Михаил Александрович Новосёлов

Догмат и мистика в православии, католичестве и протестантстве

Ред. Golden-Ship.ru 2015


Оглавление

  • Книга 1. Догмат, этика и мистика в составе христианского Вероучения
  •   Связь догмата, этики и мистики
  •     Евангелие
  •     Деяния
  •     Послание св. Иоанна Богослова
  •     Св. Макарий Египетский
  •     Св. Исаак Сирин
  •     Св. Симеон Новый Богослов
  •   Нравственный подвиг и мистика
  •   Догмат и мистика
  •     Определение догмата
  •   Неразрывность трех элементов в христианстве
  •   Примеры искажения христианства отрицанием или пренебрежением какого-либо из этих элементов
  •   Пренебрежение мистикою в школьном богословии
  •   Обличение школьного интеллектуализма Гарнаком
  •     Мысли о том же у еп. Феофана
  •   Критика школьного богословия светскими русскими писателями
  • Книга 2 Спасение и Вера по православному учению [5]
  •   Предисловие к изданию 1913 г.
  •   I. Общее понятие о спасении
  •     Учение о спасении Ветхого Завета
  •     Учение о спасении Нового Завета
  •     Учение свв. отцов
  •     Сущность спасения
  •     Учение Св. Писания
  •     Св. Иустин Мученик
  •   II. Прощение грехов и нравственное изменение человека
  •     Св. Кирилл Иерусалимский
  •     Св. Василий Великий
  •     Св. Григорий Нисский
  •     Св. Григорий Богослов
  •     Св. Иоанн Златоуст
  •     Св. Кирилл Александрийский
  •     Св. Ефрем Сирин
  •     Мысли еп. Феофана
  •   III. Облечение человека во Христа
  •     Учение Св. Писания
  •     Учение свв. отцов
  •     Усвоение правды Христовой по еп. Феофану
  •     Свобода человека в усвоении правды Христовой
  •     Зачаточный характер праведности крещения
  •     Задача жизни человека после крещения
  •   IV. Вера как условие спасения
  •     Вера во Христа как средство к познанию любви Божией
  •     Значение веры в свободно-благодатном акте возрождения человека
  •     Вера христианина после крещения
  •     Вера спасающая — свободна и активна
  •     Вера и дела
  • Книга 3 Спасение и Вера по учению католическому и протестантскому [13]
  •   Предисловие к изданию 1913 г.
  •   Введение
  •     Значение святоотеческих писаний для уяснения православного учения о спасении
  •     Противоположность христианского святоотеческого мировоззрения мировоззрению юридическому, западному
  •   I. Правовое жизнепонимание в католичестве и протестантстве
  •     Происхождение правового жизнепонимания
  •     Характерные черты правового союза
  •     Отношение человека к Богу с правовой точки зрения
  •     Развитие юридического воззрения на спасение в католичестве
  •     Протест реформации
  •     Юридизм в протестантстве
  •     Католичество после протеста
  •     Полемика католичества с протестантством
  •     Удержание католиками прежней правовой точки зрения на спасение человека
  •     Оправдание человека чрез влитие Божественной благодати
  •     Несостоятельность этого учения даже с правовой точки зрения
  •     Теория увеличения святости чрез добрые дела
  •     Возражения против заслуживания человеком своего спасения
  •     Признание самими католиками недостаточности и несостоятельности правового объяснения спасения
  •     Правовое жизнепонимание как основная и общая ложь католичества и протестантства
  •   II. Правовое Жизнепонимание пред судом Св. Писания и Св. Предания
  •     Себялюбие как основа правового жизнепонимания
  •     Следы правового понимания в Св. Писании и в Св. Предании
  •     Особенная распространенность правовых понятий у западных отцов и учителей Церкви
  •     Невозможность с правовой точки зрения объяснить отношение Бога к человеку
  •     Человек все имеет от Бога
  •     Человек за свои грехи заслуживает только наказания
  •     Несоответствие между трудом человека и наградою Бога
  •     Бог, не нуждаясь в человеке, всегда ему помогает
  •     Милость как основной закон отношений Бога к человеку
  •     Несостоятельность представления об оскорблении Бога и Его гневе на грешников
  •     Извращение нравственной жизни при правовом понимании
  •     Обличение наемничества отцами и учителями Церкви
  •     Чем объясняются следы правового жизнепонимания в Св. Писании и Предании
  •     История Иова
  • Книга 4 Мистика Церкви и мистика западных Верований
  •   Введение О Восточных и западных писателях [77]
  •   Часть I. Истинная и ложная мистика
  •     I. Об истинной духовной Жизни, о Видениях и откровениях [78]
  •       Духовная жизнь
  •       Видения
  •       Откровения
  •     II О прелести в молитве [83]
  •       Признаки истинного духовного настроения
  •       Мечтательность — воображение духовных картин и образов
  •       «Мнение» — подмена благодатных ощущений и состояний
  •   Часть II. Характерные черты из Жизни и учения католических святых
  •     Франциск Ассизский [95]
  •       Жизнь до обращения
  •       Выступление Франциска на общественное служение и учреждение ордена
  •       Видения Франциска
  •     Игнатий Лойола [112]
  •     Католические святые: Маргарита, Гертруда и Тереза [122]
  • ПРИЛОЖЕНИЕ [129]
  •   «О подражании Иucycy Христу» Фомы Келлпийского
  • Примечания

    И предал я сердце мое тому,

    чтобы исследовать

    и испытать мудростию все,

    что делается под небом:

    это тяжелое занятие

    дал Бог сынам человеческим,

    чтобы они упражнялись в нем.

    Книга Екклесиаста, или Проповедника, 1:13

    В фигурных скобках указывается номер начала страницы

    {9}

    Книга 1. Догмат, этика и мистика в составе христианского Вероучения

    Связь догмата, этики и мистики

    Идет спор о христианстве. Одни утверждают, что христианство адогматично; другие — что оно мистично; третьи — что в нем существенно нравоучение; четвёртые — что оно догматично и мистично, но вовсе не этично (безразлично к добру и злу, аморально), пятые — что оно прежде всего догматично, а затем этично.

    Это выделение лишь некоторых черт из целостного образа истины порождает странные недоразумения.

    Так, например, усиленное подчеркивание в христианстве этического элемента одними со стороны других вызывает протест как ригоризм, как {10} «толстовщина», плоды которой достаточно, дескать, известны. Но ведь только однобокое выдвигание этики может подать повод к смешению этики христианской с моралью графа Толстого.

    Отстаивание догмата вызывает упреки в сухости и мертвенности; упоминание о мистике часто не удостаивается даже серьезного возражения, как речь о чем-то фантастическом, нереальном.

    В чем же та целостная истина, о которой только что было упомянуто? Ответ на этот вопрос таков: «Христианство и догматично, и этично, и мистично». Эти три элемента так крепко, так, можно сказать, органически связаны между собой, что нельзя тронуть одного, чтобы не задеть двух других. Пренебречь или исказить, сознательно или бессознательно, один из этих элементов христианского учения — это значит неизбежно исказить два других.

    Так учил Господь Иисус, так учит и хранительница Господня учения Святая Церковь.

    Эту органическую связь между догматом, этикой и мистической жизнью христианина {11} нетрудно указать и в Евангелии, и в Деяниях и Посланиях Апостольских, и в творениях отцов и учителей Церкви, из которых некоторые, как например, св. Макарий Египетский, св. Исаак Сирский, св. Симеон Новый Богослов, с особенным вниманием останавливались на соотношении указанных сторон христианского учения.

