому научиться… Я же, в погоне за призраком мира сего, могу скорее обидеть, чем возлюбить.

Это ли — не следы того кровавого истечения, которое от заповедей Пятикнижия делает человека нечистым настолько, что возбраняет ему не только прикасаться к святыне (Лев.5:2–3, 15:31), но даже и быть в обществе Господнем (Лев.15:1–15, 25–30, 18:19; Иез.36:17)?

Но вспомним Евангельский рассказ о жене кровоточивой, много лет страдавшей от несчастья своего и верою исцелившейся одним только прикосновением ко Господу: «Когда же Он шел, народ теснил Его. И женщина, страдавшая кровотечением двенадцать лет, которая, издержав на врачей все имение, ни одним не могла быть вылечена, подойдя сзади, коснулась края одежды Его; и тотчас течение крови у ней остановилось. И сказал Иисус: кто прикоснулся ко Мне? Когда же все отрицались, Петр сказал и бывшие с Ним: Наставник! народ окружает Тебя и теснит, — и Ты говоришь: кто прикоснулся ко Мне? Но Иисус сказал: прикоснулся ко Мне некто, ибо Я чувствовал силу, исшедшую из Меня. Женщина, видя, что она не утаилась, с трепетом подошла и, пав пред Ним, объявила Ему перед всем народом, по какой причине прикоснулась к Нему и как тотчас исцелилась. Он сказал ей: дерзай, дщерь! вера твоя спасла тебя; иди с миром» (Лк.8:42–48; Мк.5:25; Мф.9:20).

Как и она, я много лет страдаю, угнетенный властью греха.

Как и она, я, будто на ощупь, ищу исцеления, блуждая в потемках мира сего.

Как и она, я раздал для этого большую часть богатства своего — того времени, которое отвел мне Господь для жизни на этой земле.

Не сходен я с ней только в одном: она — во исполнение заповеди Господней «возлюбить Господа Бога твоего всем сердцем своим и всею душею своею, и всем разумением своим, и всею крепостию своею» (Ср.: Мф.22:37; Мк.12:30; Лк.10:27) — всею силою своею рванулась ко Христу, преодолев все препятствия, чтобы только прикоснуться к краю одежды Его, — таков ли и я? таково ли моё рвение? так ли я исполняю то, что заповедано мне, — не рассуждая, не умствуя, но от сердца делая?

Преступи вторнику первыя седмицы. Чти в четверток пятыя седмицы на утрени.

Оскверних плоти моея ризу и окалях еже по образу, Спасе, и по подобию.

Он, получив «ризы кожаны», остаток жизни своей посвятил стяжанию праведности, которая искупила бы для него личные последствия его греха. Потеряв грехом одежду первую, последнюю свою земную одежду он хранил незапятнанной.

Тело должно быть действенным орудием человека во всех событиях его земной жизни[310] (хотя нельзя и забывать: «кто угождает телу, тот усиливает его свирепость»[311], поэтому не угождать нужно телу, а воспитывать его, чтобы оно могло всегда исполнять свою инструментальную задачу, быть надежным орудием души, идущей к Господу).

Более того, тело наше, облеченное «ризами кожаными», уже сейчас в потенциале обожено Воплощением Христовым и подлежит (хотя и в неизвестном нам образе) будущему общему воскресению[312].

Я же не сделал тело мое послушным орудием добродетели, я нежил и лелеял его, как избалованного ребенка, я попускал ему впадать в многоразличные страсти и не противостоял искушениям.

Был ли в жизни этого тела моего хоть один миг простого, неизощренного бытия? Была ли простая пища? неизнеженная жизнь? труд, нужный телу, как воздух?

И вот, как отец изнеженного дитяти, я получаю всечасно плоды дурного воспитания его — болезни, скорби, печали… А «когда тело заболит, больной ни о чем уже другом не заботится, ни о богатстве, ни о славе, ни об утехах, а всё об одном уврачевании тела и восстановлении здоровья[313]…

«По образу Слова нам дано слово (то есть разум), ибо словесные — от Слова, безначального, несозданного, неуловимого и Бога моего. Поистине по образу (Его) душа всякого человека — словесный образ Слова… Бог-Слово от Бога и совечен Отцу и Духу. Таким же образом и душа моя является по образу Его. Ибо, обладая умом и словом, она имеет их по существу нераздельными и неслиянными, равно и единосущными. Эти три (то есть душа, ум и слово) суть одно в соединении, но вместе и в разделении, будучи всегда и соединены, и разделены. Если ты удалишь одно из трех, то вместе удалишь, конечно, и всех. Ибо душа неразумная и бессловесная равна будет (душе) бессловесных; но и без души не может существовать ни ум, ни слово… Этот верный образ… ты никогда не увидишь и не уразумеешь, если прежде не очистишь свой образ и не омоешь от скверны, если не извлечешь его, засыпанного страстями, и не отрешь совершенно, и не разоблачишь также, и не убелишь, как снег»[314].

Но я осквернил и разодрал даже и те «ризы кожаны», которые Господь дал человеку для существования на земле, — так, что они не в силах уже удержать и защитить образ и подобие Божии (а понимать их нужно, как учит Василий Великий, «боголепно» — это «не телесное очертание», но «божественное свойство»![315]) от того замутнения, которое стремится наложить на них во мне вселукавый отец лжи — «князь мира сего» (Ин.12:31, 14:30, 16:11).

Только в Тебе, Господи мой, не имеет он «ничесоже»![316]

«Верую, Господи! Помоги моему неверию!» (Мк.9:24).

Впадох в страстную пагубу и в вещественную тлю, и оттоле до ныне враг мне досаждает.

Как краток путь от страстей до тления! Лишь только зашевелилась в душе страсть — как находит она для себя некий материальный объект, прилепляется к нему и окутывает им всё человеческое существо.

Что за пристрастие? Ведь знаю: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут» (Мф.6:19).

Почему же я позволяю себе (сам, по собственной воле!) подчиняться этой страсти?

Ведь следом подходит и враг — ему только того и нужно, чтобы воля наша ослабела, чтобы мы полностью погрузились в тление вещественного мира. Через материальные прорехи проникает он внутрь нас и подчиняет нашу волю себе. Воистину — пагубна вещественная тля, погубляющая всех, кого касается…

А как может досаждать враг, всячески смущая человека вещами мира сего, мы знаем. Знаем если не по собственному опыту (ведь, хотя нам сказано: «испытывайте духов» (1Ин.4:1), мы далеко не всегда умеем отличить полезное от вредного, далеко не всегда видим за житейскими событиями козни врага), то из Писания — достаточно прочитать историю праведного Иова, чтобы и увидеть хитроумие бесовское во всем, что касается испытания человека посредством вещей мира сего, и понять, что праведному эти испытания — не во вред, но в пользу и научение.

Кто хочет, тот учится — ведь учение это не передача неких знаний от человека к человеку каким-то автоматическим образом, а обоюдная работа: тот, кто меня учит, — передает мне некую информацию, накопленный и обобщенный результат чужого опыта, моя же задача — эту информацию не просто воспринять, зафиксировать в памяти, но сделать ее как бы своей, моей собственной, чтобы я, не сомневаясь, мог оперировать ею в течение моей жизни. Для того чтобы понять, что огонь жжет, нет необходимости совать руку в костер. Чтобы оперировать таблицей умножения, нет нужды всякий раз углубляться в логику арифметики.

Почему же мы предпочитаем не учиться, а доходить до всего только путем собственных проб и ошибок? Ведь не поддающиеся исчислению миллионы людей, живших до нас на земле, во главе с праматерью Евой, уже достаточно поэкспериментировали в той сфере, которая касается взаимоотношений видимого и невидимого, вечного и тленного, Бога и человека!

Почему моя рука всё время с вожделением тянется к тому или другому — по существу, к тому яблоку (под каким бы видом оно ни выступало — от куска хлеба до оков мирского богатства), которое висело перед Евой, которое было само по себе «хорошо весьма», как и всё, что сотворил Господь?! Именно с вожделением — в этом-то и дело: в том, как правильно и с пользой для спасения души использовать то, что дарует Господь для нашего благоденствия на земле!

Ведь и яблоко Евино было хорошо во всём — только оно не предназначалось для еды…

Любовещное и любоименное житие, невоздержанием Спасе предпочет, ныне тяжким бременем обложен есмь.

Вот оно, бремя греха, вот они, плоды невоздержания… Не тебе ли сказано, душа моя: «собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф.6:20–21)? Почему же ты — ты, о ком Тертуллиан сказал: «душа по природе христианка», — почему ты так любишь заботиться о приобретении имений здесь, почему ты предпочитаешь вещи земные, почему считаешь, что они — больше вещей небесных?

Евангелие учит нас: «Как трудно надеющимся на богатство войти в Царствие Божие! Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие» (Мк.10:24–25).

Святые отцы говорят нам: и просто любить вещи — тяжкий грех. Но куда грешнее — любить их более Творца, ведь Тот, Кто сотворил их, достоин куда большего почитания, к Нему надлежит стремиться, ибо в Нем — источник жизни, источник существования всех вещей, и к Нему все мы вернемся по окончании нашей земной жизни, по всеобщем воскресении. Вернемся, если дела наши не обличат нас (См.: Лк.11:48)…

Одолеть бремя невоздержания — вот истинное начало поста. «Царствие Божие не пища и питие» (Рим.14:17), но с пищи и пития начинается: невозможно начать подвизаться с самого трудного, нужно испробовать наилегчайшее, чтобы потом, возрастая по ступеням праведности, взрастить в себе силу духовную и с ее помощью добраться до вершины лестницы, возводящей в рай.

С самой ничтожной малости установила Церковь нам начинать наш духовный рост — ведь «верный в малом и во многом верен, а неверный в малом неверен и во многом» (Лк.16:10). Попробуйте удержать себя хоть на немного дней от того, что является для вас излишним, — от той части вседневной пищи, которая лишь отягощает вас, не только не придавая силы, но и принося вред здоровью; от той части пития, которое возбуждает в теле неуместные страстные движения. Сначала попробуйте это. А потом — попытайтесь и то, что разрешено употреблять постом, вкушать определенной мерой, не пресыщаясь, но заботясь о теле, чтобы излишне не истощить его, чтобы оно имело силы продолжать оставаться для вас необходимым инструментом и повседневной жизни, и молитвы.

Церковь обучает нас воздержанию, как некий авва обучал своего любимого ученика: как старец ежедневно отнимал по малой части от той меры хлеба, которую вкушал его послушник, чтобы тот постепенно привык довольствоваться малым и необходимым, так Церковь учит нас приступать вначале к подвигу незначительному, не чрезмерному, чтобы потом мы, научившись постом обуздывать видимое и давать ему лишь полезное, но не излишнее, смогли применить полученные нами в этом малом подвиге навыки к обузданию невидимого, лишь ощутимого, духовного — слов, чувств и бесконечно парящих, столь склонных к бесплодной мечтательности, так далеко уводящих нас мыслей.

Но хотим ли мы обучаться? Ведем ли мы себя всегда так, как вел себя тот приснопамятный послушник?

Вспомни, душа моя, как часто ищешь ты любого внешне пристойного обоснования для того, чтобы облегчить пост или вовсе отступить от него! Значит, не тебе сказал Христос: «Иго Мое благо и бремя Мое легко» (Мф.11:30)?

Украсих плотский образ скверных помышлений различным обложением и осуждаюся.

Вот моя здешняя красота: те остатки образа Божия, которые сохранились во мне после грехопадения прародителей, облеченные в плоть, в богозданные ризы кожаны, скрытые этими ризами, я скрываю еще более, окутывая их покрывалами моих скверных помышлений.

Отсюда и осуждение мое — потому что «Бог деяния и намерения вменяет»[317], а внутренний человек познается не столько в деянии, сколько в желании (под которым следует понимать, видимо, то, что отцы называют «делом в душе»[318]).

Духовное развитие человека идет от мысли, воплощаемой в дела, причем дела эти соответствуют существу произведшей их мысли. И если, как учат отцы-аскеты, «начало всякаго блага, слово деятельно, и деяние словесно»[319], то это же правило можно отнести и к деяниям греховным: «Согрешивши, не обвиняй деяние, но мысль. Аще бо не бы ум предтекл, то не бы тело припоследовало»[320].

Почему же ты, свободная воля моя, не хочешь остановить греховные помыслы?

Внешним прилежно благоукрашением единем попекохся, внутреннюю презрев Богообразную скинию.

Но мало, мало мне тех одеяний, которых никто не видит, — одеяний помыслов моих, застилающих во мне образ и подобие Божии. Я хочу материализовать невидимое, хочу сделать видимым то, что сокрыто в духовной области.

Невидимый никому, кроме меня и Господа, помысл богатства обретает зримые формы: я не доволен простым и необходимым, я не вожделею и истинного одеяния — одеяния света, коему причастен Сам Господь, «одеяйся светом яко ризою» (Пс.103:2)[321]; я полагаюсь на красоту и высокоценность тех земных одежд, большинство которых меня физически не переживет и истлеет раньше моего исхода из мира сего! Зачем?

Невидимый никому, кроме меня и Господа, помысл горделивый обретает зримые формы: я уже не доволен благоукрашением самого себя, своей внутренней храмины (ведь сказал же апостол: «Вы есте храмы Бога Живаго» (2Кор.6:16)), я не доволен тем единственно значимым занятием, которое состоит в том, чтобы сделать этот внутренний храм достойным принятия Истинного Бога (а ведь это — занятие, для которого может не хватить и целой жизни!), я не думаю об обожении — я думаю о том, как дом свой сделать соответствующим той благоукрашенной одежде, которая на мне, и этому посвящаю время земной жизни своей, словно оно — бесконечно, словно у меня нет никаких иных потребностей, кроме потребностей телесных. Зачем?

Даже самые естественные мысли я умею превращать в греховные помыслы и — из них — в неправедные деяния: простейшее желание поесть, возникшее от чувства голода, которое дает нам наша мудро устроенная природа как знак, чтобы вконец не ослабело тело наше, это вполне естественное желание я превращаю в повод для чревобесного пресыщения, объядения и пьянства, для гортанобесного услаждения изысканными яствами — там, где на самом деле нужен просто кусок хлеба и глоток чистой воды…

Разве я не знаю, что в оный день страшный[322], когда воссядет Владыка на престоле судном и «сущие во гробех восстанут в воскрешение живота», а я восстану в «воскрешение суда» (Ин.5:28–29), ничто из этого не будет мне в помощь — ведь в тот день «раб и владыка вкупе предстоят, царь и воин, богатый и убогий в равнем достоинстве»?![323]

Помышляю день страшный,[324]

и плачуся деяний моих лукавых:

како отвещаю Безсмертному Царю?

коим же дерзновением воззрю на Судию блудный аз?

Не потому ли и преподобные отцы, и сам великий святитель рекомендуют не увлекаться внешним благоукрашением даже и самих храмов Божиих[325], заботясь более о том, чтобы в них была сила Духа и истины, чтобы не сделались они «вертепом разбойников» (Мф.21:13; Мк.11:17; Лк.19:46), как храм ветхозаветный?

Но ведь сколь хуже, если «вертепом разбойников» становится наш внутренний храм — когда дух лукавый вводит в него, за грехи наши, семь «духов, злейших себя» (Мф.12:45)?

Преступи вторнику. Чти в четверток пятыя седмицы.

Вообразив моих страстей безобразие, любострастными стремленьми погубих ума красоту.

Так поступаю я всю мою жизнь: то, что не имеет образа, моим своеволием приобретает образ, во-ображается, становится видимым, даже чувственно ощущаемым, и, отделяясь от меня, начинает влиять на жизнь тех, кто рядом со мной, а через них — как круги на воде — и на жизнь всего мира.

Это ли то сотворчество, которого от меня ожидает Творец, почивший «в день седьмый от всех дел Своих» (Быт.2:2–3; Исх.20:11; Евр.4:4)?

Бог сотворил человека «из видимой и невидимой природы как по Своему образу, так и по подобию: тело образовав из земли, душу же, одаренную разумом и умом, дав ему посредством Своего вдуновения, что именно, конечно, мы и называем Божественным образом»; таким образом, человек — одновременно «дух и плоть, дух — по благодати, плоть — по причине гордости»[326]. «Каждое [творение] — Ангел, душа, демон — по собственной природе своей есть тело… душа, будучи тонким телом, облеклась и облачилась в члены этого тела», с которым и «срастворилась всецело»[327].

В этом неуразумеваемом для человека результате творческого акта Бога, «иже быти нам даде от подлежаща вещества и умна существа, и во едино противная естеством сама с собою преславно сочета и состави»[328], познается не только созидательная творческая сила Божества, но и сотворческая задача человечества — использовать свою материально-духовную сущность для одухотворения вещества, ибо естество человеческое Бог соделал всякого блага причастным[329].

«Бог дал первозданным людям — Адаму и Еве — великое благоволение быть Его сотворцами», и это сотворчество продолжается и по сей день, начиная уже с физиологического уровня: «Родители являются сотворцами Бога, потому что они дают своим детям тело»[330].

Я же даю видимый образ, некое «тело» тому, что его не должно было иметь по замыслу творения!

Ведь грех — это зло, а «злое Бог не сотвори»[331]! Но раз зло отсутствовало в самой идее творения, оно относится к категории не-сущего[332] — его нет, и возникает оно только тогда, когда делается, делается нами по нашей собственной свободной воле.

Этого ли сотворчества ждет от меня Господь?…

Душе моя, почто грехами богатееши, почто волю диаволю твориши, в чесом надежду полагаеши?[333]

Погребох перваго образа доброту, Спасе, страстьми, юже, яко иногда драхму, взыскав, обрящи.

Грех, «будучи духовного свойства», как болезнь и «душевная смерть»[334], не относится к полноте Творения. Зло — то состояние, которое естество души искажает. Зло, грех — противоестественны человеку[335] уже потому, что зло — не самостоятельное качество, оно не имеет собственной природы и никоим образом не связывается с Творцом всего сущего[336].

«Зло не было, не есть и не будет самостоятельно существующим по собственной природе, ибо оно не имеет [для себя] в сущих ровно никакой сущности, природы, ипостаси, силы или деятельности; оно не есть ни качество, ни количество, ни отношение, ни место, ни время, ни положение, ни действование, ни движение, ни страдание, так чтобы по природе созерцалось в каком-либо из сущих; оно не есть ни начало, ни средина, ни конец, но — обнимая всё [единым] определением — зло есть недостаток деятельности присущих естеству сил в отношении к [их] цели и решительно не есть что-либо другое»[337].

Я, только я сам, отказываясь от своей главной цели — богообщения, богоуподобления, обожения, затемняя в себе образ и подобие Божии, придаю злу образ и смысл.

Не-сущее зло, зло, которое не имеет ни природы, ни движения, моими усилиями облекается в плоть, становится сильным и деятельным. Зло становится грехом…

Но неужели первообразная добро́та утеряна мной совершенно? Может ли полностью исчезнуть то, о чем Сам Создатель сказал, что оно «хорошо весьма»?

«Какая женщина, имея десять драхм, если потеряет одну драхму, не зажжет свечи и не станет мести комнату и искать тщательно, пока не найдет?» (Лк.15:8).

Вот — упование мое. Вот — надежда моя! Я верую, что Христос «пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию» (Мф.9:13; Мк.2:17; Лк.5:32). Я знаю, что «не здоровые имеют нужду во враче, но больные» (Мф.9:12; Мк.2:17; Лк.5:31). Но кто же болен, как не я? Ведь даже болезни мои телесные обличают меня, отражая недуги души.

Но, как бы ни были сильны хвори мои, я знаю: Бог не без милости и Он — рачительный Хозяин дома Своего, который не имеет предела и включает в себя как некую малую часть всю видимую вселенную, в которой и я пребываю, и без меня она — не полна.

Неужели Он не знает меня? — Нет, я знаю, что Он знает меня.

Неужели Ему неведомы помышления мои? — Нет, ибо Он — всеведущ.

Неужели Он — даже если все помышления мои нечисты (всё ли, что мнится мне как праведность, есть истинно праведность в глазах Господних?), — неужели Он не поднимет меня, не восставит из сора греховного, яко Благ и Человеколюбец?…

«Отец Мой доныне делает, и Я делаю», — сказал Христос (Ин.5:17).

Но ведь и я делаю, Господи! Ведь и я делаю — по силе моей, по немощи моей! Я — потерянная драхма Твоя. Виждь смирение мое, виждь труд мой елик[338]…

Согреших, якоже блудница, вопию Ти: един согреших Тебе; яко миро, приими, Спасе, и моя слезы[339].

«Прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит» (Лк.7:47), — сказал Господь, прощая грехи блуднице, омывшей слезами Его пречистые ноги.

Ведь и сам же я каждый день говорю: возлюбих той самый грех, и только лишь прошу еще, чтобы Ты, Господи, даровал мне любовь к Тебе[340]…

Что отвечаю я Спасу, когда Он приближается ко мне, как некогда к апостолам Своим, чтобы омыть меня от грехов моих? Первоверховный апостол попросил: «Не нозе токмо, но и руки и главу» (Ин.13:9). Чего прошу я в своих молитвах — чего прошу от сердца, а не потому только, что должен повторять слова молитвословий, написанные задолго до моего рождения великими подвижниками Православия? Чего прошу — кроме материального, суетного и бренного, того, что всегда стоит передо мной и требует, чтобы я каждодневно пекся о нем? Ведь я не вечно буду жить на этой земле, почему же я принимаю так близко к сердцу именно эти требования? Почему я так беспечен в отношении гласа Господня, который непрестанно вопиет глаголя: приидите, приимите вси Духа премудрости, Духа разума, Духа страха Божия[341]?

Преступи вторнику. Чти в среду первыя седмицы на повечерии и четвертку пятыя седмицы.

Поползохся, яко Давид, блудно и осквернихся, но омый и мене, Спасе, слезами.

«Однажды под вечер Давид, встав с постели, прогуливался на кровле царского дома и увидел с кровли купающуюся женщину; а та женщина была очень красива. И послал Давид разведать, кто эта женщина? И сказали ему: это Вирсавия, дочь Елиама, жена Урии Хеттеянина. Давид послал слуг взять ее; и она пришла к нему, и он спал с нею. Когда же она очистилась от нечистоты своей, возвратилась в дом свой. Женщина эта сделалась беременною и послала известить Давида, говоря: я беременна… Поутру Давид написал письмо к Иоаву и послал его с Уриею. В письме он написал так: поставьте Урию там, где будет самое сильное сражение, и отступите от него, чтоб он был поражен и умер. Посему, когда Иоав осаждал город, то поставил он Урию на таком месте, о котором знал, что там храбрые люди. И вышли люди из города и сразились с Иоавом, и пало несколько из народа, из слуг Давидовых; был убит также и Урия Хеттеянин… Когда кончилось время плача, Давид послал, и взял ее в дом свой, и она сделалась его женою и родила ему сына. И было это дело, которое сделал Давид, зло в очах Господа» (2Цар.11:2–5, 14–17, 27).

Сразу две заповеди прямо нарушил Давид — заповедь Десятословия «не прелюбы сотвори» (Исх.20:14; Втор.5:18), не прелюбодействуй, и заповедь, данную еврейскому народу для соблюдения чистоты его богоизбранности: не брать «себе жен иноплеменных из народов земли» (1Ездр.10:2)[342] (надо полагать, что жена хетта Урии также была из хеттского народа).

Нарушил он и еще одну заповедь Десятословия: «не убий» (Исх.20:13; Втор.5:17), нарушил косвенно, приказав послать Урию на верную смерть, но мы-то уже знаем, что Бог желания в деяния вменяет.

Поэтому блудное поползновение Давида стало для него источником осквернения — а под осквернением Ветхий Завет понимает прежде всего нечистоту сакральную, негодность для пребывания в общении Дома Божия[343].

Но слезами Давида, которые он проливал об этом согрешении своем, до сих пор плачет весь мир, вспоминая свои грехи, — эти слезы слились в 50-й псалом, который нам положен и для ежедневного чтения[344], и для чтения в случаях особых, когда власть греха обуревает нас особенно сильно.

Но кто видел мои слезы? кто слышал мой плач о грехах?

Откуда это окамененное нечувствие[345]? А ведь оно есть — не лгу же я себе, когда ежевечерне прошу Господа избавить меня от него…

Очисти, якоже мытарь, вопию Ти, Спасе, очисти мя: никтоже бо сущих из Адама, якоже аз, согреших Тебе.

Рече Господь притчу сию: «Два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю. Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: Боже! будь милостив ко мне грешнику! Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Лк.18:10–14).

Евангельская притча — это не простой нравоучительный рассказ. Педагогическая цель, которую преследует Слово Божие, — не только в том, чтобы представить пред наши очи пример праведного деяния и сказать: делай так, а не иначе.

Божественный Педагог — Дух Святой (а мы знаем, что «всё Писание богодухновенно» (2Тим.3:16)) — ведет нас по лестнице духовного возрастания, восходя по которой, мы учимся не только правильному поведению в обществе человеков мира сего; мы приуготовляемся к тому, чтобы стать благонадежными для Царства Небесного[346], положив начало этой благонадежности еще здесь, на земле.

Потому и поет Церковь в преддверии Великого поста:

Притчами вводяй вся Христос, к жития исправлению,[347] —

мытаря возвышает от смирения,

показав фарисеа возвышением смиряема,

ожидая от нас не школьного, ученического восприятия притчи (даже по методу «понять, а потом выучить наизусть»), а того, что мы притчей этой станем определять всю свою жизнь, применяя к себе каждое ее слово и строя, исходя из этих слов, и свое поведение, и свою внутреннюю, сокровенную от мира, но безусловно ведомую Всеведцу Богу часть. Причем делать это мы будем так, чтобы, в конце концов, такой образ поведения стал для нас естественным, чтобы нам не нужно было думать и принуждать себя поступать именно так, а не иначе. Ведь если мы, проходя по храму, видим на полу бумажку, мы поднимаем ее, не думая о том, что это нужно обязательно сделать, и уж тем более — о том, что за это последует нам некое посмертное воздаяние; нет, мы просто, как дома, автоматически убираем грязь, откуда-то появившуюся там, где ей не место.

Почему же не поступаем мы так с душой своей, окутанной грязью греха?

Церковь, как Мать, ожидает от нас поста не столько внешнего (ибо сказано: «Когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры, ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. А ты, когда постишься, помажь голову твою и умой лице твое, чтобы явиться постящимся не пред людьми, но пред Отцом твоим, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Мф.6:16–18)[348]), хотя и он составляет непременную необходимость Божественной педагогики спасения, но поста духовного. Она ждет, что мы сосредоточимся не только на внешней постовой атрибутике, что мы приступим, наконец, к сокрушению гордыни нашей души, «мытарски пощением зовуще: очисти ны Боже, грешныя»[349].

Ведь слова и всё поведение мытаря — это великая школа смирения. Это — образец осознания собственной греховности. Он не перекладывает вину за свои грехи ни на кого — ни на окружающих людей, ни на врага рода человеческого (а мы — как часто мы это делаем и наедине с собой, и на исповеди! «Это-де бес меня подтолкнул»… «Это-де соседка меня соблазнила»…). Он винит во всем только самого себя, винит настолько, что не считает для себя возможным осквернить своим присутствием храм, оставаясь практически в притворе; не считает для себя возможным даже глаз поднять к небу — туда, где помещен, в нашем сознании, Источник нашего спасения; он только бьет себя в грудь, словно выбивая из нее покаянные слова.

«Никто не обвиняй другого и не складывай вины на других, но все приписывай своему нерадению, — пишет святой Златоуст. — Никто не думай и о диаволе, будто он так силен, что может заградить путь, ведущий к добродетели; он прельщает и соблазняет нерадивых, но не препятствует и не принуждает», ведь «когда мы решаемся быть бдительными, то выказываем такую твердость, что хотя бы многие склоняли нас на путь нечестия, мы не следуем их внушению, но бываем крепче адаманта и затыкаем уши от советующих злое. А когда мы нерадивы, то хотя бы и никто не советовал и не соблазнял, мы сами собою стремимся к нечестию», куда влечет нас наша беспечная воля. Конечно, и диавол не свободен от вины — «он ходит, как хищный лев, рыкая и ища, кого поглотить» (1Пет.5:8); но и мы должны быть осторожнее и не считать себя невиновными, «когда так легко склоняемся к греху», — ведь Бог оставил диавола «для того, чтобы мы, побуждаемые страхом и ожидая нападения врага, непрестанно бдели и бодрствовали, облегчая труд добродетели надеждою наград и ожиданием вечных и неизреченных благ»[350].

Ежегодно предлагая нам мытаря во образец покаяния уже задолго до начала Великого поста, Церковь и сегодня — возвышенным пером преподобного Андрея — возвращает нас к этой притче, ожидая, что постные дни послужат нам благодатным лекарством от фарисейской болезни нашей, а образ мытаря кающегося станет тем примером, по которому мы изменим всю нашу жизнь, сделав ее достойной той великой цели, для которой Господь сотворил человечество, — «всегда», и в жизни, и по смерти, и в общем Воскресении, «с Господом быти» (1Сол.4:17).

Но сегодня я лишь могу воспеть вместе с творцом песнопений постной Триоди:

Отягченныма очима моима от беззаконий моих,

не могу воззрети и видети высоту небесную:

но прими мя, яко мытаря кающася, Спасе, и помилуй мя[351].

От зде вторнику всеконечно преступи даже до Славы; чти среде первыя седмицы.

Ни слез, ниже покаяния имам, ниже умиления. Сам ми сия, Спасе, яко Бог, даруй.

«Блаженны плачущи, яко тии утешатся» (Мф.5:4), — так сказал Ты, Господи, уча пришедших к Тебе людей в Нагорной проповеди.

Плача — «печали и сокрушения сердца и действительных слез о том, что мы несовершенно и недостойно служим Господу или даже заслуживаем Его гнев нашими грехами»[352], — вот чего ожидает от нас Господь.

Плач, сокрушение сердечное — вот что обещает Он утешить «утешением благодатным, состоящим в прощении грехов и в мире (в умиротворении) совести»[353].

Знаю, Господи, что «печаль яже по Бозе покаяние нераскаянно во спасение соделовает, а [сего] мира печаль смерть соделовает» (2Кор.7:10).

Знаю, что плачем о грехах своих на смертном одре исходатайствовал себе умножение лет живота царь иудейский Езекия.

Знаю — слезами омывшая ноги Спасовы, была прощена блудница. Знаю (а если бы и забыл, то Церковь напоминает мне об этом ежегодно с началом пения постной Триоди), что мытарь, из груди которого вырывались лишь воздыхания покаяния, был оправдан пред лицем Божиим.

«Гордый и самопревозносящийся фарисей, относивший все добродетели к своим собственным заслугам, ушел из храма менее оправданным, чем мытарь. Он тоже получил воздаяние за свои достоинства, ибо правда Божия требует воздаяния и за малое добро, хотя бы и оскверненное самомнением и гордостью.

А глубоко покаявшийся мытарь за свое смирение и самоосуждение получил от Бога всю полноту прощения и оправдания»[354].

Вседержителю Господи, вем, колико могут слезы:[355], грешную от[356].

Езекию бо от врат смертных возведоша

многолетных согрешений избавиша,

мытаря же паче фарисеа оправдиша:

и молюся, с ними причтав, помилуй мя.

Да, молюсь и я — но без помощи Твоей, Спасе, могу ли я преодолеть козни «князя мира сего» (Ин.12:31, 14:30, 16:11)? Могу ли стяжать дар благодатных слез?

Только на Твое человеколюбие полагаюсь я, на то, что Ты не попустишь «печали о грехах дойти до отчаяния»[357] и милостью Твоею откроешь во мне источник слезный, как некогда источил воду из каменной скалы в Хориве, в южной части пустыни Синайской (Исх.17:6).

[Погубих первозданную доброту и благолепие мое и ныне лежу наг и стыждуся[358].

Дверь Твою не затвори мне тогда, Господи, Господи, но отверзи ми сию, кающемуся Тебе.

Ты сказал, Спасе: «Не всякий, говорящий Мне: Господи! Господи! войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного. Многие скажут Мне в тот день: Господи! Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали? и не Твоим ли именем бесов изгоняли? и не Твоим ли именем многие чудеса творили? И тогда объявлю им: Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие» (Мф.7:21–23).

Ты сказал: «Подобно будет Царство Небесное десяти девам, которые, взяв светильники свои, вышли навстречу жениху. Из них пять было мудрых и пять неразумных. Неразумные, взяв светильники свои, не взяли с собою масла. Мудрые же, вместе со светильниками своими, взяли масла в сосудах своих. И как жених замедлил, то задремали все и уснули. Но в полночь раздался крик: вот, жених идет, выходите навстречу ему. Тогда встали все девы те и поправили светильники свои. Неразумные же сказали мудрым: дайте нам вашего масла, потому что светильники наши гаснут. А мудрые отвечали: чтобы не случилось недостатка и у нас и у вас, пойдите лучше к продающим и купите себе. Когда же пошли они покупать, пришел жених, и готовые вошли с ним на брачный пир, и двери затворились; после приходят и прочие девы, и говорят: Господи! Господи! отвори нам. Он же сказал им в ответ: истинно говорю вам: не знаю вас. Итак, бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа, в который приидет Сын Человеческий» (Мф.25:1–13).

Но почему же я веду себя так, словно это сказано не мне?

Я верую в Тебя, я всецело полагаюсь на Твое милосердие и человеколюбие, но где же сокрушение о грехах и намерение исправить свою жизнь, которых настоятельно требует от меня Церковь?[359] Ведь это намерение не может оставаться всегда лишь намерением! Где дела мои, без которых вера «мертва есть, как тела без духа» (Иак.2:20, 26)?

Где добродетели мои, которые «настолько превосходят богатство, здоровье и прочие блага, насколько душа [превосходит] тело», и «делают человека блаженным» и одни, сами по себе, и в соединении с другими благами?[360]

Как достигну я истинной цели человеческого бытия, которая состоит в том, чтобы в процессе достижения ведения о Боге[361] «примирить тело с душой», прекратив «врожденную борьбу между ними»[362], и «уподобиться Богу», «истинному Логосу» — «насколько это в наших силах», но сколь возможно более полно[363]?

Как долго еще буду я предоставлять себя как арену для борьбы тела и души, веры и дел?

Человеколюбче, хотяй всем спастися, Ты воззови мя и приими, яко благ, кающагося[364].

Тебя, Господи, «послал» в мир Отец (Ин.20:21) «в умилостивление за грехи наши» (1Ин.4:10), «чтобы взять грехи наши» (1Ин.3:5) Он послал Тебя «Спасителем миру» (1Ин.4:14), чтобы «всякий верующий в Тебя не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин.3:15–16).

Ты, Господи, хочешь «всем спастися и в разум истины приити».

Ты ждешь от меня только одного — чтобы я сделал шаг к Тебе[365], потому что без этого шага спасение мое было бы только Твоим делом. Но Ты не хочешь этого, Ты хочешь, чтобы над спасением мы работали вместе. Отцы-аскеты не относят обожение только к действию милости Божией. Надо думать, что, говоря о том, что человек призван «пострадати обожение»[366] как шаг к блаженству, они имеют в виду не только его объектное, страдательное качество в данном процессе. Обожение требует немалых усилий и со стороны самого человека, который должен сделать себя способным принять даруемую ему благодать.

Этот общий богочеловеческий труд, совершаемый в лоне нашей Матери-Церкви, это совместное творчество (именно творчество, поскольку оно имеет в виду восстановление человеческой природы во всей ее Богоутвержденной первозданной чистоте и целостности), сотворчество, синергизм богословы назвали домостроительством спасения.

Но где тот знак, который знаменует возникновение этого обоюдного творческого процесса? Как осознать, что я включился в это сотворчество? — Услышав Божественное звание.

Но кого же призовет Господь, если не того, кто вступил на путь к Нему, вступил не как фарисей, демонстрируя всем свои «духовные достижения», но как мытарь — в покаянии и истинном желании исправиться, в понимании того, что «человекам это невозможно, Богу же всё возможно» (Мф.19:26), а потому — и в трепетном ожидании Божьего гласа и действия, и очищающего, и возбуждающего к истинному подвизанию, и подкрепляющему в тяготах духовного пути[367], — ведь как «не мерою дает Бог Духа» (Ин.3:34), так не попускает Он искушения сверх меры каждого человека[368], давая при этом и особый дар — дар претерпевать искушение[369].

Я знаю, что «не всякое доброе желание входит в сердце человека от Бога, но только то, которое полезно»[370]. Я знаю и то, что «предпочитать доброе изволение — дело желающего; довершить же выбор доброго изволения — дело Божие»[371].

Поэтому я и прошу Тебя, Господи: воззови и прими меня, кающегося, потому что без помощи Твоей моя воля — несовершенна, мои добрые дела — бессмысленны, мое покаяние — лишь слова, сказанные всуе.

Внуши воздыхания души моея и очию моею приими капли, Спасе, и спаси мя.

Господи, дай мне дух сокрушенный, помоги мне принести Тебе жертву покаяния моего[372], дай мне оплакать грехи мои, потому что уже терпети не могу демонского стреляния[373]. На мне, грешнем, удиви, Господи, милость Твою, и да не одолеет моя злоба Твоей неизглаголанней благости и милосердию[374], — ведь я не имею, что показать Тебе, когда предстану на Страшном Судищи Твоем, и знаю только одно: «где отсутствует деятельность, там смирение и исповедание полностью принимает Бог вместо нее; и за дела, которые не совершены, получает награду тот, кто смирился»[375].

Или хощу, или не хощу, спаси мя, Господи, и якоже хощеши, устрой о мне вещь[376].

Богородичен: Пречистая Богородице Дево, Едина Всепетая, моли прилежно, во еже спастися нам.

Пресвятая Богородице, единая до рождения, во время рождения и после рождения Спасова Дева[377]; Ты, единая из всех жен, якоже купина не сгараше, тако Дева родила еси и Дева пребыла еси[378]; Ты, Которая всех превосходишь благодатью и приближением к Богу, поставленная превыше Херувимов и Серафимов[379]; Ты, не простая дщерь человеческая[380], но Дева, душою и телом предочищенная Духом[381], — воззри на нас, грешных и недостойных, и молитвами Твоими избави от смерти души наша[382].

Иный Ирмос: Видите, видите, яко Аз есмь Бог, манну одождивый и воду из камене источивый древле в пустыни людем Моим, десницею единою и крепостию Моею.

Жажда в Синайской пустыне была воистину нестерпимой. Вот что повествует о ней некто Синухет, беглец из Египта, в некотором смысле относительный современник событий великого исхода еврейского народа в поисках земли обетованной: «Приступ жажды одолел меня — я задыхался, мое горло пылало; я сказал: “Это вкус смерти”»[383].

В тот момент, когда этот вкус смерти от жажды и голода ощутил избранный народ на своем пути из Египта, Господь совершает над ним великое в своей чувственной ощутимости чудо — в пропитание народу была дана с неба манна, в утоление жажды камень произвел водный поток:

«Поутру лежала роса около стана; роса поднялась, и вот, на поверхности пустыни нечто мелкое, круповидное, мелкое, как иней на земле. И увидели сыны Израилевы и говорили друг другу: что это? Ибо не знали, что это. Моисей сказал им: это хлеб, который Господь дал вам в пищу; вот что повелел Господь: собирайте его каждый по стольку, сколько ему съесть; по гомору на человека, по числу душ, сколько у кого в шатре, собирайте. И сделали так сыны Израилевы и собрали, кто много, кто мало; и мерили гомором, и у того, кто собрал много, не было лишнего, и у того, кто мало, не было недостатка: каждый собрал, сколько ему съесть. И сказал им Моисей: никто не оставляй сего до утра. Но не послушали они Моисея, и оставили от сего некоторые до утра, и завелись черви, и оно воссмердело. И разгневался на них Моисей. И собирали его рано поутру, каждый сколько ему съесть; когда же обогревало солнце, оно таяло. В шестой же день собрали хлеба вдвое, по два гомора на каждого… укорял народ Моисея, и говорили: дайте нам воды пить. И сказал им Моисей: что вы укоряете меня? что искушаете Господа? И жаждал там народ воды и роптал народ на Моисея, говоря: зачем ты вывел нас из Египта, уморить жаждою нас и детей наших и стада наши? Моисей возопил к Господу и сказал: что мне делать с народом сим? еще немного, и побьют меня камнями. И сказал Господь Моисею: пройди перед народом, и возьми с собою некоторых из старейшин Израильских, и жезл твой, которым ты ударил по воде, возьми в руку твою, и пойди; вот, Я стану пред тобою там на скале в Хориве, и ты ударишь в скалу, и пойдет из нее вода, и будет пить народ. И сделал так Моисей в глазах старейшин Израильских» (Исх.16:13–22, 17:2–6).

Этими благодеяниями Господь дал знать Израилю, что Он — Всесильный Бог избранного народа. Эти чудеса — момент истинного богопознания, доступного для людей. Господь непознаваем непосредственным видением — потому что, как Сам Он сказал, «человек не может увидеть Меня и остаться в живых» (Исх.33:20). Вплоть до времени Христова воплощения человек не мог увидеть Господа своего. Но и во Христе миру человеколюбием Божиим был явлен только «образ Бога невидимого, рожденный прежде всякой твари» (Кол.1:15), — то, что человек был в состоянии лицезреть, не подвергаясь опасностям и искушениям. И, чтобы уверовать в Божество Христово, даже ближайшим ученикам Его, друзьям Его, святым апостолам, требовалось чудо.

Вспомним, как простодушно вопросил Сына Божия Филипп: «Господи! покажи нам Отца, и довольно для нас». Вспомним и то, что удивленно ответил ему Спаситель: «столько времени Я с вами, и ты не знаешь Меня, Филипп? Видевший Меня видел Отца; как же ты говоришь, покажи нам Отца? Разве ты не веришь, что Я в Отце и Отец во Мне?» (Ἐγὼ ἐν τῷ Πατρὶ καὶ ὁ Πατὴρ ἐν Ἐμοί ἐστι) (Ин.14:8–10).

Даже и по Воскресении апостолы были в сомнениях: «мы надеялись было, что Он есть Тот, Который должен избавить Израиля; но со всем тем, уже третий день ныне, как это произошло» (Лк.24:21). Вспомним и слова Фомы: «если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю» (Ин.20:25), — и ответ на них воскресшего Христа: «подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь неверующим, но верующим» (Ин.20:27).

И если удостоверение посредством чуда было необходимо даже тем, кто провел в непосредственном общении с Господом немало дней (ведь проповедь Христова продолжалась три года, и всё это время ученики Его пребывали с Ним неразлучно), то стоит ли удивляться, что чудо было полезным для тех, кто только еще шел к Господу своему из плена многобожного Египта! Они слышали о Нем как о Промыслителе от вождя своего, Моисея; они видели в казнях египетских карающую силу Божию; они видели и Божие заступление, когда Он раскрыл перед народом-беглецом море Чермное, а потом «Понтом покры фараона»[384], потопив в водах морских несметное войско преследователей.

Теперь же Господь явил Себя избранному народу как Бог, неизменно заботящийся о его насущных нуждах не только в духе, но и в материи: Господь дает воду и пищу, столь необходимые человеку для укрепления телесных сил, которые быстро таяли под палящим солнцем пустыни. Он явил Себя так, чтобы люди поняли простую истину: «знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него» (Мф.6:8). Он явил Себя так, чтобы укрепить в людях на все времена знание о том, что промыслительная сила Божия — всеохватна, что она сопровождает человека во всех его деяниях и мыслях.

В чуде Господнем открывается для человека еще одна возможность богопознания. Мы знаем Господа из дел Его — из того мира, который Он создан и благоукрасил для нас. Мы знаем Его из Откровения Его — из слов пророческих, из текстов Священного Писания, которые сохранила для нас Святая Церковь. Мы знаем Его из памяти о великих деяниях Его, которую несет нам Священное Предание. Но тогда, когда для человека необходимым становится некий сверхприродный повод для укрепления в вере, тогда Господь милостиво и человеколюбиво раскрывает перед ним еще один путь познания Божества — путь, превышающий естество, путь метафизический — тот, что находится за пределами (μετά) всякой природы; путь, на котором человек в чуде непосредственно соприкасается с благотворящей энергией Божества.

Но как часто мы, имея все эти благодатные дары, повторяем заблуждения народа Израильского! Как часто мы настоятельно требуем и жаждем явления чуда!

Посмотри, однако, душа моя: что может быть выше того чуда, которое ежедневно совершается в наших церквах? Что может быть выше того события, которое разворачивается перед нашими глазами за Божественной литургией? Ежедневно во время проскомидии перед нами рождается Христос. Ежедневно перед нами Он выходит на проповедь. Ежедневно мы можем видеть Его крестоношение, вспоминая о Жертве голгофской. Ежедневно являет Он Себя перед нами, пресуществляя «вместообразная»[385] в сущностное: «хлеб — в честное Тело» Свое, а чистое виноградное вино «еже в Чаше — в честную Кровь» Свою[386], и встает перед нами во всей полноте Своего Богочеловечества! Более того: Он допускает нас соединиться с Собою самым теснейшим образом — так, что входит в состав земного тела нашего, причащая нас Собой, делая нас причастными Себе!

Почему же мы ропщем? Почему неустанно мятемся по всей Руси великой в поисках знамений и чудес? Почему выбираем, из чьих рук причаститься, — «разве разделился Христос» (1Кор.1:13)? Разве не сказано, что «Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же» (Евр.13:8)?

Видите, видите, яко Аз есмь Бог, внушай, душе моя, Господа вопиюща, и удалися прежняго греха, и бойся, яко неумытнаго и яко Судии и Бога.

Внимай, душа моя, как Господь взывает к тебе: «Видите, видите, что Я — Бог!» (Исх.29:46; Лев.19:14, 23:43, 25:55; Втор.29:6, 32:39; 3Цар.20:28; Пс.45:11; Иер.24:7; Иез.11:20, 14:11, 20:44, 23:49, 29:16, 34:30–1, 39:22, 28–9: Иоил.2:27, 3:17; Зах.10:6), — и удались прежнего греха, и убойся Его, как неподкупного и как Судию, и Бога.

Господь многократно призывал ветхого Израиля: «Видите ныне, что это Я, Я — и нет Бога, кроме Меня: Я умерщвляю и оживляю, Я поражаю и Я исцеляю, и никто не избавит от руки Моей. Я подъемлю к небесам руку Мою и говорю: живу Я во век!… Веселитесь, язычники, с народом Его; ибо Он отмстит за кровь рабов Своих, и воздаст мщение врагам Своим, и очистит землю Свою [и] народ Свой!» (Втор.32:39–40, 43).

Господь говорил и новому Израилю — народу христианскому: «Я исшел от Бога» (Ин.16:27).

И к тебе, душа моя, зовет Он всякий день: оглянись, подумай, посмотри, откуда у тебя всё, что ты имеешь? откуда ты черпаешь силы, чтобы работать и молиться, чтобы переживать жизненные обстояния? откуда приходит к тебе помощь тогда, когда люди не могут тебе помочь?

Неужели ты не видишь, что это Я — Бог твой — всегда около тебя, что Я храню тебя, Я помогаю тебе, Я даю силу молитве твоей, Я исцеляю твое тело тогда, когда врачи не в силах ослабить его страдания, Я создаю вокруг тебя обстоятельства и помещаю тебя в них, чтобы ты могла как можно более полно раскрыть свои таланты, данные тебе Мною!

Это Я — не забывай об этом! — Я воздвигаю пред тобой святых угодников Своих, чтобы их предстательством, их молитвами облегчить тебе, слабой и бессильной, путь ко Мне!

И ничего не прошу от тебя взамен, кроме одного: не воздвигай себе новых богов, кем бы они ни были — делами ли, деньгами ли, людьми ли, сейчас живущими или жившими ранее, — но иди ко Мне, ибо Я всечасно готов принять тебя!

Откупаешься от Меня подарками, чтобы загладить грехи, а потом — идешь и продолжаешь грешить? — Но Я неподкупен, Мне не нужна никакая дань материальная: Я — не мытарь! Я жду тебя самоё, душа человеческая, жду добродетелей, которые ты можешь стяжать на земле, Я жду умения, а не имения твоего.

Показываешь всем свою мнимую праведность, тогда как сама украдкой, когда не видит тебя никто, нарушаешь заповеди Мои и установления церковные? — Но Я Судия бескорыстный и справедливый и судить буду тебя «по делам» твоим (Мф.16:27): по всем делам, а не только по тем, которыми ты хвалишься перед людьми, воздам Я тебе.

Приносишь Мне лживые молитвы — ибо тебе сказано: «Если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником, и пойди прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой» (Мф.5:23–24), — а ты лукавишь предо Мной в молитвах своих, потому что нанесенные тобою обиды ближним твоим вопиют против тебя, а ты думаешь скрыть их от Меня, думаешь, что Я не услышу их? — Но Я же — Бог твой, Бог, которого ты сама исповедуешь всезнающим и вездесущим, и Я не оставлю в пренебрежении никакого зла, содеянного тобою.

Внимай же, душа моя, и удалися прежняго греха!

Кому уподобилася еси, многогрешная душе? токмо первому Каину и Ламеху оному, каменовавшая тело злодействы и убившая ум безсловесными стремленьми.

«И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему? И сказал: что ты сделал? голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли; и ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей; когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле. И сказал Каин Господу: наказание мое больше, нежели снести можно; вот, Ты теперь сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанником и скитальцем на земле; и всякий, кто встретится со мною, убьет меня. И сказал ему Господь: за то всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро. И сделал Господь Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его. И пошел Каин от лица Господня и поселился в земле Нод, на восток от Едема. И познал Каин жену свою; и она зачала и родила Еноха. И построил он город; и назвал город по имени сына своего: Енох. У Еноха родился Ирад; Ирад родил Мехиаеля; Мехиаель родил Мафусала; Мафусал родил Ламеха. И взял себе Ламех две жены: имя одной: Ада, и имя второй: Цилла. Ада родила Иавала: он был отец живущих в шатрах со стадами. Имя брату его Иувал: он был отец всех играющих на гуслях и свирели. Цилла также родила Тувалкаина, который был ковачом всех орудий из меди и железа. И сестра Тувалкаина Ноема. И сказал Ламех женам своим: Ада и Цилла! послушайте голоса моего; жены Ламеховы! внимайте словам моим: я убил мужа в язву мне и отрока в рану мне; если за Каина отмстится всемеро, то за Ламеха в семьдесят раз всемеро[387]. И познал Адам еще жену свою, и она родила сына, и нарекла ему имя: Сиф, потому что, говорила она, Бог положил мне другое семя, вместо Авеля, которого убил Каин. У Сифа также родился сын, и он нарек ему имя: Енос; тогда начали призывать имя Господа» (Быт.4:9–26).

Каин (приобретением назвала его мать-Ева, ожидая исполнения обетования, которое в Своей милости Господь дал человечеству о послании Мессии и избавлении от греха (Быт.3:14–15); «Приобрела я человека от Господа», — так сказала она (Быт.4:1)) — первый нераскаянный грешник («разве я сторож брату моему?») — получил от Господа наказание, подобного которому никто из людей никогда более не получал. Бесплодный труд и безместное житие в вечном скитании — вот удел, который определил Бог для братоубийцы.

Но он хочет усугубить свой грех: получив от Бога охрану жизни своей, он возжелал восполнить братоубийство еще и телесными усладами; «стоя на краю бездны, он еще думает о своих удовольствиях», желая «иметь потомство и передать ему свое осуждение»[388].

«Хотя и все подобны, однако не по добродетели, а по виду; но не в этом — человек, а в том, когда кто, уклоняясь от нечестия, подвизается в добродетели»[389], — пишет святой Златоуст.

Пятый потомок Каина, «плотоугодник и сластолюбец» Ламех (имя которого означает сильный, завоеватель или буйный человек) был подобен своему предку не только по виду, но и по отрицанию добродетели как способа жизни. Он — первый многоженец, давший волю «действию своевольства и преобладающей чувственности», — к своим грехам добавляет еще и самооправдание[390].

«Ламех… понимая хорошо и точно требования религии, был того мнения, что ему самому придется поплатиться за братоубийство Каина. Это он сообщил своим женам. Еще при жизни Адама потомки Каина были крайне преступны, так что, следуя друг за другом и подражая один другому, они становились под конец все хуже и хуже, вели беспрерывные войны и постоянно отправлялись на грабежи, вообще же, если тот или другой из них не особенно охотно предавался убийствам, то зато выделялся безумною наглостью, своеволием и корыстолюбием»[391].

Если Каину о защите сказал Сам Бог, то Ламех сам объявляет о том, что Бог должен его защитить больше, чем Каина, возможно даже он сам устанавливает меру мщения за то или иное действие против себя. В отличии от закона Божия, где «перелом за перелом, око за око, зуб за зуб» (Лев.24:20), Ламех узаконивает для себя — за рану и ушиб — убийство.

«Людям, существам разумным, когда они уклоняются в нечестие и становятся пленниками неразумных страстей, божественное Писание дает название зверей»[392], — заключает божественный Златоуст. Это-то название поделом заслужили Каин и его потомки.

Но неужели такого имени заслуживаю и я? А разве — нет? Разве могу я опровергнуть слова преподобного Андрея, которые только что были прочтены?

Разве это не я убиваю свой ум бессловесными стремленьми, размышляя о том, что воистину является грехом, — об услаждении гортани и чрева, об излишних вещах, об услаждении тела, о безвременном покое, обо всем, что превышает мою меру?

Разве это не я сделал каменным для всякой добродетели свое тело? Ведь даже мимолетная мысль, желающая вреда ближнему, — уже греховное деяние, потому что Господь и намерение в деяние вменяет! А ведь я это делаю даже и по неведению! Когда на утреннем Аллилуия по Шестопсалмии Церковь постом просит: «Приложи им зла, Господи, приложи зла славным земли» (Ис.26:15)[393], — я ведь думаю не о том, что это обращение ко Господу означает «соверши над ними суд, воздай по делам и через наказание вразуми», а не просто беду и скорби!

Разве не я прошу Господа помочь тем, кому аз, многогрешный, мог помощи́ и не помог?

Разве это не мое сердце окаменело настолько, что даже сейчас, когда — время сугубого покаяния, я не могу полностью отрешиться от мирской суеты, пустых мечтаний о суетном и праздного любопытства и сосредоточить себя на мысли о том, что сейчас как никогда существом моим должно стать сосредоточение на причастности человека к миру Божию, а не к тому мирку, властителем которого является, по Божиему попущению и для нашего наказания — то есть научения! — «князь, господствующий в воздухе, дух, действующий ныне в сынах противления» (Еф.2:2), тот князь, который «не имеет ничего» во Христе (Ин.14:30), за что и будет «изгнан Им вон» (Ин.12:31)?! Это ведь Сам Христос сказал — Тот, Кто, в милосердии Своем, обещал всем: «приходящего ко Мне не изгоню вон» (Ин.6:37)!

Почему забываю я слова апостола: «проходит образ мира сего» (1Кор.7:31)!

Неужели я настолько близок Каину и Ламеху? Неужели и я — в числе сынов противления?…

Вся прежде закона претекши, о душе, Сифу не уподобилася еси, ни Еноса подражала еси, ни Еноха преложением, ни Ноя, но явилася еси убога праведных жизни.

«Вот родословие Адама: когда Бог сотворил человека, по подобию Божию создал его, мужчину и женщину сотворил их, и благословил их, и нарек им имя: человек, в день сотворения их. Адам жил сто тридцать лет и родил сына по подобию своему по образу своему, и нарек ему имя: Сиф. Дней Адама по рождении им Сифа было восемьсот лет, и родил он сынов и дочерей. Всех же дней жизни Адамовой было девятьсот тридцать лет; и он умер. Сиф жил сто пять лет и родил Еноса. По рождении Еноса Сиф жил восемьсот семь лет и родил сынов и дочерей. Всех же дней Сифовых было девятьсот двенадцать лет; и он умер. Енос жил девяносто лет и родил Каинана. По рождении Каинана Енос жил восемьсот пятнадцать лет и родил сынов и дочерей. Всех же дней Еноса было девятьсот пять лет; и он умер. Каинан жил семьдесят лет и родил Малелеила. По рождении Малелеила Каинан жил восемьсот сорок лет и родил сынов и дочерей. Всех же дней Каинана было девятьсот десять лет; и он умер. Малелеил жил шестьдесят пять лет и родил Иареда. По рождении Иареда Малелеил жил восемьсот тридцать лет и родил сынов и дочерей. Всех же дней Малелеила было восемьсот девяносто пять лет; и он умер. Иаред жил сто шестьдесят два года и родил Еноха. По рождении Еноха Иаред жил восемьсот лет и родил сынов и дочерей. Всех же дней Иареда было девятьсот шестьдесят два года; и он умер. Енох жил шестьдесят пять лет и родил Мафусала. И ходил Енох пред Богом, по рождении Мафусала, триста лет и родил сынов и дочерей. Всех же дней Еноха было триста шестьдесят пять лет. И ходил Енох пред Богом; и не стало его, потому что Бог взял его. Мафусал жил сто восемьдесят семь лет и родил Ламеха. По рождении Ламеха Мафусал жил семьсот восемьдесят два года и родил сынов и дочерей. Всех же дней Мафусала было девятьсот шестьдесят девять лет; и он умер. Ламех жил сто восемьдесят два года и родил сына, и нарек ему имя: Ной, сказав: он утешит нас в работе нашей и в трудах рук наших при возделывании земли, которую проклял Господь. И жил Ламех по рождении Ноя пятьсот девяносто пять лет и родил сынов и дочерей. Всех же дней Ламеха было семьсот семьдесят семь лет; и он умер. Ною было пятьсот лет и родил Ной Сима, Хама и Иафета» (Быт.5:1–32).

Имя, по Писанию, — это то, в чем определяется самое существо того, что именуется. (Не будем забывать, что те времена, о которых сейчас идет речь, были временами, когда всё человечество имело единый язык — иврит ли то был[394], или некий иной праязык; времена, когда столпотворение Вавилонское грехом гордыни еще не нарушило языковое единство человеческого рода и то, что говорил один, было понятно всем, независимо от того, из какой земли, из какого рода они происходили.)

Это понятно уже из самого чуда объединения объекта и понятия, которое произошло по Божией воле тогда, когда праотец Адам, еще безгрешный, осознавал богатство живой природы, созданной Творцом, и, в безгрешности своей идя по путям познания сущего, определял его основные внутренние свойства: «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым» (Быт.2:19–20). Ведь только человек, познающий в безгрешном состоянии волю Божию, заключенную в тварном мире, способен ее осознать и правильно выразить — так, чтобы понятным стало само существо, качество, смысл выражаемого: назвать Бога — Богом, птицу — птицей, лисицу — лисицей, а обезьяну — обезьяной, а не своим «далеким предком»…

И это было не простое упражнение ума. Это было восприятие дара Божьего — дара в имени выразить смысл.

Но Тот, Кто сотворил всё видимое и невидимое, есть Источник этого дара. И Он же — и Первый Именователь Своего творения. (Вспомним: «Сотворим человека по образу Нашему и подобию Нашему» (Быт.1:26)… Не обезьяну, не иное какое существо — именно человеком назвал Господь венец Своего творения, еще не существующий, еще сущий только в недрах Божественного Ума. И в этом имени — вся суть, выделяющая человека из животного мира, ставящая его над этим миром потому, что создан он по образу и подобию Божественному.) И, как Таковой, именно Он и является Источником имени, Тем, кто внушает это имя, внушает его внутреннее понимание, производит его в уме тех, кому предстоит это имя употреблять в повседневной жизни.

И если тех, кто душою своею далек от Него, Господь именует именами, отражающими, как мы видели, их звериную сущность, то праведников, на которых основывается истинная Церковь Божия, Господь именует совсем иначе: на Сифе полагается основание нового дома послепотопного человечества, на Еносе почивает молитвенный дар, а Ной деяниями своими призван утешить тех, кого он сохранит, по Божьему произволению, от вод потопных и кому, после потопа, предстоит возобновить человеческий род[395].

Как говорит божественный Златоуст, «люди мало-помалу приучаются в именах детей своих выражать благодарность (Богу)»[396]. В этих «самых простых названиях скрывается великое богатство мыслей. Здесь (в названии детей) выказывается не только благочестие родителей, но и великая заботливость их о детях, — как они с самого начала учили рождавшихся у них детей теми самыми именами, какие давали им, прилепляться к добродетели, а не так, как ныне дают имена — просто и как случится… Они (древние) всячески старались давать детям такие имена, которые бы не только возбуждали к добродетели самих получающих эти имена, но и для всех других и для последующих родов служили наставлением во всяком любомудрии.

… Впрочем, и на эти имена пусть не надеются ни родители, ни дети, получающие имена, потому что имя без добродетели не приносит никакой пользы. Надежду спасения нужно полагать в совершении добродетели, и не величаться ни именем, ни сродством со святыми мужами, ни чем-либо другим, но правотою своих дел; а лучше сказать, не величаться и этим, но тогда-то особенно и смирять и уничижать себя, когда успеем собрать великое богатство добродетели, так как при этом мы и собранное нами богатство сбережем верно, и привлечем к себе благоволение Божие», потому что «величайшая из всех добродетелей состоит в том, чтобы добродетельный человек сохранял смирение»[397].

Если «Каин своей злой волей унизил данное ему от природы первородство, то есть право первородства», то «Сиф, правотою воли, приобретает то, чего не имел от природы; на него переходит право первородства, если не по природе, то за направление воли, и дети его удостоиваются быть включенными в родословие»[398] праотцев.

Если каиниты унизили человеческое достоинство, то благочестивый предок Ноя Енох ходил пред лицем Бога. «В отношении к Богу… выражение ходить пред лицем Божиим означает иногда благоговейное внимание человека к Богу (Быт.17:1), иногда благоволительное внимание Бога к человеку (1Цар.2:30). Вообще путем и хождением выражают евреи нравственный образ жизни. По сим соображениям настоящее сказание о Енохе означает вообще, что он вел такую жизнь, что всегда был близок к Богу. Заключающиеся в сем подробные понятия суть: хождение пред Богом, или в живом чувствовании присутствия Божия; хождение с Богом, или соединение с Ним верою и любовью; хождение вслед Бога, или подражание Ему и стремление к совершенству, сообразному с совершенством Отца Небесного; наконец, хождение пред лицем Бога, яко указателя и правителя пути, то есть пребывание под особенным покровом Его провидения и благодати»[399].

Если Ламех, Ноев отец, оказался «рода строптивого и развращенного» (Втор.32:5), то Ной стал вместилищем благочестия своего рода, которое, словно в наследство, передали ему праведные предки. Потому и говорит Писание: «Ное обрете благодать пред Господем Богом… Ное человек праведен, совершен сый в роде своем: Богу угоди Ное» (Быт.6:8–9), — что Ной, «в то время как весь род человеческий навлек на себя гнев человеколюбивого Господа, своею добродетелью возмог и гнева (Божия) избегнуть, и заслужить от Него великое благоволение»[400]; только он, названный Писанием человеком, сохранил тогда на земле человеческое достоинство, тогда как прочие были «не человеки, но, имея вид человеческий, злой волей погубили благородство своей природы и из человеков ниспали до неразумия животных»[401].

Так что именно в нем, в Ное, соизволил Господь при потопе «сохранить роду человеческому искру и корень, от которого он разросся в длинные ветви»[402].

Но почему же, душа моя, не хочешь ты поревновать ветхозаветным праведникам?

Почему твой путь, если внимательно вглядеться в него, — это более путь каинитов, чем путь Сифа, Еноса, Еноха, праведного Ноя?

Почему ты с таким вожделением смотришь на Каинову печать?

Ведь она — в гордости твоей, которая возносит тебя над другими людьми — братьями, сестрами твоими, той «гордости», которая «предшествует погибели» (Притч.16:18); она — в зависти, которая настраивает тебя против ближнего; она — в сребролюбии, которое всегда готово отнять у нищего последний кусок хлеба; она — в красивых вещах, которые пленяют тебя, лишают свободы воли, потому что не дают действовать так, как завещал Господь (помнишь: «продай имение свое и раздай нищим»? (Мф.19:21)); она — в пустых безделицах, которыми ты заполняешь свой быт, совсем не думая о грехе мшелоимства; она — там, где рождается грех, та отметина, которая затемняет образ и подобие Божии, которая отдаляет нас от Небесного Отца и ведет к «отцу лжи и человекоубийце от начала» (Ин.8:44)…

Она — во всем, что так мило тебе, что тебя прельщает!

Вот ведь какова суть греховного языка, возникшего после столпотворения: тем словам, которые имеют вполне определенное негативное значение, лукавый враг рода человеческого подсказывает совсем иное толкование, напрочь извращая смысл!

Ведь «прелесть» — это то, что использует, чем прельщает враг, чтобы привлечь человека на свою сторону!

Прелесть — это запретный плод, погубивший первозданного Адама.

Прелесть — это смысл гордыни, которая тысячелетиями губит род человеческий.

И как же нужно было извратить смысл понятия, чтобы назвать прелестью — нечто привлекательное, приятное, изящное! «Ах, какая прелесть!» — не так ли говорим мы, увидев что-нибудь подобное?… И ведь не только говорим — и думаем тоже! И мысли при этом не возникает о том, что же такое прелесть на самом деле…

Не потому ли так легко мы в эту прелесть и впадаем?

Едина отверзла еси хляби гнева Бога Твоего, душе моя, и потопила еси всю, якоже землю, плоть, и деяния, и житие, и пребыла еси вне спасительнаго ковчега.

«И увидел Господь, что умножилось развращение человеков на земле, и что всякий образ помышлений их одно зло во всю жизнь. И раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своем», — так начинает бытописатель историю всемирного потопа (Быт.6:5–6). «Крайнее растление человека и Божие о нем скорбение»[403] — вот что подчеркивает блаженнейший комментатор как основную причину, по которой Господь поражает едва начавшуюся на земле жизнь человечества, поражает великой катастрофой, от которой, как и от светопреставления будущего, только «остаток спасется» (Рим.9:27).

Ламех, давая имя новорожденному сыну и видя, что «нечестие людей умножается», самим «наименованием сына предсказывает бедствия, имеющие постигнуть весь род человеческий, дабы люди, вразумившись хотя страхом, удержались от греха и обратились к добродетели»[404].

Но не таков оказался «род неверный и развращенный» (Втор.32:20; Мф.17:17; Лк.9:41). И дело дошло даже до того, что широкое распространение развращения рода человеческого затронуло и иные творения: с неба стали сходить ангелы («сыны Божии») для совокупления с дочерьми человеческими, и от этих совокуплений составилось, как говорят, целое племя рефаимов (Быт.6:2, 14:5, 15:20; Втор.2:11, 20, 3:11; Нав.12:4, 13:12; 2Цар.21:16, 18, 20, 22; 1Пар.20:4, 6, 8; Ис.26:14).

Праведность на земле исчезала, как рассыпается утренний туман в преддверии жаркого дня, и настало время, когда только Ной и его семейство оказались вне сетей греха. И настало, наконец, время, когда Бог увидел «человека в таком состоянии, в котором сей совсем не соответствовал предначертанию Премудрости, явленному в его сотворении, и более уже не мог быть причастным любви и благости Творческой»[405].

«И сказал Господь Ною: войди ты и все семейство твое в ковчег, ибо тебя увидел Я праведным предо Мною в роде сем; и всякого скота чистого возьми по семи, мужеского пола и женского, а из скота нечистого по два, мужеского пола и женского; также и из птиц небесных по семи, мужеского пола и женского, чтобы сохранить племя для всей земли, ибо чрез семь дней Я буду изливать дождь на землю сорок дней и сорок ночей; и истреблю все существующее, что Я создал, с лица земли. Ной сделал все, что Господь повелел ему. Ной же был шестисот лет, как потоп водный пришел на землю. И вошел Ной и сыновья его, и жена его, и жены сынов его с ним в ковчег от вод потопа. И из скотов чистых и из скотов нечистых, и из всех пресмыкающихся по земле по паре, мужеского пола и женского, вошли к Ною в ковчег, как Бог повелел Ною. Чрез семь дней воды потопа пришли на землю. В шестисотый год жизни Ноевой, во второй месяц, в семнадцатый день месяца, в сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились; и лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей. В сей самый день вошел в ковчег Ной, и Сим, Хам и Иафет, сыновья Ноевы, и жена Ноева, и три жены сынов его с ними. Они, и все звери по роду их, и всякий скот по роду его, и все гады, пресмыкающиеся по земле, по роду их, и все летающие по роду их, все птицы, все крылатые, и вошли к Ною в ковчег по паре от всякой плоти, в которой есть дух жизни; и вошедшие мужеский и женский пол всякой плоти вошли, как повелел ему Бог. И затворил Господь за ним. И продолжалось на земле наводнение сорок дней, и умножилась вода, и подняла ковчег, и он возвысился над землею; вода же усиливалась и весьма умножалась на земле, и ковчег плавал по поверхности вод. И усилилась вода на земле чрезвычайно, так что покрылись все высокие горы, какие есть под всем небом; на пятнадцать локтей поднялась над ними вода, и покрылись горы. И лишилась жизни всякая плоть, движущаяся по земле, и птицы, и скоты, и звери, и все гады, ползающие по земле, и все люди; все, что имело дыхание духа жизни в ноздрях своих на суше, умерло. Истребилось всякое существо, которое было на поверхности земли; от человека до скота, и гадов, и птиц небесных, — все истребилось с земли, остался только Ной и что было с ним в ковчеге. Вода же усиливалась на земле сто пятьдесят дней» (Быт.7:1–24).

Ной, «праведник, с женой и детьми весьма благоугодил Богу, избрав, вопреки всем (современникам), путь добродетели, и не встретил никакого препятствия ни от брака, ни от воспитания детей», тогда как теперь многие «ссылаются на управление домом, на заботу о жене, на попечение о детях или на что-нибудь другое и думают, будто этим можно достаточно оправдать себя в нерадивой и беспечной жизни». К таким легкомысленным людям обращал полторы тысячи лет назад свои увещания божественный Златоуст: «Не будем произносить пустых и бессмысленных слов: я мирянин, имею жену и озабочен детьми. Очень у многих есть обычай говорить это, когда мы убеждаем их подвизаться в добродетели или прилежно упражняться в Писании. Не мое это дело, говорят; разве я отрекся от мира, разве я монах? Что говоришь, человек? Разве одним монахам предназначено угождать Богу? Бог «всем человекам хощет спастися и в разум истины приити» (1Тим.2:4), а не желает, чтобы кто-либо пренебрегал добродетелью… Скажи мне, разве этому праведнику сколько-нибудь препятствовало сожительство с женой или попечение о детях? Так не станем же и мы, прошу вас, обманывать самих себя, но чем более обременяемся этими заботами, тем более будем принимать врачевств от чтения божественного Писания. Ведь и эти люди были одной с нами природы; притом у них не было столько побуждений, располагающих к добродетели»[406].

«Если мы бдительны и небеспечны, — говорит великий столп Православия, — то жизнь посреди злых людей не только не вредит нам, но и делает нас более тщательными в добродетели. Для того человеколюбивый Бог и устроил так, чтобы жили вместе и злые и добрые, чтобы от этого и нечестие злых ослаблялось, а добродетель добрых выказывалась блистательнее, и беспечные от обращения с ревностными (о добродетели) получали, если пожелают, величайшую пользу»[407].

«Не из двух ли естеств состоим мы, то есть из души и тела? Почему же не одинаковое прилагаем попечение о той и о другом, но телу всячески стараемся служить — и врачам денег даем, и сами весьма заботимся о нем, и одеваем его дорогой одеждой, и питаем больше, чем нужно, и хотим, чтобы оно было в постоянном покое и чтобы отнюдь никакая болезнь не тревожила его, а если что-либо потревожит его, то употребляем все средства к отвращению неприятностей? Такова заботливость о теле, которое ниже по существу своему: но как же равнять душу и тело? Если хочешь видеть различие между ними, то посмотри, каким ничтожным становится тело, когда оставляет его душа»[408]:

Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть, и вижду во гробех лежащую по образу Божию созданную нашу красоту, безобразну, безславну, не имущую вида[409] — дух оскуде от селения, брение очернися, сосуд раздрася, безгласен, нечувствен, мертвен, недвижимь; где доброта телесная? где юность? где суть очеса, и зрак плотский? вся увядоша яко трава, вся потребишася; во гробе узрим пепел и персть, из неяже создахомся[410]…

«Итак, ты, прилагающий столь великое попечение о теле, для чего и почему так мало печешься о душе и не хочешь ни давать ей свойственную ей пищу, то есть наставление из божественного Писания, ни прилагать полезных лекарств к ее ранам и язвам, которые разрушают ее силу и ослабляют бодрость, но, напротив, оставляешь ее в небрежении, когда она истаевает от голода и от язв истлевает, и служит добычей, как бы псам, злым и нечистым помыслам, которые терзают ее и сокрушают всю ее крепость?»

Дай душе приличную ей одежду — милостыню и щедрость к бедным, чтобы она не ходила «нагою без добрых дел», чтобы «восстановилась и была приведена в естественное состояние здоровья».

Укрась ее, подобно тому, как украшаешь тело, молитвой и исповеданием грехов, «и не переставай омывать лицо ее непрестанными слезами», ведь «этой (слезной) водой смывая с себя нечистоту, душа становится все светлее»[411].

Сделай, успей сделать это до того, как «в сию ночь душу твою возьмут у тебя» (Лк.12:20), до того, как ты, лежа в своем последнем земном доме, начнешь вопиять к друзьям, сродникам и знаемым, — до того, как внезапу найдет на тебя страшный час смертный, и они, зряща тебя безгласна, и бездыханна предлежаща[412], вознесут о тебе первое ангельское пение: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас»[413]…

Вернись, вернись в Ноевы дни, душе моя, и посмотри, как тогда уже самое строительство ковчега должно было возбуждать надежду спасения и в Ное, и во всем человечестве. «Каждый из них, видя, что праведник строит ковчег, должен был бы спросить о причине постройки и, узнав о гневе Божием, прийти в сознание своих грехов, если бы только захотел. Но они не воспользовались и этим, не потому, чтобы не могли, но потому, что не захотели»[414].

Почему же ты, душа моя, предпочитаешь судьбу этих последних, почему остаешься ты — грехами своими — вне спасительного ковчега?

Наш ковчег, наш корабль спасения — единая, Святая, Соборная и Апостольская Христова Церковь — благоустроен вот уже две тысячи лет.

Тот ковчег был деревянным — наш же основан на камени веры[415], на подвиге апостолов[416], на крови святых мучеников, на подвигах преподобных отцов и подвижников благочестия.

Ноев ковчег был благоустроен Божиим повелением, которым были начертаны «и образ постройки, и широта, и высота ковчега»[417], — наш Всемирный Ковчег, Церковь Христова, не ограничен пространственными измерениями, широтой и высотой, потому что его образует явленная «телесне» полнота Божества[418], и скреплен он великой тайной Тела и Крови Христовых, к Коим каждый из верных приобщается в Таинстве Евхаристии и становится с Ними одно целое.

Люди при Ное лишь гадали о цели постройки — мы же знаем и веруем в эту цель и чаем «воскресения мертвых и жизни будущаго века»[419].

А ты, душа моя, всегда ли пребываешь в Церкви, когда входишь в церковь — в храм, как принято сейчас говорить? (Вот ведь как выходит: мои бабка и прабабка всю свою немалую жизнь проходили в церковь, — а церковь, ἐκκλησία, есть некое собрание, общество чад Божиих, некое духовное единство — и с Господом нашим Иисусом Христом, Главою Церкви, и с теми, кто тебя окружает, подчас же это единство становится и видимым, зрительным, ощутимым — тогда, например, когда Господь возбуждает в нас дух любви и благотворительности. Мы же, особенно с 90-х годов прошлого века, когда это стало возможно и невозбранно, начали ходить в храм, храм же есть либо некое внешнее, не сливающееся с нами здание, либо, если посмотреть на это слово с позиций евангельского текста, наш внутренний храм — «вы есте храм Бога Живаго» (2Кор.6:16); но и так, и эдак выходит, что мы отделили себя от церковного сообщества и находимся, совсем по-протестантски, либо внутри себя, либо внутри здания, но никак — не в составе общества…)

Всегда ли ты веруешь так, как говоришь, возглашая соборный Символ веры?

Нет ли у тебя сомнений в вере твоей, душа моя?

«Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно (δι’ ἐσόπτρου ἐν αἰνίγματι, per speculum in enigmate, зерцалом в гадании), тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» (1Кор.13:12)[420]. «Тогда», в жизни будущаго века, — знание упразднится, «ибо мы отчасти знаем, когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится, теперь же пребывают сии три: вера, надежда, любовь» (1Кор.13:9, 10, 13).

Вера же есть «осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (ἐστι δὲ πίστις ἐλπιζομένων ὑπόστασις, πραγμάτων ἔλεγχος οὐ βλεπομένων; est autem fides sperandorum substantia rerum argumentum non parentum) (Евр.11:1), или, по-славянски, «обличение вещей невидимых», — а обличение, по словарю, есть «открытие, доказательство твердое и неоспоримое»[421], причем по-гречески и по-латыни речь идет об ипостаси-сущности, о выявлении сущности, существа, сути вещей[422]. Как пишет толкователь, апостол «описывает нам веру, говоря, что она есть осуществление того, чего еще нет, и обоснование того, что еще не наступило»; обличение же есть «показание, обнаружение невидимых вещей, ибо (вера) делает то, что они созерцаются нашим умом, как существующие»[423].