    Евангелие

    В прощальной беседе с учениками, напутствуя их перед Своим уходом в Гефсиманию, Спаситель заповедует им:

    «Веруйте в Бога и в Меня веруйте

    (Ин. 14, 1).

    Я есмь путь и истина, и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня

    (6) …

    если чего попросите у Отца во имя Мое, то сделаю»

    (13). Вот догмат.




    «Если любите Меня,

    — продолжает Учитель, —

    соблюдите Мои заповеди

    (15).

    Кто имеет заповеди Мои и соблюдает их, тот любит Меня

    (21).

    Кто любит Меня, тот соблюдет Слово Мое»

    (23). Вот этика.




    «И Я,

    — заключает Господь, —

    умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами вовек, Духа истины, Кото

    {12}

    рого мир

    (как не творящий заповедей) не может принять (16, 17) …

    Еще немного, и мир уже не увидит Меня, а вы увидите Меня, ибо Я живу, и вы будете жить. В тот день узнаете вы, что Я в Отце Моем, и вы во Мне, и Я в вас… кто любит Меня, тот возлюблен будет Отцом Моим; и Я возлюблю его и явлюсь ему Сам»

    (19–21). Иуда (не Искариот) не понимает, почему Господь хочет явиться им, а не миру, и говорит Ему:

    «Господи! что это, что Ты хочешь явить Себя нам, а не миру?»

    Иисус сказал ему в ответ:

    «Кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое; и Отец Мой возлюбит его, и Мы придем к нему и обитель у него сотворим»

    (22–23). Вот элемент мистический.


    Переходим к Деяниям Апостольским.

    Деяния


    «Итак, твердо знай, весь дом Израилев, что Бог соделал Господом и Христом сего Иисуса, Которого вы распяли»

    (Деян. 2, 36), — заканчивает свою речь к пришельцам из разных стран в день Пятидесятницы Апостол Петр, полагая этим заключительным выводом краеугольный догматический камень, {13} на котором немедленно воздвигнется нерукотворный храм из 3000 живых камней. Как произойдет это? Послушаем, что скажет нам та же глава Деяний.



    «Слыша это

    (т. е. речь ап. Петра),

    они умилились сердцем и сказали Петру и прочим апостолам: «Что нам делать, мужи братия?» Петр же сказал им: «Покайтесь

    (момент этический),

    и да крестится каждый из вас во имя Иисуса Христа

    (момент догматический)

    для прощения грехов; и получите дар Святого Духа»

    (37–38) (область мистическая).


    То же видим мы и в трогательном обращении к вере Христовой темничного стража в Филиппах:


    «Государи мои! что мне делать, чтобы спастись?»

    — восклицает он, в трепете припав к Павлу и Силе.



    «Веруй в Господа Иисуса Христа, и спасешься ты и весь дом твой»

    , — был ответ.



    «И проповедали

    , — говорится дальше, —

    слово Господне ему и всем, бывшим в доме его. И, взяв их в тот час ночи, он омыл раны их и немедленно крестился сам и все домашние его»

    (Деян. 16, 30–33). И, крестившись, {14} конечно, приял, подобно иерусалимским пришельцам, уверовавшим по слову Петра, дар Св. Духа: об этом даре в то время говорили как о живейшей реальности, а не как об отвлеченности, как, к сожалению, говорится (и — что хуже — чувствуется) теперь.


    Не лишним считаем по этому поводу напомнить многознаменательную беседу св. апостола Павла с некоторыми (числом около 12) учениками в Ефесе.

    «Приняли ли вы Святого Духа, уверовав?

    — спросил их апостол Павел.

    Они же сказали ему: мы даже и не слыхали, есть ли Дух Святый. Он сказал им: во что же вы крестились? Они отвечали: во Иоанново крещение. Павел сказал: Иоанн крестил крещением покаяния, говоря людям, чтобы веровали в Грядущего по нем, т. е. во Христа Иисуса. Услышав это, они крестились во имя Господа Иисуса, и, когда Павел возложил на них руки, нисшел на них Дух Святый, и они стали говорить иными языками и пророчествовать»

    (Деян. 19, 2–6). Sapinti sat! Или: имеяй уши слышати да слышит!


    {15}

    Послание св. Иоанна Богослова

    С необычайной простотой, силой и ясностью выражает проводимую нами мысль о трех моментах христианского учения возлюбленный ученик Господа, св. Иоанн Богослов.


    «Заповедь Его та

    , — поучает нас сын Громов, —

    чтобы мы веровали во имя Сына Его Иисуса Христа и любили друг друга, как Он заповедал нам. И кто сохраняет заповеди Его, тот пребывает в Нем, и Он в том. А что Он пребывает в нас, узнаем по Духу, Которого Он дал нам»

    (1 Ин. III, 23–24).


    Догматический, этический и мистический элементы тут налицо.

    Эта же мысль о необходимом совмещении в христианском вероучении и жизни догматического, этического и мистического элементов со всей решительностью и определенностью раскрывается в писаниях святоотеческих.

    Св. Макарий Египетский

    «Кто хочет прийти ко Господу, сподобиться вечной жизни, стать жилищем Божиим и удостоиться Святого Духа, — {16} читаем в 1-м Слове св. Макария Египетского «О хранении сердца», — тому должно, во-первых, твердо уверовать в Господа (догмат)… Потом надобно ему всегда принуждать себя ко всему доброму, к соблюдению всех заповедей Господних, хотя бы и не желало того сердце по причине пребывающего в нем греха (этика)… И Господь, видя такое его произволение и доброе рачение… сотворит с ним милость Свою, избавит его от врагов его (духов тьмы) и от живущего в нем греха, исполняя его Духом Святым. И, таким образом, без принуждения уже и без всякого труда, всегда будет он в самой истине исполнять заповеди Господни, лучше же сказать, Сам Господь совершит в нем заповеди Свои и плоды Духа» (мистика).

    Св. Исаак Сирин

    А вот суждения о том же предмете славного философа-подвижника св. Исаака Сирина.

    «Естественное ведение, т. е. различение добра и зла, вложенное в природу нашу Богом, само убеждает нас в том, что должно веровать Богу, приведшему все в бытие {17} (догмат); а вера производит в нас страх; страх же понуждает нас к покаянию и деланию (этика). Так дается человеку духовное ведение, т. е. ощущение тайн, которое рождает веру истинного созерцания (мистика). Таким образом, не просто от одной только веры (догмат) рождается духовное ведение, но вера рождает страх Божий, и при Божием страхе, когда в нем начнем действовать (этика), от действия сего страха рождается духовное ведение (мистика), как сказал святой Иоанн Златоуст:

    «Когда приобретет кто волю (этика), соответствующую страху Божию и правому образу мыслей (догмат), тогда скоро приемлет он откровение сокровенного (мистика)». Откровением же сокровенного называет он «духовное ведение».

    Развивая далее эту мысль, св. Исаак говорит:

    «Духовное ведение есть ощущение сокровенного… и в ощущении его рождается иная вера, не противная вере первой (догматической, «правому исповеданию»), но утверждающая ту веру. Называют же ее верою созерцательною. Дотоле был слух [1], {18} а теперь — созерцание, созерцание же (мистика) несомненнее слуха».

    «Твердость веры в Бога, — учит нас тот же великий подвижник, — не то, что здравое исповедание (догмат), хотя оно и матерь веры; напротив того, душа видит (мистика) истину Божию по силе жития (этика)».