Всегда ли ты созерцаешь умом вполне отчетливо, как существующее, то, о чем так смело говоришь?

Ведь «Бог, яко первая причина всего, судит человека не по наружным действиям, но по их причинам и основаниям и находит повреждение глубокое, начинающееся от помышлений сердца; повреждение самое пагубное, простирающееся на всю деятельность; повреждение всеобщее, простирающееся на все вырождения помышлений сердца. Таким образом, когда самые основания добра повреждены, то нет уже места исправлению, но только разрушению»[424].

Нет ли и в тебе, душа моя, такого повреждения?

От зде преступи среде даже до тропаря преподобныя. Чти четвертку.

Мужа убих, глаголет, в язву мне и юношу в струп, Ламех рыдая вопияше; ты же не трепещеши, о душе моя, окалявши плоть и ум осквернивши.

«“Я убил, — вопиял, рыдая, Ламех, — мужа в язву мне и юношу в струп”, а ты, душа моя, изгрязнивши плоть и испятнав ум, — не трепещешь?» — так трактует преподобный Андрей древнее библейское событие.

«И сказал Ламех женам своим: Ада и Цилла! послушайте голоса моего; жены Ламеховы! внимайте словам моим: я убил мужа в язву мне и отрока в рану мне» (Быт.4:23).

Этот рассказ бытописателя о беседе Ламеха с его женами, «не имеющий совершенной полноты»[425], вызывает многие претыкания. Однако пока одни великие богословы пытаются проникнуть в его смысл филологическим путем — через «некоторые более благовидные изложения темных слов Ламеховых»[426], другие, не менее великие, подходят к нему буквально и с позиций морально-нравственных.

«Ламех, — рассуждает святой Златоуст, — не только не выжидает от другого обличения в том, что он впал в такой же или еще тягчайший грех [как Каин], но, хотя никто не обвинял и не обличал его, сам открывает о себе, рассказывает о своем поступке, излагает женам тяжесть греха, как бы исполняя сказанное пророком: «праведный себе самаго оглагольник в первословии» (Притч.18:17). Признание в грехах весьма много способствует их исправлению, равно отрицание греха после его совершения составляет тягчайший из грехов, что испытал братоубийца, когда он, будучи вопрошаем от человеколюбивого Бога, не только не исповедал перед Ним своего преступления, но даже дерзнул солгать Богу и этим заставил продлить (в наказание) жизнь свою»[427].

Поведение Ламеха «доказывает великую добросовестность (этого) человека: он не только признается в своем проступке и объявляет об убийствах, которые совершил, но даже назначает сам себе наказание, сравнивая свой грех с грехом Каина… Если Каин за одно убийство подвергся седмикратному наказанию, то я, говорит, должен понести наказание в семьдесят семь раз большее. За что и почему? Тот, хотя и совершил убийство, и притом над братом, но не видел, чтобы другой кто прежде него сделал это, не видел другого, наказанного за такое дело и подвергшегося такому гневу (Божию): эти два обстоятельства и увеличат мое наказание, потому что я имел перед глазами преступление Каина, видел и ужасное наказание его, и, однако ж, не вразумился ничем этим. Поэтому, хотя бы я подвергся наказанию в семьдесят семь раз большему, нежели он, и тогда не получил бы достойного возмездия.

Видишь, возлюбленный, — обращается святитель к своему современнику (но — и ко мне!), — что Бог сотворил волю нашу свободной и что мы, как предаваясь беспечности, претыкаемся, так и решившись быть бодрыми, познаем свой долг. Кто, скажи мне, понудил Ламеха к такому признанию? Никто другой, как совесть и тот нелицеприятный Судия. Так как он, предавшись беспечности, привел в исполнение злое предприятие, то совесть тотчас восстала на него, взывая и о тяжести греха, и о том, какие он заслужил наказания. Таков грех: доколе он еще не совершен и не приведен в дело, он помрачает мысль и обольщает разум; а когда будет совершен, то открывает нам свою гнусность, и вот кратковременное и безрассудное удовольствие причиняет нам постоянную скорбь, лишает спокойствия и покрывает своего пленника стыдом. Человеколюбивый Господь поставил над нами такого судию с тем, чтобы он никогда не молчал, но, будучи неразлучен с нами, непрестанно вопиял и наказывал за преступления»[428].

«Если этот Ламех не отказался объявить о совершенных им убийствах своим женам, то мы какого заслуживаем прощения, когда не хотим открыть грехи Тому, Кто знает подробно все наши беззакония? Разве Он потому требует от нас исповеди, что не знает наших грехов? Знающий все вещи еще до их появления требует от нас признания не потому, чтобы не знал, но потому, что желает, чтобы мы при исповеди и почувствовали свои грехи, и показали свою добросовестность. Разве нужно здесь тратить деньги, предпринимать далекий путь? Разве это лечение причиняет боль и мучения? Нет, оно и не требует траты денег, и безболезненно, и скоро исцеляет. Сообразно с расположением приходящего Господь дарует и врачевство от ран. Итак, желающий скорее возвратить себе здоровье и уврачевать душевные раны пусть приступает с усердием, отрешась от всего житейского, пусть проливает горячие слезы, показывает великое усердие, приносит твердую веру, полагается на искусство Врача — и тотчас получит исцеление. Не видишь ли, что щедрость Врача превышает любовь всякого отца? Разве Он требует от нас чего-либо трудного и тягостного? Требует сокрушения сердца, смирения ума, признания во грехе, усердного прошения (о прощении) и (за это) дарует не только исцеление от ран и очищение от грехов, но и делает праведным того, кто доселе обременен был бесчисленными тяжестями грехов. О, великое человеколюбие! О, безмерная благость! Грешника, если только он исповедует свои грехи, помолится о прощении и покажет решимость впредь (жить хорошо), вдруг соделывает (Бог) праведным! И чтобы тебе вполне убедиться в этом, послушай, что говорит пророк: «глаголи ты беззакония твоя прежде, да оправдишися» (Ис.43:26). Не сказал только: «глаголи ты беззакония твоя», но прибавил: «прежде», то есть не ожидай обличителя, не жди обвинителя; сам предупреди и начни говорить, чтобы заградить уста обличителю»[429].

О како поревновах Ламеху, первому убийце, душу, яко мужа, ум, яко юношу, яко брата же моего, тело убив, яко Каин убийца, любосластными стремленьми[430].

Почему ты идешь вслед Ламеха, душа моя? Своим сластолюбием ты убила и ежечасно продолжаешь убивать и душу свою, как Ламех — мужа, и ум, как тот — юношу, и тело — брата своего, как убийца-Каин убил Авеля.

Бог «сотворил образ внешнего человека и по подобию сего создал внутреннего человека, который называется душой и умом». «Внутренний человек есть некое живое существо, имеющее свой образ и свое очертание, потому что внутренний человек есть подобие внешнего». «Внешний человек рождается, как и остальные живые существа, ест от земли, стареет, умирает. Внутренний же человек, то есть душа, «по образу и по подобию» (Быт.1:26) Бога создана и с Ним соединяется» и «призвана она к усыновлению»[431].

Но «отличие христиан состоит не во внешнем виде и не в наружных образах, как думает большинство, что в этом — в виде и облике — вся разность и отличие между миром и ними. И вот они и умом и разумением уподобляются миру, имея [то же] колебание и неустройство помыслов, [те же] неверие, смятение, смущение, брань. Хотя отличаются они от мира наружным видом и кажимостью, также некоторыми внешними заслугами, однако же сердцем и умом влачатся по земле и в миру и связаны земными узами, не приобрели сердцу своему упокоения и небесного духовного мира, потому что ничего не взыскали от Бога и не уверовали, что сподобятся сего»[432].

Те, кто считает «христианство чем-то случайным [и] малым… безразлично и как придется, с пренебрежением внимающие словам Господним, удовлетворяясь собственным помышлением суетного мнения… сами наносят душе своей величайший вред и ущерб… не могут приобрести смирения, нищеты [духовной] и сокрушения сердечного, будучи уверенными в себе из-за внешних облачений и навыков или каких-нибудь немногих заслуг»[433].

Не видишь ли ты себя, душа моя, читая эти слова преподобного?

Не ты ли погрязла в помыслах и суете внешнего мира, на него надеешься, его слушаешься?

Не ты ли, вместо того чтобы внимать словам Писания, основать свои мысли и поведение на камне Предания, не ты ли, вместо того чтобы взращивать в себе послушание и для этого прибегать почаще к советам духовного твоего отца, — не ты ли живешь лишь «от ветра главы своея», облыжно полагая в таком самоволии истинное выражение богоданной свободы воли?

Не ты ли — из тех, кого осудил пророк, сказав, что они легкомысленно «говорят: “мир! мир!”, а мира нет» (Иер.6:14, 8:11)?

Но подумай — надо ли обвинять во всем только душу свою? Ведь я — трисоставен, и всю мою полноту и целостность составляют «дух и душа и тело» (1Сол.5:23), я — больше, чем одна только душа, Господь наделил меня и умом, и телом, чтобы из всех этих частей составился человек.

Но я, искривляя путь свободы, который определил мне Господь, и душу свою веду мирскими закоулками, вместо указанного мне прямого пути в Царствие[434]; и ум свой покоряю мирской суете; и тело свое погубляю самохотно, когда склоняюсь своим извращенным мирскими понятиями умом ко греху телесному.

Преподобный Иоанн Лествичник, игумен Синайский, говоря о «супруге своей — естестве своем», пишет о плоти своей как о своем друге, которого он «по естеству привык любить… с которым связан на веки», — ведь она должна воскреснуть в день второго Пришествия Христова. «Она и друг мой, она и враг мой, она помощница моя, она же и соперница моя; моя заступница и предательница, — рассуждает великий учитель православного монашества. — Если я опечалю ее, то сам крайне буду бедствовать. Если поражу ее, то не с кем будет приобретать добродетели. И отвращаюсь от нее, и объемлю ее. Какое это во мне таинство? Каким образом составилось во мне это соединение противоположностей?»[435].

Тело — непременный элемент духовно-материальной сущности человека, причем более нравственно устойчивый, чем внутренний человек: «Ум кроме тела, благая и злая совершает многая. Тело же кроме ума, ничтоже от сих совершити может: занеже закон свободы прежде деяния чтется»[436].

Но и тело это я, своей собственной волей, всечасно склоняю ко греху: то поем не ко времени, то пью без меры; то образами, вращающимися в уме, склоняю его к плотским страстям; то удручаю его — совсем без причины, без надобности духовной! — сверх необходимого, лишая необходимого отдыха и утешения молитвой, удручаю так, что оно уже не в силах выполнять свои естественные функции, быть для меня поддержкой и опорой, действенным и послушным инструментом на пути к спасению.

И всему, всему я нахожу оправдание — и болезнь-де принуждает меня нарушить пост, и потребности организма настаивают на том же («Батюшка! Не могу без молочного!»), и дело-то надо некое мирское сделать, а поспать и помолиться — уж как Бог даст, и стоять-де мне тяжело, да еще некто из святителей сказал, что лучше сидеть и думать о Боге, чем стоять и думать о ногах, и… и… и…

Правда, тетя Рая (или Тоня?… не помню уже, грешник…), крепко за 80 лет от роду, маленькая, от земли не видно, в свое время твердо и уверенно сказала: «Нет! Я хочу, как все!» — и (с гипертонией, со стенокардией, с целым ворохом болячек, которые всякий человек набирает к ее годам, но зато — без всяких медпрепаратов!) стояла Златоустову Литургию в первую субботу поста, как скала, как живой памятник всем тётям Машам, Анечкам, Раям, Тоням, Лидам, Клавам, Зинам, бабам Шурам, Раисам, «Любы со чады», хворым, бессильным телесно, но таким сильным духом, тем «тётям» и «бабам», кто пронес, как эстафету, дух церковный от старых монахов и священников, к которым они, девчонками еще, бегали на свои первые исповеди («Шур, а Шур, ты отца Дорофея-то помнишь? — Да какого Дорофея — Досифей он был, Царство ему Небесное, ничего ты, Зин, не помнишь уже, к нему Тонька-покойница всё бегала!»), — к нам, слабым и недостойным…

«Тёть Тонь! Да не стучи ты на меня своей палкой! Я же тебя уж как год исповедую! Ты ж мне не один раз все свои восемьдесят лет пересказала! — Нет, отец, ты меня спроси! Я могу забыть!»…

Ты-то, душа моя, так же ли ходишь к исповеди?…

«Видишь человеколюбие Судии? В судах человеческих, когда кто решится… и, предваривши доносчиков, сам признается в своем поступке, то хотя, может быть, и избавится от пыток и продолжительных истязаний, если только, впрочем, найдет кроткого судью, но уже непременно подвергнется смертному приговору; благость же человеколюбивого Бога и Врача душ наших неизреченна и щедродательность превыше всякого слова.

Если мы предупредим своего обвинителя, то есть диавола, который в тот день (последнего Суда) восстанет против нас, и уже в настоящей жизни, прежде входа в судилище, исповедаем свои грехи, восхитим первое слово и сами сделаемся своими обвинителями, то преклоним Господа на такую милость, что Он не только сделает нас свободными от грехов, но и причислит нас к сонму праведных.

Если уж этот Ламех, и не имея закона, который мог научить его, и не слышав пророков, или другое какое наставление, а только по действию вложенного в (нашу) природу суда, сознав свое преступление, открыл его и сам себя осудил, то как мы можем получить прощение, когда не показываем со всей заботливостью ран своих Господу и не принимаем от Него врачевства для них?

Если не сделаем этого теперь, когда время поста, когда такое успокоение помыслов, когда изгнаны все увеселения, то в какое другое время можем подумать о своих делах? Поэтому прошу вас всегда трезвиться и бодрствовать и всю настоящую жизнь употреблять на то, чтобы усердным обращением к (Богу) избегнуть того невыносимого мучения и избавиться геенского огня. С большой ревностью нужно делать это особенно теперь, когда, ради поста, вы пользуетесь большим и постоянным наставлением»[437].

Столп умудрила еси создати, о душе, и утверждение водрузити твоими похотьми, аще не бы Зиждитель удержал советы твоя и низвергл на землю ухищрения твоя.

«На всей земле был один язык и одно наречие. Двинувшись с востока, они нашли в земле Сеннаар равнину и поселились там. И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести. И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес, и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли» (Быт.11:1–4).

«Человеческая природа не любит оставаться в своих границах, но всегда ищет большего и стремится к высшему, — пишет по этому поводу святитель Филарет (Дроздов). — Это-то особенно и губит людей, что они не хотят знать границ своей природы, но всегда желают большего и мечтают о том, что выше их. Оттого-то пристрастившиеся к мирским благам, даже и тогда, когда обладают великим богатством и властью, как бы забывают свою природу, усиливаются подняться все выше и выше, до тех пор пока не низринутся в самую бездну. Это, как мы видим, бывает каждый день, однако прочие не вразумляются этим».

Когда бытописатель говорит «высотою до небес», он, тем самым, подчеркивает беспримерную грандиозность всего замысла столпотворения; когда же он пишет «сотворим имя», это означает «снискать славу», так что одной из побудительных причин столпотворения оказывается славолюбие[438], желание оставить по себе на земле память.

«Здания, построенные из камней, не только не могут принести нам пользы, но еще, подобно (позорному) столпу, будут непрестанно вопиять против нас громким голосом. Когда отходим мы отсюда, то сделанные нами из-за этих зданий грехи уносим с собой, самые же здания оставляем здесь, и таким образом не только не достигаем через них даже и пустой и бесполезной памяти, но еще подвергаемся осуждениям, а имя (владельца) тотчас переходит к другому… Таким образом, мы добровольно сами себя обманываем, думая, будто имеем власть над какой-нибудь вещью, и не рассуждая, что можем только пользоваться ею, и волей или неволей уступаем эти вещи другим; не говорю еще, что оставляем их даже таким людям, которым бы мы и не хотели».

«Но если ты непременно желаешь, чтобы о тебе помнили, если это тебе вожделенно, то послушай, как вдовицы вспоминали о Тавифе (Деян.9:36–40)… Вот живые здания, которые издавали голос и имели такую силу, что даже возвратили умершую к жизни… Так и ты, если хочешь, чтобы о тебе помнили, если ищешь истинной славы, подражай этой жене и такие же строй здания; не траться на мертвое вещество, но показывай великую щедрость к подобным тебе. Такая память достохвальна и приносит великий плод»[439].

Но как послепотопные люди «ни наказаниями не вразумились, ни от благодеяний не сделались лучше»[440], так и ты, душа моя, испытывая в сей жизни своей бесчисленные Божии благодеяния, не хочешь сделаться хоть немного добрее, чище, любвеобильнее, святее…

Заботишься ли ты воистину о себе и своем спасении?

Не хочешь ли ты попросту «откупиться» от Господа?

Мы ставим свечи, мы строим церковные здания, мы стараемся украсить их подороже, мы заказываем на золоте писаные иконы и драгоценные златошвейные пелены, стараемся побыстрее расписать стены фресками, возвести резные иконостасы и киоты, вызолотить купола…

«Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу» (Пс.113:9), — как часто приговариваем мы при этом псаломские слова!

И как часто прячем за ними — самих себя, свое желание создать памятник самому себе, своей гордыне!…

И — куда так спешим мы? В столице некоей православной страны стоит церковь, построенная, кажется, вчера — росписи лишь начаты, пол не доделан, иконостас — еще в работе, и резьба — отнюдь не везде… Но зато она — полна молящихся, и их молитвами спасается епископ — настоятель ее. А построена церковь, оказывается, почти сорок лет назад…

Куда мы спешим? Здания — важнее ли душ человеческих?

Или мы думаем, что наша жертва в храм — жертва материальная! — непременно обеспечит нам спасение? Но всегда ли мы помним, что источником благотворения для истинного благотворителя должен быть собственный труд[441], а если источником пожертвования является нечто, происхождением своим обязанное страсти сребролюбия, то страсть эта оскверняет и самую жертву[442].

Не о славе, не о суетной славе поет Давид! Он, как понимает дело толкователь, молится и говорит: «Не для нас, Господи, делай милость, не за наши добродетели; ибо мы не имеем добродетелей и вовсе недостойны сего, как недостойны были и древние наши предки… но дай, то есть сделай, чтобы прославилось имя Твое. Чем? милостью Твоею и притом милостью и истиною, то есть оказав нам милость и истинно помиловав нас»[443].

Об Истине, а не о славе молит Давид. Об Истине и спасении[444].

Поэтому — украшайте, украшайте Церковь собою, а не только «портами драгоценными»[445].

Украшайте ее в Истине — своим прилежанием к богослужению, своими добродетелями, своими духовными подвигами, своей любовью к Богу и к ближнему и ненавистью ко греху, украшайте молитвами же, и пощеньми, и чистотою, и говением[446], — и «вся сия приложатся вам» (Мф.6:33; Лк.12:31).

Аще ли же ни — воистину удержит Зиждитель советы твоя и низвергнет на землю ухищрения твоя, как делал Он это уже много раз в истории человечества: «Как одиноко сидит город, некогда многолюдный! он стал, как вдова; великий между народами, князь над областями сделался данником. Горько плачет он ночью, и слезы его на ланитах его. Нет у него утешителя из всех, любивших его; все друзья его изменили ему, сделались врагами ему… Отошло от дщери Сиона все ее великолепие; князья ее — как олени, не находящие пажити; обессиленные они пошли вперед погонщика. Вспомнил Иерусалим… о всех драгоценностях своих, какие были у него в прежние дни… Тяжко согрешил Иерусалим, за то и сделался отвратительным; все, прославлявшие его, смотрят на него с презрением, потому что увидели наготу его; и сам он вздыхает и отворачивается назад… Как потускло золото, изменилось золото наилучшее! камни святилища раскиданы по всем перекресткам… Совершил Господь гнев Свой, излил ярость гнева Своего и зажег на Сионе огонь, который пожрал основания его» (Плч.1:1–2, 6–8, 4:1, 11).

Так остановимся и подумаем вместе с церковными песнотворцами: Где есть мирское пристрастие? Где есть привременных мечтание? Где есть злато и сребро? Где есть рабов множество и молва?[447] Что всуе мятемся?[448]

Уязвихся, уранихся, се стрелы вражия, уязвившия мою душу и тело; се струпи, гноения, омрачения вопиют, раны самовольных моих страстей[449].

Грех, как стрела, проникает в мою душу и ранит мое тело. Грех — то есть сатана, грех — дело бесовское и демонское[450]. Он примешивается отвне к духовной сущности человека, сосуществует с ней (как «чужое» сосуществует с «нашим»[451]) и порабощает меня[452].

Но если грех — нечто для меня внешнее и меня в глубине существа моего не затрагивающее, то почему же так болят раны мои? почему так саднят язвы и струпы, покрывшие душу? Ведь сказано преподобным: «Те раны и язвы страстей, которые душа несет поневоле, Господь не ставит ей в вину»[453]!

Не потому ли, что я не поневоле, не по принуждению, а сам, своею волей принимаю грех в себя, даю ему качество, место для жизни и действия, делаю его как бы частицей себя?

Вот ведь и Андрей преподобный пишет о самовольных моих страстях…

Помнишь ли, душа моя, Евангельские слова? «Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит; тогда говорит: возвращусь в дом мой, откуда я вышел. И, придя, находит его незанятым, выметенным и убранным; тогда идет и берет с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого» (Мф.12:43–45).

Если не помнишь — обратись к ним со всей серьезностью, на которую только ты способна. Не для семи ли бесов ты так выметаешь внутренние кладовые свои? Не для них ли готовишь ты просторный дом?

Почему, даже заботясь о чистоте твоих внутренних сокровищниц, ты не делаешь их сокровищницами праведности? Почему ты не наполняешь их добродетелями? Почему они — пусты, хотя и чисты?

Ныне — время постное, ныне ты, душа, всею силою стремишься сбросить с себя рабство греху, очистить себя от той сопротивной тяжести, которая наполняет тебя. Ты — у исповеди со всей сердечной искренностью и простотой, дабы не дать Господу твоему в час приобщения лобзания, яко Иуда, но исповедать Его, яко разбойник[454]; ты — к Святым Дарам как можно чаще, дабы вошел в тебя Сам Христос во исцеление души и тела[455]; ты соборуешься, чтобы простились тебе неведомые и забвенные согрешения.

Но, выйдя из дома Божия, почему не хочешь ты повести себя достойно Таинства? Для чего освобождала ты внутреннее свое от той скверны, которая собралась в нем? Почему ты оставляешь таинственное там, где приняла его, а в мир идешь как «кимвал звяцаяй» (1Кор.13:1)? Как сказал некогда с горечью один старенький архимандрит (он еще Тихона-Патриарха живым помнил), «пустыми пришли, пустыми и уходите»…

Одожди Господь от Господа огнь иногда на беззаконие гневающее, сожег содомляны; ты же огнь вжегла еси геенский, в немже имаши, о душе, сожещися.

«И сказал Господь: вопль Содомский и Гоморрский, велик он, и грех их, тяжел он весьма; сойду и посмотрю, точно ли они поступают так, каков вопль на них, восходящий ко Мне, или нет; узнаю. И обратились мужи оттуда и пошли в Содом; Авраам же еще стоял пред лицем Господа. И подошел Авраам и сказал: неужели Ты погубишь праведного с нечестивым? может быть, есть в этом городе пятьдесят праведников? неужели Ты погубишь, и не пощадишь места сего ради пятидесяти праведников в нем? не может быть, чтобы Ты поступил так, чтобы Ты погубил праведного с нечестивым, чтобы то же было с праведником, что с нечестивым; не может быть от Тебя! Судия всей земли поступит ли неправосудно? Господь сказал: если Я найду в городе Содоме пятьдесят праведников, то Я ради них пощажу все место сие. Авраам сказал в ответ: вот, я решился говорить Владыке, я, прах и пепел: может быть, до пятидесяти праведников недостанет пяти, неужели за недостатком пяти Ты истребишь весь город? Он сказал: не истреблю, если найду там сорок пять. Авраам продолжал говорить с Ним и сказал: может быть, найдется там сорок? Он сказал: не сделаю того и ради сорока. И сказал Авраам: да не прогневается Владыка, что я буду говорить: может быть, найдется там тридцать? Он сказал: не сделаю, если найдется там тридцать. Авраам сказал: вот, я решился говорить Владыке: может быть, найдется там двадцать? Он сказал: не истреблю ради двадцати. Авраам сказал: да не прогневается Владыка, что я скажу еще однажды: может быть, найдется там десять? Он сказал: не истреблю ради десяти. И пошел Господь, перестав говорить с Авраамом; Авраам же возвратился в свое место. И пришли те два Ангела в Содом вечером, когда Лот сидел у ворот Содома. Лот увидел, и встал, чтобы встретить их, и поклонился лицем до земли и сказал: государи мои! зайдите в дом раба вашего и ночуйте, и умойте ноги ваши, и встаньте поутру и пойдете в путь свой. Но они сказали: нет, мы ночуем на улице. Он же сильно упрашивал их; и они пошли к нему и пришли в дом его. Он сделал им угощение и испек пресные хлебы, и они ели. Еще не легли они спать, как городские жители, Содомляне, от молодого до старого, весь народ со всех концов города, окружили дом и вызвали Лота и говорили ему: где люди, пришедшие к тебе на ночь? выведи их к нам; мы познаем их. Лот вышел к ним ко входу, и запер за собою дверь, и сказал: братья мои, не делайте зла; вот у меня две дочери, которые не познали мужа; лучше я выведу их к вам, делайте с ними, что вам угодно, только людям сим не делайте ничего, так как они пришли под кров дома моего. Но от сказали: пойди сюда. И сказали: вот пришлец, и хочет судить? теперь мы хуже поступим с тобою, нежели с ними. И очень приступали к человеку сему, к Лоту, и подошли, чтобы выломать дверь. Тогда мужи те простерли руки свои и ввели Лота к себе в дом, и дверь заперли; а людей, бывших при входе в дом, поразили слепотою, от малого до большого, так что они измучились, искав входа. Сказали мужи те Лоту: кто у тебя есть еще здесь? зять ли, сыновья ли твои, дочери ли твои, и кто бы ни был у тебя в городе, всех выведи из сего места, ибо мы истребим сие место, потому что велик вопль на жителей его к Господу, и Господь послал нас истребить его. И вышел Лот, и говорил с зятьями своими, которые брали за себя дочерей его, и сказал: встаньте, выйдите из сего места, ибо Господь истребит сей город. Но зятьям его показалось, что он шутит. Когда взошла заря, Ангелы начали торопить Лота, говоря: встань, возьми жену твою и двух дочерей твоих, которые у тебя, чтобы не погибнуть тебе за беззакония города. И как он медлил, то мужи те, по милости к нему Господней, взяли за руку его и жену его, и двух дочерей его, и вывели его и поставили его вне города. Когда же вывели их вон, то один из них сказал: спасай душу свою; не оглядывайся назад и нигде не останавливайся в окрестности сей; спасайся на гору, чтобы тебе не погибнуть. Но Лот сказал им: нет, Владыка! вот, раб Твой обрел благоволение пред очами Твоими, и велика милость Твоя, которую Ты сделал со мною, что спас жизнь мою; но я не могу спасаться на гору, чтоб не застигла меня беда и мне не умереть; вот, ближе бежать в сей город, он же мал; побегу я туда, — он же мал; и сохранится жизнь моя. И сказал ему: вот, в угодность тебе Я сделаю и это: не ниспровергну города, о котором ты говоришь; поспешай, спасайся туда, ибо Я не могу сделать дела, доколе ты не придешь туда. Потому и назван город сей: Сигор. Солнце взошло над землею, и Лот пришел в Сигор. И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба, и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и произрастания земли. Жена же Лотова оглянулась позади его, и стала соляным столпом. И встал Авраам рано утром и [пошел] на место, где стоял пред лицем Господа, и посмотрел к Содому и Гоморре и на все пространство окрестности и увидел: вот, дым поднимается с земли, как дым из печи. И было, когда Бог истреблял города окрестности сей, вспомнил Бог об Аврааме и выслал Лота из среды истребления, когда ниспровергал города, в которых жил Лот» (Быт.18:20–33, 19:1–29).

Что добавить нам к библейскому повествованию?

Только Христовы слова: «Вспоминайте жену Лотову» (Лк.17:32)!

Вспоминайте ее, когда бежите от греха. Вспоминайте, когда видите перед собой град праведности. Вспоминайте, чтобы еще здесь, в этой жизни удостоиться зреть Божественные вещи самим, а не просить и молить других, лежа в своем последнем земном жилище: «Непрестанно о мне молитеся Христу Богу, да не низведен буду по грехом моим, на место мучения»[456]…

Не оглядывайтесь назад, на жизнь, исполненную нечестия. Там «дым поднимается с земли, как дым из печи»…

От зде преступи четвертку первыя седмицы даже до тропаря преподобныя.

Разумейте и видите, яко Аз есмь Бог, испытаяй сердца и умучаяй мысли, обличаяй деяния, и попаляяй грехи, и судяй сиру, и смирену, и нищу.

Есть в Псалтири странные, казалось бы, слова: «Бог стал в сонме богов; среди богов произнес суд: доколе будете вы судить неправедно и оказывать лицеприятие нечестивым? Давайте суд бедному и сироте; угнетенному и нищему оказывайте справедливость; избавляйте бедного и нищего; исторгайте [его] из руки нечестивых… Я сказал: вы — боги, и сыны Всевышнего — все вы» (Пс.81:1–4, 6). Как их понять? Среди каких богов Господь произнес суд? Не знаем ли мы, что «вси бози язык бесове» (Пс.95:5) — все так называемые боги («которые, впрочем, не боги» (Иер.16:20)) суть бесы?[457]

Толкователь так отвечает на наш вопрос: «Христос стал в собрании книжников, фарисеев и старейшин народа, которых Давид назвал здесь богами по причине начальственного и судебного их достоинства, как и Моисей назвал богами судей: «Богов не злословь» (Исх.22:28)»; Христос стал и «открыто будет суд производить, то есть обличать богов начальствующих и судей народных»[458].

Обратимся к себе — мы ведь не из «богов начальствующих» и не из «судей народных». Мы — рабы Господни и вместе с Божией Матерью всегда готовы сказать: «да будет мне по слову Твоему» (Лк.1:38). Но всегда ли мы так скромны и смиренны?

Не мы ли произносим — и открыто, и (что чаще всего бывает) в сердце своем — суд на иных людей? Не мы ли позволяем себе высказывать оценки их деятельности, их поведения, их слов, даже их мыслей? Не пересудами ли полна наша каждодневная жизнь?

Всегда ли мы помним заповедь, данную нам Самим Христом: «Не судите, да не судимы будете» (Мф.7:1; Лк.6:37)?

И ведь если тех «богов» кто-то поставил, кто-то уполномочил разбирать и судить людские дела — то нас-то кто уполномочил судить и пересуживать? Ведь Сам Христос — апокалиптический Судия мира! — сказал о Самом Себе: «Кто поставил Меня судить или делить вас» (Лк.12:14)!

И когда ты, душа моя, творишь в душе своей обиду ближнему, осуждение сирому и убогому — поставь перед своим мысленным взором Святую Церковь, которая так мудро составила для нас молитвенное осмысление хода жизненных событий, что каждый день напоминает нам: «Внезапно Судия придет, и коегождо деяния обнажатся»[459].

Причем кого бы ни называл псалмопевец убогим и нищим (или одного и того же, или нищим того, кто прежде был богат, а потом лишился богатства, а бедным, убогим — того, кто трудами своих рук приобретает нужное) — главное дело в том, что Господь призирает на всех, кто бывает обижен[460].

Призрит Он и на тех, кто обижен нашим бытовым неправедным судом.

И не важно, что мы не произносим его вслух, — Господь сказал: «Я знаю мысли их» (Втор.31:21). «Он создал сердца всех их и вникает во все дела их, Он знает тайны сердца» (Пс.32:15, 43:22).

«Ты испытуешь сердца и утробы, праведный Боже!» (Пс.7:10) — так славит Господа в Псалтири богоотец пророк Давид, имея в виду «собственно то, что составляет плоды гнева и что составляет корень вожделений наших, так как сердце наше служит жилищем гнева, утробы же наши составляют источник вожделений наших, а то и другое вместе порождает грех»[461].

Помни всегда об этом испытании, душа моя! И не забывай о том, что на всякий суд неправедный в конце века найдется суд праведный, истинный и — последний. И от решения этого последнего Суда (который недаром называют Страшным) будет зависеть твоя судьба уже не на краткий миг — на вечность. Устрашись этого суда, душа! Устрашись и будь благоразумна, чтобы пустым, мимолетным словом, неуловимою мыслью тебе самой не закрыть для себя врата Царства. Помни слова Авраамовы из притчи о богатом и Лазаре: «Между нами и вами утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят» (Лк.16:26). Не углубляй этой пропасти!

Преподобней: Простерла еси руце твои к щедрому Богу, Марие, в бездне зол погружаемая, и якоже Петру человеколюбно руку Божественную простре твое обращение всячески Иский.

Преподобная Мария в своей исповеди старцу Зосиме, невзначай для себя встретившему ее во Иорданской пустыне, так описывала зов Христов, который услышала она среди своей прежней безбожной жизни, тот зов, который стал призванием ее к жизни равноангельской: «Однажды на рассвете я увидела, что все идут в церковь, и пошла с остальной толпой, — говорила святая. — И вот я вместе с нею вступаю в притвор.

Когда пришел час святого Воздвижения Креста, расталкивая других и в свою очередь теснимая, я пыталась протиснуться к дверям, ведущим внутрь храма, где молящимся являли Животворящее древо Креста. Но, когда я была уже на пороге и все беспрепятственно вошли, меня же не пустила войти какая-то божественная сила, не дав мне переступить порог. Меня снова оттеснили, и снова я одна осталась стоять в притворе. Решив, что причина этого женское слабосилие, я вновь смешалась с входящими в храм и изо всех сил боролась и отталкивала соседей локтями, стараясь пройти вперед. Но все усилия были тщетны, ибо, когда злосчастные мои ноги ступили на порог, все люди беспрепятственно вошли, и только меня, бедную, храм не принимал. Словно воинский отряд, которому приказано было преградить мне вход, некая сила неизменно препятствовала мне, и снова я оказалась в притворе. Трижды и четырежды безуспешно пытаясь войти, я выбилась из сил и, будучи не в состоянии расталкивать людей и сносить, чтобы меня толкали (тело мое ослабло от усилий), в конце концов сдалась и отступила в угол притвора.

И тогда мне открылась причина, по которой мне не дано было узреть Животворящее древо Креста, ибо духовные очи мои озарило слово спасения, указуя, что мерзость дел моих закрывала мне доступ в храм.

Я начала плакать и скорбеть, ударяя себя в грудь и из глубины души испуская стоны, и тут увидела над собой икону Пресвятой Богородицы и говорю к ней, не сводя с нее глаз: “Дева Владычица, родившая по плоти Бога Слово, я знаю, что не должно и не благовидно мне, столь запятнанной грехом, взирать на пресвятой и непорочный лик Приснодевы, чье тело и душа чисты и свободны от скверны. Ибо Твоя чистота должна по справедливости ненавидеть меня и отвращаться моим распутством. Но, поелику, как я слышала, Бог, рожденный Тобой, для того и воплотился в человека, чтобы «призвать грешников к покаянию» (Мк.2:17), заступись за одинокую и ни в ком не имеющую опоры, сделай, чтобы и мне было дозволено войти в храм. Да не лишишь Ты меня созерцания Креста, на котором Распятый во плоти Бог и Сын Твой пролил Кровь Свою ради моего искупления. Повели, Владычица, открыть мне двери, чтобы я могла поклониться святому Кресту и рожденному Тобой Богу; стань моей Поручительницей в том, что никогда более не оскверню мою плоть постыдным соитием, но, когда взгляну на Крестное древо Сына Твоего, тотчас отвергнусь мира и всего мирского и тотчас уйду, куда Ты, Поручительница моего спасения, прикажешь мне и куда поведешь меня”.

Так сказала я и, укрепленная своей горячей верой и ободренная состраданием Богородицы, покидаю то место, стоя на котором творила молитву.

Снова я иду и замешиваюсь в толпу входящих в храм, и сейчас никто уже не отталкивает меня, и я в свою очередь не отталкиваю никого, никто не мешает мне приблизиться к дверям, ведущим внутрь храма. Меня объяли страх и восхищение, и вся я с головы до ног трепетала и содрогалась. Затем я достигла дверей, дотоле недоступных для меня, и, словно сила, прежде препятствовавшая, теперь пролагала мне дорогу, свободно переступила порог, и, взойдя в святой храм, удостоилась зреть Животворящий Крест, и увидела святое Таинство, и поняла, сколь милостив Бог к кающемуся.

И вот я, несчастная, пала ниц, лобзая святые те плиты, и поспешно вышла, торопясь к Той, что дала за меня поручительство. Я прихожу туда, где скрепила свое обязательство, и, склонив колени перед Приснодевой и Богоматерью, сказала так: “Ты, милосердная Владычица, явила Свое ко мне человеколюбие и не отторгла молитвы грешницы, и я узрела прославление, которое справедливо не можем зреть мы, нечистые. Хвала Богу, по заступничеству Твоему принимающему раскаяние грешников. Что я, грешница, могу думать и говорить? Пришел час, Владычица, чтобы исполнить слова Твоего за меня поручительства. Ныне путеводи меня, куда Тебе угодно, ныне будь мне и Наставницей спасения, и Руководительницей на пути покаяния”[462].

Так осознала она себя великой грешницей. Так решилась она раз навсегда отречься от пути греха. Так встала она на путь поиска «Жизни Вечной» (Ин.12:50, 17:3; 1Ин.2:25, 5:10; Рим.6:22–23).

Готов ли и я услышать зов Божественного призвания?

Преступи четвертку первыя седмицы даже до Славы. Чти среде первыя седмицы.

Марии: Всем усердием и любовию притекла еси Христу, первый греха путь отвращши, и в пустынях непроходимых питающися, и Того чисте совершающи Божественныя заповеди.

Бог знает потребности человека в научении — насколько каждый должен прийти в испытание, воспитание, наказание[463] и искушения, «чтобы он стал более опытным» и овладел терпением; знает Он и то, сколько может вынести душа, и Своим согласием на испытания дозволяет их именно столько, сколько необходимо «в меру» каждого человека[464], не допуская, чтобы душа настолько подверглась искушениям и скорбям, чтобы она не могла вынести их[465], и потому в подобающее время Сам, Своею благодатью, прекращает воздействие искушения на человека[466].

Одновременно Божественным смотрением человеку дается и особый дар — дар претерпевать искушение[467].