    В полном согласии со своими предшественниками, преп. Макарием (IV в), св. Иоанном Златоустом (V в.) и св. Исааком (VII в.) ту же совместность трех элементов утверждает св. Симеон Новый Богослов (XI в.).

    Св. Симеон Новый Богослов

    «Только тот ум, — говорит св. Симеон, — который соединяется с Богом посредством веры (догмат) и познает Его чрез делание заповедей (этика), только такой наивернейше сподобляется видеть Его и созерцательно (мистика)».

    «Великое благо есть веровать во Христа, потому что без веры во Христа (догмат) никому невозможно спастись, но надобно и научиться слову истины и познать его (этика). Благо есть научиться слову истины, и знать его необходимо; но надобно и кре{19}щение приять во имя Святой и Живоначальной Троицы для оживления души. Благо есть крещение приять и чрез него новую жизнь духовную, но надобно, чтоб и чувством ощущена была сия таинственная жизнь, или умное в духе просвещение (мистика)».

    «Я говорю о тех еретиках, — пишет преп. Симеон в другом месте, — которые говорят, что в нынешние наши времена и среди нас нет никого, кто бы мог соблюсти заповеди Евангелия и быть, как были святые отцы: во-первых, верным (догматам) и деятельным (этика), ибо вера в делах обнаруживается, как в зеркале является подобие лица; а потом мог бы быть созерцательным или Богозрителем, т. е. зреть Бога чрез просвещение от Духа Святого, или, прияв Духа, благодатию Его зреть Сына со Отцом (мистика)».

    «Похвалу и ублажение святых, — читаем у того же св. отца, — составляют две вещи: православная вера (догмат) и добродетельное житие (этика) и третье — дары Всесвятого Духа (мистика). Первым двум, вере и делам, споследует и третье, дары. {20} Когда кто поживет богоугодно (этика) при православном мудровании (догмат) и облагодатствуется и прославится Богом благодатию Св. Духа (мистика), тогда ему бывает похвала и ублажение от всей Церкви верных и от всех учителей ее. Но если кто не имеет непогрешителъной веры (догмат) и добрых дел (этика), на того никак невозможно низойти благодати Святого и поклоняемого Духа (мистика)».

    {21}

    Нравственный подвиг и мистика

    Особенно часто останавливаются богоносные отцы наши на выяснении значения этики для мистики; по их глубокому, на обильном опыте основанному убеждению, истинное мистическое «ведение» дается только по мере возрастания в «добром житии». Их уроки в этом отношении являются необходимым руководством и полезным предостережением для тех, кто, справедливо настаивая на мистичности христианства, искажает—отрицанием нравственного элемента — путь мистического познания и ведет, — говоря языком Церкви, — в дебри «прелести». Есть замечательное в психологическом отношении послание св. Исаака Сирина к преподобному Симеону Чудотворцу, {22} который подпал соблазну искать созерцания, т. е. мистического момента, вне должных нравственных условий его достижения. Из наставлений преподобного преподобному мы извлечем небесполезный для себя урок. «Сказав, что «делание заповедей служит мне препятствием к созерцанию, — пишет св. Исаак св. Симеону, — явно похулил ты любовь к ближнему и предпочел ей созерцание, и вожделеваешь видеть его там, где оно не усматривается. Пока — не можем мы еще видеть созерцания, мудрейший; но само созерцание показывает нам себя на своем месте. Как, по мере естественного возраста, душа приемлет в себя улучшение видения и ощущает существующее в мире, и день ото дня более и более обучается этому, так и в духовном человек приемлет в себя духовное созерцание и Божественное ощущение и обучается этому в той мере, в какой ум возрастает в житии разума и простирается вперед. Когда же придет в область любви, тогда созерцает духовное на своем месте. Но сколько бы человек ни употреблял усилия [2], чтобы духовное снизошло к нему, оно не покоряется. И если дерзновенно возмечтает он и {23} возведет взор к духовному и будет доходить до него разумением не вовремя, то скоро притупляется зрение его, и вместо действительного усматриваются им призраки и образы. Как скоро вполне постигнешь это рассудительным умом своим, не будешь домогаться созерцания не вовремя. Если же кажется тебе, что и теперь видишь созерцание, то созерцание сие есть тень призрака, а не созерцание; потому что у всего мысленного бывает подобие и мечтательный образ, и бывает также и истинное созерцание. Если же созерцание истинно, то обретается свет, и созерцаемое усматривается близким к действительности. А когда бывает противное сему, тогда глаз вместо действительности видит тень: видит воду, где нет воды, видит здания, приподнятые вверх и висящие на воздухе, между тем как они стоят на земле. По таковому явлению телесного то же думай и о мысленном.

    Если зрение ума не будет очищено деланием заповедей… не приобретет в совершенстве света любви… то не возможет соделаться истинным зрителем Божествен{24}ного созерцания. Все же те подобия духовного, какие думает составить себе ум, называются призраком, а не действительностью. И это — что ум видит одно вместо другого — происходит оттого, что он не очистился…»

    «За сохранение заповедей (приводящих к чистоте) ум сподобляется благодати таинственного созерцания и откровений духовного ведения».

    «Пока не очистит себя человек (деланием заповедей), не имеет он достаточных сил и слышать о духовном ведении, потому что никто не может приобрести оного изучением».

    Почему? А потому что «душа, пока болезнует страстями, не ощущает чувством своим духовного и не умеет вожделевать оного, вожделевает же только по слуху ушей и по писаниям» (а не по опыту). И потому-то «обучение и ведение при страстях не приносят пользы и недостаточны для того, чтобы отверзать дверь (т. е. страсти), заключенную пред лицом чистоты».

    Тот же путь духовного ведения, сочетающий нравственное с мистическим, указует нам и преп. Симеон Новый Богослов, предо{25}стерегая нас от обольщения мнимым Богопознанием, открывающимся на иных путях… «Никто да не прельщает вас суетными и обманчивыми словами, говоря, что можно познать Божественные тайны веры нашей без научения и просвещения Святого Духа. Приятелищем же даров Духа никто не может быть без кротости и смирения. Посему надлежит всем нам всенепременно прежде всего положить твердое и непоколебимое основание веры во глубинах души нашей; потом на сем основании создать дом внутреннего благочестия души, устроив стены его высоко и крепко из разных видов добродетелей. Когда, таким образом, ограждена будет душа со всех сторон, как стенами, и когда в ней водрузится и укоренится всякая добродетель, тогда возложим на сие здание и кровлю, которая есть ведение Бога, — и дом Духа будет у нас всецело и совершенно готов. Ибо, когда душа очистится слезами, соответственно являемому ею покаянию и исполнению заповедей, — тогда человек, во-первых, удостоивается благодатию Духа познать свое состояние и всего себя; потом после тщательного и долговременного очи{26}щения сердца и укоренения глубокого смирения начинает он мало-помалу, и некоторым образом примрачно, постигать яже о Боге и Божественных вещах; и чем больше постигает, тем паче дивится и стяжевает вящее смирение, думая о себе, что совсем недостоин познания и откровения таких тайн».

    Эти мысли преп. Симеона и раньше приведенные нами суждения св. Исаака мы найдем у всех святых подвижников Православной Церкви, которые уделяли рассматриваемому предмету свое действительно просвещенное внимание.

    Все они ставят в неразрывную связь спасительное мистическое Богопознание с нравственным подвигом, с «соблюдением заповедей».

    {27}

    Догмат и мистика

    Сравнительно реже и меньше в их писаниях говорится о догме; догматические «формулы» остаются как будто в тени, но они не игнорируются. Догмат является у них, как и естественно, первоосновой в деле Богопознания, но такой, которая сама по себе существенного познания не дает, хотя и ведет к нему. (Припомним однажды уже приведенные нами слова св. Исаака Сирина, что «здравое исповедание — матерь веры», и ублажение преп. Симеоном «непогрешительной веры»). Причина этого явления — в том, что догмат есть словесная формула предмета, диалектически и умозрительно не познаваемого. Между тем верные слу{28}жители Христовой Истины познавали ее некоторым глубочайшим знанием, проникающим за пределы мира феноменального и рационального, единственно доступного для знания естественного. Они таинственно сочетались с Истиной…

    По учению Слова Божия, понятие Богопознания совпадает с понятием спасения:

    «Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога и посланного Тобою Иисуса Христа»

    (Ин. 17, 3).


    По учению святых подвижников Христовых, практически осуществивших и теоретически развивших это учение Слова Божия, «под ведением Истины разумеется благодатное ощущение ее» [3] (преп. Григорий Синаит), «ощущение бессмертной (вечной) жизни», а «вечная жизнь есть ощущение Бога», «утешение в Нем» (преп. Исаак Сирин). Условие обретения этого спасительного ведения (как это показывалось нами и раньше) — «новое рождение от Духа Святого», чрез которое, соделываясь «сынами Божиими и богами по благодати, наследниками Божиими и сонаследниками Христовыми», верующие стяжевают «ум {29} Христов и благодать Святого Духа, и умом познают Бога и Самого Христа, обитающего в них». «Таким образом, когда вселится в нас Бог и откроет нам Себя заведомо (осязательно), тогда и мы прозрим к ведению… Другим же каким-либо способом достигнуть сего невозможно» (преп. Симеон Новый Богослов). Почему же? А потому, что «душа никогда не может подвигнуться к познанию Бога, если Сам Бог, по благоснисхождению к ней не коснется ее и не возведет ее к Себе. И ум человеческий никогда не мог бы настолько востечь горе, чтобы приять некое Божественное озарение, если бы Сам Бог не восторгал его, сколько возможно уму человеческому восторжену быть, и не просвещал Божественными осияниями» (св. Максим Исповедник).

    Итак, под познанием Истины христианские мудрецы разумели не теоретическое познавание, добываемое и усвояемое силами формального мышления, а некоторое особое проникновение, вхождение в потустороннюю область вечной Истины, выражающееся в подаваемом свыше «благодатном ощущении» ее, в осиянии и озарении души {30} чрез «прикосновение» к ней Само-Истины. Здесь не чувственный опыт науки, не интеллектуальное умозрение философии, а мистическое восприятие и конкретное созерцание мира потустороннего.

    Следующее место из преп. Симеона Нового Богослова лучше всего покажет нам, какое значение имели догматы для духоносных отцов наших, и какой смысл получали они на почве благодатного ведения.

    «Надлежит нам, — говорит преподобный, — со всем усердием, тщанием и вниманием, со всею бдительностью и многими молитвами блюстись, чтобы не напасть на какого-либо прелестника, или обманщика, или лжеапостола, или лжехриста, но обрести руководителя истинного и боголюбивого, который имел бы внутрь себя Христа и точно знал учение, правила и постановления св. апостолов и догматы св. отцов, или лучше сказать, который бы знал волю и тайны Самого Владыки и Учителя апостолов — Христа. Такого учителя надлежит нам взыскать и обрести, который сначала слышал бы все это в слове и научился тому со слов, а потом научен был бы всему таинственно {31} воистине Самим Утешителем Духом чрез деяние и опыт; так, чтобы и он сподобился услышать от Самого Христа Господа, научившего апостолов: «Вам дано есть разумети тайны Царствия Небесного» (Мф. 13, 11).

    Определение догмата

    Это место из творений св. Симеона и параллельные места из свв. Григория Синаита, Исаака Сирина и др. дают нам возможность дать такое определение догмату:

    «Догматы суть санкционированные Церковью и указующие верующим путь спасения формулы (знаки, словесные выражения) тайн Царствия Божия, чрез деяние и опыт открывающихся христианину в благодатном ощущении и в конкретно-духовном созерцании».

    {32}

    Неразрывность трех элементов в христианстве

    Мы закончили извлечения из творений святых таинников Божиих. Их сделано достаточно, чтобы видеть, какой полнотой, жизненностью, глубиной и высотой отличаются воззрения благодатных рабов Христовых сравнительно с худосочными богословскими дисциплинами наших дней.

    Многоветвистый, твердый ствол догматики зеленел у них пышной листвой доброделания и отягчался благодатными плодами Святого Духа.

    Немые музыкальные знаки (догматические формулы) твердой и искусной рукой переводились в райскую песнь.

    {33}

    Какой же вывод для нашего собственно времени можно и должно сделать из мудрых наставлений великих учителей Богопознания? Необходимо, поняв в указанном святоотечественном смысле сущность религиозного познания, связать богословие (Богопознание) с религиозно-нравственным подвигом, поставив его, таким образом, на почву внутреннего опыта. К сожалению, современные наши школьные богословы в огромном большинстве своем не могут взять на себя этой обязанности; ибо, будучи зачастую переводчиками и исследователями святых отцов, они в то же время чужды их духа и разумения, нередко прямо враждебны им по внутреннему настроению, по характеру и направлению своего мышления. Возможность восстановления истинного пути богословия (Богопознания) стоит, понятно, в зависимости от существования в нашем церковном обществе того или иного количества лиц действительно духовных, не по ученым степеням и не по внешним ризам, а по лествице духовного подвига и по внутреннему одеянию души, — лиц, которые восприяли Христову истину внутрь себя, как {34} некое таинственное (но реальнейшее) ощущение того мира, познать который жаждет живая душа человеческая.

    Вот что нужно для водворения у нас подлинного духовного просвещения, так не совпадающего с «богословским образованием». И прежде всего нам необходимо в своем сознании передвинуть центр тяжести из сферы интеллектуализма, или, по прекрасному выражению Исаака Сирина, из сферы «голого ведения» в подлинную область религиозного познания, или еще, по слову того же отца, «ведения духовного». Мы должны утвердить положение, что только на почве возрожденной во Христе Иисусе души может произрасти ведение «тайн царствия», которые проповедовал Господь Иисус. Мы должны посмотреть прямо в глаза той бездне ученого суемудрия, которая, втягивая в себя души, добре не обученные и не управленные, скрывает от них сияющее вверху духовное небо, живыми причастниками коего они, может быть, стали бы, если бы не были убеждены, что владеют уже истиной, прошедши многообразные курсы богословия.

    {35}

    Итак, три элемента существенны в христианстве — догматический, этический и мистический; где выпадает один из них, там неизбежно замечается не только неполнота, но и искажение Христовой Истины, там невозможно и правильное духовное развитие. Особенно ярко сказывается это в тех случаях, когда явно и решительно отрицается один (а тем более два) из указанных выше трех элементов. За доказательствами обратимся к современной и близкой нам действительности.

    {36}

    Примеры искажения христианства отрицанием или пренебрежением какого-либо из этих элементов

    Раз Толстой говорит, что он отрицает догматы Церкви, мы смело можем заключить, что и мораль его ложна; она такова и есть — механическая смесь буддизма, стоицизма и других «измов» с урезанной и искаженной нравственностью Евангелия, благодатный дух которого заменен иудейским законничеством; естественно поэтому, что Толстой не понимает и потому отрицает столь существенную сторону христианской этики, как, например, любовь к личным врагам [4]. Это естественно при автономной, самодовлеющей нравственности, не ведущей человека чрез {37} Христа Сына Божия к живому Богообщению, к Источнику сверхъестественных благодатных сил.