Именно с различных искушений начинает преподобная мать Мария свой пустыннический жизненный подвиг. «Два с половиной хлеба были у меня с собой, когда я переправилась через Иордан; вскоре они зачерствели и высохли, и я их понемногу съела, — так рассказывала преподобному Зосиме о своей жизни в пустыне мать Мария. — Семнадцать лет я сражалась в этой пустыне с необузданными своими страстями, как с лютыми зверьми. Когда я садилась есть, мне хотелось мяса и египетской рыбы, хотелось вина, столь мной любимого, ибо, живя в миру, я много его пила; здесь же, не находя и воды, я сгорала от жажды и несказанно страдала»[468].

Однако, пребывая в пустыне, Мария вновь и вновь убеждалась, «сколь милостив Бог к кающемуся»[469].

«Искушение есть житие человеку», и «совершающие путь не могут пройти [его] без искушений»[470]. Всякого человека трезвящегося «искусы могут паче упремудрити», и «не мощно есть кроме́ искушений, яже по попущению, человеку упремудритися»[471].

Упремудрили искушения и преподобную. Упремудрили так, что даже авве Зосиме, совсем не новоначальному монаху, ее жизнь и подвиги, и те дары, что получила она от Господа, показались невероятными — мы еще прочитаем об этом позже.

Так искушение — великий педагог в руках Божиих — делает тех, кто принимает его добровольно, со смирением и с радостью духовной, истинными сынами и дочерьми Духа.

Не нужно только просить его — Господь всё знает Сам: Он знает, кому и сколько попустить искушаться, какими искушениями посетить и когда их прекратить — так, чтобы они были воистину в научение мудрости духовной, во укрепление души и тела, в раскрытие всех тех способностей, которые даровал Он каждому человеку.

«Мир Мой даю вам», — сказал Христос (Ин.14:27). Искушения готовят каждого из нас к тому, чтобы суметь этот великий дар взять во всей его полноте, открыв себя всего навстречу Господу.

Андрею: Видим, видим человеколюбие, о душе, Бога и Владыки; сего ради прежде конца тому со слезами припадем вопиюще: Андрея молитвами, Спасе, помилуй нас.

Господи, в безмерном человеколюбии Твоем Ты даешь нам жизнь, Ты учишь проживать ее достойно, Ты обетовал нам и Царство Небесное — Ты всё нам даешь, только бы мы захотели взять Твои преизобильные дары, сделав себя достойными их.

Ты ответил на просьбу апостолов Твоих: «Господи! научи нас молиться» (Лк.11:1). Ты дал им, а через них — всем нам возвышенную молитву, которую мы называем теперь «молитвой Господней» (Лк.11:2–4). В милосердии Твоем Ты учишь нас молитвенно изливать душу свою и прошения свои. Когда же мы не можем сделать этого своими грешными словами, Ты даешь нам слова святых угодников Твоих — и есть ли что-нибудь из того, что хочу сказать я сам, чего бы они не сказали словами, которым Ты Сам обучил их?

В этой бездне благодатных излияний душевых — могу ли я что-нибудь прибавить?

Я лишь прошу тебя услышать молитвы Твоих святых — о мире Твоем и обо мне, грешном. Что добавлю я к ним? Что добавлю я к тем учительным словам преподобного Андрея, которые мы сейчас читаем?

Я лишь прошу вместе с преподобным Ефремом Сирином (как хороша его святая молитва! и как дивна мудрость церковная, положившая нам, недоумевающим собственным умом, так часто повторять ее «во дни печальные Великого поста»[472]!):

Господи и Владыко живота моего,

Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми.

Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему.

Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего.

Яко благословен еси во веки веков. Аминь.

Чти понедельнику, вторнику, среде и четвертку первыя седмицы постов.

Троичен: Безначальная, Несозданная Троице, Нераздельная Единице, кающася мя приими, согрешивша спаси, Твое есмь создание, не презри, но пощади и избави мя огненнаго осуждения.

Святые отцы часто погружались в размышления о самом великом таинстве, которое дано нашей вере, ею же познается и вне ее невозможно, — о таинстве Единого Триипостасного Божества. То, что Господь не имеет начала и конца, — это вполне осознаваемо. То, что Создатель Сам не создан, — и это подлежит разумному пониманию, ибо Тот, Кто не имеет начала, не может быть и создан, ибо акт творения есть акт, полагающий начало существованию.

Но как Единый Сам Себя разделяет на Лица «разнством Ипостасей»? Как Единственное Естество становится Триипостасным и потому воспевается нами как Отец, Сын и Божественный Дух? Ведь — и не становится, а всегда, ныне и присно и во веки веков есть Триипостасен, потому что становление предполагает начало бытия в некоем времени, Он же — Безначален и вне и превыше всякого времени, пространства и начала! Они — в Нем, ибо Он охватывает всяческая, но Сам Он — принципиально превыше их всех, ибо он Невместим[473] никакими границами!

Преклоняя колена сердца своего перед этой великой Тайной, тайновидцы и богословы в трепете отступали от нее в том состоянии, которое так верно передают слова, приписываемые Тертуллиану, но никогда им не сказанные: credo quia absurdum est — «верую, потому что это абсурдно», то есть столь велико и тайно, что превышает всякие познавательные возможности человеческого рассудка…

Но, отклоняя возможность познать, отцы прибегали к возможности представить, некоторым образом вообразить — придать богоприличный образ тому, что не имеет образа. И это — не так невозможно, как кажется на первый взгляд, и Господь Сам дал человеку такую возможность: Он Сам девственную освятил утробу[474], на земли явися (как поэтично повествует об этом таинстве Боговоплощения Писание: «Отроча родися нам, Сын дадеся нам!» (Ис.9:6)[475]) и с человеки споживе[476], и Матерь Пречистая Бога нам роди воображена по нам[477].

И из этого вот воображения отцы отыскивают слова, которыми возможно было бы описать — нет, не самое таинство Триединства, но — некий путь, который может хотя бы на шаг приблизить нас к его осознанию!

«Ум первый сый Бог, яко Царь всего, единосущное в Себе имать Слово и со Духом соприсносущное. Ниже без Слова и Духа сый когда за естество нераздельное, ниже сливаемь с ними, за неслиянное разнство сущих в нем Ипостасей. Темже и Слово от существа Своего естественне раждая, Сам Себе разделяется, нераздельне сый Себе. Имать же соестественнаго, собезначальнаго Своего Духа от Отца исходящаго предвечне соприсносущное Слово, и рождшаго не отсецается. Едино бо есть Обоим естество и нераздельно, аще и разнством Ипостасей, разделяется на Лица, и Троичен воспевается Отец, Сын и Святый Дух. И никогдаже сия яко едино Естество, и Бог Един соприсносущнаго разделяется существа и естества. Сего убо Триипостаснаго и Единственнаго Естества образ ми виждь, по разумеваемому созданнаго от Него человека, а не по видимому, по безсмертному и присно такожде сущему, а не по мертвенному и разрешаемому.

Якоже ум сый и превыше премудростию тем содетельствованных созданий Бог раждая нетечно Слово, к сих пребыванию, и к силе их испущая, якоже писано есть, Пресвятаго Духа, вне есть и внутрь всего; тако и божественнаго Его естества причастник человек, образ сый Его по разумеваемому умныя и безтелесныя души и ум имея естественне слово раждающ от существа своего, имиже вся сила соблюдается телесе, вне есть и внутрь вещества и видимых сих. И якоже создавый его неразделен есть своих Ипостасей, Слова глаголю и Духа; тако и той по души неразделен есть ума и слова единаго естества и существа, неописаннаго телом»[478].

Избави меня, Господи, образ Твой и подобие Твое, от огня осуждения — не от того огня, который отделит доброе от злого («огнем бо искушаются всяческая» (1Кор.3:13)[479] и он, «в день испытания всех человек», искусит, проверит «дела, благая же и злая»[480]), но от того, в котором будут «плач и скрежет зубов» (Мф.8:12, 13:42, 50, 22:13, 24:51, 25:30; Лк.13:27–28).

Прими мое покаяние, виждь смирение мое, виждь труд мой елик[481], «не отвержи мене от Лица Твоего» (Пс.50:13)[482], помилуй и спаси мя, падшаго…

Богородичен: Пречистая Владычице, Богородительнице, Надеждо к Тебе притекающих и пристанище сущих в бури, Милостиваго и Создателя и Сына Твоего умилостиви и мне молитвами Твоими.

Но ведь и тело человеческое этому таинству образа и подобия некоторым образом причастно. Причастно уже потому, что ему надлежит воскреснуть в Судный день, потому что в тот день страшный[483] человек явится пред Судию своего во всем своем составе — в духе, душе и теле. Но причастно и потому, что возможности, вложенные в него, практически бесконечны, вплоть до того, что оно — «персть от земли» (Быт.2:7), «брение из плюновения» (Ин.9:6) — оказалось способным принять, вместить в себя всю полноту Божества (ибо во Христе была явлена «вся полнота Божества телесно» (Кол.2:9)). Поэтому так много и говорят святые отцы об обожении, потому что первый его пример — Божественная Плоть Христова — миру был явлен, и этим примером было показано, каких высот может сподобиться материальная вещь, казалось бы, по своей природе самая незначительная, когда значение ей придает Сам Триипостасный Господь — и изначальным творческим актом Своим, и Своим воплощением в конце времен[484].

На него указал избранному народу блаженный пророк Исаия: «Се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил, еже есть сказаемо: с нами Бог» (Ис.7:14;Мф.1:23).

В этом блаженном чреве умная (то есть та, что — не материальна, но духовна и умопостигаема) багряница Еммануилева плоть изткася[485], от сего неискусобрачного чрева «Слово стало плотию и вселися в ны» (Ин.1:14) и с человеки споживе[486], блаженство этого чрева приуготовляли сонмы праведников, чреду которых тщательно проследили евангелисты (Мф.1:1–17; Лк.3:23–38), и Сама Пречистая Дева — образец смирения и покорности воле Божией (вспомни: «Се, Раба Господня, да будет Мне по слову твоему» (Лк.1:38) — без возражения, без упрека, без страха! А позор-то какой! «как будет это, когда Я мужа не знаю?» (Лк.1:34)! За это ведь камнями побивали (Втор.22:20–21; Ин.8:3–7)[487]…).

К Ней, Нескверной, Неблазной, Нетленной, Пречистой, Чистой Деве, Богоневесте и Владычице[488], к Той, Которая апостолом Иоанном усыновила Себе при Кресте Спасовом человеческий род (Ин.19:26–27), притекаем мы в своем недостоинстве, на Ее молитвы и предстательство перед Сыном уповаем, много бо может молитва Матерня ко благосердию Владыки (старообрядцы в Великой павечернице поют: «на умоление Владыки» — их извод подчеркивает необходимость склонить Владыку-Господа молитвой на милость, мы же думаем, прежде всего, о Его человеколюбивом благосердии)[489].

Любой ребенок в каком бы то ни было жизненном испытании бежит к матери, протягивая ей свои ручонки и ни минуты не сомневаясь, что мама — поможет, подскажет, защитит, пожалеет, приласкает, согреет, накажет — и тут же похвалит, потому что — любит, любит такого, какой есть, потому что — Господь так управил человеческий род, что муки рождения — наследство первородного греха (Быт.3:16) — сразу забываются: «Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир» (Ин.16:21), и эту нескончаемую радость мать и дитя несут вместе через всю жизнь, пока Господь не разлучает их на этой земле.

Пречистая Дева — Мать всех нас: отцов, матерей, сыновей, дочерей, братьев, сестер…

И каждый из нас (особенно, когда некуда больше бежать — как жаль! почему мы вспоминаем Матерь нашу Пречистую именно в эти моменты! и здесь у Нее — материнская обычная судьба: ребенок, пережив первые испытания, уходит в мир, и даже о матери своей земной вспоминает совсем нечасто!), каждый бежит именно к Ней: Она — Мать, Она — не может не помочь!

И молится, совсем как ребенок просит у матери — захлебываясь, плача, мешая слова, путая просьбы с лепетом «мамочка, я тебя люблю»… (Посмотри, душа моя, на наши молитвы Пречистой Деве — разве не таковы они?[490])

Песнь 3

Ирмос: На недвижимом, Христе, камени заповедей Твоих утверди мое помышление.

Когда Господь разрешил неплодие Анны, жены Елканы-Ефрафянина, и родила она сына Самуила, что значит испрошенный у Бога[491], «молилась Анна и говорила: возрадовалось сердце мое в Господе; вознесся рог мой в Боге моем; широко разверзлись уста мои на врагов моих, ибо я радуюсь о спасении Твоем. Нет столь святаго, как Господь; ибо нет другого, кроме Тебя; и нет твердыни, как Бог наш. Не умножайте речей надменных; дерзкие слова да не исходят из уст ваших; ибо Господь есть Бог ведения, и дела у Него взвешены. Лук сильных преломляется, а немощные препоясываются силою; сытые работают из хлеба, а голодные отдыхают; даже бесплодная рождает семь раз, а многочадная изнемогает. Господь умерщвляет и оживляет, низводит в преисподнюю и возводит; Господь делает нищим и обогащает, унижает и возвышает. Из праха подъемлет Он бедного, из брения возвышает нищего, посаждая с вельможами, и престол славы дает им в наследие; ибо у Господа основания земли, и Он утвердил на них вселенную. Стопы святых Своих Он блюдет, а беззаконные во тьме исчезают; ибо не силою крепок человек. Господь сотрет препирающихся с Ним; с небес возгремит на них. Господь будет судить концы земли, и даст крепость царю Своему и вознесет рог помазанника Своего» (1Цар.2:1–10).

Церковь не забыла этой молитвы — она не может забыть ни одного чуда, коим Господь отвечает на веру чад Своих, как не забывает она и о том, как праведный человек славит Господа, когда прошение его наконец услышано. Анна дала обет посвятить Богу младенца, если родит его (1Цар.1:11), — и Господь внял сердечной молитве и благоволил исполнить ее слезное прошение. Она же в радости своей возвеличила все дела Его — в пример нам, многогрешным, так часто забывающим о благодарности в благополучии своем, как будто не Господь — виновник этого благополучия, а мы сами!

Огнь от Господа иногда Господь одождив, землю содомскую прежде попали.

«И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба» (Быт.19:24). Почему преподобный Андрей возвращает нас к этому событию? Не затем ли, чтобы напомнить, что как первородный Адамов грех сущностно изменил всю землю, наложив на нее свою печать[492], так и грех нечестивых жителей Содома и Гоморры, чуждых страннолюбию, чуждых всякой добродетели, осквернил собою и землю их?

«Так как люди, населяющие эту землю, принесли много плодов беззакония, то Я, говорит Господь, и земные плоды делаю негодными к употреблению, чтобы истребление плодов на этой земле служило всегдашним памятником для последующих поколений и чтобы бесплодие ее всем напоминало о беззаконии обитавших здесь людей»[493].

Помни о том, что суд над Содомом — «подготовительный образ будущего суда»[494].

Помни о том, что каждый твой греховный поступок имеет последствия не только для тебя самой — вся земля страдает от твоей греховности, оскверняется ею, становится все более и более бесплодной. И когда-нибудь может наступить предел Божьему долготерпению, предел, за которым следует справедливый Божий суд. «Бог терпит долго, а бьет больно», — так говорит православный народ. А народ всегда знает лучше, чем ты — ведь у тебя есть только твой собственный, очень кратковременный жизненный опыт (но и из него, если захочешь, можешь ты, душа моя, увидеть справедливость этого мудрого указания), народ же — он весьма долговечен на земле, а если он еще и «народ Божий»[495] — то и вовсе бесконечен во времени по Промыслу Божию.

На горе спасайся, душе, якоже Лот оный, и в Сигор угонзай[496].

Посмотри, душа моя, сколь велико Божие милосердие!

Горное место, указанное Лоту Ангелами, оказалось не под силу для него, сил его оказалось недостаточно, чтобы взойти на вершину горы. Но сила молитвы праведника оказалась таковой, что Господь внял ей — по молитве Лотовой ему был дарован Сигор, спасенный его молитвой от разрушения; да и беззаконному Содому была дана отсрочка от казни: гнев Божий постиг его только тогда, когда Лот был спасен от огненного запаления[497].

Это ли не образ тебе? Это ли не указание на то, что спасение может быть улучено везде — лишь бы воля твоя искала его?!

Спасайся на горе, — повторяет преподобный Андрей слова Писания, — спасайся там, «откуда придет помощь твоя» (Пс.120:1), спасайся высокими подвигами, превышающими человеческое естество. А если не можешь, если нет у тебя на то ни Божьего дара, ни сил для преодоления телесных и духовных немощей (ведь сказано: «кто может вместить, да вместит» (Мф.19:12)), — моли Господа, чтобы даровал Он тебе иной путь ко спасению, чтобы указал Он тебе дорогу в духовный Сигор, туда, куда ты можешь добраться, несмотря на все свои слабости, потому что этот путь соответствует твоим силам.

«Многи суть пути ведущии к животу, и многи, иже к смерти»[498], «и не всякий путь благоуспешен для всякого человека, но каждому человеку по мере внутреннего возрастания его» и в соответствии с его знанием «совесть показывает <путь>»[499].

«Богу возлюбленно, еже есть по силе»[500] — таков опыт преподобных отцов. «Всякая мера добра есть» и «изящна, по речению премудрых», а «всеумеренное есть изряднейшее»[501]. Напротив того, «небезопасно все то, что преступает меру»[502]. Ведь «диавол имать обычай прилагати душе… трудов безмерие, или всесовершенную праздность»[503], и во всем, что не имеет меры и своего чина и последования, можно узреть бесовское наведение[504]. Таким образом, «безмерная и безвременная маловременна суть, паче вредна и неполезна»[505].

Поэтому, раздавая «комуждо чувству подобающее дело», следует, «соразмерность почтивше» и соблюдая «порядок и чин», не искать «вышемернаго», но дать телу «делание по силе»[506], «избегая какой-либо случайной чрезмерности», — причем так, чтобы труд, совершаемый «по силе произволения», не послужил поводом к многопопечению и рассеянию[507].

«В дому Отца Моего обители многи суть», — сказал Христос (Ин.14:2). И хотя «некоторые утверждают, что и Царство одно, и геенна одна; мы же говорим, что многие степени, различия и меры[,] и в самом Царствии и в самом наказании изобилие», так что «есть меры избыточествующие, и есть меры малые»[508].

Ищи свою меру, душа моя! Отойди от того, что сверх твоих сил духовных, но и не преуменьшай их — потому что ты должна делать то, что можешь, а если нет, если, по жалости к себе, снизишь ты напряжение своих внутренних сил, то спросит с тебя Господь твой, спросит так, как спросил Он с человека, не пожелавшего использовать свои дарования для приумножения духовного богатства.

И не услышать бы тебе (как ему) отметающие все оправдания осуждающие слова: «негодного раба выбросьте во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов» (Мф.25:30).

Бегай запаления, о душе, бегай содомскаго горения, бегай тления Божественнаго пламене.

Вновь возвращает тебя, душа моя, преподобный Андрей к берегам Мертвого моря, туда, где стояли некогда опутанные грехом Содом и Гоморра.

Помнишь ли ты эти берега? Помнишь, сколь они пусты и бесплодны? Помнишь палящее солнце, беспощадно иссушающее и прилежащие к морю горы, и широкую долину за ним? И самое море — воистину мертво: нет в нем никакой жизни (а ведь глубины морские некогда, по Божественному слову, извели из себя и рыб, и птиц, и пресмыкающихся[509]!), оно отказывается даже принимать ее в себя — в воды его невозможно погрузиться, они выталкивают человека на поверхность, а если человек все же с применением усилия попробует погрузиться в эти мертвящие воды, то он будет ими сожжен — глаза, губы, рот, любая нежная часть человеческого тела при соприкосновении с этими водами начинают гореть, словно в тлении Божественного пламене, и разлагаться им…

«Озеро, в которое впадает Иордан, огромно, почти как море, лишь вода его более отвратительна на вкус; над ним подымаются тяжелые испарения, которые несут чуму людям, живущим по его берегам. Ветер не волнует поверхности озера, рыбы не живут в нем, и не приближаются к нему привыкшие плавать птицы; неподвижные воды, словно покрытые твердой корою, удерживают на своей глади любой предмет и не дают утонуть ни опытному пловцу, ни новичку, едва умеющему плавать. В определенное время года озеро извергает из своих глубин смолу, и люди постепенно научились ее вылавливать, руководствуясь при этом промысле, как и во всех других полезных ремеслах, исподволь накопленным опытом. Это черное вещество в обычном состоянии представляет собой жидкость, но если налить на него уксусу, оно густеет и всплывает на поверхность; тут его берут руками, втягивают на палубу, и тогда оно само по себе, без всякой помощи, начинает изливаться в глубь корабля до тех пор, пока не перережут струю. Перерезать же ее нельзя ни медью, ни железом; она прерывается только от крови, — если поднести к ней одежды, смоченные в той крови, что каждый месяц выделяют женщины. Так по крайней мере рассказывают об этом промысле старинные писатели. Люди же, хорошо знающие тамошние места, говорят, что смола плавает на поверхности озера, ее хватают руками и вытаскивают на берег, а потом, когда она высохнет от испарений земли и солнечных лучей, рубят на куски топорами и клиньями, наподобие того, как раскалывают бревна и камни.

Неподалеку от этих мест расстилаются равнины, которые, как рассказывают, были некогда плодородны и покрыты многолюдными городами, а после выжжены небесным огнем. Говорят, что остатки этих городов видны и поныне, земля же с тех пор как бы навеки обуглилась и утратила способность плодоносить. Всякое растение, посаженное здесь рукой человека или само по себе пробившееся из земли, тонкий ли у него стебель и бледные цветы или, наоборот, оно кажется поначалу вполне здоровым и крепким, — все равно в конце концов вянет, чернеет и рассыпается в прах. Что касается рассказов о гибели некогда славных и великих городов, уничтоженных небесным огнем, я готов допустить, будто так оно и было на самом деле. Но когда речь заходит о бесплодии здешней земли, о стоящем над ней зараженном воздухе, я полагаю, что лучше объяснить это действием испарений озера; растения же и посевы гибнут от вредоносного дыхания, которое исходит тут от неба и земли»[510].

«Озеро полно асфальта. От времени до времени асфальт извергается на поверхность из самой глубины с пузырьками, как будто происходит кипение воды. Поверхность воды, вздуваясь, получает вид холма. Вместе с асфальтом поднимается на поверхность большое количество похожей на дым копоти… От этой копоти ржавеет медь, серебро, все блестящие предметы и даже золото»[511].

Воистину великое Божие смотрение! Там, под глубинами морскими, сокрыт великий грех, повлекший за собой и великое наказание, и Господь указует нам через это природное явление: грех — не место для человека, он не сроден ему, человек и грех — явления взаимоотталкивающиеся, они не должны быть вместе, слитно, человеку не должно погружаться в греховную бездну!

«Эта земля насыщена огнем, — ужасались древние путешественники. — Около Моасад показывают обрывистые обожженные скалы и во многих местах расселины и подобную пеплу почву: из гладких скал каплями струится смола, и кипящие потоки издали распространяют зловоние»[512].

А ведь некогда именно эти места созерцал Моисей с горы Нево («и взошел Моисей с равнин Моавитских на гору Нево, на вершину Фасги, что против Иерихона, и показал ему Господь всю землю Галаад до самого Дана, и всю [землю] Неффалимову, и [всю] землю Ефремову и Манассиину, и всю землю Иудину, даже до самого западного моря, и полуденную страну и равнину долины Иерихона, город Пальм, до Сигора. И сказал ему Господь: вот земля, о которой Я клялся Аврааму, Исааку и Иакову, говоря: «семени твоему дам ее»; Я дал тебе увидеть ее глазами твоими» (Втор.34:1–4)), и были они тогда местами, где течет молоко и мед, где растут фрукты и невиданной величины виноград, местами, годными для земледелия, разведения скота и приятного образа жизни[513].

И только целебная грязь, истекающая из мертвых морских глубин (как велика премудрость Божия!), напоминает о том, что даже самое согрешение может стать орудием исправления. «Ясне самой той грех к Богу приводит раскаявающагося»: «внегда бо глаголати тебе: согреших Господеви! ответ дается: отпущаются греси твои. Аз есмь изглаждаяй, и не помяну»[514].

Поэтому «ниже отчаяваемся, ниже да падаем, но присно да полагаем начало. Пал ли еси, востани: и паки пал ли еси, востани: точию Врача да не отступиши, и самоубийцы горший да не осудишися отчаянием. Потерпи Его, и Той милость сотворит или обращением, или искушениями, или иным смотрением тебе неведомым»[515].

«Праведник своею добродетелью спас и дочерей своих, и не допустил до разрушения города (Сигора. — иг. Ф.); а (беззаконники), напротив, крайним своим беззаконием не только сами погубили себя и были истреблены, но и землю свою на будущее время сделали бесплодной, — так говорит об этом бесплодном месте святой Златоуст. — Мы же, слыша это (повествование), будем иметь великое попечение о своем спасении; будем избегать подражания беззаконию содомлян, напротив, поревнуем страннолюбию этого праведника и его другим добродетелям, чтобы отвратить от себя гнев, движимый свыше. Невозможно, конечно невозможно, чтобы с усердием преданный добродетели не приобрел от того себе великого сокровища»[516].

Преступи понедельнику. Чти сей тропарь зде в четверток пятыя седмицы.

Исповедаюся Тебе, Спасе, согреших, согреших Ти, но ослаби, остави ми, яко благоутробен.

Грех мой терзает меня, говорит преподобный Андрей, продолжая размышлять над Божьей карой, постигшей древние Содом и Гоморру. Душа моя рвется исповедать его, стенает он, повторяя: согреших, согреших Ти.

Ведь исповедь — великое Таинство милосердия Божия, которое очищает душу, избавляет ее от тяжести греха, изглаживая тот самый грех, делая его как бы не бывшим[517]: грех, влекущий человека вниз, притупляющий его ум, сердце и совесть, ослепляющий его духовный взор, обессиливающий его христианскую волю, «уничтожается, и восстанавливается вновь живая связь человека с Церковью и с Господом Богом»[518].

Милосердный Господь на всякий наш от сердца идущий вопль: остави ми, прости мне, — всегда готов сказать: «Оставляюттися греси твои» (Лк.5:23). Лишь бы мы сами всегда были готовы к искреннему покаянию, к исповеданию своих грехов, лишь бы ты, душа моя, от всего сердца произносила всегда: «имею волю каятися»[519], потому что своей свободной волей избираешь ты добро или зло, своей свободной волей попускаешь вселиться в себя греху, и своей свободной волей должна ты отторгнуть греховность, как некогда из утробы изблева морский зверь якова прият (то есть — так, как принял, без всякого изменения, без смешения с ним, без соединения внутренних природ!) то, что было чуждо его существу[520].

Согреших Тебе един аз, согреших паче всех, Христе Спасе, да не презриши мене.

«Покаяние есть не только сознание своей греховности или простое признание себя недостойным; даже не только сокрушение и сожаление о допущенных падениях и слабостях, и не только раскаяние (хотя все эти моменты должны входить в покаяние), — но оно есть еще и акт воли к исправлению, желание и твердое намерение — решимость бороться с дурными склонностями; это состояние души соединяется с прошением помощи Божией для борьбы со своими дурными склонностями. Такое сердечное и искреннее покаяние нужно для того, чтобы действенность этого Таинства простиралась не только на снятие грехов, но чтобы в раскрытую душу входило благостное врачевство, не допускающее, чтобы душа снова погрузилась в грязь греха»[521].

«Пришел еси во врачебницу, да не неисцелен отъидеши»[522], — так, помолясь, напутствует духовник пришедшего к сему блаженному и благодатному Таинству.

Врачевство благодати Божественной всесильно. Силен Господь простить нам грехи наши. Силен Он поднять нас из блата (болота) греховнаго душ наших[523]. Силен Он обновить и совершенно преобразить нас — лишь бы мы сами не упали настолько, чтобы оказаться не в состоянии осознать глубину своего падения.

Нощь не светла неверным, Христе, верным же просвещение в сладости словес Твоих[524], — так поет Святая Церковь. В нощи греховной лишь неверные совсем не видят света. Для нас же, тех, кто почитает себя верными Христовыми, слово Его — тот луч света, который освещает нам путь в Царствие Небесное.

Открой глаза свои, душа моя, открой, чтобы увидеть этот всесветлый луч!

И не убойся — первое, что ты увидишь, будет тяжесть грехов твоих, и будет она такова, что ты поймешь: никто не согрешил в этом мире больше, чем ты, никто — ведь и самые великие грешники каялись и получали прощение, ты же сама, душа, признаешь: «покаяния несть во мне»[525], ты сама говоришь: «Се, взывает, Госпоже, Сын Твой, и поучает нас на доброе, аз же грешный добра всегда бегаю»[526].

Как некогда великий авва Памво, будучи уже на смертном одре, произнес: «Теперь отхожу к Богу так, как бы еще не начинал служить Ему»[527].

И только разогнав тьму греховную, разрешившись Христовой милостью от тяжести греха, ты (как слепой, у которого сняли с глаз катаракту) сможешь увидеть Его несказанный свет.

Святые апостолы перед тем, как увидеть свет Преображения Господня, взошли с Ним «на гору высокую», на вершину Фаворскую (Мф.17:1; Мк.9:2; Лк.9:28). Как толкует блаженный Феофилакт, Христос «возводит их на высокую гору, дабы показать, что тот, кто не возвысится над земным, недостоин таких божественных созерцаний»[528].

Твоя высота здесь, в этом мире, — вершина очищающего покаяния. Сюда мы должны взойти, до этих молитвенных высот возвыситься, «ибо мы должны молиться в уединении, с восхождением, не преклоняясь ни к чему земному»[529].

И только с этих Фаворских высот покаяния созерцаемый, станет для нас явным «не чувственный и не умопостигаемый свет» будущего века[530].

Ищи же покаяния всецелого — хотя бы сегодня начни, читая Великий сей канон; ищи и возопи ко Христу с ветхим Адамом: Милостиве Щедрый, помилуй мя, падшаго[531].

Ты еси Пастырь добрый, взыщи мене, агнца, и заблуждшаго да не презриши мене.

Рече Господь Своим учеником: «Я есмь пастырь добрый: пастырь добрый полагает жизнь свою за овец. А наемник, не пастырь, которому овцы не свои, видит приходящего волка, и оставляет овец, и бежит; и волк расхищает овец, и разгоняет их. А наемник бежит, потому что наемник, и нерадит об овцах. Я есмь пастырь добрый; и знаю Моих, и Мои знают Меня. Как Отец знает Меня, так и Я знаю Отца; и жизнь Мою полагаю за овец» (Ин.10:11–15).

Посмотри вглубь себя, посмотри в глубины души своей и задумайся: ты, кому по выбору свыше доверено пасти Христовых овец, ты, недостойный, который, стоя у Престола Господня, получил в свои неловкие руки Всесвятейший Залог, о немже имаши истязан быти во второе и страшное Пришествие Великаго Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, чтобы сохранить его цел и невредимь до последняго своего издыхания[532], — достоин ли ты звания своего? Много ли овец, знающих голос твой? Положил ли ты воистину душу твою за то, чтобы «малое стадо» (Лк.12:32), вверенное твоему неусыпному попечению, сделалось тучным, богатым разумением и духовным опытом, способным к неуклонному прирастанию? И так ли уж неусыпно печешься ты о нем?

И не нужно вспоминать из святых отец, что монашеское дело и дело пастырское — не едино суть, поскольку-де «и благая глаголати, нижше есть молчания с рассуждением»[533], а монахам-де «ни церквей попечение, ни проповедь Евангелия вручена есть, но своея точию души попечение»[534], почему-де и многие отцы от священства усердно убегали[535], — ведь «не всякий даст ответ в том, что не наставлял других, но те, которым дано; им и должно до смерти страдать и полагать душу свою за стадо; о себе же самом каждый даст ответ»[536], да и Лествичник-де в третьей степе́ни тожде глаголет[537]…

Но это же — не для тех, кого Сам Господь руками священноначалия возвел к Престолу Своему. «Потщися, — говорит таковым Симеон Новый, — еже не отвратитися кого от требующих пользы от тебе собеседования ради с Богом. Лучше бо молитвы есть любы»[538]. А потому — учи любого, «кто бы ни случился пользы желаяй», и даже в страхе «повредитися от слушания таковых» не гони пришедшего, «Господу благодать по достоянию и желанию слышащих, поведающим подающу»[539]: «благодати содействующей, ничтоже повредишися»[540].

«Спасаяй спаси свою душу»[541] — вспомни эти ко многому обязывающие слова аввы Памво.

Пастырь спасается молитвами своей паствы, «ибо учителя неискусство погубляет учащияся, и ученическое нерадение бедствие приносит учителю»[542].

Некогда Петр — апостол первоверховный, великою мерою Христом облагодатствованный, — услышав пение але́ктора, пение, возвещающее людям новый день, окончание «нощи греха»[543], а ему — укор и стыд, «шед вон, плакася горько» (Мф.26:75), потому что трижды отрекся от Спасителя своего.

Но где же твои слезы — слезы о тех, кому ты мог помочь и не помог, о тех, кого ты не пожалел и отвел с праведного пути излишней суровостью твоей, и о тех, кого пожалел и излишней мягкостью своей на этот путь не поставил, где слезы о нищих, сирых и убогих, чающих Христова утешения, коих ты, Христом поставленный, не утешил, не ободрил или вовремя не наказал, не научил?

Где слезы твои о тех божественных службах, которые ты не совершил под предлогом самооправдательных отговорок, исполненных не столько любви к Богу, сколько привязанности к телу? Не сродни ли каждая не совершенная тобой Божественная литургия отрицанию Петрову: он сказал «яко не вем Человека сего» (Мк.14:71), ты же сам отвращаешь себя от совершения великого Таинства, сам, своею волею отвергаешься от хотящих преложитися через твое соучастие Даров[544]. Подумай: ангельские чины, тайно образующе, воспевают Животворящей Троице трисвятую песнь; человеческий род, припевая Ангелам, всякое житейское отлагает попечение[545]; Дары хотят преложиться, Христос, на престоле на небеси, на жребяти на земли носимый[546], Сам хочет восстать в честных и пречистых Своих Плоти и Крови на Престоле храма земного, предстать пред тобою осязаемо-живым, ты же — не литургисуешь!

Старец Симеон, будучи в весьма и весьма преклонных летах, принял во объятия Свободителя душ наших[547], презрев все старческие немощи свои, не ссылаясь на недуги свои, коих у него, видимо, было немало.

Он совершил свою литургию (ты ведь помнишь: литургия по-гречески, в первоначальном смысле, означает общественную работу, работу для блага всего общества!).

Отцы-пустынники учат телесные недуги врачевать подвигом телесным, а не телесным покоем[548], дабы насильством смертного сего телесе[549] не возобладал над нами демон лукавый. Ведь как «движение души не иное что есть, как жизнь ее», так «без сомнения и о теле говорим, что тогда оно живет, когда движется, и тогда бывает смерть его, когда прекращается в нем движение»[550].

Почему же ты так ищешь покоя до того, как в присносущный достигнешь покой[551]?

Добро бы, ревновал ты житию блаженного аввы Филимона, который «издавна пресвитерства сподобився, и небесных житием и разумом коснувся, сице божественных священнодействий убегаше времене, яко во множайших его подвигов летех не изволяти к священней поне приближатися трапезе, и Божественных причащению Таин сподобитися»[552], — но разве такая ревность снедает тебя?

«Проклят, кто дело Господне делает небрежно» (Иер.48:10).

Проси же, душа моя, проси Того, Кто проклят был по закону иудейскому (ибо сказано: «Проклят всяк висяй на древе» (Гал.3:13; Втор.21:23)), Того, Кто «однажды, к концу веков, явился для уничтожения греха жертвою Своею» (Евр.9:26) и «грехи наши Сам вознес телом Своим на древо» (1Пет.2:24)[553] и пригвоздил их там, на древе Крестном, где Он волею распялся «за вся младенцы и старцы»[554], — проси Его, разрушившего клятву излиянием Крове Своея[555], и о тебе клятву разрушить, даровать тебе сердце умиленное, укрепить силы твои, вразумить тебя на путях пастырского служения твоего и помиловать тебя, овча Свое заблуждшее.

Ты еси сладкий Иисусе, Ты еси Создателю мой, в Тебе, Спасе, оправдаюся.

«Всех бо есть притруднейше управляти душами»[556], — говорит блаженный Нил Синайский. «Это раньше чистый источник бил из-под каждого куста. А теперь — пей, где дают», — сказал лет пятьдесят тому назад безвестный лаврский монах.

Где научиться тебе, душа моя, дороге, на которой ты встретишь Спаса нашего, Господа Иисуса Христа Сладчайшего, и в нем оправдаешься от грехов своих?

«Всякое художество времене и учения требует многаго ко исправлению. Едино ли художество художеств без учения снискивается? И к земледелию не дерзнет приступити неискусный, ниже врачебной хитрости ненаучен приступит ко врачебным дело́м. Обличится бо сей, яко не токмо ничтоже пользовавый болящих, но и тяжшую устроивый болезнь. Той же оримую землю оляденевшею и былием заростшею соделавый. К единому же Богочестию яко всех легчайшему делу дерзновенно приступают тому не обучившиеся, и неудобь исправляемое удобно возмнеся быти многим… Кто бо не посмеется, вчера в корчемнице видя воду носяща, днесь яко учителя добродетели, от ученик окружаема» и «торжников паче, неже учителей образ показующе»?[557]

Кто не читал этих слов, коим уже полторы тысячи лет? Кто в гордыне великой не поверял ими учителей своих?

Но нам ли с тобой, душа моя, нам ли ставить себя на одну ступень с великим учителем и светильником вселенной[558], преподобным Нилом?

«Якоже бо свиния лежит в калу, тако и аз греху служу»[559] — вот слова покаяния, коим научен ты песнотворцем, вот слова, которые надлежит тебе вседневно повторять, вот ступень твоя, к которой прирос ты всем существом твоим и никак не можешь оторваться.

А потому — слушай того же преподобного Нила, который учит тебя ценить всякую каплю чистого учения, откуда бы она ни источалась: «Испытовати наставника устроения, и испытовати хотеть повеления, есть воспящати своему предспеянию»[560].

Ищи своего учителя, душа моя, ищи того, кто поведет тебя, шаг за шагом, по лествице, возводящей в рай, ко Христу, в Немже оправдимся все. Ищи и помни: «Благо есть… совет, егда кто не испытует жития учителя, якоже глаголет Богослов: Не ищи удостоверения учащаго тя, или проповедающаго ти. Никоегоже вреда не бывает вопрошающему от дел учащаго и́ [то есть его. — иг. Ф.], но ниже паки пользы, аще не творит сам»[561].