    Раз хлыст в своем мистическом созерцании видит в своей сестре «Богородицу», а в брате — «Христа», мы решительно заключаем от этой неправды догматической к неправде самых мистических переживаний хлыста (как не совпадающих с объективной истиной догмата), равно как и о моральных его заблуждениях.

    Стоит нам услышать от представителей русского декадентства, что мораль не имеет значения в христианстве, что последнее аморально, чтобы заключить: 1) о лжи их догматических утверждений и 2) об искажении ими мистического момента. Подтверждением первого пункта служат, например, рассуждения Мережковского об Иисусе Христе Сыне Божием, «своевольно утвердившем свое Божество»; подтверждением второго — рассказ «Месса» г-жи Гиппиус, где отождествлены религиозное и грубо-половое чувства.

    Стоит услышать от православного богослова, что правым исповеданием и мораль{38}ною жизнью исчерпывается существо Христова пути, — и мы вправе будем усомниться в жизненности его догматических верований и целесообразности его нравственной деятельности.

    {39}

    Пренебрежение мистикою в школьном богословии

    Остановимся несколько подробнее на этом последнем примере. Он касается очень больного вопроса нашей духовной жизни.

    Конечно, Православная Церковь и всякий живой ее член всегда признавали необходимость мистического элемента, точнее — они жили и живут общением с Богом. Для всех истинных христиан во все времена, вплоть до настоящего, была жива и ощутительна истина: «Святым Духом всяка душа живится»… Но, к сожалению, эти духовные переживания не получили выражения в научном богословии — в системах и трактатах догматических и {40} этических. Правда, мистический элемент здесь не отрицается, но он или отступает на задний план, рассматривается как второ- или третьестепенный, или даже совсем опускается, замалчивается, на первый же план выдвигаются элементы догматический или нравственный.

    Этот недочет ясен не только живым членам Церкви, но и всякому стороннему, но внимательному наблюдателю; ясен он и для современных противников Православной Церкви, которые упрекают ее в «интеллектуализме», сухом, безжизненном, бездушном догматизме и рационализме.

    {41}

    Обличение школьного интеллектуализма Гарнаком

    Известный немецкий ученый Гарнак указывает отличительную черту первоначальной христианской общины в «переживании религии». По его словам, каждый отдельный член общины («даже рабы и служанки») переживал Бога, т. е. чувствовал себя в непосредственной личной близости и единении с Богом. Гарнак усматривает опасность для истинного христианства (которого он, правда, не понимает во всей его глубине, но это не мешает ему в данном случае быть тонким и правдивым наблюдателем) в возникновении догматической христологии, независимо от внутренней христианской жизни, содержимой верующими и обязательной к содержанию. {42} «Против этой опасности уже должен был бороться, — по мнению Гарнака, — сам апостол Павел; и на последующие времена одною из постоянных тем для всех серьезных проповедников явилось предостережение о том, чтобы верующие не полагались на «искупление» как на прощение грехов и оправдание, если отсутствует отвращение к греху и последование Христу…» «Конечно, — продолжает Гарнак,—христианство есть религия искупления; но это — нежное понятие, и оно никогда не должно быть удаляемо от сферы личного переживания и внутреннего преобразования». Между тем вера в то, что искупление уже есть совершившийся факт, приводила к тому, что внутреннее переживание сменялось лишь содержанием правого учения о Иисусе Христе и Его деле… Живая вера превратилась, видимо, в подлежащее верованию исповедание, преданность Христу — в христологию, горячая надежда на «царство» — в учение о бессмертии, пророчество—в ученый экзегезис и богословскую науку»…

    «… В Церкви получился навык к «интеллектуализму», т. е. к такому взгляду, что истинная религия состоит прежде всего в {43} «учении»… Вследствие ослабления личного живого переживания религии этика делалась все более несвободной, законодательной и ригористичной».

    Гарнак считает «интеллектуализм» особенностью Православной Церкви. Мы не думаем, чтобы это мнение немецкого богослова было справедливо. Существу православия эта черта совершенно чужда, но она, безусловно, характерна для богословской школьно-ученой мысли.

    Мысли о том же у еп. Феофана

    «Научность всякая есть холодило, — читаем мы у еп. Феофана Затворника. — Не исключается из сего даже и богословская наука, хотя она, холодя образом трактования предмета, самым предметом может иной раз и невзначай падать на сердце». «Научность — душевного свойства, а молитва—духовного. Потому они и не в ладах», — заключает преосвященный в полном согласии с положением всех Отцов и, между прочим, Исаака Сирина, который утверждает, что душевное ведение никогда не приводит к духовному, а, напротив, служит препятствием к стяжанию последнего.

    {44}

    Критика школьного богословия светскими русскими писателями

    Указанным недостатком школьного богословия отчасти объясняются упреки и нападки на него, между прочим, и некоторых наших декадентствующих писателей. По крайней мере, многое из того, что говорилось ими по адресу нашей богословско-академической науки, оправдывается отмеченным нами, ей присущим изъяном.

    Теперь, когда устами Спасителя, апостолов и отцов утвердили мы истинное соотношение трех элементов христианства — догматического, этического и мистического — и указали пробел в школьном богословии, затенившем мистический элемент (чем {45} нарушается должное соотношение и двух остальных), небезынтересно и небесполезно (и уж во всяком случае, безопасно) обозреть набеги волонтеров декадентствующего богословия на кажущийся неприступным стан регулярных академических сил.

    Цитируя их, я не буду оговаривать неверности и неточности, которые встречаются у них. Я хочу только обратить внимание на то, как и у этих писателей красной нитью проходят указания на тот же недостаток богословия, который отмечен Гарнаком, а еще раньше — Симеоном Новым Богословом, Исааком Сириным и другими отцами Церкви; и совершенно напрасно вменяется последним в вину то, в чем ответственны богословы совсем иной школы. В интеллектуализме, догматизме и рационализме их упрекать нельзя. Чтобы убедиться в этом, стоит припомнить приведенные нами их суждения об истинном познании: оно по существу мистично. Удары критиков попадают в ахиллесову пяту богословия школьного, а не святоотеческого.

    «Есть догматизм, — читаем мы у одного из них, — как такое устроение ума, связан{46}ное с надеждами сердца, из которого произрастают догматы, как из вдохновения произрастает поэзия». Вот об этом-то вдохновении Церкви от IV и приблизительно до VII века, когда было построено догматическое христианство, я и хочу здесь говорить.

    «В 33 года жизни Спасителя воздушные облачные сферы как бы свились над землею, и небо и земля коснулись друг друга осязательно, непосредственно. Но не удовольствовался человек этим. Ему захотелось «одежд». Он вознамерился стать несравненно красивее евангельских лилий, рыбаков Петра и Андрея, Нафанаила и Иоанна; и вот, как Адам, не послушавший Господа, начал шить себе одежды — так, не послушавшись предостережения о лилиях и птицах, христиане между IV и VII веками начали шить полотнища догматов… Растительное христианство начало превращаться в каменное, по-видимому, более твердое, но не живое... Возьмите «учение о Троице». В Евангелии это чудные речи Спасителя об Отце Небесном и речи Самого Отца Небесного. И в виде голубя Дух Святый сходил на крестящегося Спасителя. Все — картина. {47} Все — умиление. И вот умиленные земные травки склоняются перед Небесной Лилией, в простоте грядущей на ослице: «Осанна Сыну Давидову! благословен Грядый во имя Господне!». Я говорю — небо и земля касались осязательно…

    «Из всего этого человеческого умиления, и слез, и картин, из неясного и бесконечного богатства евангельских слов выстрогали логическим рубанком доску: «Бог есть Дух, поклоняемый во Св. Троице».

    «Да позвольте, для чего мне это знать «как догмат», когда я это читаю в Евангелии; но там я это читаю в богатстве таких подробностей, в таких тенях и полутенях, в звуках такой нежности Сына к Отцу, такой живой органической между ними связи, от которой в доскообразном «догмате» ничего не сохранилось. Ведь это все равно, что вместо Пушкина читать какое-то рассуждение Скабичевского о Пушкине: одно и то же, но только хуже, в нищенском безобразии…

    «В догматизировании, в применении логического начала к нежному и неизъяснимому евангельскому изложению привзошло смертное начало, «неодушевленная гли{48}на» — к юному телу первозданного христианства. Христианство перестало быть умилительно «с догматом», и на него перестали умиляться. Просто — его перестали любить. Вот великий факт, против которого «догматисты» зажгли на западе костры, у нас — срубы, не понимая, что дело не в ереси и не в еретиках, а в том, что самими догматистами введен был в христианство главный и первоначальный яд: срыв момента умиления и замена его моментом мнимой убедительности, доказательности... Вместо умиления к Писанию стали его исследовать, расчленять, анатомировать, расстригать на строчки («тексты») — и изъяли весь его аромат.

    «Хула на Духа Святого не простится ни в жизни сей, ни в будущей. Вот, проступком против Него и является догматизм как метод… Отсутствие надежды на Бога, да и не ее одной — «веры, надежды и любви» — вот что сказалось в догматизме христианском. Теперь эти три добродетели только присловие в разговорах. Как и «догмат о Троице» — это какой-то арифметический треугольник, из которого не мерцает ни которое, в сущности, лицо»…

    {49}

    Ту же мысль находим мы у другого критика нашего школьного богословия.

    «Как у хранителя музея египетских древностей к религии древних фараонов, — читаем мы у него, — так и у современных богословов, самых добросовестных, может не быть никакого религиозного отношения к самой сущности учения Христова, но может быть поразительный душевный позитивизм».

    «Вообще, нам, профанам, всего поразительнее отсутствие удивления, умиления в богословах, отсутствие всякого художественного волнения. Мы, невежды, даже тексты перевираем, ив этом девственном незнании, в этой богословской нетронутости — вся наша сила. Мы еще простодушны, мы еще удивляемся, умиляемся, у нас еще дух захватывает от некоторых текстов, с которыми гг. богословы обращаются, как безграмотный сторож библиотеки с драгоценными палимпсестами Гомера… Богословы слишком привыкли к христианству. Оно для них серо, как будни. И самое яркое в христианстве, что нас жжет, как огонь, в руках богословов гаснет, становится холодным или, хуже того, чуть-чуть тепленьким пеплом».

    {50}

    «Положение христианства, — по мнению раньше цитированного писателя, — не только не умиротворено, но оно полно решительного отчаяния, уже не от нападок на него, но от равнодушия к нему: потому что внутри его собственных стен сидит несколько Акакиев Акакиевичей, несколько Собакевичей, которые спорят о каких-то мертвых душах и что-то между собою делят».

    Нетрудно видеть, что как у Гарнака, так и у наших, русских писателей основанием для их критики школьного богословия является пренебрежение со стороны последнего мистическим моментом. Правда, писатели эти разумеют под последним вовсе не то, что разумели святые Симеоны, Исааки, Григории и другие таинники Христовы. Глубина этико-религиозных, таинственных переживаний, которыми характеризуется истинно христианский путь, подменена у них сравнительно поверхностными, художественными волнениями с религиозной окраской. Их мистицизм несоизмерим качественно с тем существенным проникновением в потусторонний мир, о котором мы {51} знаем из Нового Завета и отцов Церкви. «В первохристианских общинах просвещение и восторг новой жизни, чудо полного обновления переживалось с какою-то даже страшною силой, объективностью своею оно поражало самих христиан не меньше, чем окружающих язычников». Ничего подобного мы не найдем, конечно, у современных декадентствующих мистиков вследствие аморальности их воззрений.

    Причина — подмена живой веры рассудочным богословствованием.

    Чем же объяснить этот подмен живой веры и духовного ведения безжизненным догматизмом? Почему внутреннее, опытное познание сменяется отвлеченными, рассудочными построениями?

    «Три суть на земли: вера, надежда, любы», — говорит ап. Павел, понимая веру в данном случае не как «здравое исповедание», но как оную мысленную силу, «воссиявающую в душе от света благодати», «священнодействующую между Богом и святыми неизреченныя таинства», свидетельством совести возбуждающую великое упование на Бога (св. Исаак Сирин).

    {52}

    В своем существе она такова и есть — исключительно внутренне-духовное, опытное познание, познание, передаваемое другим не в логических формулах, а в образах, аналогичных естественным внутренним опытам и состояниям человека (см., например, св. Макария Египетского). Но человеку (а не вере) свойственно формулировать свои опыты, укрепляя в сознании и чувстве логическим процессом то, что изменчиво в нем (т. е. в человеке) по силе и ясности в акте непосредственного религиозного созерцания; отсюда — логическая сторона религии.

    Это-то соотношение составных частей религиозного мироотношения и служит первым источником уклонения от правильного пути к Истине.

    Основные свойства религиозного мироотношения, указанные ап. Павлом, трудны и с трудом достаются (ибо «житием познаются тайны»); логическая же сторона легче, и вот вера заменяется правоверием, т. е. правильным мнением, и то, что в религиозном синтезе должно занимать последнее место, естественно (т. е. в согласии с поврежденным {53} естеством человека, которое ищет того, что легче) становится на первое место.

    Представление о правильном движении к Истине (

    «не ощутят ли Бога?»

    Деян. 17, 27) подменяется представлением о правильном мнении об Истине (православия — правоверием) .


    Так как процесс искания Истины (цель коего — ощущение) не логический, а опытно-критический, то переоценка логического (рационального) элемента убивает процесс искания; на этой переоценке и основан факт вырождения живых религиозных верований: опыт учителя подменяется изучением его воззрений.

    Припомним определение догмата, данное нами на основании учения святых подвижников:

    «Догматы суть санкционированные Церковью и указующие верующим путь спасения словесные формулы (выражения) тайн Царствия Божия, чрез деяние и опыт открывающихся христианину в благодатном ощущении и в конкретно-духовном созерцании».

    Поэтому живой процесс духовного развития характеризуется соответствием опыта {54} с формулой. Так, например, человек, исповедующий догмат Искупления, должен если не созерцать великих глубин сей Тайны, то, по крайней мере, ощущать на себе, в глубине души своей, спасительное действие ее. Если же человек начинает настаивать на признании для себя формулы, ему еще чуждой, и переносит центр тяжести с сущности на знак, ее выражающий, он впадает в двойной грех: 1) в самообольщение и 2) в застой.

    Первый грех вытекает неизбежно из того, что рационально (мечтательно) принятые догмы дают иллюзию действительного обладания обозначаемых ими предметов, и тем самым не может не порождаться самопереоценка: ибо органический рост усвоения той или другой религиозной формулы рождает в человеке новый порядок ощущений с новыми требованиями к себе и к миру, чего не бывает при воображаемо-усвояемой формуле, т. е. при интеллектуальном восприятии.