Душа управляется, если сама жаждет управления. А «Святый Дух, — говорит все тот же Нил Постник, — состраждет нашей немощи, и к нечистым сущим нам приходит»[562].

Зови же Духа Святого, душа моя, зови и полагайся на молитвы учителей своих.

Полагайся на них, но сама не оставляй духовного делания.

Помни: «Претерпевший до конца спасется» (Мф.10:22, 24:13; Мк.13:13) (славянский перевод, который многие с такой охотой стремятся вывести из церковного употребления, и здесь точнее: «спасен будет», дословно с греческого, где написано (σωθήσεται, в форме futurum exactum passivi, в будущем совершенном времени пассивного залога[563], — не «спасется», то есть сам «спасет себя», а именно — «спасен будет» силою пропятого и воскресшего Господа нашего! Вот почему мы так стоим на незыблемости церковнославянского извода Писания: древний переводчик оказался намного чувствительнее, чем его продолжатели в новые и новейшие времена, и филологически, то есть — к смыслу языка древнегреческого оригинала Нового Завета, и догматически, то есть — к самой сути православного вероучения!).

[Исповедаюся Тебе, Спасе, согреших, согреших Ти, но ослаби, остави ми, яко благоутробен.][564]

Троичен: О Троице Единице Боже, спаси нас от прелести, и искушений, и обстояний.

Много различных образов приводит богословие, чтобы хотя бы попытаться приблизить человеческое понимание к великой тайне Триипостасного Божества. Но один из самых важных с антропологической точки зрения, с позиций учения Церкви о человеке, есть образ, в коем Триединство Божественное соотносится некоторым образом с трисоставностью человека — венца Божественного творения.

«Триипостасно есть Божество во Отце и Сыне и Святем Дусе покланяемое. Во триех зрится разделениих и созданный от Него образ, человек в души, уме и слове, покланяяся Самому от несущих вся Сотворшему Богу. Яже убо Богу по естеству соприсносущна же суть и единосущна, сия и образу Его по естеству соестественна же суть и единосущна, от нихже еже по образу в нас зрится, и имиже образ есмь Божий, аще и брению и праху смешаюся.

Ино есть образ Божий, а ино видимая на образе. Образ бо Божий есть, душа умна, ум и слово, единое и нераздельное естество; видимая же на образе, начальственное есть и царское и самовластное. Сице и слава, ино есть ума, ино же достоинство; и ино же по образу Божию, и ино еже по подобию. И слава убо ума есть: горе́носное, приснодвижное к горним, острое, чистое, разумное, премудрое, безсмертное. Достоинство же словесное: царское, начальственное и самовластное. А еже по образу Божию есть, еже о души и уме и слове тождеипостасное и единосущное, нераздельное же и неразлучное: души бо есть ум и слово безплотная и безсмертная, и божественныя, и умныя, яже и единосущна суть и соприсносущна несекома от себе, или разлучитися могуща. А еже по подобию есть: праведное, истинное, благоутробное, милосердое и человеколюбивое»[565].

Вот насколько велик человек — при творении он мыслился достойным носить в себе образ и подобие Божии, и даже в человеке, изгнанном из райского сада, тайновидцы зрят некую сущность, способную вместить в себя великую тайну образа и подобия, несмотря на всю греховность нашего земного бытия, замутняющую наше внутреннее существо.

Вот с каких немыслимых высот пал ветхий Адам, увлекая с собою всё потомство свое, даже и до наших дней.

Вот к какой высоте необходимо нам восстать, преодолевая прелести, искушения и обстояния, окружающие нас в мире сем, и стремясь от мрака греховнаго[566] к мраку богословия и боговедения[567].

«Господи, помози ми, Помощник мой и Избавитель мой Ты еси, Господи, не закосни!» (Пс.69:6, 39:18).

Богородичен: Радуйся, Богоприятная утробо, радуйся, престоле Господень, радуйся, Мати Жизни нашея.

Как странно слышать нам в дни великопостные, скорбные, приуготовительные к Страстной седмице — времени, когда встанем мы вместе с юным апостолом Иоанном и с Матерью Божией, с теми женами, которые были с Нею, на Лобном месте пред древом Креста, на котором распростер пречистые руки Свои Сын Божий Единородный, смертью Своею спасающий жизнь нашу, — как странно слышать нам среди Великого покаянного канона торжественный акафистный призыв: «Радуйся!»

Но вот — он звучит в тишине церкви, в тишине сердец наших, звучит, чтобы призвать нас: приклоните колена перед Той, чистоте жизни и души Которой обязаны вы чудом воплощения Господа, перед Той, Которая вместила Невместимого, перед Той, Которая стала Его престолом!

Она — Мать нашей Жизни, Господа нашего Иисуса Христа, Она — Мать каждого из нас, потому что Сам Сын Её поименовал нас «братьями» Своими[568] и при Кресте Своем вручил Её — нам, а нас — Ей (Ин.19:26–27).

«Радуйся» — говорим мы Ей сейчас, радуйся, потому что недалек час, когда мы все единым дыханием воспоем ангельскую песнь: «Чистая Дево, радуйся, и паки реку, радуйся: Твой Сын бо воскресе тридневен от гроба, и мертвыя воздвигнувый!»[569]

И весь пост наш Великий — ради этой будущей радости приобщения нашей жизни к Светлому Его Воскресению!

Преступи понедельнику всеконечно. Чти вторнику.

Иный Ирмос: Утверди, Господи, на камени заповедей Твоих подвигшееся сердце мое, яко Един Свят еси и Господь.

Источник живота стяжах Тебе, смерти Низложителя, и вопию Ти от сердца моего прежде конца: согреших, очисти, спаси мя.

Как далеко от сего дня первой седмицы поста до того момента, когда мы, все, кто будет в тот вечер в церкви, воспоем: «Тебе Победителю смерти вопием: осанна в вышних, благословен грядый во имя Господне»![570]

Как долог семинедельный путь покаяния! И как он опасен!

«Постися Господь дний четыредесять, последи взалка» (Мф.4:2; Лк.4:2) — эти слова Писания учат нас: время телесного воздержания есть и время искушения. Никто из нас кощунственно не подумает, что взалкало Христово Божество — да не будет! Взалкало Его Человечество, то, чем Он связан с нами непосредственнейшим образом, ведь «Он, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек, подобно нам, искушен во всем, кроме греха; смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной» (Флп.2:6–8; Евр.4:15). И взалкало Оно к исходу постных дней, когда тело Христово было утомлено постом настолько, что врагу показалось, что он может это тело бессмертное, в его нераздельной соединенности с Божеством, одолеть. И он не замедлил приступить к Тому, Кого он видел как обычного человека, со своим главным орудием — искушением (Мф.4:3–10; Лк.4:3–13).

Так и вокруг нас бродит «противник наш диавол…, аки лев рыкающий, ища, кого пожрати» (Ср.: 1Пет.5:8) — то есть разорвать наше соединение со Спасителем, отвратить нас от пути добродетели и тем лишить надежды на будущее обожение, закрыть тот внутренний источник веры, о коем Писание говорит: «Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк.17:21), — не будет, «есть», Господь подает нам его уже сейчас, и наше дело — найти его в себе и удобрять его землю нашей праведной жизнью, чтобы то, что сейчас — пока еще внутри нас, стало бы видимым всем, чтобы потенциальное — актуализировалось.

Церковь же дает нам орудия для воссоединения с «Источником жизни нашея»[571] — пост и молитву. «Молитва и пост, по словам святых отцов, самым опытом познавших путь спасения, суть два крыла, которыми души наши возносятся от земли на небо, к Богу. Как птице без крыл не можно подняться от земли на воздух, так и душе нашей без молитвы и поста нельзя перейти из жизни плотской, земной, греховной в жизнь духовную, небесную, святую»[572].

Поэтому пост — это не просто дни, когда мы должны ограничить свои физические потребности исполнением некоей невесть кем и невесть когда предписанной диеты. (На самом деле — очень даже «весть»: все тонкости пищевых запретов и разрешений описывает церковный Устав, Типикон, которым мы по сей день пользуемся[573]. Но многие ли об этом знают? И многие, именно эти предписания — а не те, что «от ветра главы своея» или соседки по подъезду, — постясь, в точности соблюдают?)

Это — время постоянного внутреннего борения, духовной битвы, разворачивающейся в наших сердцах, битвы, которую ведем мы сами, всецело полагаясь на помощь Божию, за нас же самих (вспомним слова ектении, молитвенного прошения, которыми завершается повечерие: «Рцем и о них», то есть, как говорит примечание в некоторых богослужебных изданиях, «о себе самех»[574]!).

Поэтому преподобные отцы полагают меру и посту (как и любому другому событию в духовной жизни) — ведь «Богу возлюбленно, еже есть по силе»[575]. «Всякая мера добра есть» и «изящна, по речению премудрых», а «всеумеренное есть изряднейшее»[576]. Напротив того, «небезопасно все то, что преступает меру»[577]. Ведь «диавол имать обычай прилагати душе… трудов безмерие, или всесовершенную праздность»[578], и во всем, что не имеет меры и своего чина и последования, можно узреть бесовское наведение[579]. Таким образом, «безмерная и безвременная маловременна суть, паче вредна и неполезна»[580].

Задача поста — не истощить тело человеческое. Потому что не с телом мы боремся, ведь душа «пользуется снабженным органами телом и доставляет ему жизнь и приращение, и чувствование, и производительную силу»[581]. «Наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной» (Еф.6:12)[582], тело здесь, как и во всех других случаях жизни, — лишь инструмент, который должен повиноваться духу: «дух бодр, плоть же немощна» (Мф.26:41; Мк.14:38)! И этот инструмент не должен мешать работе духа, не должен превратиться из орудия богомыслия в орудие того, кто постоянно ищет нашей погибели, — «чтобы не дать повода ищущим повода» (2Кор.11:12)[583]! И главная задача поста — истощить те духовные источники, которые толкают души наши ко греху (или, что то же, — мешают нашему возрастанию в праведности), истощить то, что делает нас слабыми в противостоянии между добром и злом, каждодневно разворачивающемся и внутри нас, и в том мире, который нас вседневно окружает.

Полагают отцы меру и молитве: «Егда можеши трезвенно молитися, да не касаешися рукоделия. Аще же унынием одержимь будеши, мало подвигнися претящи помыслу, и коснися рукоделия»[584], поскольку «Бог не требует количества установленных псалмов и молитвословий, а внимает несмущенному и твердому уму нашему»: «Не множества молитв хочет от нас Бог, но чтобы со страхом Божиим и умилением становились на молитву, как и Ангел Господень повелел великому Пахомию. Старание твое должно быть не о количестве, но о глубоком рассуждении и внимании, чтобы всё было принято Богом, что исполнишь»[585].

Прежде всего эта мера нужна, чтобы не впасть нам, душа моя, во искушение, не принять дары Божии за собственное достижение и от того не возгордиться гордыней сатанинской. Ведь его, «денницу, сына зари» (Ис.14:12), гордыня уже низвергла с небесных высот, его она уже распластала по земле (как сказал Господь, «проклят ты пред всеми скотами и пред всеми зверями полевыми; ты будешь ходить на чреве твоем, и будешь есть прах во все дни жизни твоей» (Быт.3:14), для него она уже стала причиной вражды со всем родом человеческим (помнишь, душа моя, как сказал Господь тому, кто соблазнил в раю прародителей: «вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и между семенем ее; оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту» (Быт.3:15)) — потому, что он пытался научить этой своей гордыне и чистых духом первых людей («будете, как боги» (Быт.3:5)!).

Именно поэтому молитва наша, в особенности — постовая, есть вопль ко Господу от сердца моего, вопль покаяния из глубины души (согреших!), вопль абсолютной веры в Божественное всемогущество и милость (очисти, спаси мя! — кто, как не Милосердный Господь, обладает такой несказанной мощью, которая одна способна пробиться сквозь бездну наших грехов, добраться через них к нашей чистой душе — образу и подобию Его, и, очистив ее, подать нам спасение, как разбойнику благоразумному, во едином часе[586]!) и сердечной надежды (прежде конца! — просишь ты, душа моя, и в этой просьбе — надежда на милость Господню, которая способна не только очистить тебя от мрака греховнаго[587], но и дать тебе самой время на покаяние, чтобы спасение твое стало не актом Божественной только воли — в этом случае оно было бы для тебя чем-то внешним и даже, в некотором роде, принудительным, а «любовь нельзя навязать извне»[588], — но и воли твоей собственной[589], чтобы ты сама имела время соучаствовать в той творческой работе, ради которой и был сотворен человек, — чтобы ты почувствовала себя соработницей Богу, сотворцом, потому что акт спасения — это акт всемерно творческий, это продукт Бого-человеческого синэргизма, совместной деятельности в рамках того Бого-человеческого организма, который создал Господь именно для спасения всего мира, — в составе единой, Святой, Соборной и Апостольской Церкви Его, без которой невозможно спасение[590] и в которую все мы веруем[591]).

При Нои, Спасе, блудствовавшия подражах, онех наследовав осуждение в потопе погружения.[592]

«Когда люди начали умножаться на земле и родились у них дочери, тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал. И сказал Господь: не вечно Духу Моему быть пренебрегаемым человеками; потому что они плоть; пусть будут дни их сто двадцать лет. В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им: это сильные, издревле славные люди[593]. И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были, зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и «скорбел в сердце Своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, от человека до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю, ибо Я раскаялся, что создал их. Ной же обрел благодать пред очами Господа. Вот житие Ноя: Ной был человек праведный и непорочный в роде своем; Ной ходил пред Богом. Ной родил трех сынов: Сима, Хама и Иафета. Но земля растлилась пред лицем Божиим, и наполнилась земля злодеяниями. И воззрел Бог на землю, и вот, она растленна, ибо всякая плоть извратила путь свой на земле. И сказал Бог Ною: конец всякой плоти пришел пред лице Мое, ибо земля наполнилась от них злодеяниями; и вот, Я истреблю их с земли. Сделай себе ковчег из дерева гофер; отделения сделай в ковчеге и осмоли его смолою внутри и снаружи. И сделай его так: длина ковчега триста локтей; ширина его пятьдесят локтей, а высота его тридцать локтей. И сделай отверстие в ковчеге, и в локоть сведи его вверху, и дверь в ковчег сделай с боку его; устрой в нем нижнее, второе и третье жилье. И вот, Я наведу на землю потоп водный, чтоб истребить всякую плоть, в которой есть дух жизни, под небесами; все, что есть на земле, лишится жизни» (Быт.6:1–17)[594].

Как пишет бытописатель, человечество к Ноевым временам существенно разделилось: одна часть его, наиболее многочисленная, последовала пути порока настолько, что «все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время».

«Необузданность» тех, кого Господь покарал потопом при Ное, поражала людей через много тысяч лет после этого страшного события: «Они устремились к этому делу не по желанию чадородия», «не по закону брака», «но по неумеренной похоти. Вожделение красоты увлекло их в эту погибель; красота лица была для них причиной блудодеяния и необузданности», так что они «не хотели обуздать беспорядочное вожделение, но, увлекшись видом (жен), погрязли (в нечистоте) и этим беззаконием сделали себя недостойными вышнего промышления». И «не глаз был причиной погибели этих людей, но их беспечная воля и необузданное вожделение… Когда душа предается нерадению и ослабит бразды, то, как возница, не умеющий сдерживать беспорядочные порывы коней, опустив бразды, подвергает опасности и коней, везущих колесницу, и самого себя, так и воля наша, когда не умеет по-надлежащему пользоваться членами, дав свободу беспорядочным вожделениям, губит сама себя»[595].

«От этого злого дела, как от источника, рождались у них и многие другие грехи. Где блуд, невоздержная и нечистая жизнь, там естественно рождается и пьянство, и бесчинство, и великая несправедливость, и лихоимство, и множество зла», причем множеству грехов прилежат все: «Не только юноша (грешит), но и старец делает подобное ему; не только муж, но и жена; не только раб, но и свободный; не только богатый, но и бедный», причем делают это «не урывками, но размышляя в сердце, каждый час стремясь к этому и нарочито заботясь об этом, — не то что раз или два, просто и случайно, увлекшись грехом, оставляют потом нечестие, но прилежно упражняются в нем и делают злое; грех совершается ими с большим тщанием, не мимоходом, не небрежно и не в короткое время, но все дни, в течение всей их жизни… Они сделали это своим занятием, прилежно совершая всякого рода зло, и всякий возраст охотно стремился к деланию зла — … не было незрелого и непричастного злу возраста, но все тотчас и с самого начала соревновали в этом злом подвиге, стараясь превзойти друг друга в беззаконных делах»[596].

«Какое чрезмерное безрассудство! Какая бесчувственность души! Ни страх наказания, ни продолжительность (Божия) долготерпения не отклонили их от злых дел; раз низринувшись в пропасть и потеряв душевное зрение, они, объятые нечистой похотью, как бы каким опьянением, не захотели уже исправиться, как и Премудрый говорит: «егда приидет нечестивый во глубину зол, нерадит» (Притч.18:3). Страшно, страшно быть уловлену кознями диавола. Тогда душа уже запутывается как бы в сетях, и как нечистое животное, валяясь в грязи, услаждается этим, так и она, предавшись греховной привычке, уже не чувствует зловония грехов. Поэтому нужно трезвиться и бодрствовать, чтобы с самого начала не дать лукавому никакого доступа (к нам), чтобы он, омрачив наш ум и ослепив душевное око, не заставил нас, не могущих взирать на свет солнца правды, подобно лишенным солнечного света, стремиться в пропасть, что и случилось с этими людьми»[597].

Другая же часть человечества, представленная лишь Ноем и его семейством, вела жизнь, исполненную добродетелей, как бы давая пример тем, кому через века сказал Христос: «Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство» (Лк.12:32).

Наблюдая перипетии существования рода человеческого в эти времена, Господь, как сказал бытописатель, «раскаялся, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своем».

Нет причины думать, что раскаяние это было сродни тому, что испытывает каждый человек (как хотелось бы, чтобы — именно каждый, и не на словах, а на деле!), осознавая свои грехи перед тем, как подойти к духовнику, чтобы исповедать их. Прежде всего, потому, что Господь — это Сущность, абсолютно чуждая греха, ибо «грех и зло… полностью противоположны Его существу, Его бытию, Его природе»[598]. И раскаяние Его, и скорбь Его — не о том, чему причина — в Нем Самом, а о том, причина чего — вне Его, и она не может быть упразднена Его всемо́щью потому, что эта всемо́щь не имеет целью ограничить свободу воли, данную человеку от момента его сотворения, она не может встать на пути свободы выбора, потому что от этого выбора зависит спасение, а спасти — даже в человеческом ограниченном понимании! — можно только того, кто желает этого сам. Господь не ведет насильно, не принуждает, Он только просит: «Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое, любил Господа Бога твоего, слушал глас Его и прилеплялся к Нему; ибо в этом жизнь твоя и долгота дней твоих» (Втор.30:19–20).

«Для того ли, говорит Бог, Я создал сего (человека), чтобы он, вдавшись в столь великое нечестие, сделался виновником своей погибели?»

Вот в чем существо скорби Божией! Вот в чем суть Его раскаяния! Посмотри, душа моя: Сам Господь кается в твоих согрешениях! Сам Господь, в Своем неизмеримом сострадании к тебе, сокрушается о твоем нечестии!

Как можешь ты молчать, каменное сердце, видя это?

«Для того Я с самого начала удостоил его такой чести и явил столько попечения о нем, чтобы он, избрав добродетель, был безопасен от погибели. Но так как он злоупотребил Моим человеколюбием, то лучше уже прервать его злые предначинания… Со Своей стороны, говорит Бог, Я сделал все: привел (людей) из небытия в бытие, вложил в (их) природу знание того, что до́лжно делать и чего не делать, даровал им свободную волю, оказал неизреченное (к ним) долготерпение и даже после уже того продолжительного времени, после обнаруженного Мною гнева и угрозы назначил еще и другой срок, желая, чтобы они, сознав свои грехи, отвратили Мой гнев; но так как и от этого не произошло никакой пользы, то необходимо уже привести угрозу в исполнение, вконец истребить их и уничтожить весь род их, как негодную закваску, дабы они и последующих родов не сделались учителями нечестия»[599].

Видишь ли, каменное сердце, что лишь один учитель чистоты с потомством его получил от Господа право на вечную жизнь — и на земле сей, в продолжении рода своего, в котором Сам Господь волею Своею для нас воплотился «в последние времена» (1Пет.1:20) — тогда, «когда пришла полнота времени» (Гал.4:4; ср.: Еф.1:9–10); и в Царствии Небесном, куда был воскрешен Тем, Кто нас ради во ад сошел и с Собою вся воскресил[600].

Видишь ли, душа, окамененная нечувствием[601], как учителя нечестия истребляются Божиим повелением с лица земли? И не важно, что словами своими они говорят нечто, что может быть согласовано с буквой Писания, — важно то, что делами своими они уничтожают дух его, фарисейски налагая на других «бремена неудобоносимые» (Мф.23:4; Лк.11:46) и закрывая от них двери Царства — «сами не входят и хотящих войти не допускают» (Мф.23:13). Ведь, как сказано, «буква убивает, а дух животворит» (2Кор.3:6), потому что «существо Нового Завета — одуховление верующих»: «Не в понятиях сила Нового Завета, а в благодати Духа. Слово благовестия только приготовляло к принятию Духа; но дело новозаветное совершал Дух, приемлемый через Божественные таинства… Дух, вошедши в сердце, не писал только Новый Завет, но совершал его, преобразуя внутреннего человека по духу Нового Завета»[602].

Почему же ты подражаешь их жизни, а не Ноевой, душа моя?

Почему ты ищешь только того, что взращивает тело твое, и не только взращивает, но и оболезнивает, потому что всё, что применяется излишне, без меры, несет с собой больше вреда, чем пользы? А ведь сказано: «Что посеет человек, то и пожнет: сеющий в плоть свою от плоти пожнет тление, а сеющий в дух от духа пожнет жизнь вечную» (Гал.6:7–8).

Почему не тянешься ты к добродетели, которая взращивает тебя самоё, а не те узы, те ризы кожаны, которыми ты обложена с времен грехопадения прародителей — многоболезненную и грехолюбивую плоть твою, — те ризы, с которыми (в том виде, к которому мы привыкли сейчас, в этой временной жизни) тебе предстоит навсегда расстаться в славный и страшный день общего воскресения?

Согреших, Господи Тебе, очисти мя: несть бо иже кто согреши в человецех, егоже не превзыдох прегрешеньми.

Возопи вместе с преподобным песнотворцем, душа моя: «Согрешил, согрешил я Тебе, Господи, и нет и не было грешника, чьи прегрешения я не превзошел бы!»

Вспомни Каина, первого братоубийцу, — не грешнее ли ты его, душа моя? Он убил невинного брата из зависти к нему. Ты же — подумай! — ежедневно и ежечасно убиваешь брата, который, в отличие от брата Каинова, неразделен с тобою: каждый твой грех мысленный подвигает тело твое — брата-близнеца твоего неразлучного![603] — к греховному деянию, потому что, как уже вспоминали мы, тело без мысли не согрешит, потому что оно само по себе к мысли не способно, оно, можно сказать, нейтрально, то есть не склонно ни к добру, ни ко злу, и делает только то, к чему побуждает его ум.

Но ведь не только тело свое ты поражаешь своим неразумием. Твоя жизнь может быть примером для тех, кто окружает тебя, и — вообрази только! — все твои неразумные стремления, выраженные явно, могут стать образцом для подражания тем, кто тебя ценит и кого высоко ставишь ты сама, душа моя! Это ли — не братоубийство второе?

Вспомни «жену Лотову», как повелевает тебе Сам Христос (Лк.17:32): та, от неразумия своего, оглянулась назад, туда, где она оставила грешную жизнь свою, и наказание не замедлило — до сих пор у Мертвого моря туристам показывают именно ту, как полагают, скалу, которая стала вечным памятником той, которая так скорбела об утрате возможности согрешать. Вспомни и подумай, душа моя: даже стоя у исповеди, под епитрахилью, куда смотришь ты — вперед, ко Господу и Спасителю твоему, оплакивая грехи свои и обещая никогда более не грешить, или назад к этим самым грехам, так услаждавшим тебя во дни ушедшие, которым нет возврата? Не превзошла ли ты в этом, душа моя, жену Лотову: ведь она не знала с достоверностью, почему именно нельзя обращаться назад, а ты знаешь точно, потому что соляной столп и по сей день стоит у тебя перед глазами!

Вспомни Давида-царя: тот от греха, содеянного с Урией и Вирсавией, стяжал себе праведность покаянием. Где твое покаяние, которое стяжавает праведность? Кто видел его?

Вспомни, наконец, преподобную мать Марию, светильник Египетской земли и всего православного мира, вспомни, как она, услышав зов Господень, от всего отреклась ради жизни с Ним и из вместилища порока стала средоточием благодати, да так, что изумила своей жизнью и теми дарами, которые собрала от милости Божией, видавшего виды учителя монашеской жизни — высоко чтимого в Египетской пустыне авву Зосиму! Ты же не только от всей неправедности не хочешь отречься, но даже в мелочах предпочитаешь служить себе, а не Создателю твоему!

Был ли день, душа моя, чтобы не усладилась гортань твоя?

Был ли день, когда ты презирала сребролюбие не потому только, что так нужно, а потому, что у тебя не возникло в нем потребности?

Была ли у тебя хотя бы мысль избавить келлию твою внешнюю от тех милых мелочей, к которым ты так привязана, — и не потому, что того требует долг покаяния в грехе мшелоимства, а потому, что в них просто нет нужды?

А ведь эти мелочи извне поражают тебя, внутренность твою, и ты сама становишься мелочной, перестаешь отличать великое от ненужного, главное от второстепенного…

Был ли день, чтобы ты не осудила внутри себя кого-нибудь из ближних своих? А ведь ты тем самым «собираешь горячие уголья на» свою «голову», тогда как Писание рекомендует совсем обратное: «если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напой его: ибо, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья» (Рим.12:20)!

Было ли время, когда это осуждение не простиралось и на отца твоего — не только отца по плоти, как это сделал бесчинный Хам в отношении праведного Ноя, но отца духовного, когда ты обсуждала либо внутри себя, либо, что еще постыднее, с посторонними лицами содержание слов, услышанных тобою при Таинстве Исповеди? (Ведь мы почему-то привыкли считать, что тайну исповеди обязан сохранять только духовник, мы же сами от этой обязанности вполне свободны!)

Почему ты не говоришь этим посторонним о своих грехах? Почему ты выносишь на их суд те добрые советы, которые даны только тебе и подходят только для того состояния, в котором ты, душа, пребывала на момент исповедания? Почему ты помышляешь не столько о том, по какой причине именно тебе даны эти советы и каким образом следует их исполнить, чтобы добиться духовного роста, сколько о том, что некоторые из этих советов показались тебе либо неуместными, либо нарушающими тот привычный строй твоей жизни, который ты считаешь своей свободной волей?

Почему думаешь не о том, как грехи твои оскорбляют милосердного Создателя твоего, а о том, что сама ты сильно оскорбилась лекарством, которое от чистого сердца предложено тебе для твоей же собственной пользы? Почему не хочешь понять, что зачастую предлагает их тебе не некто «отец такой-то», а Сам Спаситель, говорящий его устами: ведь мы ведем речь о Таинстве, мы веруем в то, что это — именно Таинство, а раз так — почему мы сразу же выбрасываем из Таинства то, что составляет его суть — Божественное соприсутствие и соучастие? Или Господь — да не будет! — просто автомат по отпущению грехов?!

И против кого ты ропщешь, чью наготу открываешь — отцовскую ли, как беззастенчивый Хам, или — наготу Того, Кто несет тебе спасение? А если так — не грешнее ли ты оного Хама?

Была ли, наконец, хоть минута в жизни твоей, когда мир воцарялся в тебе, — тот мир, о котором сказано: «мир Мой даю вам» (Ин.14:27)? Мир, покой, благодать истинная, не воображаемая, то, что составляет истинный смысл понятия «смирение». (Как часто мы принимаем за благодать мимолетное благостное состояние, сродни тому физиологическому «блаженству», которое мы испытываем, например, от насыщения нашего чрева! или некое слезливое настроение полурадости-полупечали, истоков коего мы и сами-то не ведаем — «и стало мне так хорошо-хорошо, сама не знаю почему!» — но с уверенностью считаем его выражением не нашей слабости, а Высшей силы, хотя достаточно подчас нескольких капель валерьянки, чтобы выявить истинный источник этой «силы»!)

«Стяжи дух мирен, и тысячи спасутся вокруг тебя!» — эти слова преподобного Серафима, которые так любит цитировать Святейший Патриарх, относятся именно к этому роду смирения. Знаешь ли ты его? Знаешь ли хотя бы, чего надлежит искать?

Так возопи же ко Господу вместе с преподобным Андреем: «Очисти мя!» Ведь «для чистых всё чисто» (Тит.1:15, а для нечистого и чистый родник — мутен).

Хама онаго, душе, отцеубийца подражавши, срама не покрыла еси искренняго, вспять зря возвратившися.

«Божественное Писание повествует обо всем приспособительно к нашей немощи»[604], — говорит божественный Златоуст. Снисходя к немощи нашей, оно готовит нас к исполнению заповедей рассказами о том, что бывает, когда заповеди эти нарушаются.

«Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет и да долголетен будеши на земли», — повелел Господь в Десятословии (См.: Исх.20:12; Втор.5:16). Рассказавши же ранее историю нечестивого Хама, Моисей показал тебе, душа моя, что бывает, когда грех побеждает природную любовь человека к родителям его.

«И увидел Хам, отец Ханаана, наготу отца своего, и выйдя рассказал двум братьям своим. Сим же и Иафет взяли одежду и, положив ее на плечи свои, пошли задом и покрыли наготу отца своего; лица их были обращены назад, и они не видали наготы отца своего» (Быт.9:22–23).

Хам, «человек похотливый и невоздержный», «с самой ранней поры был развращен душою» и оскорбил родителя «по той же (развращенной) воле, по которой он не воздерживался от деторождения при таких обстоятельствах» (то есть во время потопа), — ведь «начало греха лежит не в природе, но в душевном расположении и в свободной воле. Ведь все сыновья Ноевы одной и той же природы и братья между собою, имели одного отца, родились от одной матери, воспитаны были с одинаковой заботливостью и, несмотря на то, обнаружили неодинаковые расположения — один уклонился ко злу, а другие оказали отцу должное почтение»[605].

«Дабы почувствовать непристойность поступка Хама, должно представить, что нагота Ноя осталась бы закрытой для Сима и Иафета, если бы Хам им не сказал о ней. Итак, сей открыл ее снова. Сие обнаружило в нем самом гордость, утешающуюся падением другого, недостаток скромности, свойственной целомудрию, и неуважение к родителю. Противные сим качества показали в себе Сим и Иафет, которые «не видали наготы отца своего»[606].

И ты, душа моя, подражая оному отцегубителю Хаму, не прикрыла, отвернувшись лицом назад, срамоты ближнего. Напротив, ты всегда готова высматривать чужие ошибки и промахи, ты готова судачить о них, ты даже Господу на них пытаешься жаловаться (будто бы Он Сам не ведает всего!), рассказывая на исповеди не о своих грехах, а о том, что сделал ближний твой. Но разве на то дана тебе исповедь? Разве ты приходишь не для того, чтобы исправить себя? Разве исповедь — для того, чтобы поговорить о других?

Или — это твой способ самооправдания? Посмотрите-де, другие-то вот что делают, так что мои грехи в сравнении с их грехами — и вовсе ничто!

Но ведь судиться-то ты будешь, душа моя, не в сравнении с другими! Ведь Суд — это обличение, выявление, обнародование именно твоей неправды! И от того, что кто-то другой — не прав, ты, душа, не станешь менее виноватой! Более того: посмотри, как называет Хама святой Андрей, — отцеубийцей! Разгласив, что лежал он «обнаженным и в полном беспорядке»[607], сделав явным его позор, Хам совершил грех, равнозначный убийству! (Обратим внимание: «здесь может идти речь не обязательно о наготе в буквальном смысле; под «наготой» в Библии понимается также беззащитность, чрезмерная открытость; например, говорится о разведчиках, «высматривающих наготу» вражеской земли, т. е. ее уязвимые места (см.: Быт.42:9, 12). В таком беззащитном, отрешенном состоянии «не от мира сего» Хам и застал отца»[608]. А что может быть более сродни убийству — убийству души, — чем открытие, обнародование такого состояния!)

А ты, душа бесстыдная, разглашая проступки ближних своих, не станешь ли их убийцей? Не подтолкнешь ли ты их к сугубому греху вместо покаяния? Не забывай: «грех оказывается грехом потому, что и посредством доброго причиняет смерть» (Ср.: Рим.7:13, 5:12).

Душа моя грехолюбивая! Что же ты не хочешь войти в себя, пристально рассмотреть тайные уголки свои и найти «мерзость запустения, поставленную на месте святе» — там, где должна твориться «ежедневная жертва», чистая молитва твоя (Дан.9:27, 11:31; Мф.24:15; Мк.13:14)? «Лицемер! вынь прежде бревно из твоего глаза, и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего» (Лк.6:42; Мф.7:4–5)!

Потому и призывает тебя, душа глумливая, святой Златоуст: «Вразумимся же этими (двумя) примерами и из того и другого извлечем для себя пользу: Симу и Иафету будем подражать, а от подражания Хаму воздерживаться. Если, в самом деле, открывший чувственную наготу подверг себя проклятию и, лишившись одинаковой с братьями чести, осужден служить им, хотя не он сам, так все потомки его, то чему подвергнутся те, которые обнаруживают грехи братьев и не только не прикрывают их, но стараются еще сделать более известными и через это размножают грехи? Ведь когда ты обнаружишь грех брата, то не только его сделаешь, может быть, более бесстыдным и нерасположенным к возвращению на путь добродетели, но и тех, кто будет слушать тебя, более укоренишь в беспечности и расположишь к упорству во зле; мало этого, ты подашь повод и к хуле на Бога. А какое наказание ожидает подающих повод (к этому греху), всякому известно.

Будем же, прошу, избегать бесстыдства Хамова, а станем подражать целомудрию этих скромных сыновей, которое они обнаружили по отношению к наготе отца, и таким образом будем прикрывать грехи братьев, не для того, чтобы располагать их к нерадению, но чтобы, напротив, этим сильнее побудить их к скорейшему освобождению от заразы греховной и возвращению на путь добродетели.

Действительно, для человека внимательного неимение свидетелей грехов его облегчает исправление; напротив, когда душа потеряет стыд и увидит, что ее преступления известны всем, то не скоро решится исправиться, но, как бы упав в глубокое болото и увлекаясь множеством волн все ниже и ниже, будет уже не в состоянии всплыть наверх, впадет, наконец, в отчаяние и потеряет надежду на исправление.

Поэтому, прошу, не будем ни сами открывать прегрешение наших ближних, ни, когда узнаем о них от других, домогаться увидеть наготу их, но, подобно упомянутым добрым сыновьям, прикроем ее и постараемся исправить падшую душу увещаниями и советами, напоминая ей о величии человеколюбия Божия, о беспредельной благости и безмерном милосердии Его, чтобы нам удостоиться… благословения от Бога всяческих»[609].

[Запаления, якоже Лот, бегай, душе моя, греха, бегай Содомы и Гоморры, бегай пламене всякаго безсловеснаго желания.

Помилуй, Господи, помилуй мя, вопию Ти, егда приидеши со Ангелы Твоими воздати всем по достоянию деяний.

Преступи вторнику первыя седмицы даже до Славы. От зде чти среде первыя седмицы на повечерии.

Благословения Симова не наследовала еси, душе окаянная, ни пространное одержание, якоже Иафеф, имена еси на земли оставления.

«Сим же и Иафет взяли одежду и, положив ее на плечи свои, пошли задом и покрыли наготу отца своего; лица их были обращены назад, и они не видали наготы отца своего. Ной проспался от вина своего и узнал, что сделал над ним меньший сын его, и сказал: проклят Ханаан; раб рабов будет он у братьев своих. Потом сказал: благословен Господь Бог Симов; Ханаан же будет рабом ему; да распространит Бог Иафета, и да вселится он в шатрах Симовых; Xанаан же будет рабом ему» (Быт.9:23–27).

«Имена в Библии даются не случайно: имя заключает в себе судьбу своего носителя, говорит о главном его предназначении, об основных свойств его души. По преданию, древних патриархов в миг, когда они нарекали име своим детям, осенял Дух Божий…

Что же означают имена сыновей Ноя? Их значение таково: Сим (שם) Шем) — «имя», «слава»; Хам (תם Хам) — «жар», «страсть», «горячность»; Иафет (יפת Иафе́т) — «красота» (от יפה йафэ — «красивый»), а также «распространение», «расширение» (от глагола פתה пата́ — «давать простор»).

Еще одно имя, которое здесь упоминается, «Ханаан», כנעו Кенаан происходит от глагола כנע кана — «покоряться», «унижаться», «подчиняться». Таким образом, «Ханаан» означает «подчиненный»[611].

Итак, когда Ной узнал о деяниях сыновей своих, «он благословил [двух] других сыновей своих, а Хама хотя и не проклял вследствие столь близкого родства с ним[612], но зато проклял его потомков. Таким образом, в то время как все прочие избегли проклятия, сыновей Ханаана[613] постиг гнев Божий»[614].

И ты, душа моя окаянная, как оный Хам и его потомство, не наследовала Симова благословения[615]; не имела ты и обширных владений на земле отпущения, как Иафет[616].

Ты, как Ханаан, мечешься в выборе между добром и злом: между Господом твоим, принесшим Себя ради тебя в Жертву и всечасно ожидающим твоего обращения, чтобы даровать тебе жизнь вечную, — и врагом твоим, ищущим без устали, как бы пожрети тя, сделать из тебя жертву свою идольскую.

Но Господь иного ждет от тебя. Посмотри, как говорит Он через апостола Своего: «Умоляю вас, братия предоставьте тела ваши в жертву живую, святую, благоугодную Богу, для разумного служения вашего, и не сообразуйтесь с веком сим, но прообразуйте обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что есть воля Божия, благоугодная и совершенная» (Рим.12:1–2)! Не слышишь ли ты этот зов? А если слышишь — почему не хочешь очистить тела своего от скверны противоестественных стремлений, ум свой — от пустых мудрований и греховных помышлений века сего? Почему не хочешь обновить себя, восстановить на себе чистые одежды Крещения и ходить всегда в воле Божией?

От земли Харран, изыди от греха, душе моя, гряди в землю, точащую присноживотное нетление, еже Авраам наследова.