    Во второй грех человек впадает опять потому, что иллюзия обладания истиной не дает тех импульсов к ее исканию, какие являются при сознании ее отдаленности. В {55} этом случае человек, формулирующий своими словами действительно (т. е. в опыте) им постигнутое, ближе к Богу (Истине — в смысле ее достижения), чем тот, кто по ошибке принимает чуждую формулировку за свою (хотя бы объективно она была и правильнее). Никео-Цареградский Символ исповедуют премногие-многие, но для многих ли он является выражением их подлинной веры? Ведь вера есть ощущение («обличение») невидимого и потому уверенность в нем, как бы в видимом. Уверенность же (не по ощущению) в невидимом не дает еще его «обличения», ибо эта уверенность может истекать из других основ, например, традиции, привычки и т. п. В лучшем случае можно быть уверенным по слову другого («вера от слышания»), но чтобы верить действительно по слову другого, надо усвоить в той или другой мере и порядок ощущений другого (переход «веры от слышания» в «веру опыта», обличающую невидимое). Этот переход совершается чрез «боголюбивое деяние». А так как последнее несравненно труднее, чем умственная игра отвлеченными началами, то вселенская {56} формула христианской веры большею частью остается грандиозным древом, но лишенным листвы, в которой укрывались бы птицы, и плодов, которыми бы они питались.

    {57}

    Книга 2 Спасение и Вера по православному учению [5]

    {59}

    Предисловие к изданию 1913 г.

    «оставившие Его, источник воды живой»

    и припадающие запекшимися устами к

    «водоемам разбитым, которые не могут держать воды»

    (Иер. 2, 13). Ибо едина вера, едино крещение и едина святая, соборная и апостольская Церковь,

    «не имеющая пятна или порока»

    , сей

    «столп и утверждение Истины»

    I. Общее понятие о спасении

    Спасение, говоря общепринятым языком, есть избавление человека от греха, проклятия и смерти. Это определение одинаково может принять и православный, и последователь правового мировоззрения [6]. Но весь вопрос в том, что каждый из них считает в спасении наиболее важным и существенным.

    Себялюбец на первом месте поставит, конечно, последствия греха для благополучия человека, т. е. страдания и смерть. Проклятие, отчуждение от Бога тоже представляется ему пагубным, опять-таки потому, что приводит к страданию. Понятно, что спасение он объяснит себе, как избавление от стра{62}дания, причиненного грехом. Далее, так как сущность греха и его нежелательность самого в себе ускользают от сознания себялюбца, то естественно, что и самый способ избавления представляется ему неправильно, односторонне. Не понимая, почему грех ведет к смерти и пр., себялюбец объясняет это себе только внешне — тем, что Бог прогневан и потому наказывает. Поэтому и спасение он понимает только как перемену гнева Божия на милость, представляет себе в виде действия, совершающегося только в Божественном сознании и не касающегося души человека. А раз спасение или, говоря точнее, оправдание есть вышеестественное дело Божественного сознания, то и следствие оправдания — освящение вполне последовательно приписать тому же Божественному решению.

    Конечно, человеческое сознание должно было бы восстать против такого извращения душевной жизни: ведь душа не какое-нибудь вещество, чтобы в ней было возможно такое помимовольное превращение. Но ум нередко не предписывает, а покорно следует чувству и воле — так и здесь. Так как все {63} внимание греховного человека устремлено к тому, чтобы не страдать, чтобы получить безбедную жизнь в самоуслаждении, то он и не думает много о том, каким путем достигается эта возможность вечно благодушествовать. Мало того, помимовольное превращение его души ему было бы еще желательнее. Добра он не любит, труда над собой ради святости он не понимает и боится, жертвовать любезным ему грехом ему тяжело и неприятно. Чего лучше, если без всяких усилий с его стороны, без неприятного напряжения и борьбы с собой его вдруг сделают любящим добро и исполняющим волю Божию и за то блаженствующим? Это и есть то самое, чего нужно его себялюбивой и саможалеющей природе.

    Между тем для православного сознания грех сам по себе, помимо всяких своих гибельных последствий, составляет величайшее зло, и даже он один и является «злом в собственном смысле», как говорит св. Василий Великий, «злом действительным». Все же, что считается злом только «по болезненности ощущения», с точки зрения саможаления — все это для православного {64} «зло только мнимое, имеющее силу добра». Смерть сама по себе не страшна для православного, он боится «смерти, скрывающейся внутри, в сердце», боится «смерти внутренней», потому что только она и есть для него «истинная смерть». Освободить истинного последователя Христова от всех последствий греха, но не освободить от самого греха значит не только не спасти его, но и подвергнуть самой горькой и страшной участи, какую только он может себе вообразить: вечно жить и вечно грешить — это для него хуже геенны. «Если бы, — говорит Климент Александрийский, — мы могли представить, что кто-нибудь предложил гностику (истинному), желает ли он выбрать познание Бога и вечную жизнь, и если бы эти две вещи, которые совершенно тождественны, были разделены, то гностик без малейшего колебания избрал бы познание Бога, признавая, что обладание верой, которая от любви восходит к познанию, желательно само по себе». Истинный христианин предпочел бы быть святым — и страдать, чем вечно блаженствовать — и грешить. Отсюда очевидно, что и в понятии спасения право{65}славный на первое место поставит освобождение от греха самого в себе [Скорее грех и страдание для истинного христианина понятия тождественные, ведь под страданием понимает он…], избавление же от мук и страданий примет в качестве простого следствия, которое, в сущности, ничего не прибавляет к получаемому благу, так оно незначительно сравнительно с благом в собственном смысле. Спасение для православного прежде всего и главным образом есть избавление от греха. Так действительно учат о нем Св. Писание и отцы Церкви.

    Учение о спасении Ветхого Завета

    Ветхий Завет был, конечно, временем сени [Тени (прим. ред.)] и гаданий: светлую пору избавления ветхозаветный человек представлял себе более под видом восстановления царства еврейского в обетованной земле. Однако лучшие люди не забывали, что речь идет прежде всего о царстве Божием, что Господь восстановлял это царство ради Себя Самого (Ис. 48, 11), а не ради благодушия собственно {66} израильтян. Поэтому, описывая будущего Спасителя и будущее царство, пророки не забывали указать, где это нужно было, что Спаситель приведет Свой народ не к чему иному, как к святости, что радость будущего будет сосредоточиваться в возможности быть всегда с Богом, угождать пред лицом Его и приносить Ему жертвы благоприятные.

    «Вывел

    (Господь)

    народ Свой в радости, избранных Своих в веселии. И дал им земли народов, и они наследовали труд иноплеменных (но все это затем), чтобы соблюдали уставы Его и хранили законы Его»

    (Пс. 104, 43–45), чтобы утвердить среди них царство добра. Поэтому, прося Господа «ублажить благоволением Сиона и создать стены Иерусалимские», пророк немедленно же, как особенно заметную черту будущего благополучия, указывает в том, что

    «тогда благоволиши жертву правды, возношения и всесожегаемая, тогда возложат на алтарь Твой тельцы»

    (50, 20–21), т. е. будущее царство должно быть царством благочестия, союза с Богом, который (союз) так часто нарушали грехолюбивые израильтяне. Союз с Богом как конец {67} спасения состоит не только в том, что человек здесь находит вечный покой своей душе, ничем не нарушаемое чувство безопасности, но и в том, что Господь «наставит его на стезю правды», что соблюдает его не только от зла внешнего, но и нравственного (Пс. 22, 3).