«И сказал Господь Авраму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, в землю, которую Я укажу тебе; и Я произведу от тебя великий народ, и благословлю тебя, и возвеличу имя твое, и будешь ты в благословение; Я благословлю благословляющих тебя, и злословящих тебя прокляну; и благословятся в тебе все племена земные. И пошел Аврам, как сказал ему Господь; и с ним пошел Лот. Аврам был семидесяти пяти лет, когда вышел из Харрана. И взял Аврам с собою Сару, жену свою, Лота, сына брата своего, и все имение, которое они приобрели, и всех людей, которых они имели в Харране; и вышли, чтобы идти в землю Ханаанскую; и пришли в землю Ханаанскую. И прошел Аврам по земле сей до места Сихема, до дубравы Море́. В этой земле тогда [жили] Хананеи. И явился Господь Авраму и сказал: потомству твоему отдам Я землю сию. И создал он там жертвенник Господу, Который явился ему» (Быт.12:1–7).

Изыди от греха, душа моя, как Авраам вышел из земли Харран иди в землю, источающую нетление вечной жизни, которое Авраам наследовал.

Откуда надлежало уйти Аврааму (тогда еще — Авраму)?

Аврам родился в семье некоего Фары в Уре Халдейском, откуда позже эта семья переселяется на северо-запад, в Харран, «город жрецов и астрологов: в Харране находились древнейшие обсерватории и там жили поклонники лунного бога, который назывался Йерах (или Син), что означает «Луна»[617].

Вот из какой земли было повелено выйти древнему патриарху. Это была воистину земля греха, земля идолопоклонников, земля, не ведавшая истинного Бога.

Что стало поводом к Божественному повелению?

Вера Аврамова. «Он был человеком необыкновенно понятливым во всех отношениях, отличался большой убедительностью в речах своих и порядочностью в обращении. Выделяясь поэтому среди других и пользуясь между ними большим почетом, вследствие своего добродетельного образа жизни, он пришел к мысли, что настало время обновить и изменить присущее всем [его современникам] представление о Господе Боге. Таким образом, он первый решился объявить, что Господь Бог, создавший все существующее, един и что всё, доставляющее человеку наслаждение, даруется Его милостью, а не добывается каждым [из нас] в силу собственного нашего могущества.

Аврам вывел всё это из созерцания изменяемости земли и моря, солнца и всех небесных явлений. Ибо (так рассуждал он) если бы всем этим телам была присуща [собственная, самостоятельная] сила, то они сами заботились бы о сохранении порядка между собою; но так как этого-то у них как раз и нет, то очевидно, что они полезны нам не в силу собственного, присущего им могущества, но вследствие власти Повелевающего им, которому Одному подобает воздавать честь и благодарность». Но вследствие этого религиозного нововведения «халдеи и прочие жители Месопотамии восстали против Аврама»[618].

Каково было главное условие осуществления Божественного предначертания? — Непоколебимая вера. «Дух повеления Божия был тот, что Аврам должен оставить собственное, известное, близкое, любезное, дабы стремиться к отдаленному и неизвестному, которое было в руках Божиих»[619].

Таким образом, «с самого начала праведник был приучаем предпочитать невидимое видимому и будущее тому, что уже находилось в руках… (Бог) ведь не сказал, в какую страну хочет переселить его, но неопределенностью Своего повеления испытывал благочестие патриарха. Какой возвышенный, не обладаемый никакой страстью или привычкой дух потребен был для исполнения этого повеления! В самом деле, если и теперь, когда уже распространилась благочестивая вера, многие так крепко держатся привычки, что скорее решаются все перенести, нежели оставить, хотя бы и нужно было, то место, в котором они доселе жили, и это бывает не только с обыкновенными людьми, но и с удалившимися от житейского шума, избравшими жизнь монашескую, — то тем более естественно было этому праведнику огорчиться таким повелением и медлить исполнением его»[620].

Аврам был позван последовать очень неясному обетованию Божию: «Два обстоятельства с благоговением должны быть примечены вообще в обетовании, данном Авраму: непонятное величие обета и видимый недостаток естественных средств к его исполнению. И то, и другое обращается в похвале веры Аврамовой, возвещая вкупе славу могущества и благости Божией»[621].

И этот «халдеянин, старец [а был он тогда от роду семидесяти пяти лет[622]. — иг. Ф.], который не знал и Закона, не читал и пророков и не получил никакого другого наставления», этот праведник «и́де, якоже глагола ему Господь» Бог, — то есть он исполнил все, что заключалось в повелении. Бог сказал, чтобы он оставил все, и родство, и дом — и он оставил. Сказал, чтобы он шел в землю, которой не знал, — он послушался. Обещал «сотворить» его «в язык велий» и благословить — он поверил, что сбудется и это. Словом, как «глаголал ему Господь» Бог, так он «и иде», то есть поверил словам Божиим нисколько не колеблясь и не сомневаясь, и пошел с твердым духом и решимостью; за то и удостоился великого благоволения от Господа»[623].

Вот какой пример ставит перед твоими глазами преподобный, душа моя: пример беззаветной веры Богу, у Которого «не останется бессильным никакое слово» (Лк.1:37); веры, которая готова оставить позади себя всё прошлое (а ведь Аврам происходил «из семьи священнослужителей Шумера, астрологов, «созерцающих высь», то есть наблюдавших звездное небо; отсюда его имя — «отец выси», אברם <Авра́м>: от אב <ав> — «отец» и רם <рам> — «высокий», и был вполне состоятельным человеком[624]); веры, которая видит перед собой только будущее, которое содержится в обетованиях Господних — даже там, где для исполнения этих обетований, казалось бы, нет никаких видимых оснований[625].

Оставь ветхий твой грех, душа моя, выйди из земли, которой он безраздельно обладает, войди в Церковь Святую, Соборную и Апостольскую, где процветает слово Божие, поверь неложному Господню обетованию — и тогда наследуешь ты жизнь вечную.

Авраама слышала еси, душе моя, древле оставльша землю отечества и бывша пришельца, сего произведению подражай[626].

Итак, ты слышала, душа моя, как Авраам некогда оставил землю отечества своего и стал пришельцем в чужой стране. Смотри: «Господь повелел это патриарху не в юности его, но тогда, когда он уже пришел в старость, когда люди большей частью бывают довольно нерасположены к путешествиям».

Но «ни возраст, ни другое что-либо, способное привязать его к домашней жизни, не послужило ему препятствием, напротив, любовь к Богу победила всё. Так, когда душа бодра и внимательна, то преодолевает все препятствия, вся устремляется к любимому предмету, и какие бы ни представлялись ей затруднения, не задерживается ими, но все пробегает мимо и останавливается не прежде, как достигнет желаемого.

Вот почему и этот праведник, хотя мог быть удерживаем и старостью, и многими другими препятствиями, разорвал, однако ж, все узы и, как юноша, бодрый и ничем не задерживаемый, поспешил и ускорил исполнить повеление Господа. Да и невозможно кому бы то ни было, кто только решится совершить что-нибудь славное и доблестное, невозможно исполнить это, не вооружившись заблаговременно против всего, что может препятствовать такому предприятию. Хорошо знал это и праведник, и оставил все без внимания, не задумавшись ни о привычке, ни о родстве, ни об отцовском доме, ни о гробе (отца), ни даже о своей старости, все свои мысли направил к тому только, как бы ему исполнить повеление Господа»[627].

Что послужило основанием для такого поступка? Упование на милость Господню и Его обещания. Но что лежало в основе этого упования? Вера и собственная воля — ведь невозможно веровать без воли, ведь воля человеческая выбирает — веровать или не веровать, принять в себя некие незримые основания обетований или отвергнуть их.

Аврам действовал собственным своим свободным произволением, его свободная воля приняла то, чему еще только должно было случиться, как свершившуюся реальность. Вера, основанная на свободной воле, свободе выбора, стала тем краеугольным камнем, на котором было воздвигнуто всё дальнейшее жизненное здание древнего патриарха.

Провозвещая скорое исполнение обетования Своего, Господь изменил и имя Аврама: из «отца выси» он стал Авраамом, «отцом множества» (Быт.17:4–5)[628].

Но посмотри, душа моя: Аврам был пришельцем в земле чужой. Тебя же зовет Господь в землю твою: в Церковь святую, в отечество небесное, где Христос «приготовил тебе город» (Евр.11:16) новый и славный, ибо от Него «именуется всякое отечество на небесах и на земле» (Еф.3:15). Аврам оставил в Харране гроб отца своего и взял с собой близких своих — в твоем же отечестве, душа, в Церкви Святой ожидают тебя братья и сестры, и отцы, и матери, и дети твои (Мк.10:30), семья духа твоего, которая всегда рада принять тебя и всех, кто с тобой.

Вот почему зовет тебя, душа моя, преподобный Андрей: подражай произволению Аврамову, своею волей избери путь веры, своею волей откажись от власти греха, который порабощает тебя, делает тебя заложником жизненных обстоятельств, своею волей войди в общество святых, чтобы стать «участницей наследия их во свете» (Кол.1:12) — святых, в коих «приидет прославиться» Христос «в день оный» (2Сол.1:10) который еще не наступил, но непременно наступит — так, как его обетовал Господь.

У дуба Мамврийскаго учредив патриарх Ангелы, наследова по старости обетования ловитву.

«И явился ему [Аврааму. — Ред.] Господь у дубравы Мамре, когда он сидел при входе в шатер, во время зноя дневного. Он возвел очи свои и взглянул, и вот, три мужа стоят против него. Увидев, он побежал навстречу им от входа в шатер и поклонился до земли, и сказал: Владыка! если я обрел благоволение пред очами Твоими, не пройди мимо раба Твоего; и принесут немного воды, и омоют ноги ваши; и отдохните под сим деревом, а я принесу хлеба, и вы подкрепите сердца ваши; потом пойдите; так как вы идете мимо раба вашего. Они сказали: сделай так, как говоришь. И поспешил Авраам в шатер к Сарре и сказал: поскорее замеси три саты лучшей муки и сделай пресные хлебы. И побежал Авраам к стаду, и взял теленка нежного и хорошего, и дал отроку, и тот поспешил приготовить его. И взял масла и молока и теленка приготовленного, и поставил перед ними, а сам стоял подле них под деревом. И они ели. И сказали ему: где Сарра, жена твоя? Он отвечал: здесь, в шатре. И сказал один из них: Я опять буду у тебя в это же время, и будет сын у Сарры, жены твоей. А Сарра слушала у входа в шатер, сзади его. Авраам же и Сарра были стары и в летах преклонных, и обыкновенное у женщин у Сарры прекратилось. Сарра внутренно рассмеялась, сказав: мне ли, когда я состарилась, иметь сие утешение? и господин мой стар. И сказал Господь Аврааму: отчего это рассмеялась Сарра, сказав: «неужели я действительно могу родить, когда я состарилась»? Есть ли что трудное для Господа? В назначенный срок буду Я у тебя в следующем году, и у Сарры [будет] сын. Сарра же не призналась, а сказала: я не смеялась. Ибо она испугалась. Но Он сказал: нет, ты рассмеялась. И встали те мужи и оттуда отправились к Содому; Авраам же пошел с ними, проводить их. И сказал Господь: утаю ли Я от Авраама, что хочу делать! От Авраама точно произойдет народ великий и сильный, и благословятся в нем все народы земли, ибо Я избрал его для того, чтобы он заповедал сынам своим и дому своему после себя ходить путем Господним, творя правду и суд; и исполнит Господь над Авраамом, что сказал о нем» (Быт.18:1–19).

Странный рассказ… Святой Златоуст, размышляя над ним, сказал: «Для того ведь человеколюбивый Бог и не соблаговолил всему содержащемуся в Писании быть для нас удобопонятным и ясным вдруг и при простом чтении, чтобы возбудить нас от сонливости и чтобы мы, показав великую бдительность, получили из него (Писания) пользу. Обыкновенно что обретается с трудом и изысканием, то глубже внедряется в нашем уме, а что — легко, то скорее и улетает из нашего сердца. Не будем же беспечны, но, возбудив свою мысль, со всей внимательностью проникнем в самую глубину Писания, чтобы извлечь из него какую-либо пользу»[629].

Кто явился Аврааму под Мамврийским дубом? Господь ли, Единый в Трех Лицах, как полагал святой Амвросий Медиоланский? Второе ли Лицо Святой Троицы в сопровождении двух сотворенных Ангелов, как считали св. Иустин, Ириней, Тертуллиан и Златоуст? Или же три Ангела сотворенные, в которых Бог присутствовал и познан был только как в Своих пророках, как понял это явление блаженный Августин?[630] Флавий, например, который весьма скрупулезно следует Писанию, детали данного эпизода вообще опускает[631] — настолько, видимо, казался он невероятным и темным рационалисту I века н. э.

Конечно, «явления Самого Бога могут быть различны и различно понимаемы»[632], однако «обыкновение Церкви представляет на иконах тайну Святой Троицы в образе трех Ангелов, явившихся Аврааму», и это обыкновение показывает, что «благочестивая древность точно в числе сих Ангелов полагала символ Святой Троицы, хотя, впрочем, в лицах Их нельзя искать сего символа, поелику Бога Отца и Бога Духа Святого никогда никто не представлял в образе Ангелов. Сие толкование Мамврийского Богоявления должно быть весьма древнее, ибо и символические иконы в Церкви древнее исторических»[633].

Одно лишь не вызывает колебаний: явление трех мужей, трех Ангелов Аврааму было явлением, несомненно, Божественным. «Отличительных признаков истинно Божественного явления должно искать: в его чистоте и величии, в его действиях на человека, которые суть умножение веры, любви, смирения, и в его прямом и неосознанном направлении к славе Божией. Впрочем, существенное свойство таковых явлений для естественного человека не более понятно, как свойство цветов для слепого. Бог отверзает очи тех, которые предают себя в волю Его, и дает им проницательность»[634].

«И явися Господь Аврааму». В первый раз мы находим, что Писание употребило это слово: «явися». Такого выражения божественное Писание не употребило ни в истории Авеля, ни Ноя или другого кого бы то ни было… Бог явился так, как Он только Один знает и как тот (праведник) мог только видеть Его. Будучи благоизобретателен, премудр и человеколюбив и снисходя к человеческой природе, Господь наш являет Себя тем, кто достойно приготовлен к этому»[635].

Дело, которое начал делать Авраам при виде трех странников, было, прежде всего, делом гостеприимства — ведь и святитель Филарет специально подчеркивает, что первое поклонение Авраамово «относится не к Богу, Которого Авраам еще не узнал, но к странникам, по обычаю страны и времени», так как «благочестивая любовь к ближнему, разделяя с другими дары Божии, не думает, что сим оказывает свою благодать и милость другим, но почитает сие благодатью и милостью других к себе»[636].

За милосердие свое, за приветливость к странникам, за доброту сердца своего получает Авраам особое благословение — как пишет преподобный Андрей, у дуба Мамврийского в доме своем гостеприимно приняв Ангелов, патриарх в старости наследствовал добычу (сейчас мы сказали бы — трофей) обетования.

Это ловитва обетования была явной милостью Божией, настолько невероятной, что жена Авраамова, Сарра усмехнулась в душе: как может случиться то, что по природе, по естеству человеческому произойти уже никак не может? О каком сыне могла идти речь? Ведь «обыкновенное у женщин у Сарры уже прекратилось», да «и господин» ее, муж ее Авраам, был уже очень «стар», вот она и «рассмеялась внутренно сказав: «мне ли, когда я состарилась, иметь сие утешение?» Рассмеялась — и «испугалась», оказавшись на распутье: как поверить в то, чего по природе быть не может? и — как не поверить Тому, Кто знает всё?

Так, часто и ты, душа моя, оказываешься на распутье, как умудренная житейским опытом Сарра: обстоятельства нашей жизни приучили тебя верить только тому, что рационально, только тому, что вмещается в наш ум. В школе тебя учат о неограниченности познавательных возможностей человека; учат тому, что всё, что не вмещается в пределы разума, что не может быть проверено опытным путем, — это мистика и суеверие, то есть нечто не существующее на самом деле. Когда ты покидаешь порог детства и вступаешь в жизнь, где всё построено на законах экономики (деньги, прибыль, рынок, конкуренция и далее в том же роде), на тех законах, последствия действия которых возможно посчитать и даже пощупать, ты и сама начинаешь убеждаться в том, что-де правы были твои учителя, что-де за пределами наших ощущений не может быть никакой реальности. И, как некогда Сарра, еще и усмехнешься, пожалуй, в сердце своем над теми, кто не исповедует этих твоих убеждений. Но вот — ты по каким-то причинам в первый раз заходишь в церковь и обнаруживаешь, что там говорят о какой-то другой реальности, о реальности мистической, далеко не всегда вмещающейся в возможности наших пяти чувств, ко от этого — не менее реальной! Там говорят о молитве, об общении с Богом, о том, что Он Промыслом Своим всегда присутствует в нашей жизни, направляет нас к добру, учит избегать зла, греха, что Он страданием Своим искупил тебя от власти смерти и диавола. И там не просто говорят — там делают: молятся, исповедаются, причащаются, стараются, в меру сил своих, помогать друг другу.

И твой привычный рационализм начинает колебаться: а так ли правы были те, кто говорил, что вне нашего разумного познания ничего нет? Ведь не может так быть, чтобы люди вот уже третью тысячу лет находились только под властью «вредного суеверия», занимались делом пустым и ничего не стоящим?

Ты еще не понимаешь, что этот вопрос — первое чудо, которое сотворил над тобой Господь. Ты еще и не знаешь, может быть, что Он дал тебе обетование: «се, Я с вами во все дни до скончания века» (Мф.28:20), — с вами, а значит — и с тобой. Ты еще не понимаешь, что из этого малого семечка вырастет дерево веры — той веры, которая способна воспринимать мир непознаваемый, участвовать во всей полноте его жизни и самой раздвигать ее зримые пределы, добрыми делами своими приводя к ней тех, кто окружает тебя.

Мы не дорожим мгновениями таких чудес, как чудо рождения в нас веры. Мы обычно забываем, как и когда это случилось. Пройдет время — и мы будем считать, что так было всегда, что в углу нашей комнаты всегда горела лампада перед образами, что церковь всегда была привычной частью нашего дома, что мы всегда были не только формально (поскольку когда-то в детстве нас крестили), но и всей душой верными чадами Церкви — вселенского Тела Христова.

Мы (упаси нас Бог от такого греха!) начнем даже превозноситься над другими, над теми, кому не пришлось еще испытать на себе действие этого благодатного чуда, над теми, кто находится во власти греха…

Апостол сказал: «Я не желаю хвалиться, разве только крестом Господа нашего Иисуса Христа, которым для меня мир распят, и я для мира» (Гал.6:14). А чем похваляешься ты, душа моя? Уж не тем ли, что ты — «новая тварь во Христе Иисусе» (Гал.6:15)? Не клевещи на Господа! Пока в тебе гордыня, ты — не в Нём! Ибо сказано: «Гордым Господь противится, а смиренным дает благодать» (Иак.4:6; 1Пет.5:5).

Читая о явлении Аврааму Ангелов у дуба Мамврийского, мы припомнили слова Златоуста, который советовал нам из всякого места Писания «извлечь какую-либо пользу». Какую же пользу предлагает тебе, душа моя, великий святитель извлечь из этого библейского рассказа? Вот какую: «Твердо помните о делаемых Богом обещаниях, чтобы, когда увидите праведника впавшим в различные злоключения, могли вы познать его великое любомудрие, крепкое мужество, твердую и непоколебимую любовь к Богу и из судьбы этого праведника научились никогда не считать за оставление Божие то, если кто-нибудь из добродетельных впадает в искушение или в другие житейские скорби, но, представляя себе разнообразие Божиих распоряжений, все предоставлять Его непостижимому Промыслу»[637].

Исаака, окаянная душе моя, разумевши новую жертву, тайно всесожженую Господеви, подражай его произволению.

«Бог сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе» (Быт.22:2).

Имя «Исаак», יעחץ <Йиирса́к>, означает «тот, кто рассмеется», «тот, кто возрадуется» (от глагола עחץ <цахак> — «смеяться»), — вспомним Сарру, которая, услышав обетование о рождении этого ребенка, «внутренно рассмеялась»!

«Это имя символично, ибо Исаак, по поводу которого смеялись и радовались, есть также тот, кто будет радоваться в Царстве Небесном, потому что Авраам, Исаак и Иаков — это люди, с именами которых связано в Библии Царство Небесное (см.: Мф.8:11)»[638].

Вот этого-то сына Господь и повелевает Аврааму принести в жертву на горе Мориа.

«Принесение сына в жертву есть верховное дело веры Авраамовой, — размышляет над этим Божиим повелением святитель Филарет. — Оно есть решительное испытание по совершении образования, или, если можно так сказать, Божественного воспитания отца верующих; оно есть последний шаг на пути благодатных обетований. <…>

Бог искусил Авраама… Искушение, по всеобщему понятию сего слова в Священном Писании, есть приведение какого-либо существа в такое состояние, в котором бы сокровенные его свойства открылись в действии. Как сие может быть делаемо по многим причинам и побуждениям, то в основание искушения не всегда должно полагать неведение искушающего (см.: Ин.6:6). В духовном смысле искушение есть двоякое: искушение во зле, или возбуждение к действованию злых склонностей, кроющихся в человеке, и искушение в добре, или направление, даваемое действующему в нем началу добра к открытой брани против зла или против препятствий в добре, для достижения победы и славы. Первое не от Бога, но есть следствие оставления Богом (см.: 2Пар.32:31). Второе от Бога и, в меру духовных сил, посылается как благодать тем, которые достойны принять от исполнения воплощенного Сына Божия и благодать на благодать. <…>

Сие искушение Авраама концом и плодом своим долженствовало иметь утверждение в нем «веры, надежды и любви» в высочайшем их порядке, по которому последняя должна быть «больше» двух первых (1Кор.13:13), то есть их себе подчинить, объять и как бы поглотить, не истребляя их; указание другим призываемым на путь жизни духовной, к какой высоте они призываются; прообразование как для самого Авраама, так и для потомства великой жертвы Сына Божия»[639].

«Истина должна была предъизобразиться в тени»[640]. И даже самое место жертвоприношения указывает на великое чудо искупительной Жертвы Христа: «Страна Мориа, без сомнения, есть та самая, где гора Мориа, место храма Иерусалимского (см.: 2Пар.3:1)»[641], место, ставшее для Исаака горой жертвоприношения, а для Иисуса — горою пропятия, «(которая была та же самая, если не частью и вершиною своею, то общим основанием)»[642].

Так что искушение Авраамово значит «не то, будто Бог это делал по неведению; а Он подверг праотца искушению для того, чтобы и тогдашние современники, и потомки его до нынешнего времени научились, подобно праотцу, иметь такую же любовь (к Богу) и оказывать такое же послушание повелениям Господним»[643].

«История приносимого в жертву Исаака в Новом Завете называется «притчею воскресения из мертвых» (Евр.11:19). Смерть и Воскресение Иисуса Христа есть самое близкое и верное разрешение сей притчи», и каждая деталь ее (вплоть до несения Исааком дров, связанных образно с Крестным Древом) прообразует собой те или иные события, связанные с Жертвой Христовой; но для нас здесь главное — ведь именно на это обращает наше внимание преподобный Андрей — это Исааково произволение: «Исаак не противится своему закланию», как и Иисус «послушен даже до смерти» и притом «смерти крестной» (Флп.2:8)[644].

И ты, окаянная душа моя, должна уразуметь Исаака как новую жертву тайно всесожженную Господу (тайно, прообразовательно — еще не всеми но, как это будет через много сотен лет, когда Единородный Сын Божий взойдет на Крест). И в этом разумении ты поймешь, почему зовет тебе преподобный Андрей: подражай его произволению!

Вспомни, душа, слова святого апостола: «умоляю вас, братия, милосердием Божиим, представьте тела ваши в жертву живую, святую, благоугодную Богу, для разумного служения вашего, и не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что есть воля Божия, благая, угодная и совершенная» (Рим.12:1–2)[645].

«Представьте тела ваши», — говорит апостол, то есть — отдайте их «на брань», чтобы, закаленные в этой духовной брани, они были представлены «Богу… неукоризненными и наилучшими… Потом, мы должны представить их в жертву живую; ибо, когда умерщвляем их, тогда живем по дeху». Какую же жертву должны принести мы в телах наших? — Ту, о коей сказано: «Жертвы верующих, то есть словесного служения, сильно требует Бог. «Пожри Богови, — сказано, — жертву хвалы» (Пс.49:14), и: «жертва хвалы прославит Мя» (Пс.49:23). А состоит разумное служение не в том только чтобы обращаться к Богу посредством слова, но и в том, чтобы жить по-христиански, чтобы не царствовала в нас никакая бессловесная страсть, но всем управлял ум, и чтобы каждый из нас был как бы архиереем для самого себя, закалая кроющееся внутри себя зло, представляя себя всегда стоящим перед Богом и трепеща от страха при всяком действии и слове подобно первосвященнику, предстоящему у жертвенника Божия. <…>

Предлагает апостол и способ, как можно совершать словесное служение. Он состоит в том, чтобы мы «не сообразовались» (συσχηματίζεσθε) с веком сим; ибо в нем ничего нет постоянного и прочного, но все временно и имеет только наружный образ (σχῆμα), а не сущность или пребывающее существо Итак, не сообразуйтесь, говорит, и вы «веку сему», не имеющему постоянной сущности, то есть не помышляйте о находящемся в нем. «Но преобразуйтесь (μεταμορφοῦσθε) обновлением ума вашего», то есть всегда обновляйтесь. Ты согрешил? Душа твоя обветшала? Обнови ее. Ты отчасти исправил нравственность свою? Постарайся исправлять ее более и более, и ты станешь новым, преобразуясь всегда к лучшему. Заметь же, что мир назвал наружным образом (σχῆμα), означая тем самым его удоборазрушимость и временность, а добродетель назвал существенным образом (μορφή), так как она имеет природную красоту и не нуждается в наружных личинах и прикрасах. Мир имеет наружный образ, чтобы ввести нас в обман, а добродетель показывает свой существенный образ без личин. Поэтому мы должны всегда преобразоваться по добродетели, обновляя себя от зла на добро и от меньшей добродетели к большей»[646].

Научись, душа моя, с искренней верой отдавать себя в руки Господа твоего. Научись понимать, что эти руки для тебя — единственное место, где ожидает тебя сердечный покой. Что, живя «в помощи Всевышнего», ты «будешь безопасна»; там, «под кровом» Его, «не придет к тебе зло и рана не приближится телеси твоему»; когда «оружием обыдет тя истина Его», не случится с тобою никакого преткновения — «на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия» (Пс.90:1, 4, 10, 12, 13).

Только помни последние слова Господа нашего Иисуса Христа, сказанные Им на кресте: «Отче! в руки Твои предаю дух Мой» (Лк.23:46). Помни всегда этот пример благой воли, научающий нас всё предавать воле Божией. Учи, воспитывай волю твою, душа моя, потому что не ты и не она, а Господь «Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний» (Откр.1:8, 10, 21:6, 22:13), в Его руках — началом и конец мира, и Он будет пребывать во век, всегда — как был до мира и как будет — после него. И какой бы сильной ни была воля твоя, она — бессильна перед этой Силой, она — безумна перед этим Умом, она — ничего не знает перед этим Знанием, и единственное, что делает ее достойной Его, — это вера ее, вера, о которой не раз сказано: «Вера твоя спасла тебя» (Мф.9:22; Мк.5:34, 10:52; Лк.7:50, 8:48, 17:19, 18:42).

Исмаила слышала еси, трезвися, душе моя, изгнана, яко рабынино отрождение, виждь, да не како подобно что постраждеши, ласкосердствующи.

«Аврам был восьмидесяти шести лет, когда Агарь родила Авраму Измаила… И увидела Сарра, что сын Агари Египтянки, которого она родила Аврааму. насмехается [над ее сыном, Исааком], и сказала Аврааму: выгони эту рабыню и сына ее, ибо не наследует сын рабыни сей с сыном моим Исааком» (Быт.16:16, 21:9–10).

Имя «Измаил» — ישםעאל Йишмаэль — означает «услышит Бог»[647]. Он родился от рабыни Агари-египтянки раньше, чем жена Аврама, Сара, родила ему сына Исаака (См.: Быт.16:15), и даже раньше, чем Господь обетовал Авраму этого сына. «Первоначально Сарра любила Измаила, сына рабыни своей Агари, и относилась к нему с таким же точно расположением, как если бы то был ее собственный ребенок; он воспитывался так, как будто ему предстояло наследовать первенствующее значение в доме»[648].

Чем разгневал Измаил свою госпожу? Он насмеялся над маленьким Исааком, сыном Сарры, — ребенком, который вызывал к себе всеобщее расположение, «был склонен к всякой добродетели, старался всячески служить своим родителям и выказывать особенную ревность в богопочитании»[649]. «Апостол Павел смех Измаила называет гонением на Исаака (см.: Гал.4:29). Оно могло состоять в том, что дерзкий отрок, которому мать успела внушить гордую мысль о первородстве, позавидовал» младшему брату «и тотчас ответил за свое мнимое оскорбление знаками поругания и презрения к невинному младенцу. Так оба сына Авраама суть сыны смеха, но один есть смех радования благодатного, другой — смех хулы на благодать и поэтому вместе быть не могут»[650].

Чем ответила на неподобающее поведение Измаила госпожа его? Она потребовала разлучить благодатное от безблагодатного, подобающее от неподобного,

Божественное от безбожного (Измаил ведь, напомним, был сыном египтянки, и она не могла не научить его традициям и вере своего народа, более того, она и в жены ему выбрала египтянку (Быт.21:21); а Египет оставался многобожным, идолопоклонническим всегда — и до открытия избранному народу Божиего обетования, и после него), причем «Сарра поступила в этом случае не несправедливо, а очень справедливо, и так справедливо, что и Сам Бог одобрил ее слова»[651].

«Изгнание Агари и Измаила нужно было потому, что как они и при Аврааме презирали Сарру и Исаака, то, оставшись в доме по смерти Авраама, конечно, изгнали бы Сарру и лишили наследства Исаака. Агарь праведно разделяет один жребий с Измаилом и потому, что, без сомнения, содействовала к раскрытию в нем тех свойств, которыми таковой жребий предуготовлен»[652].

Так своеволие Измаилово стало причиной изгнания его из среды тех, к кому благоволил Господь, ибо нет «соучастия верного с неверным» (2Кор.6:15).

Почему было ему не смириться? Почему было ему не перебороть свои нечестивые чувства, не найти своего места в народе Божием? Ведь сказано: «Всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Лк.14:11, 18:34)! Но он отдал себя во власть лукавых помыслов и не замедлил претворить в дело то, о чем думал, и над ним совершилась Господня воля.

И к тебе обращается, душа моя, преподобный: ты «слышала, как изгнан был Измаил, сын рабыни; так смотри, трезвись, чтобы и тебе каким-нибудь образом не подвергнуться подобному наказанию за то, что сердце твое отдается похотениям».

От зде преступи среде первыя седмицы даже до тропаря преподобней. Чти в четверток первыя седмицы на повечерии.

Агаре древле, душе, египтяныне уподобилася еси, поработившися произволением и рождши новаго Исмаила, презорство.

Ты, душа моя, уподобилась древней Агари-египтянке, поработив себя собственной волей и породивши нового Измаила — дерзость.

«Агарь, как изъясняет апостол, знаменует гору Синай, которая есть матерь подзаконных по времени и происхождению закона, или Иерусалим, который есть матерь ветхозаветного Израиля, как средоточие богослужения ветхозаветного, или, наконец, самую церковь иудейскую, а Измаил представляет в себе сынов сей церкви, то есть всех бывших под законом Моисеевым. Непременным состоянием рабства, свойственного Агари, изображается состояние закона вне веры и от рождения, ибо свойство закона есть понуждать, устрашать и держать в повинности, что всё свойственно рабству. Смешение же рабства Агарина с свободою и верою Аврамовою в рождении Измаила соответствует смешенному действию в стремящихся к возрождению, которые и в Ветхом Завете частью (внешне и образовательно) «были под стражею закона в ожидании веры, долженствующей открыться» (Гал.3:23), а частью (внутренне и таинственно) «получили свидетельство веры», хотя, впрочем, «не получили обетования» в полном его «совершенстве» и решительном событии (Евр.11:39–40).

Приняв рождение в рабство, или нравственное порабощение под строгостью закона, за существенное и отличительное свойство Ветхого Завета, мы можем, подобно как в великой, находить и в малой церкви, то есть во внутреннем человеке, состояние ветхозаветное и к сему также прилагать иносказание об Измаиле и Агари.

Продолжительное неплодство Сары, то есть такое состояние души, в котором она, и по многих испытаниях веры, не чувствует в себе живых и спасительных плодов возрождения, и уверенность в истине благодатных обетований, поставленные в противоборстве, могут произвести нетерпеливость и стремление напряженнейшим самодействованием споспешествовать действиям благодати, дабы, если можно, ускорить и усилить оные.

Для сего Аврам сочетается с Агарью, то есть животворящий дух веры смешивается с убивающим письменем закона; свобода веры сочетавается с рабством закона — в делах плоти по закону, который хотя не должен своевольно быть отвержен, но, и быв сохраняем, исполнителей повеленного еще оставляет рабами неключимыми, человек мнит обрести право на рождение по вере в духовное чадство Божие. Плодом сего смешения не может быть вожделенный Исаак, но Измаил; не «дух сыноположения», но «дух рабства» (Рим.8:15); не совершенная, единым Богом даруемая и управляемая жизнь внутренняя и духовная, но жизнь образовательная под пестуном, нравственная по своему источнику и работная по своему образу, состоящая из дней делания, но не обретающая субботы в Боге.

В людях, находящихся в сем состоянии, нередко примечать можно Измаилово свойство — налагать руки на всех, то есть осуждать всех тех, которые ведутся не одним с ними путем, и вооружаться против них сильной, но не всегда благорассудной ревностью.

… Сие сходство между внешними приключениями одного патриарха и между известным состоянием церкви, а также между внутренним состоянием человека на пути к совершенству дабы не показалось случайным и произвольным соображением, должно примечать глубокое сего сходства основание во внутреннем состоянии Аврама и Сары в то время, когда их внешние приключения были толико знаменательны.

Их вера как бы утомилась своим страдательным состоянием ожидания и невидения (Ин.20:29), они хотели напитать и подкрепить ее самодействованием. Они не довольны были тем, чтобы внимать обетованиям Господа с упованием и преданностью Его воле; они начинали думать, что могут, или и должны содействовать своими естественными силами приведению оных в исполнение. От сего внутреннего состояния Аврама и Сары произошло рождение Измаила; и сие внутреннее их состояние отразилось во внешних обстоятельствах его рождения. Таким образом, проходя сами внутренне состояние ветхозаветное, они произвели внешнее прообразование Ветхого Завета. Кажется, что сие ветхозаветное состояние Аврама открывается и в происхождении строгого Закона обрядов, которое последовало вскоре за рождением Измаила в заповеди обрезания (см.: Быт.17:14).

Конец и намерение сих соображений есть то заключение, что как рождение Измаила для Аврама не было исполнением обетования, которого еще надлежало ожидать в Исааке, как Ветхий Завет был только приготовлением к Новому, так жизнь многодеятельная и работная под игом закона не должна быть почитаема христианами сокровищем заслуг и последним предлогом совершенства; но, проходя сие поприще в терпении и послушании, они должны ждать верою своей свободы в истине, своей жизни во Христе и жизни Христа в себе»[653].

Видишь, душа моя, как рассуждает о существе состояния Агари и Измаила святитель Филарет? Что нам к этому еще добавить? Разве только — повторить еще раз мысли преподобного Андрея о том, что виною нашего рабства греху в этой жизни является наша собственная воля. Что именно мы сами произволением порабощаем себя греху. Более того — мы добавляем к нему еще и дерзость, с коей, презирая Божественные законы, совершаем греховные поступки так, как будто за них не будет нам никакого наказания, как будто никакой разницы между греховной и праведной жизнью не существует и воздаяние и за ту, и за другую — одно.

Но разве не видим мы каждодневно, что «кривое не может сделаться прямым» (Еккл.1:15)? Разве не понятно нам, что нет «согласия между Христом и Велиаром» (2Кор.6:15)? Разве не вера, а безверие «вменяется человеку в праведность» (Быт.15:6; Иак.2:23; Рим.4:3, 5–6, 9, 11, 22; Гал.3:6)? Разве человеку — образу и подобию Божиему — свободное произволение дано для того, чтобы попирать то, что Божие, прилепляясь к Ваал-Фегору (Чис.25:3), а не для того, чтобы исполнить заповедь: «Господа, Бога твоего, бойся [и] Ему [одному] служи, и к Нему прилепись» (Втор.10:20)? Разве не сказано, что «прилепившиеся Господу… живы все и доныне» (Втор.4:4)?

«Всякия кончины видех конец» (Пс.118:96), — сказал Богоотец пророк Давид[654]; видел он и конец нечестивых: они «будут, как выброшенное терние, которого не берут рукою; но кто касается его, вооружается железом или деревом копья, и огнем сожигают его на месте» (2Цар.23:6–7).

С кем будешь ты сопричтена, душа моя, внегда будеши судитися[655]?

Иаковлю лествицу разумела еси, душе моя, являемую от земли к Небесем: почто не имела еси восхода тверда, благочестия.

«И увидел во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по ней. И вот, Господь стоит на ней» (Быт.28:12–13).

«Ты же разумела ведь, душа моя, лествицу Иакова, которая была явлена от земли к Небесам! почему же, и после этого откровения, не имела твердого восхождения — благочестия?» Видишь, как удивляется твоей неосновательности, душа моя, преподобный? Ведь сколько событий случилось после того, как праотец получил это откровение!

Эта невидимая простым глазом лествица воплотилась[656], она стала видимой и простыми глазами — в Той, Которая соединила в Себе земное и Небесное, в Матери Божией, которую Церковь именует лествицей Небесной.

Эта незримая лествица соединила в погребении Ее земной и Небесный миры. По этой лествице Матерь Божия — первая из земных! — телом[657] взошла выше Небес[658], до Престола Божия, где свет Троицы страшный и неприступный[659], где Она предстоит ныне Божеству Триипостасному, лицем к лицу зряще, идеже лица покрывают Серафими[660], и зрит на Престоле Божии всенепорочное тело Господа обоже́нное[661].

В этом восхождении — великом чуде, совершенном нас ради[662], — человецы со Ангелы соединишася[663]: «Ныне проходно бысть Небо и человеком, придите убо, вси христоноснии, взыдем с Материю Божиею»[664], ибо «в Небеси заключися нетленное тело»[665] Богоматери, «Еяже радимы обожихомся»[666].

И Церковь поэтому воспевает в день Успения Владычицы: «Погребение Твое, Богородице, лествице Небесная, Тебе лествица бысть, еюже возшла есь к Богу, сущему верху ея»[667].

Но вернемся к рассказу бытописателя об откровении, бывшем Иакову. и обратим, прежде всего, внимание на то, кому дается чудесное видение лестницы, ведущей от земли до самого неба, на самом конце которой стоял Господь. Оно дается человеку, который «имел любомудрую душу, ум твердый и чужд был всякой житейской суетности… Таков наш Господь: когда видит благомыслящую душу, не много заботящуюся о настоящем, тогда являет о ней великое промышление»[668].

«В сем Божественном явлении, — рассуждает святитель Филарет Московский, — должно прежде познать Явившегося, дабы потом уразуметь образ явления.

Некоторые толкователи думают, что один из Ангелов высшего чина представлял здесь лицо Господа между прочими Ангелами, но священное повествование нимало не благоприятствует сей догадке; ибо в нем Господь совершенно отделяется от Ангелов. Иисус Христос, беседуя с «истинным Израильтянином» Нафанаилом и обещая ему непрерывное Божественное видение, подобное Иаковлеву сновидению, ощутительно поставляет Себя Самого началом и того, и другого: «отныне будете видеть небо отверстым, и Ангелов Божиих восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому» (Ин.1:47, 51).

Но, если явившийся Иакову был Сын Божий, Который есть вкупе и Сын Человеческий, весь образ явления должен представлять какое-либо Ему принадлежащее свойство или действие. Итак, «лестница, стоящая на земле и касающаяся небес», может означать Его воплощение или Божественное человечество, посредством которого земля соединяется с небом, тварь с Творцом, человек с Богом; и которая после отпадения Адамова от первобытного соединения с Богом есть единственный, возвратный, «новый и живый путь к Престолу Благодати» (Евр.10:19, 4:16).

Восхождение и нисхождение Ангелов по лестнице образует: или собственно действие Ангелов, посылаемых «в служение для тех, которые должны наследовать спасение» (Евр.1:14), восходящих к Господу для приятия от Него повелений и нисходящих на землю для исполнения их; или, по всеобщему понятию лестницы, всеобщую постепенность тварей, которые в Сыне Божием, яко своем начале, «от Которого все» (Евр.2:10), обретая и свой конец, для Которого все, нисходя в любви его, дабы простирать ее благотворные влияния от высших на низшие степени, и восходят в своем совершенствовании; или, наконец, по отношению к тайне воплощения, служение сей тайне всех богоносных патриархов, из которых одни… уже возвратились или возвращались со своего земного поприща к Богу, а некоторые… как бы еще нисходили от Бога и готовились явиться на земле, предшествуя Сыну Человеческому, Который, по предопределению, с небесной высоты Своей также долженствовал по степеням их рождений снити к Собственному земному рождению»[669].

А теперь подумаем вновь об Иакове, услышавшем Господне обетование: «Землю, на которой ты лежишь, Я дам тебе и потомству твоему; и будет потомство твое, как песок земной;… Я не оставлю тебя, доколе не исполню того, что Я сказал тебе» (Быт.28:13–15).

Первым порывом души его была благодарность Создателю: «Иаков, вне себя от радости вследствие виденного и слышанного им, освятил камни, у которых ему было предвещено столько благ, и дал обет принести на них жертву, когда вернется жив и невредим, и на обратном пути отдать Господу десятину из того, что у него будет тогда с собою»[670].

Вся же дальнейшая его жизнь стала ожиданием исполнения Божиего обетования: «Удивляясь человеколюбию Божию, представь себе и благомыслие праведника — как он, после таких обетований, двадцать лет проведши в трудах у Лавана, не скорбел, не приходил в уныние от такой продолжительности времени, но все благодушно переносил, ожидая исполнения обетований и зная, что не может не исполниться сказанное Богом, в особенности, если и мы сами, со своей стороны, стараемся присоединять к тому веру, терпение и совершенную уверенность в несовершившихся обетованиях, как скоро они даны Богом, как уже пришедших в исполнение В том и состоит истинная вера, чтобы не обращать внимания на видимые события, хотя бы они и противны были обетованию, а уповать на всемогущество Обещавшего»[671].

Священника Божия и царя уединена, Христово подобие в мире жития, в человецех подражай.

«Когда он [Аврам] возвращался после поражения Кедорлаомера и царей, бывших с ним, царь Содомский вышел ему навстречу в долину Шаве, что ныне долина царская; и Мелхиседек, царь Салимский, вынес хлеб и вино, — он был священник Бога Всевышнего, — и благословил его, и сказал: благословен Аврам от Бога Всевышнего, Владыки неба и земли; и благословен Бог Всевышний, Который предал врагов твоих в руки твои. [Аврам] дал ему десятую часть из всего» (Быт.14:17–20).

Подражай, душа моя, Христову подобию в мире — жизни священника Божия и царя, уединившегося среди людей. Кому зовет нас уподобиться преподобный Андрей? Кто такие эти священник и царь?

Это был один человек: царь Салима Мелхиседек. Имя его[672], как говорит Писание, «означает «праведный царь», каковым все его и признавали, так что он по этой причине был и служителем Господа Бога[673]. Солиму же впоследствии назвали Иерусалимом»[674], название же Салим (שלם <Шале́м>) означает «мирный», «целостный»[675].

«Этот Мелхиседек радушно принял людей Аврама и доставил им жизненные припасы в огромном количестве. Во время пиршества же он начал прославлять самого Аврама и восхвалять Господа Бога, Который даровал тому победу над врагами. Когда же Аврам предложил ему десятую часть добычи, то он принял этот подарок»[676]. (Это, как пишет комментатор, первое упоминание о десятине, «которая отдается на нужды храма и служителей Божиих, а также на поддержку бедных»[677].)

«Мелхиседек был муж праведный и поистине носил образ Христа. Движимый пророческим духом, он приносит от себя Богу будущее приношение Христа. Мелхиседек без отца и родословия, не имеет ни начала дней, ни конца жизни (см.: Евр.7:3). Такой ведь не может быть человеком, но Богом. Почему же не родословится Мелхиседек, хотя и это был человек подобострастный нам?

Потому что он был прообразом Христа и носил образ Христа. Поэтому Писание опустило отца и матерь и рассказывает о нем без родословия, чтобы в нем, как в образе, мы усматривали Христа, Который безотечен на земле по плоти и безматерен на небесах по Духу, по Божеству Который всегда пребывает»[678].

Царство-священство Мелхиседеково — явление особенное. Так его воспринял в Божественном откровении царь-пророк Давид: «Клялся Господь и не раскается: Ты священник вовек по чину Мелхиседекову» (Пс.109:4), то есть — не по тому чину, который был установлен среди избранного народа, а по некоему иному: «не по чину Аарона, приносившего тельцов и овнов, но по чину Мелхиседекову всегда приносящий в хлебе и вине жертву приносящих»[679].

Святой апостол Павел уподобляет Мелхиседека Сыну Божию, говоря: «Мелхиседек, царь Салима, священник Бога Всевышнего, тот, который встретил Авраама и благословил его, возвращающегося после поражения царей, которому и десятину отделил Авраам от всего, — во-первых, по знаменованию имени царь правды, а потом и царь Салима, то есть царь мира, без отца, без матери, без родословия, не имеющий ни начала дней, ни конца жизни, уподобляясь Сыну Божию, пребывает священником навсегда» (Евр.7:1–3), — и посвящая весомую по объему часть своего Послания к евреям разъяснению отличий священства по чину Ааронову и по явленному Давиду в откровении «чину Мелхиседекову» (Евр.5:6, 10, 6:20, 7:11, 17, 21).

Апостол говорит: «Мелхиседек, который был прообразом Христа, превосходил Авраама. Ибо если бы не превосходил, то не благословил бы его и не получил бы от него десятины. А так как от Авраама произошли священники закона, то ясно, что Мелхиседек превосходит и их, как бы и их благословляя и получая от них десятину. Если же прообраз Христа, Мелхиседек, столь сильно отличается от священников закона, то насколько более — истинный Мелхиседек, Христос?[680]

Священство по чину Мелхиседекову дано «после закона со словом клятвенным», и Поставленный в него «пребывает вечно» и имеет «священство непреходящее», почему и «может всегда спасать приходящих через Него к Богу, будучи всегда жив, чтобы ходатайствовать за них» (Евр.7:24–25, 28) и служит Первосвященник этот не «образу и тени небесного» (Евр.8:5)[681], но входит «в самое небо… не для того, чтобы многократно приносить Себя, как первосвященник входит во святилище каждогодно с чужою кровью», которая «никогда не может истребить грехов», но явившись «однажды, к концу веков, для всецелого уничтожения греха жертвою Своею» (Евр.9:24–26, 10:11).

«Господь был «Иерей по чину Мелхиседекову» потому, что Он преподал апостолам в таинственной вечере хлеб и вино, как и Мелхиседек поднес хлеб и вино Аврааму и бывшим с ним»; и Он — Иерей «вовек», «как не имеющий по Божеству ни начала дней, ни конца жизни, как и Мелхиседек не имеет начала и конца по умолчанию о том книги Бытия. Но Мелхиседек не имеет сего потому, что о том умолчала история Писания, не открыв, от каких родителей он родился и когда умер; а Христос действительно не имеет ни начала, ни конца»[682].

Петр же апостол уподобляет Мелхиседеку весь народ христианский, говоря: «Вы — род избранный, царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел, дабы возвещать совершенства Призвавшего вас из тьмы в чудный Свой свет; некогда не народ, а ныне народ Божий; некогда непомилованные, а ныне помилованы» (1Пет.2:9–10 (разрядка наша. — иг. Ф.); ср.: Ос.2:23).

«Создание Божие — все, а удел Божий — одни только те, которые удостоились этого за свою добродетель». Вы, говорит апостол, «народ святой и род избранный и назначены в царственное священство не ради Авраама, но ради Христа, Который назван и священником по чину Мелхиседекову, и царем кротким, праведным и спасающим (Зах.9:9)». Итак, «не думайте много о роде: вы избраны в царственное священство не ради Авраама, ибо произошедшие от него имели священство, отдельное от царства». Только от Христа и «по милости Его, призвавшего вас из тьмы в чудный Свой свет», только от Христа, «имевшего то и другое (священство и царство), вы, возрожденные через Святое Крещение, справедливо называетесь и родом избранным, и царственным священством»[683].

Вот тот образ, которому богоглаголивый Андрей зовет тебя подражать, душа моя.

Образ человека праведного и добродетельного.

Образ человека, воистину носящего на себе образ Господа Своего — отблеск славы Христовой.

Помнишь, как умолял божественный Павел? Сильных он просил: «Подражайте Богу, как чада возлюбленные» (Еф.5:1; по-гречески: γίvεσθε οὐν μιμηταὶ νοῦ Θεοῦ ὡς τέκνα ἀγαπητά). «Берите пример со своего Отца Небесного, Который простил не другому кому, а вам же самим, — и прощайте», прощайте от любвеобильного сердца, потому что «в христианстве истинном не терпятся дела по холодному требованию рассудка, а требуется, чтобы всё исходило от сердца, сердце же чтобы было полно любви… Требуемое Богоподражательное совершенство здесь есть любовь и милосердие»[684].

Слабых умолял: «Подражайте мне, как я Христу» (1Кор.4:16)[685]. «Не говори: я не могу подражать тебе, ты — учитель, и великий учитель. Не такое расстояние между мною и вами, какое между мною и Христом, и, однако, я подражал Ему»; обращая речь свою к самым немощным, он показывает, «что и таким образом можно подражать Христу. Ибо кто подражает верному образу, тот подражает первообразу»[686].

А что́ в силах наших, как можем мы подражать Самому Господу? — «Ничем ты не можешь столько подражать Христу, как попечением о ближних», в коем столь преуспел богоносный Павел, который, «будучи выше всех по совершенству, становился ниже всех по снисхождению»[687].

Способна ли и ты, душа моя, на такое христоподражательное житие?

[Обратися, постени душе окаянная, прежде даже не примет конец жития торжество: прежде даже дверь не заключит чертога Господь][688].

Не буди столп сланный, душе, возвратившися вспять, образ да устрашит тя содомский, горе в Сигор спасайся[689].

Жена Лотова «озреся вспять, и бысть столп слан» (Быт.19:26). «Она слышала, как Ангелы повелевали праведнику не озираться назад, но бежать со всей поспешностью; но она не повиновалась и не сохранила этой заповеди, а потому и получает наказание за свое нерадение.

Мы же, слыша это (повествование), будем иметь великое попечение о своем cпасении»[690], — ведь не вотще говорит нам Сам Спаситель: «Вспоминайте жену Лотову» (Лк.17:32).

Не смотрите назад, глаза мои, «предоставьте мертвым погребать своих мертвецов» (Мф.8:22; Лк.9:60)!

Не поворачивайте назад, ноги мои, — там нет ничего, кроме греха!

Оставь сзади всё, что было: ведь ты — новое во Христе рождение, рождение «водою и Духом» (1Ин.5:6), в тебе не должно быть ничего от старого, прежнего, греховного!

Сама одежда монашеская говорит тебе: ты — новый, возрожденный человек[691], а даже дикие, нехристианские племена знают, что «процесс возрождения есть в то же время и процесс очищения, ибо человек стряхнул с себя старое естество и обрел новое, совершенно иное»[692]!

Запаления, якоже Лот, бегай, душе моя, греха, бегай Содомы и Гоморры, бегай пламене всякаго безсловеснаго желания[693].

От какого греха велит тебе, душа моя, убегать преподобный отец? Чем оказалась так «славна» земля cодомская, что служит уже более трех тысяч лет притчей во языцех? Ведь за такое долгое время память обычно умирает — кто, скажи, помнит, как назывались народы, современные тогдашним жителям Содома и Гоморры? кто перечислит названия соседних с ними городов? кто вспомнит историю сопредельных стран?

«В то время, когда ассирийцы властвовали над Азией, дела у содомитян были в цветущем положении, так как, с одной стороны, богатства их умножились, а с другой — у них было много юных воинов». Однако ассирийцы пошли войной и на них и подчинили себе содомских правителей на двенадцать лет. Когда же жители содомской земли восстали, ассирийцы вновь выступили против них походом и побили их в районе Асфальтового озера, взяли многих пленников, в их числе — и Лота, племянника Авраамова, который воевал на стороне содомитян. Авраам же, узнав об этом, из сострадания к пораженным напал с небольшим отрядом на войско ассирийцев и одержал блистательную победу[694].

«Возгордясь своим богатством и обилием имущества, содомитяне в это время стали относиться к людям свысока, а к Предвечному — нечестиво, видимо совершенно забыв о полученных от Него благодеяниях; равным образом они перестали быть гостеприимными и начали бесцеремонно обходиться со всеми людьми. Разгневавшись на это, Господь Бог порешил наказать их за такую дерзость, разрушив их город и настолько опустошив их страну, чтобы из нее уже более не произрастало ни растения, ни плода»[695].

Вот в чем суть греха содомитян: «Люди Содома дошли до полного бесчувствия», а потому и стали в веках образом «низменных желаний и преступных страстей»[696].

Лот же называется Писанием (См.: Быт.19:9) «человеком», буквально «мужем», איש иш; это почетное, в библейском понимании, именование присвоено ему за благородство в защите гостей»[697].

Вот — образ, коему надлежит нам следовать, душа, образ благородства и бесстрашия в борьбе с грехом. В борьбе беспощадной, потому что предмет ее — власть над человеком: если ты победишь, душа, то отдашь себя с радостью во власть Господа твоего; если будешь повержена — заберут тебя под свою власть «духи злобы поднебесной» (Еф.6:12), и окажешься ты у них в тягчайшем рабстве, потому что «кто кем побежден, тот тому и раб» (2Пет.2:19).

И в этой борьбе всегда покровом тебе будут, душа, ангельские силы, как покрыли они Лота с его семейством, когда вводили его в дом, защищая от толпы разгоряченных бессловесными желаниями содомитян (Быт.19:6, 10), и когда чудесным образом вывели его вон из города (Быт.19:16–17), ожидающего Божиего суда, — суда, соответствовавшего греху, ведь «согласно Библии, все наказания, постигающие нечестивых, являются внешним проявлением их собственного внутреннего состояния»[698]. То, что само себя изнутри сожигало бессловесными страстями, то, что жило только согласно животным инстинктам, не благоговея перед Богом, не ценя человека, — то было сожжено огнем зримым, сгорело, как солома, как нечто, во что легко проникает сущность огня.

Вот этого-то внутреннего запаления греха, приводящего нас в бесчувственное, окамененное состояние, отводящего нас от Бога и отталкивающего Бога от нас, и учит нас, душа, избегать преподобный Андрей. А потому, душа моя, как Лот, убегай от запаления греха, убегай из Содома и Гоморры, убегай от пламени всякого бессловесного — не облеченного в слова, то есть неразумного, чувственного, инстинктивно возгорающегося внутри и неподконтрольного уму! — желания. Такое желание унижает в тебе об- раз Божий, прекращает твое богоподобие, оно низводит тебя во власть тех духов, для которых твое падение — неизмеримая радость…

Помилуй, Господи, помилуй мя, вопию Ти, егда приидеши со Ангелы Твоими воздати всем по достоянию деяний.

Вопию к Тебе, Владыка: «Помилуй, Господи, помилуй меня, когда придешь с Ангелами Твоими воздать всем по достоинству деяний!» Вновь возвращает нас этими словами преподобный песнописец к истории праведного Лота и нечестивых содомитян.

Помнишь, душа моя, как торговался с Господом Авраам за души праведников?

«И подошел Авраам и сказал: неужели Ты погубишь праведного с нечестивым? может быть, есть в этом городе пятьдесят праведников? неужели Ты погубишь, и не пощадишь места сего ради пятидесяти праведников в нем? не может быть, чтобы Ты поступил так, чтобы Ты погубил праведного с нечестивым, чтобы то же было с праведником, что с нечестивым; не может быть от Тебя! Судия всей земли поступит ли неправосудно? Господь сказал: если Я найду в городе Содоме пятьдесят праведников, то Я ради них пощажу все место сие. Авраам сказал в ответ: вот, я решился говорить Владыке, я, прах и пепел: может быть, до пятидесяти праведников недостанет пяти, неужели за недостатком пяти Ты истребишь весь город? Он сказал: не истреблю если найду там сорок пять. Авраам продолжал говорить с Ним и сказал: может быть, найдется там сорок? Он сказал: не сделаю того и ради сорока. И сказал Авраам: да не прогневается Владыка, что я буду говорить: может быть, найдется там тридцать? Он сказал: не сделаю, если найдется там тридцать. Авраам сказал: вот, я решился говорить Владыке: может быть найдется там двадцать? Он сказал: не истреблю ради двадцати. Авраам сказал: да не прогневается Владыка, что я скажу еще однажды: может быть найдется там десять? Он сказал: не истреблю ради десяти. И пошел Господь, перестав говорить с Авраамом; Авраам же возвратился в свое место» (Быт.18:23–33).

Помнишь, душа, как и десяти праведников не нашлось в месте, покрытом пеплом греха настолько сильно, что он, волей Господней, обратился в пепел зримый, ощущаемый, так просоливший воду Мертвого моря, что погрузиться в нее невозможно — она выталкивает из себя всё, словно бы говоря: творению Божиему не место в среде греховной…

А ты, душа моя, найдешь ли в себе хоть десять праведных дел, чтобы пощадил тебя Праведный Судия твой, когда придет с Ангелами Своими, чтобы взвесить на весах правды то достояние (собственность, сокровище!), которое ты скопила деяниями своими на конец твой?…

Некогда, после окончания Великой Отечественной войны, когда Троице-Сергиеву Лавру вернули Церкви для возобновления монашеской жизни, сидел некий монах у трапезного храма в иконной лавочке. Иконы тогда были — те, кто помнит, знает сам, а кто не помнит, тому напомним: мутные фотографии на картоночке… Зато монахи были — еще из старой братии, разогнанной кто куда большевистской революцией, а потом — вновь собранные преподобным Сергием, как птенцы в родное гнездо. Так вот. Подходят к нему женщины, посмотрели на эти иконочки и почему-то нашли необходимым обличить самого этого монаха: «Что же ты, отец, картоночки-то нам продаешь? Ты бы дал нам старых икон, писаных, на досках!…»

Не во грех будет мне напомнить и ответ этого отца: «Какие мы молитвенники, такие нам и иконы»…

«С преподобным преподобен будеши… и со избранным избран будеши, и со строптивым развратишися» (Пс.17:26–27).

Как часто списываем мы грехи свои на потребности телес наших! Но спроси себя, душа моя: преподобна ли ты? А как может не развратиться тело при нечестивом хозяине, друге, брате своем — душе?

Моления, Владыко, Тебе поющих не отвержи, но ущедри, Человеколюбче, и подаждь верою просящим оставление.

Внутренний человек, как говорят постигшие законы духовной жизни опытным путем святые отцы, познается не столько в деянии, сколько в желании (под которым следует понимать, видимо, то, что отцы называют «делом в душе»[699]). «Начало всякаго блага, слово деятельно, и деяние словесно»[700]: духовное развитие человека идет от мысли, воплощаемой в дела, причем дела эти должны соответствовать существу произведшей их мысли.

Несомненно, «Бог деяния и намерения вменяет»[701]. Однако «все благоугождение Богу и служение души — в помышлениях, — учит Макарий Великий, — ведь приходит иной преклонить колени, и сердце его полнится от Божественного действия, и радуется душа со Господом… и случается, что таковой, занятый весь день, на один час отдается молитве, и восхищается молитвенно внутренний человек в бесконечную глубину оного века… так что отстраняется ум [от земного]… и в час тот происходит забвение помыслов земного мудрования»[702]. Этот миг отвлечения, абстрагирования от привременного вещества и вхождения в трансцендентное существо имеет сотериологическую ценность: «хотящий бо и помысливый, яко может, веруя, к бессмертию преходит»[703], «Господу благодать по достоянию и желанию слышащих, поведающым подающу»[704].

Доброе желание есть как бы еще не совершённое, возможное, потенциальное деяние — «где отсутствует деятельность, там смирение и исповедание полностью принимает Бог вместо нее; и за дела, которые не совершены, получает награду тот, кто смирился»[705]. И этой возможности деяния, пусть даже и не осуществленной, вполне достаточно: «безмолвно вопиющую мысль услышит Господь», Который, «желая явить Свое милосердие», не просто «приемлет всех и всякое произволение», но, «за едино наше произволение и ко благому преклонение, вечную нам дарствует жизнь»[706].

Выявление произволения требуется далеко не всегда — «милостив Господь наш и примет Он тебя не за труд твой, но за благое намерение разума твоего»[707]. Деяние может быть вменено в обязанность лишь в том случае, когда для него создаются необходимые и достаточные внешние условия[708].

Более того, намерение — это и есть качество и сущность деяния[709]: «добродетельная душа избирается Богом не благодаря делам, но благодаря добродетельной воле, <направленной> к Нему, и сердцу, страждущему на всякий миг», ибо «достаточно для Него добродетели души, даже без дел, если нет возможности <для их совершения>»[710].

В то же время доброе произволение должно быть плодом особой духовной работы, оно ценно только тогда, когда является результатом основанного на свободном выборе изменения внутреннего качества и состояния человека[711].

Но окачествованным помышление может быть только тогда, когда оно основанием своим имеет Бога[712], ибо «без Бога ничтоже есть в мире: все вещи суть ничто, егда не прилепляются к Богу»[713]. Поэтому та мысль права и то желание благочестиво, которое движется, «ища присно, что есть воля Божия»[714]. Только помышление, которое согласуется с волей Божией, может получить от Него помощь[715], но и при этом существуют некие рамки, определяющие характер доброго помышления, и лишь в этих рамках Божественная помощь может быть подана: доброе помышление добро не само по себе (хотя оно и не перестает быть объективно добрым), но лишь тогда, когда оно полезно к устроению внутреннего человека[716]. Лишь в этом случае Господь довершает то начало, которое положил своей свободной волей человек[717].

Поэтому Макарий Великий и заключает: «если кто не приступит ко Господу по собственной воле и от всего произволения… то не получит он исцеления»[718]. И первое, что должен сделать человек на этом пути, — показать свое доброе намерение[719]: «Бог бо вся весть прежде деяния, и не имать нужды слышати разглагольствие»[720].

И когда, душа моя, мы просим вместе с преподобным Андреем: «Моления, Владыко, Тебе поющих не отвержи, но ущедри, Человеколюбче, — услышь и благоволи вознаградить их по человеколюбию Своему! — и подаждь верою просящим оставление, отпусти нам по вере нашей грехи наши», — надо бы нам серьезно задуматься, душа моя: не вотще ли мы воспеваем эту просительную песнь? не только ли потому, что так некогда установил церковный Устав? не одними ли губами мы молимся, тогда как наше сердце молчит?

Не тщетное ли деяние — мое сегодняшнее поклонение?

Не пустое ли разглагольствие — шевеление губ моих?

Не «медь ли я звенящая или кимвал звучащий» (1Кор.13:1)? От сердца ли моя молитва, или я звучу только потому, что по мне, как по пустому медному горшку, ударил извне, не затронув моего существа, внутреннего моего человека, церковный Устав, предписавший мне сегодня выслушать Великий канон?

Жива ли ты, душа моя, во время этой трепетной молитвы, или — спишь и не слышишь того, о чем читают нынче в церкви, или, еще хуже того, не унеслась ли ты своими мечтаниями далеко в дела мира сего, пока глаза твои бегают по строчкам Триоди?

Где летаешь ты, душа, пока тело твое Устав — обязанность! — удерживает под церковными сводами?

Не обо мне ли говорит богоглаголивый Лука: «вы — как гробы скрытые, над которыми люди ходят и не знают того» (Лк.11:44)?

Преступи четвертку первыя седмицы до Славы.

Марии: Содержим есмь бурею и треволнением согрешений, но сама мя, мати, ныне спаси и к пристанищу Божественнаго покаяния возведи.

Твое всецелое покаяние, преподобная, так изменило тебя, что ты осияла святостью своею всю Заиорданскую пустыню. Так возбудился в тебе покаянный дух, что в единое мгновение сделал тебя достойной милости Матери Божией. Так пронесла ты его через бо́льшую часть своей жизни, свидетелями которой были лишь дикие звери пустыни, что встретивший тебя не был уверен, кого видит он — человека или Ангела, идущего по волнам Иорданским.

Некогда «в четвертую стражу ночи» пришел «Иисус» к Своим ученикам, «идя» через сильный ветер «по морю» Галилейскому. «И ученики, увидев Его идущего по морю, встревожились и говорили: это призрак; и от страха вскричали» (Мф.14:25–26, 30). Так испугались ученики Того, о Ком они пусть еще точно и не знали, но догадывались, что Он — Сын Божий (но ведь они могли уже и знать — по крайней мере, Нафанаил назвал Его так уже в самый момент своего апостольского призвания!) (Мф.14:33; Ин.1:49).

Как же должен был поразиться человек, увидев идущим по воде — не Сына Божия, а простую женщину, пустынными подвигами своими достигшую такой невиданной в человеках силы!

Как велика ты в подвигах своих, преподобная! Как сумела ты умертвить в себе всё, что тянуло тебя долу, к земле, как оживила ты в себе силы, влекущие ввысь!

Как презрела ты бурю и треволнения согрешений, коими я ныне так одержим! Как уничтожила ты власть их над собой!

Помоги и мне, преподобная! Научи и меня святой жизни твоей!

Ты показала мне образ Божественного покаяния — помоги мне еще: содействуй, сопутствуй, дай мне силы твоими молитвами добраться до этого спасительного пристанища, при́стани посреди бушующего моря человеческих страстей!

Марии: Рабское моление и ныне, преподобная, принесши ко благоутробней молитвами твоими Богородице, отверзи ми Божественныя входы.

Вспомним слова богослужебных песнопений, которые мы привели выше, когда говорили о лествице Небесной — Матери Божией: Той, Которую «гроб и умерщвление не удержаста»[721]; Той, Кого святой апостол Фома «уразуме вознесенную на небеса с телом»[722]; Той, Которая отверзает «райские двери христианскому роду»[723], ибо «взошла на Небеса» как «Дверь в Двери, Небо в Небо и Престол Божий на Престол Божий»[724].

К кому еще бесстрашно прильнем мы с сердечной просьбой? Кто еще встретит нас у дверей райских, как мать встречает у дверей родного дома своих детей, которых долго — как долго! — ждала? Кто подведет нас к Небесному Отцу нашему, кто скажет Ему: «Они пришли, наконец!»?

Ведь Она — в нас, и мы — в Ней! Телами нашими, во всем подобными Ее Пречистому телу. Разумом нашим, который ничем не отличен от Ее высочайшего разума. Ведь Она — во всем, как мы: плоть Ее — от земных родителей, дух Ее формировался так же, как наш, в борьбе с искушениями мира сего (о детских и отроческих годах Ее мы знаем мало, но вспомни, душа моя, первое страшное искушение, суть которого Она открыла Сама, спросив о нем Архангела в день Благовещения: «как будет это, когда Я мужа не знаю» (Лк.1:34)? Как зачну Я во чреве, как от Меня — Девицы родится Сын?[725]).

Только Она — чище нас. Она уже маленькой девочкой удостоилась быть введенной во Святая Святых — туда, куда даже первосвященник мог войти только один раз в год для каждения. Она удостоилась неотлучно пребывать при храме с детских лет вплоть до замужества Своего, Она работала Богу и духом Своим, и руками Своими.

Она жила с земным мужем Своим, Иосифом-плотником, растила его детей, обихаживая их, как любая мать обихаживает: кормит, одевает, хлопочет, делает всю повседневную домашнюю работу для того, чтобы дети были счастливы в доме своем — сначала малыши, потом подростки, потом юноши. И далее Она была с ними — потому что они стали апостолами Христовыми, а Она неотлучно пребывала при Сыне Своем.

Она и Его растила — так, как растит любая молодая мать своего первенца; только знала, что Он — не простой Мальчик, что «рождаемое Святое наречется Сыном Божиим» (Лк.1:35). Лишь раз Она осмелилась попенять Ему (помните: «Чадо! что Ты сделал с нами? Вот, отец Твой и Я с великою скорбью искали Тебя» (Лк.2:48)! Это — когда Он, двенадцати лет от роду, был приведен в Иерусалим для поклонения в праздник Пасхи и незаметно отстал от родителей, а потом был найден в храме, сидящим «посреди учителей», слушая и спрашивая их, и «все слушавшие Его дивились разуму и ответам Его» (Лк.2:42–47)), и Он ответил Ей словами, которых Она не поняла: «Зачем было вам искать Меня? или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему» (Лк.2:49–50). Но, хотя и не поняла, Она сложила эти слова — как, видимо, и все другие слова Его — «в сердце Своем» (Лк.2:51), потому что помнила архангельский глас, прозвучавший некогда в Назарете Галилейском, еще более непонятный простой смертной, чем слова Отрока-Христа: «Дух Святый найдет на Тя, и сила Вышнего осенит Тя», — и Свой ответ на эти слова: «се, раба Господня; да будет Мне по слову твоему» (Лк.1:35, 38).

Сложила Она в сердце Своем и последние слова Его, обращенные к Ней со Креста: «Жено! се, сын Твой» (Ин.19:26). И с этими словами Она усыновила Себе не только «ученика, которого любил» Христос, но с ним — и всех нас, грешных человеков, недостойных учеников Его.

С той поры Она нам — Мать, и только потом уже — Всецарица…

И Госпожа, и Владычица — именно потому, что — Мать, ибо сказано: «бойтесь матери своей» (Лев.19:3), ведь мать — госпожа, хозяйка семейства…

И кто же поможет нам найти дорогу к Матери всего рода человеческого, как не та, кто уже — около Неё? Как не услышит Царица и Владычица молитвы той, о ком Она так пеклась во время ее земного бытия, той, которая заступничеством Пречистой и помощью Её достигла высот святости и обожения еще здесь, на земле?

Поэтому и просим мы преподобную Марию: Мать преподобная! Открой и мне Божественные входы, принесши в твоих молитвах рабское мое моление благоутробной Богородице!

Только бы принять нам на себя подвиг чистого жития Ее, тот подвиг, который очистил душу Ее и сделал Ее достойной вместить в Себя Невместимого, — ведь и мы Его во всей Его Божественной полноте стремимся вместить, причащаясь Пречистого Тела Его и Честной Крови, но как осмелишься ты сказать, душа моя, что ты достойна этого вмещения?

Только бы принять нам на себя тот подвиг, который очистил и тело Ее настолько, что для него стало возможным войти в двери Небесные еще задолго до трубы архангельской, которая возвестит всем нам телесное наше воскресение и начало праведного и Страшного Суда!

Только бы стать нам достойными самого подвига этого!

Андрею: Твоими молитвами даруй и мне оставление долгов, о Андрее, Критский председателю, покаяния бо ты таинник преизрядный.

К тебе припадает душа моя со слезами, о Андрее, Критский председатель.

Открой мне тайны сердечного покаяния, ибо ты — преизрядный, многоопытный знаток этих тайн!

Я знаю, что единственная искренняя «жертва Богу», на которую способна душа моя, — это «дух сокрушен»; я знаю, что «сердца сокрушенна и смиренна Бог не уничижит» (Пс.50:19).

Я знаю и путь к такому сокрушению сердечному: сказано ведь, что «многими скорбями надлежит нам войти в Царство Божие» (Деян.14:22).

Я читаю сейчас Златоуста, который учит меня: «Зная, что скорби наиболее приближают нас к Господу, если только мы будем бодры духом, и что тогда мы можем снискать Его милость, когда приступаем к Нему с сокрушенною душею и с горячими слезами, — зная это, не будем унывать в несчастьях; но, размышляя о пользе скорбей, станем благодушно переносить все случающееся с нами; научимся быть тихими и кроткими во всем вообще»[726].

Я знаю это всё. Знаю и то, что скорбям моим нет числа.

Плачу вместе с пророком о бедствиях многогрешной души моей.

«Как одиноко сидит город, некогда многолюдный! Он стал, как вдова… Горько плачет ночью, и слезы его на ланитах его» (Плч.1:1)…

Ты оделась во вдовьи одежды, душа моя, ты рыдаешь в себе, и слезы твои, как тяжелые камни, падают на землю духа твоего.

«Благо человеку, когда он несет иго в юности своей» (Плч.3:27), — благо, потому что в юные годы есть много времени, чтобы освободиться от ига греховного покаянием; благо и потому, что есть время, чтобы научиться борьбе с игом греха, борьбе за жизнь свою, есть время приобрести опыт духовный.

Я растерял силы свои. Неосмотрительностью своей приобрел я болезни, которые придавливают тело мое к земле, которые висят на душе моей, как тяжелые железные якоря, зацепившиеся крепко за то, что окружает меня. Тело мое — брат мой, коему уготовано совместное с душою моею воскресение, — уже не помогает мне, но чем дальше, тем больше тяготит меня. Как обветшавший корабль, стою я у тихой гавани, но невозможно мне войти в нее.

Но что делать, когда «исчезли дни мои, как дым, как уклоняющаяся тень, и я иссох, как трава» (Пс.101:4, 12)? Куда бежать, когда неумолимо конец приближается?

К кому припасть «в оскудевании крепости моей» (Пс.70:9)?

Я стою́ — как приблизится ко мне Спасающий меня?

«Как потускло золото, изменилось золото наилучшее! Камни святилища раскиданы по всем перекресткам» (Плч.3:1)…

Сколько было у нас с тобою, душа моя, золота наилучшего — добродетелей наших? Дай Бог, чтобы — хоть одна малая монетка… Но — посмотри вокруг себя: где она? В грязи грехов моих так потускнела она, что и не видать ее, не разглядишь, не разыщешь, закрыла ее звенящая медь пороков моих. Вот бы найти ее! Вот бы — пустить в рост, чтобы принести Владыке моему талант на талант, ведь я знаю, что Он «жнет, где не сеял, и собирает, где не рассыпал», я знаю, что Он ждет от меня «получить Свое с прибылью» (Мф.25:14–27)! Он помогал мне в доброделании моем — почему же я медлю приложить усилия к тому, чтобы увеличить этот Его благодатный дар?

Господи! не дай мне услышать грозные слова Твои: «возьмите у него талант и дайте имеющему десять талантов, ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет» (Мф.25:28–29). Где тогда окажется душа моя? Как соберу я камни ее, раскиданные по всем перекресткам?

«Как помрачил Господь во гневе Своем дщерь Сиона!… Истощились от слез глаза мои, волнуется во мне внутренность моя, изливается на землю печень моя от гибели дщери народа моего» (Плч.2:1, 11)…

Как глубок мрак гнева Твоего, Господи! Как глубок мрак, коим Ты помрачил душу мою!

Не видно через него ничего — отлучен я мраком этим от Лика Твоего, не пропускает густота его слабого звука молитвы моей к Тебе, увязают в нем слезы мои, не достигая земли. Душа моя бредёт через этот мрак, силясь раздвинуть его, как воду, но — тщетны усилия: как вода, если раздвинуть ее, сразу сходится вновь, так и мрак этот смыкается надо мной, и я не вижу даже пути, по которому ощупью идут ноги мои, не могу рассмотреть опасностей, которые подстерегают меня на нём, и в каждую яму готов свалиться, о каждый камень споткнуться, и каждый сучок подстерегает незрячие глаза мои.

Но как велика и милость Твоя, Господи! И во гневе Твоем Ты не оставляешь меня!

Мраком этим сокрыл Ты меня и от «восстающих на мя» (Пс.54:19), от «духов злобы поднебесной» (Еф.6:12). Глубок мрак гнева Твоего — но Ты как будто говоришь мне: не спеши, постой, одумайся! Подожди: не услышишь ли ты «веяние тихого ветра» (3Цар.19:12), который развеет мглу гнева Моего? Но только пусть не стоит душа твоя: дай ей работу!

Так, Господи, Ты дал мне время собрать силы мои, Ты дал мне время отыскать путь к покаянию сердца моего, Ты дал мне возможность оплакать грехи мои неисчислимые.

«Вспомнил Иерусалим, во дни бедствия своего и страданий своих, о всех драгоценностях своих, какие были у него в прежние дни» (Плч.1:7)…

Вспомни и ты, окаянная душа, о своих драгоценностях. Много ли было их у тебя? Чистой молитвы не стяжала ты, но были у тебя молитвы духовника твоего, воздыхания друзей твоих духовных, благодатные слезы пострижениц твоих… Где они? Посмотри свой заупокойный помянник — как вырос он! На какие сокровища теперь будешь полагаться ты? Проси теперь их, тех, кто — там. Проси их молитв, чтобы укрепиться тебе. Проси терпения себе — ведь ты знаешь: «Благо тому, кто терпеливо ожидает спасения от Господа» (Плч.3:26).

Вот — единственная Драгоценность твоя, Которую не отнять у тебя. Вот Кто всегда — с тобой, в радости ли твоей, в печали ли твоей. С Ним ты — всегда богат, с Ним — всегда здрав, с Ним — всегда бодр духом. Только — не отдаляйся от Него и не медли идти к Нему, ибо «благ Господь к душе, ищущей Его» (Плч.3:25)!

«Тяжко согрешил Иерусалим, за то и сделался отвратительным» (Плч.1:8)…

Одно только может отделить тебя от Господа твоего, душа моя, — несчетные согрешения твои. И если Иерусалим, град святой, стал отвратителен тяжкими грехами своими, сколь более отвратительна ты, душа моя, ты, которая, ежечасно согрешая, теряешь Освящающего тебя!

Отвратительна, но понятна небрежность юноши к делу спасения своего: он еще неразумен и неопытен, и многое он должен понять из опыта своего, многому же — научиться примером родителей и учителей своих.

Но ты же — в числе этих учителей, в числе этих родителей! Какой пример подаешь недалекому умом юноше ты, умудренная годами?

Как ты научишь его соблюдать заповеди Господни, когда сама многократно нарушаешь их?

Как научишь ты его благодатному делу поста — неужели сластолюбием и чревоугодием твоим?

Как научишь ты его блаженнейшему ремеслу молитвы — неужели леностью твоею и лицемерием твоим?

Как укрепишь в нем целомудрие — неужели рассеянием ума твоего, скитающегося непрестанно по всем перекресткам земных дорог вне дома духа своего, выметенного и убранного? Но вспомни притчу Господню, ведь для тебя Он ее сказал: «Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и, не находя, говорит: возвращусь в дом мой, откуда вышел; и, придя, находит его выметенным и убранным; тогда идет и берет с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там, — и бывает для человека того последнее хуже первого» (Лк.11:24–26). Не видишь ли теперь, как семь бесов вьются вокруг дома твоего?

Как дашь ты ему пример строгой и сосредоточенной жизни, когда и себе, и окружающим тебя всечасно делаешь различного рода поблажки? Сказано: «Розга и обличение дают мудрость, но отрок, оставленный в небрежении, делает стыд своей матери» (Притч.29:15). Не тебе ли? Обличай себя — и стяжешь мудрость. Не замедляй в наказании, в научении — и посеешь мудрость вокруг себя. Но ты всегда готова обличать всех, душа моя, но — не себя. А всегда ли полезно такое обличение? Ведь сказано также: «Врачу, исцелися сам» (Лк.4:23)! Где та воспитательная розга, коею надлежит тебе созидать самого себя?

Только надежда на немыслимое, беспредельное и всеохватное милосердие Божие осталась у тебя, да Божие обетование: «благ Господь к надеющимся на Него» (Плч.3:25). Надежда несомненная — «ибо у Бога не останется бессильным никакое слово» (Лк.1:37).

Помоги мне твоими молитвами, отче преподобный, пастырь Критский! Укрепи надежду мою! Будь мне незримым спутником на тернистом пути моем, как Господь зримо сопутствовал Луке и Клеопе, ученикам Своим, на пути в Еммаус (См.: Лк.24:13–35). Помоги мне снискать бодрость духа в печалях моих и найти мир в мире сем! Даруй и мне оставление долгов моих силою святых твоих молитв!

Чти понедельнику, вторнику, среде и четвертку первыя седмицы постов.

Троичен: Троице Простая, Несозданная, Безначальное Естество, в Троице певаемая Ипостасей, спаси ны, верою покланяющияся державе Твоей.

Святой Григорий Богослов некогда сказал: «По мне, смиренномудр не тот, кто о себе говорит мало, при немногих и редко, и не тот, кто униженно обращается с низшим себя; но тот, кто скромно говорит о Боге, кто знает что сказать, о чем помолчать, в чем признать свое неведение; кто уступает слово имеющему власть говорить и соглашается, что есть люди, которые его духовнее и более преуспели в умозрении. Стыдно одежду и пищу выбирать не дорогую, а дешевую, доказывать смирение и сознание собственной немощи мозолями на коленях, потоками слез, также постничеством, бдением, возлежанием на ГОЛОЙ земле, трудом и всякими знаками унижения, но касательно учения о Боге быть самовластным и самоуправным, ни в чем никому не уступать, подымать бровь пред всяким законодателем, тогда как здесь смирение не только похвально, но и безопасно… Если время тебе учить, учи; а если нет, то, связав язык, разреши слух… Размышляя о том, что тебе заповедано, не любопытствуй об естестве Отца, об осуществлении Единородного Сына, о славе и силе Духа, об Едином в Трех Божестве… Держись речений, которые приняты тобой с воспитанием, а слово предоставь мудрейшим. Довольно, чтоб в тебе было основание, а надстраивает пусть художник… Не усиливайся быть мудрее мудрого… Скромность твоя да простирается только до исповедания веры, если сие потребуется от тебя; а в том, что далее сего, будь медлен, ибо там — медленность, а здесь — поспешность сопряжены с опасностью»[727].

Посмотри, душа моя, на образ смиренномудрия, который являет нам преподобный Феодор Студит! Как скромно говорит он о Боге!

Есть ли в его словах хотя бы намек на то, что он утвердительно знает нечто, что могло бы быть причастно Божественной Сущности?

Троице Простая, в Троице певаемая Ипостасей: кто может утвердительно сказать, как это бывает? почему сложное является простым? как Три являются Одним? Но святой — не анализирует (ведь анализ — это попытка расчленения!), он даже не утверждает, что Троица — не сложная, он лишь констатирует: певаемая, то есть — покланяемая, так мы поклоняемся Богу, не рассуждая о Его Существе, не пытаясь стяжать некое сверхзнание о Нем, потому что для человеческого ума такое сверхзнание невозможно.

Троица Несозданная: и здесь нет никакого утверждения. Мы не знаем никакой Его динамики, никакой временной протяженности, никакого пространственного ограничения, а потому святой ограничивается лишь отрицающим определением — Троица не создана.

Троица Безначальное Естество: и здесь — скорее два отрицания, чем одно утверждение. Какие?

Троица — Безначальное, то есть Тот, у Кого не было начала, Кто ниоткуда не произошел: не было никогда ни во времени, ни вне времени момента, с которого можно было бы отсчитывать Его начало; не было никогда ни в пространстве, ни вне пространства чего-то, что образовало бы Его начало. Он — всегда.

Троица — Естество, то есть не может быть не-естеством. Не-естество — зло и грех, например, они не имеют в себе никакой сущности и становятся естеством только тогда, когда кто-то придает им это качество; они, то есть, не существуют сами по себе, вне какого-нибудь внешнего для них субъекта — беса ли или человека. Возьмем другой пример: деньги, богатство — в них тоже нет самостоятельного естества, они существуют и качествуют только тогда, когда люди придают им это качество, используя на добрые или злые дела. Бог-Троица — не есть не-сущее, Он — Естество, но Существо этого Естества понято человеческим разумением быть не может, поэтому преподобный никак его и не определяет, ограничившись только указанием на Его безначальность.

Богословие преподобного — не катафатическое, он не рассуждает о том, что́ Бог есть, не перечисляет Его свойств, потому что таким перечислением мы невольно ограничиваем Его. Он рассуждает апофатически — отсекает все возможные для восприятия человеческим умом свойства, ведь мы можем воспринять умом только нечто сущее, а «сущность Бога выше и не-сущего, превосходящего сущее, недаром Он “Сверхбог”», а потому мы Бога даже «не называем сущим, ибо веруем, что Он выше сущего», ведь «Сверхсущее — не вид сущего»[728].

Для чего привлекает нас преподобный к этим превышающим наш ум вопросам? Только для одной причины — чтобы показать, к какой Недомыслимой Силе обращаемся мы каждодневно с просьбой, исполнить которую под силу одному только Господу: Спаси нас, верою поклоняющихся власти Твоей!

Богородичен: От Отца безлетна Сына в лето, Богородительнице, неискусомужно родила еси, странное чудо, пребывши Дева доящи.

Коль странно и страшно чудо, явленное Господом о Пречистой Деве! Как странно оно — чудо, которое из слабого сосуда, из маленькой еврейской девочки (вспомним: к моменту рождения Христа Марии было всего пятнадцать!) сделало пространное селение Слова[729], настолько пространное. что Она, земная, стала ширшей небес[730]! Чудо, которое превратило Ее в непоколебимый столп Церкви и нерушимую стену Царства[731]!

Сколь непонятно оно человеческому уму — так, что и ветии многовещанныя потеряли свой многоценный словесный изъяснительный дар и стали яко рыбы безгласныя, пытаясь понять о Марии — как же Она и Дева пребывает, и родити возмогла[732], как же Она носила вся Носящаго, как млеком питала манием Питающаго вселенную всю[733]!

Ведь и Моисей прозрел в неопалимой купине великое таинство Рождества, и отроцы благочестивые дали прообраз его, явственне посреде огня стояще, и не опаляеми[734]! Но даже целомудренный Иосиф, в свои восемьдесят с лишним лет, несомненно, хорошо знавший об этих ветхозаветных событиях, смятеся, бурю внутрь имея помышлений сумнительных, помыслив Непорочную бракоокрадованной[735]!

Сколь неясно чудо входа в Пренепорочную Марию Духа Святого для Ипостасного Воплощения Божества[736] даже ангельскому чину — ведь и всякое естество ангельское удивися великому делу вочеловечения Христова[737]!

Миру открылась Путь Рождшая жизни[738] — и афинейская словесные плетения[739] распались, рухнула философия и увядоша баснотворцы[740], ведь даже всякое богословие, будь то катафатически или апофатически мыслящее, пытаясь познать «невидимое через невидимость», «так же далеко от общения с Богом, как знание отличается от обладания»[741], Матерь же Пречистая приняла в Себя Господа не мысленно, не разумно, не невидимо, а — непосредственно, соединившись с Ним Своею плотью и кровью!

Ею неверных сумнительное слышание[742] обратилось в победные песни праведных — ведь чудом Богорождения освятилось то, что, казалось, навечно было повреждено прародительским грехом. Освятилось и самое творение, все его части, даже невидимые нам, освятилось самое время — ведь Христос, безлетный, вневременный, вошел в лето, во время и во времена, туда, где обитаем мы.

Она, Неискусобрачная Дева[743], извлачает нас из глубины неведения, являет любомудрыми нас, немудрых и многих в разуме просвещает[744].

Она — вина, причина, самый первый инструмент всех обожения[745], ибо Тот, Кто произошел из Нее, явился в мир, чтобы обожить всех верных и праведных, и начал это спасительное действие с Нее, Пречистой Своей Матери, обожив Ее Своим входом в Ее Матеродевственную[746] утробу.

Это-то спасительное чудо приводит нам на память великий песнотворец в покаянные дни: пост — не ради поста, но — ради высшей цели, ради того, для чего в истории домостроительства спасения человечества явилась Чистая Дева, достойная той благодати, которую Ей надлежало принять.

Пост должен стать молитвой «истинно молившегося, чей ум слился с Божией молитвой» и «просвещается Божественным сиянием», такой молитвой. которая ведет к «единению с Богом»[747].

Подвиг поста должен стать орудием очищения (таким, каким была для Пречистой Девы вся Ее жизнь и жизнь Ее благочестивых предков), — очищения, которое предуготовляет человека к достойному, неосуждаемому вхождению в таинство — в ту среду, где обитает Само Божество.

Ирмос: Утверди, Господи, на камени заповедей Твоих подвигшееся сердце мое, яка Един Свят еси и Господь.

Всё стоит, стоит и работа моя, а оно — так летит…

Вот и оглянуться не успели, вроде бы совсем недавно спросил я: «Что пришла еси, сестро?»[748] первую читательницу этих схолий, до этого самого места дочитала, дальше еще ничего не было, — и вот уже отмонашествовала новопреставленная ныне мать Глафира два своих земных иноческих дня, которые дал ей Господь, чтобы подготовиться к вечным обителям, вчерашний бо день беседовала с нами[749] — и вот уж скоро, совсем скоро будет она уже и не новопреставленной и отойдет в иной, истинный монастырь, где ждут ее две схимницы, Евдокия и Соломония, от моих недостойных рук принявшие великую схиму, — туда, где несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание[750], туда, где нет и инаковости — это здесь инок есть инок, потому что он — инаков, не таков, как все, это здесь монах — монах, потому что он один, μόνος, а там все — одного рода[751], рода, стяжавшего жизнь безконечную[752], и для них инаковы — все мы, грешные: мы, одинокие, друг от друга оторванные в присномятежном море жития[753], мы, которые не в силах воззрети на высоту небесную[754]…

Простите, матери, стоит моя работа — здесь, помолитесь за меня — там…)

Зде чтем в четверток пятыя седмицы Житие преподобныя, вторую статию.

Песнь 4

Ирмос: Услыша пророк пришествие Твое, Господи, и убояся, яко хощеши от Девы родитися и человеком явитися, и глаголаше: услышах слух Твой и убояхся, слава силе Твоей, Господи.

«Молитва Аввакума пророка, для пения. Господи! услышал я слух Твой и убоялся. Господи! соверши дело Твое среди лет, среди лет яви его; во гневе вспомни о милости. Бог от Фемана грядет и Святый — от горы Фаран. Покрыло небеса величие Его, и славою Его наполнилась земля. Блеск ее — как солнечный свет; от руки Его лучи, и здесь тайник Его силы! Пред лицем Его идет язва, а по стопам Его — жгучий ветер Он стал и поколебал землю; воззрел, и в трепет привел народы; вековые горы распались, первобытные холмы опали; пути Его вечные. Грустными видел я шатры Ефиопские; сотряслись палатки земли Мадиамской. Разве на реки воспылал, Господи, гнев Твой? разве на реки — негодование Твое, или на море — ярость Твоя, что Ты восшел на коней Твоих, на колесницы Твои спасительные? Ты обнажил лук Твой по клятвенному обетованию, данному коленам. Ты потоками рассек землю. Увидев Тебя, вострепетали горы, ринулись воды; бездна дала голос свой, высоко подняла руки свои; солнце и луна остановились на месте своем пред светом летающих стрел Твоих, предсиянием сверкающих копьев Твоих. Во гневе шествуешь Ты по земле и в негодовании попираешь народы. Ты выступаешь для спасения народа Твоего, для спасения помазанного Твоего. Ты сокрушаешь главу нечестивого дома, обнажая его от основания до верха. Ты пронзаешь копьями его главу вождей его, когда они как вихрь ринулись разбить меня, в радости, как бы думая поглотить бедного скрытно. Ты с конями Твоими проложил путь по морю, через пучину великих вод. Я услышал, и вострепетала внутренность моя; при вести о сем задрожали губы мои, боль проникла в кости мои, и колеблется место подо мною; а я должен быть спокоен в день бедствия, когда придет на народ мой грабитель его. Хотя бы не расцвела смоковница и не было плода на виноградных лозах, и маслина изменила, и нива не дала пищи, хотя бы не стало овец в загоне и рогатого скота в стойлах, — но и тогда я буду радоваться о Господе и веселиться о Боге спасения моего. Господь Бог — сила моя: Он сделает ноги мои как у оленя и на высоты мои возведет меня!» (Авв.3:1–19).

Дел Твоих да не презреши, создания Твоего да не оставиши, Правосудие. Аще и един согреших, яко человек, паче всякаго человека, Человеколюбче; но имаши, яко Господь всех, власть оставляти грехи.[755]

«Благословите Господа, [все] Ангелы Его, крепкие силою, исполняющие слово Его, повинуясь гласу слова Его; благословите Господа, все воинства Его, служители Его, исполняющие волю Его; благословите Господа, все дела Его, во всех местах владычества Его. Благослови, душа моя, Господа» (Пс.102:20–22). Так пел святой царь-пророк Давид, обращая свой призыв ко всему творению: к Ангелам Господним, к воинству и слугам Его и к нам — «всем делам Его на всяком месте владычествия Его».

Все миры невидимые словно отвечают на этот призыв. Да, собственно, и не нужно им этого призыва, они имеют возможность лицезреть Господа в силе Его, и это зрение само подвигает их воспевать Ему славу, ибо не может никакое существо, видя пред собой своего Владыку и Творца, не склониться перед Ним, не воздавать Ему, в порыве радости и трепета, непрекращающуюся хвалу из недр существа своего.

Четыре животных Апокалипсиса «ни днем, ни ночью не имеют покоя, взывая: свят, свят, свят Господь Бог Вседержитель, Который был, есть и грядет» (Откр.4:8 (разрядка наша. — иг. Ф.)).

Шестокрылатыя животныя Серафимы, «премирные Силы»[756], стоя вокруг Престола Господня, непрестанно возглашают: «Свят, Свят, Свят Господь Саваоф! вся земля полна славы Его!» (Ис.6:1–3).

Что же ты, душа моя, прекраснейшее из всех дел Его? Как ты благодаришь Его? Того, Кто образом Своим почтил тебя, от души словесныя и тела благолепнаго устроив тебя, яко да тело служит словесней души: Кто главу на высочайших положил и в ней множайшия чувств содрузил, не запинающыя друг другу, власы же главу покрыл, во еже не вреждатися преложенми воздушными; того, Кто вся уды твои потребно насадил, да всеми благодаришь ты Его, Изряднохудожника?[757]

И лишь в скорбные дни поста и удручения плоти ты вспоминаешь вдруг — да не вдруг, Церковь напоминает тебе, сама бы ты и в эти дни не спохватилась! — что Господь имеет «власть оставляти грехи», что чаша деяний твоих беззаконных вот-вот переполнится и безмерному терпению Господню может прийти конец. И тогда ты хватаешься за покаянные слова, переданные тебе святыми мужами, тогда ты вопиешь: Дел Твоих да не презриши, Спасе, создания Твоего да не оставиши!

Но добро было бы, если бы ты, душа моя, с этими самыми чувствами возносила покаянные прошения! Добро было бы, если бы покаяние затронуло всё существо твое, все таинственные глубины его, чтобы не осталось ни одной части его, не охваченной чувством совершенной греховности и желанием не просто отбросить зло греха, но и не возвращаться к нему никогда более!

Вспомни, душа моя: как часто эти покаянные слова не проникают в тебя, не становятся твоим собственным искренним прошением, как часто они лишь пролетают над тобой в тишине церкви… А ты — ты даже и не слушаешь их толком: либо мысли твои лениво ворочаются вокруг обыденных событий, либо ты с любопытством (как стало сейчас очень «модно») листаешь странички издания русского перевода Великого канона, потому что тебе лень слушать и вникать, тебе нужно протокольно прочитать и отправить свое любопытство дальше, потому что ты не хочешь понять: если бы Церковь считала полезным читать, а не слушать богослужение, она бы таки постановила, она бы так его и организовала. Но она, по мудрости своей, которой cнабдил ее Премирный ее Глава — Христос, осмелилась полагать нечто противное твоим желаниям.

Она хочет, чтобы мы закрыли наши глаза физические, чтобы открылось у нас зрение духовное, чтобы взгляд не отвлекал нас (потому и в церкви во время чтения Великого канона так темно, нет ни света паникадил, ни свечей, только лампады мерцают), чтобы мы слушали, учение полезно слушать и «сохранять все слова его в сердце своем» (Лк.2:19, 51 (разрядка наша. — иг. Ф.)). Ведь Сам Христос много раз говорит: «Кто имеет уши слышать, да слышит» (Мф.11:15, 13:9, 43, 25:10; Мк.4:9, 23, 7:16; Лк.8:8, 15, 14:35).

Ведь даже святые апостолы Лука и Клеопа не смогли узнать Господа, когда встретили Его на пути в Еммаус, пока смотрели на него физическими глазами, — они видели Его, но не узнавали, несмотря даже на то, что «горели в них сердца их»; и только тогда, когда «открылись у них глаза» внутренние, зрение духовное, тогда «узнали они Его» — в то время как физическими глазами уже не могли увидеть: «Он стал невидим для них» (Лк.24:13–32).

Слушай, душа моя, — «образ мира сего проходит» (1Кор.7:31), пройдут и буквы, которые ты стремишься различить в темноте церковной. Останется лишь то, что ты сложишь у себя в сердце…

А смотреть — смотреть нужно на казни, которые преследуют недостойных, об этом и в Апокалипсисе сказано: «Иди и смотри» (Откр.6:1, 3, 5, 7). Смотреть и вразумляться.

Приближается, душе, конец, приближается, и нерадиши, ни готовишися, время сокращается: востани, близ при дверех Судия есть. Яко соние, яко цвет, время жития течет: что всуе мятемся?

Трижды святые евангелисты повторяют нам предупреждающие слова Христовы. «Так, когда вы увидите все сие, знайте, что близко, при дверях» (Мф.24:33), — записывает эти слова Матфей. «Так и когда вы увидите то сбывающимся, знаете, что близко, при дверях» (Мк.13:29), — повторяет за ним Марк. «Так, и когда вы увидите то сбывающимся, знайте, что близко Царствие Божие» (Лк.21:31), — повествует и богоглаголивый Лука о времени «явления знамения Сына Человеческого» (Мф.24:30), том времени, которое назвал блаженный песнописец временем конца.

Ведь конец наш — не смерть физическая, которая разлучит нас с привычной нам материей: с телами нашими, с миром сим, с теми, кто останется на этой земле. Конец — это «смерть вторая», когда «судим будет каждый по делам своим», когда «смерть и ад повержены будут в озеро огненное» и с ними те, кто не выйдет оправданным из этого Страшного Суда (Откр.20:14; также: Откр.20:13, 21:8)…

Ужаснулся любимый ученик Христов, видя «озеро, горящее огнем и серой» (Откр.21:8), — участь нечестивых.

Что же ты, душа моя, нерадиши, ни готовишися?

Ведь не только время жития течет — само время сокращается Некогда сотворенное, оно так далеко ушло от своего начала, что мы сей час — гораздо ближе к концу его, чем даже те, с кем говорил Христос, с кем Он бок о бок жил, те, которые жили «в последние дни сии» (Евр.1:2)… На две тысячи лет — ближе…

«Берегитесь, чтобы кто не прельстил вас, ибо многие придут под именем Моим, и будут говорить: «Я Христос», и многих прельстят. Также услышите о войнах и о военных слухах… ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам… Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас; и вы будете ненавидимы всеми народами за имя Мое; и многие лжепророки восстанут, и прельстят многих; и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь» (Мф.24:4–12; ср.: Мк.13:5–8; Лк.21:8–12)…

И ты не ужасаешься, душа моя? Ты спокойна даже тогда, когда «единая Европа» отказалась от Бога в своих «конституциях»? Ты непоколебима в окамененном своем нечувствии даже тогда, когда руки твои вынимают частицы за всех Божиих священников и монахов, «за веру православную в Сербии пострадавших»?

Что же ты напрасно мятешься по земле, как прах, воздымаемый ветром? Посмотри вокруг себя — скольких уж нет товарищей детства твоего? где однокашники твои, приятели юности твоей? где те, с кем начинал ты свой жизненный путь?

Посмотри в помянник свой — неужели ты не видишь, как стремительно стали сокращаться листочки с пометкой «за здравие», как уверенно растут числом странички, на которых написано «за упокой»?

Как радостно было детство твое! Как тепла была юность твоя! Каким сильным ты казался себе в начале зрелости твоей!

Что же ты сделал, чтобы таким же — в радости духовной, в тепле молитвы, в силе веры, надежды и любви — встретить старость твою, предваряющую конец твой?

Почему ты не боишься — вот сейчас! — услышать: «безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя» (Лк.12:20)?…

Воспряни, о душе моя, деяния твоя, яже соделала еси, помышляй, и сия пред лице твое принеси, и капли испусти слез твоих; рцы со дерзновением деяния и помышления Христу и оправдайся.

Когда вышел Израиль из Египта, Господь дал ему заповедь: «По делам земли Египетской, в которой вы жили, не поступайте, и по делам земли Ханаанской, в которую Я веду вас, не поступайте, и по установлениям их не ходите: Мои законы исполняйте и Мои постановления соблюдайте, поступая по ним. Я Господь, Бог ваш» (Лев.18:3–4).

Оставьте, сказал Он, обычаи земли Египетской, ибо вы сами пострадали от них. Хотели вы их соблюдать или нет (ведь как часто бывает, что, живя бок о бок с кем-то, ты приспосабливаешься, приноравливаешься к нему, вырабатываешь у себя привычки своего начальника, соседа, брата, друга, сына — только потому, что так проще, бесконфликтнее жить в человеческом общежитии! «Что ни город — то но́ров», говорят в народе, и с этим норовом, обычаем, повадкой, способом жизни ты начинаешь мириться!) — но вы привыкли к этим обычаям и не видели в них ничего плохого, даже тогда, когда ими попиралась святость имени Господня!

Не принимайте и обычаев земли Ханаанской — таких же языческих, как у египтян. Вам — жить в Ханаане, вам — трудиться бок о бок с обитателями его, но не для того Я веду вас в эти земли, чтобы вы забыли Меня, сказал Господь. Вы должны принести им знание об имени Моем, вы должны распространить в их среде обычаи Мои, а не стать жертвой мирского приспособления, забыв, Кто вас сотворил, Кто промышляет о вас во все дни жизни вашей, Кто и по смерти вашей сотворит над вами справедливый суд.

Господь вывел и тебя из земли Египетской, душа моя, — Он дал тебе разум и знание, Он поднял тебя из тьмы неверия и дал тебе, «как Ему было угодно», великий Свой дар — веру (1Кор.12:4–11; Еф.2:8). Но сколько времени, выйдя уже из духовного Египта, прожила ты, душа моя, как бы не замечая присутствия Бога, «раздражая и прогневляя Его делами рук своих» (3Цар.16:7; Иер.25:7, 32:30)!

Почему, пребывая в Ханаане духовном — в мире сем, забывшем Истинного Бога, ищущем себе других богов, — ты полагаешь более почетным и достойным для себя держаться именно его обычаев, а не заповедей Господних?

Кто — Бог твой, если не Господь? «Кто Бог велий, яко Бог наш?» (Пс.76:14; Великий прокимен, глас 7). И почему ты забыла, что «Он по делам человека поступает с ним и по путям мужа воздает ему» (Иов.34:11; ср.: Пс.27:4, 61:13; Притч.12:14, 24:12; Иер.25:14; Плч.3:63; Иез.24:14, 36:19; Ос.4:9, 12:2; Зах.1:6; Мф.16:27; 1Пет.1:17; Рим.2:6; 2Кор.11:15; 2Тим.4:14; Откр.2:23, 20:12–13, 22:12)?

Какое дело твое ты, душа моя, осмелишься отнести к числу праведных? Работаешь ли ты, не покладая рук, даешь ли ты милостыню, посещаешь ли больного, молишься ли за кого-то, да, в конце концов, просто улыбнешься, — что из этого сделала ты когда-либо просто так, не ища и не ожидая воздаяния, сейчас ли или потом, уже в другой жизни?

Но ведь и мысли твои — тоже дела! И мысленный грех — не менее, а, может быть, даже и более опасен, чем грех явный, совершённый! Ведь явно грешить часто мешает нам страх людского осуждения. Но почему же, греша в мыслях своих, где, как думается, никто этого не увидит и не осудит, почему же ты, душа моя, не помнишь о Том, Кому ведомы все помышления твои? Почему ты стыдишься первого встречного, но совсем не боишься справедливого укорения от Того, Кто непрестанно промышляет о тебе?

«Рцы со дерзновением деяния и помышления Христу и оправдайся», — обращается к тебе преподобный Андрей. Потому что в забывчивости твоей тебе нужно именно дерзновение.

Ты забыла, что Господь — Отец твой, хоть каждый день начинаешь с обращения Отче наш.

Ты забыла, что Он — «долготерпелив и многомилостив», а ведь Он никогда не скрывал этого от тебя, он Сам тебе об этом сказал (Исх.34:6), и это твердо знали все по-настоящему любящие Его (Неем.9:17; Пс.85:15, 102:8, 144:8; Иоил.2:13; Ион.4:2; Наум.1:3)!

Ты забыла, что отцу нужно открывать все свои дела без страха, потому что родительская «любовь покрывает множество грехов» (1Пет.4:8; Притч.10:12).

Ты забыла, что Отец твой Небесный праведным судом Своим не уничтожает — Он очищает того, кто согрешил и искренно, от сердца покаялся, как сказано: «Господь омоет скверну дочерей Сиона и очистит кровь Иерусалима из среды его духом суда и духом огня» (Ис.4:4).

И если ты не можешь, если тебе страшно открыть Ему злые дела свои, если ты боишься подойти к Нему, ожидая не милости, а только кнута (это к Тому-то, Кто сказал: «Милости хочу, а не жертвы, и Боговедения более, нежели всесожжений» (Ос.6:6; Мф.9:13, 12:7)!…), — переступи свой страх, стяжи дерзновение, и в этом дерзновении — покайся! Докажи самым покаянием своим сердечным, что не о тебе сказано: «Тамо убояшася страха, идеже не бе страх» (Пс.52:6).

Не бысть в житии греха, ни деяния, ни злобы, еяже аз, Спасе, не согреших, умом, и словом, и произволением, и предложением, и мыслию, и деянием согрешив, яко ин никтоже когда.

«Не знает грешник о болезнях души своей и не чувствует в настоящей жизни, какое причиняют зло они душе; не зная же и не чувствуя сего, обманывается и, полагая, что у него все хорошо, нисколько не беспокоится о здоровье души своей. И не потому ли грешник, то есть больной душевно, горд бывает, что бесчувствен есть и не чувствует зла, причиняемого ему грехами? И еще что? Чем более кто бесчувствен, тем более гордится… Будучи же горд, он и мысли не допускает, чтобы был болен, и ненавистью отплачивает тому, кто стал бы говорить ему о его болезни или предлагать врачевство, тогда как настоящий христианин, чувствующий раны и болезни души своей, ищет врача и охотно подчиняется его врачеванию. Когда тело наше заболевает, мы чувствуем боль и, чувствуя ее, ищем врачевства, да врачуемся. Если б не имели мы чувства, то не чувствовали бы и боли; если б боли не чувствовали, не чувствовали бы и потребности и во врачевстве. Тому же следовало бы быть и в душе, то есть чтоб она своим духовным чувством чувствовала свою духовную болезнь.

Но бывает иначе — не чувствует. Не чувствуя же болезни, не тяготится ею и не ищет врачевства. Оттого грешник, не чувствуя боли в душе, живет себе весело и не печалится о грехах. Плача достойное состояние: ибо пока он таков, неисцелим и, как неисцелимый, — погибший, ненавистный Богу и святым Ангелам».

А потому «как внешнее свое состояние человек сознает и чувствует… так всякий христианин должен видеть и чувствовать свое внутреннее состояние, здоров ли по душе или болен, счастлив или несчастлив, благоденствует или страждет. И если не чувствует он этого внутренно в себе самом, то всуе носит имя христианина; и хоть именуется так, но на самом деле не таков»[758].

Вот как говорит один преподобный о том, что так необходимо всем нам, — о внутреннем христианском чувстве[759]. Это внутреннее чувство (как ни назови его — совестью или другим именем) — как барометр, как «маячок», который ставят на трещинах зданий.

Наше единство с Господом разбито такой трещиной — первородным грехом, совершив который, наши прародители подпали под влияние сил, чуждых Богу. Но Таинство Крещения, коим мы «в смерть Христову крестимся», чтобы «совоскреснуть» с Ним верою в последний День (Рим.6:3, Кол.2:12), на то и дано нам Господом, чтобы омыть этот первородный грех, заделать эту трещину, сделать нас способными отторгнуть от себя чуждое влияние нечистых духов.

Можем ли мы использовать эту способность? Как мы ее используем? Это показывает нам наше внутреннее чувство, совесть, верный «маячок».

Если мы, омытые водами Крещения, призванные к новой жизни «водою и Духом» (1Ин.5:6), не отступаем от греха, тогда трещина разверзается вновь, она продолжает расти, она может достигнуть таких размеров, о которых сказал богатому человеку бедняк Лазарь: «Между нами и вами утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят» (Лк.16:26).

И как только эта трещина приходит в движение — «маячок» разрывается: совесть наша укоряет нас, мы спохватываемся и начинаем запоздало каяться (запоздало — потому, что каяться нужно было еще до совершения греховных дел, тогда еще, когда мысль о грехе возникла в нашем сознании! и более того — если бы мы, следуя советам нашего внутреннего христианского чувства, эту мысль греховную успели бы уловить в самый момент ее зарождения, уловить и подавить — мы бы не согрешили словом или делом!).

Но это — еще не самый плохой исход дела. Страшнее, когда трещина стремительно раздвигается, «маячок» трещит и рвется, а мы этого не замечаем. И тогда наш «маячок» может совсем замолчать…

Ты знаешь, душа моя, такое слово — бессовестный?…

А теперь — посмотри, как другой преподобный, светильник Церкви, говорит о себе! Не бысть, — говорит, — в житии греха, ни деяния, ни злобы, еяже аз, Спасе, несогреших… Кто это говорит? Не ты ли, душа моя? Нет, не ты, хотя грехам твоим несть числа. А говорит это тот, о ком сказано: «Всякий услаждался его лицезрением и медоточивыми речами и совершенствовался душою. Поэтому-то и стекались к нему все искавшие спасения душам своим»[760].

Кто стекается к тебе? И не тебе ли сказано: «врачу, исцелися сам» (Лк.4:23)?

Так повторяй же хотя сегодня за преподобным покаянные слова, плачь над грехами своими, ведь это ты, ты согрешил, яко ин никтоже когда. Омой себя покаянием, душа моя, да пощадит тя Христос Бог, везде сый и вся исполняяй[761].

Отсюду осужден, бых, отсюду и препрен бых аз, окаянный, от своея совести, еяже ничтоже в мире нужнейшее: Судие, Избавителю мой и Ведче, пощади, и избави, и спаси мя, раба Твоего.

Не бысть в житии греха, ни деяния, ни злобы, еяже аз, Спасе, не согреших, потому я и осужден, потому и совесть моя меня укоряет и осуждает, ведь строже нее ничего нет в мире, кроме Божьего суда. Я пытаюсь возражать, я пытаюсь спорить, доказывать свою правоту совести своей, но она в этом споре всегда выходит победителем, же всегда препрен бываю в этой внyтренней распре, потому что совесть (пока она есть) — всегда права. Как мне переспорить ее, если ей ведомы все тайны мои? Не поможет никакое самооправдание — ведь она знает мысли мои, и чувства мои, то, чего не знает никто, кроме меня самого — и совести моей.

Да и зачем я с ней спорю, безумный, зачем препираюсь, — кто еще в этом мире укорит меня в тайных моих мыслях и делах, если не она? Кто скажет: «Ты подумал неверно, твои мысли — во грехе, остановись, войди в себя, вглядись в неправды твои: не настало ли время покаяния?»

Ведь больше нее знает обо мне только Господь, ибо Он — Всеведец, и нет ничего сокрытого от Него.

Но если и совесть моя всегда меня обличает — как мне явиться пред Судией моим? Что скажу я? Чем оправдаюсь? Где правды мои? Где мои добрые дела? Где слезное покаяние мое всецелое?

Найду ли я в себе дерзновение для последнего покаянного вздоха пред Творцом всяческих, чтобы испросить прощение множества лютых моих? Пред Тем, Кто сказал: «Не всякий, говорящий Мне: «Господи! Господи!», войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного» (Мф.7:21).

Избавитель мой! Ты Один свят и распространяешь святость вокруг Себя, как сказано: «святяй и освящаемии от Единаго вси» (Евр.2:11)! Святость — место, в котором Ты пребываешь вовек! Не закрой от меня дверей, ведущих в это место! Всё, что я делал на этой земле доброго, — не моё, а Твое, ибо «всякое даяние благо и всяк дар совершен — свыше есть, сходяй от Тебе, Отца светов» (Иак.1:17)!

Ведь если и «Авраам оправдался делами, он имеет похвалу, но не перед Богом» (Рим.4:2; ср. Иак.2:21), что сказать мне, грешному? Какое дело доброе совершил я сам — без помощи Твоей, без Твоего непрекращающегося Промышления о мне, без того, чтобы Ты не подвиг меня к доброму свершению? Похвала за такие дела — поистине не мне принадлежит. И с полным осознанием ничтожества своего в делах праведности как не повторять мне всечасно: я раб ничего не стоящий, потому что сделал, что должен был сделать (См.: Лк.17:10)…

Потому и пел царь Давид: «Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу, ради милости Твоей, ради истины Твоей» (Пс.113:9). «Делами закона не оправдается никакая плоть» (Гал.2:16; ср. Рим.3:20), потому что от меня самого — нет никакого дела доброго…

«Мы признаём, что человек оправдывается верою», — учит божественный Павел (Рим.3:28). Но — и «сие не от нас, Божий дар» (Еф.2:8)!

Я верую: Ты Один — милосерд! Я прошу вместе с апостолами Твоими святыми: Господи, «умножь в нас веру» (Лк.17:5)! Удали от меня всякое сомнение![762] Дай мне хотя бы крохами веры моей оправдаться пред Тобою![763]

Господи, пощади, и избави, и спаси мя, раба Твоего…

Лествица, юже виде древле великий в патриарсех, указание есть, душе моя, деятельнаго восхождения, разумнаго возшествия: аще хощеши убо деянием, и разумом, и зрением пожити, обновися.

Вновь возвращает нас преподобный Андрей к видению лествицы, ведущей в небо, которое узрел Иаков по дороге в Месопотамию, куда послали его родители его, Исаак и Ревекка, искать себе жену из дочерей Лавана, сына Вафуила Арамеянина, брата Ревекки, матери Исава и Иакова (Быт.28:2, 5).

«Иаков же вышел из Вирсавии и пошел в Харран, и пришел на одно место, и остался там ночевать, потому что зашло солнце. И взял один из камней того места, и положил себе изголовьем, и лег на том месте. И увидел во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по ней. И вот, Господь стоит на ней и говорит: Я Господь, Бог Авраама, отца твоего, и Бог Исаака. Землю, на которой ты лежишь, Я дам тебе и потомству твоему; и будет потомство твое, как песок земной; и распространишься к морю и к востоку, и к северу и к полудню; и благословятся в тебе и в семени твоем все племена земные; и вот Я с тобою, и сохраню тебя везде, куда ты ни пойдешь; и возвращу тебя в сию землю, ибо Я не оставлю тебя, доколе не исполню того, что Я сказал тебе. Иаков пробудился от сна своего и сказал: истинно Господь присутствует на месте сем; а я не знал! И убоялся и сказал: как страшно сие место! это не иное что, как дом Божий, это врата небесные. И встал Иаков рано утром, и взял камень, который он положил сем изголовьем, и поставил его памятником, и возлил елей на верх его. И нарек имя месту тому: Вефиль, а прежнее имя того города было: Луз. И положил Иаков обет, сказав: если Бог будет со мною и сохранит меня в пути сем, в который я иду, и даст мне хлеб есть и одежду одеться, и я в мире возвращусь в дом отца моего, и будет Господь моим Богом, — то этот камень, который я поставил памятником, будет домом Божиим; и из всего, что Ты, Боже, даруешь мне, я дам Тебе десятую часть» (Быт.28:10–22).