    Св. пророк Исаия изображает светлый день Иерусалима и воцарение отрасли Иессеевой как царство мира.

    «Тогда

    , — говорит пророк, —

    волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и волк будут вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись с медведицею, и детеныши их будут лежать вместе, и лев, как вол, будет есть солому. И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи. Не будут делать зла и вреда на святой горе Моей, ибо земля будет наполнена ведением Господа, как воды наполняют море»

    (Ис. 11, 6–9). Вот существенная черта царства отрасли Иессеевой — знание Бога и святость.

    «Не будет уже солнце служить тебе светом дневным, и сияние луны — светить

    {68}

    тебе; но Господь будет тебе вечным светом, и Бог твой славою твоею». Народ Божий не будет тогда думать о себе, о своем благополучии, Господь будет его светом, единственным содержанием его жизни, самой высшей утехой. Необходимым же признаком этого блаженства в союзе с Богом будет то, что народ весь будет праведный»

    (Ис. 60, 1, 16, 19–21. Ср. 29, 22–24; 33, 5–6).

    «Тогда оставшиеся на Сионе и уцелевшие в Иерусалиме будут именоваться святыми, все вписанные в книгу для жития в Иерусалиме, когда Господь омоет скверну дочерей Сиона и очистит кровь Иерусалима из среды его духом суда и духом огня»

    (Ис. 4, 3–4). Вот какими свойствами будет отличаться царство Господне, и вот в чем последняя цель восстановления Сиона.


    Провидел пришествие праведной отрасли Давида и св. пророк Иеремия и изобразил это пришествие в тех же чертах.

    «Вот имя Его, которым будут называть Его: «Господь оправдание наше»

    (Иер. 33, 4, 5, 6). Поэтому и все царство будет царством святости и правды.

    «Так говорит Господь Саваоф Бог Израилев: впредь, когда Я возвращу плен их

    {69} (когда спасу их),

    будут говорить на земле Иуды и в городах его сие слово: да благословит тебя Господь, жилище правды, гора святая»

    (Иер. 31, 23. Ср. 3, 1–19; 24, 6–7).


    То же провидел и св. пророк Иезекииль. Вечное царство, которое откроет Господь в Сионе, будет утверждаться на самом тесном, внутреннем общении народа с Богом, а это само собою уже предполагает праведную жизнь.

    «И не будут уже осквернять себя идолами своими, и мерзостями своими, и всякими пороками своими, и освобожу их из всех мест жительства их, где они грешили, и очищу их»…

    Это прекращение греха и соединит Израиль в единый нераздельный народ и сделает вечным его общение с Богом.

    «И будут Моим народом, и Я буду их Богом. А раб Мой Давид будет Царем над ними и Пастырем всех их, и они будут ходить в заповедях Моих и уставы Мои будут соблюдать и выполнять их. И будут жить на земле, которую Я дал рабу Моему Иакову, на которой жили отцы их; там будут жить они, и дети их, и дети детей их во веки; и раб Мой Давид будет князем у них вечно. И заключу с ними завет мира, завет вечный

    {70}

    будет с ними. И устрою их, и размножу их, и поставлю среди них святилище Мое навеки. И будет у них жилище Мое, и буду их Богом, а они будут Моим народом»

    (37, 23–27. Ср. 11, 17–20:36, 24–28).


    Пророки рисуют в самых сильных чертах будущее торжество Израиля над народами, описывают восстановление Иерусалима и царства Израильского, описывают будущее богатство, благополучие и пр. Однако эти черты не поглощают всего их внимания; мало того, эти черты больше говорят о начале царства, а не о его существе. Но лишь только пророки переходят к описанию того, как и чем будет наслаждаться Израиль в будущем царстве, сразу же в их речах выступает в качестве главной, основной черты этого царства его святость, Богоугодность, свобода от всякого греха. Мессия чрез то самое, что Он освободит народ из плена, даст ему возможность жить свято и в общении с Богом. Тяжело, конечно, было чужеземное рабство, тяжела вся вообще бедственность жизни, но главный гнет, давивший нравственное сознание истинного Израиля, был {71} все-таки грех. Потому и избавление от него было главным содержанием понятия о спасении.

    Эта основная мысль пророчества замечательно ясно выражается на рубеже двух Заветов отцом Иоанна Крестителя, священником Захариею. «Благословен Господь Бог Израилев, что посетил народ Свой, и сотворил избавление ему; и воздвиг рог спасения нам в дому Давида, отрока Своего, как возвестил устами бывших от века святых пророков Своих, что спасет нас от врагов наших и от руки всех ненавидящих нас, сотворит милость с отцами нашими, и помянет святой завет Свой, клятву, которою клялся Он Аврааму, отцу нашему, дать нам небоязненно, по избавлении от руки врагов наших, служить Ему к святости и правде пред Ним, во все дни жизни нашей». Поэтому и призвание новорожденного Предтечи будет

    «дать уразуметь народу Божию спасение»

    именно

    «в прощении грехов»

    ; целью же

    «посещения Востока свыше»

    будет

    «просветить сидящих во тьме и сени смертной, направить ноги наши на путь мира»

    (Лк. 1, 68–75, 77–79).


    {72}

    Учение о спасении Нового Завета

    Приходит наконец время родиться Самому Востоку свыше. Ангел является во сне Иосифу и повелевает ему назвать рождающегося Младенца Иисусом.

    «Ибо

    , — говорит ангел, —

    Он спасет людей Своих от грехов их»

    (Мф. 1, 21). В этом спасении от грехов полагал Свое призвание и Сам Господь Иисус Христос.

    «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я упокою вас»

    . В чине пострижения прибавляется: «обремененные грехами», и эта прибавка вполне оправдывается дальнейшим ходом речи. В чем состоит предлагаемое Христом упокоение?

    «Возьмите иго Мое на себя, и научитесь от Меня: ибо Я кроток и смирен сердцем: и найдете покой душам вашим»

    (Мф. 11, 28–29). Покой, спасение — в перемене нравов. Верный Своему призванию «взыскать и спасти погибшее», Сын Человеческий приходит в дом Закхея и говорит:

    «ныне пришло спасение дому сему, потому что и он

    (Закхей)

    сын Авраама»

    . Слова же! эти сказаны были в ответ на восклицание| Закхея:

    «Господи, половину имения моего отдам нищим и, если кого обидел, воздам

    {73}

    вчетверо»

    (Лк. 19, 10, 9, 8). Мытарь, сребролюбец по самому своему положению вдруг разрешается от уз своей страсти. Господь и называет это спасением.


    Св. апостол Петр убеждает своих читателей благодушно переносить все скорби здешней жизни, чтобы

    «достигнуть, наконец, верою спасения душ»

    .

    «По примеру призвавшего вас Святого, и сами будьте святы во всех поступках… зная, что не тленным серебром или золотом искуплены вы от суетной жизни, преданной от отцов, но драгоценною Кровию Христа, как непорочного и чистого агнца»

    (1 Пет. 1, 9, 15, 18–19).


    Св. апостол Павел так описывает спасение, совершенное Иисусом Христом: явившаяся благодать Божия потому и

    «спасительна всем человекам»

    , что

    «научает нас, чтобы мы, отвергнув нечестие и мирские похоти, целомудренно, праведно и благо-честно жили в нынешнем веке»

    . В этом и цель, и смысл дела, совершенного для нас Иисусом Христом, так как

    «Он дал Себя за нас

    (для того именно),

    чтобы избавить нас от всякого беззакония и очистить Себе народ особенный, ревностный к добрым делам»

    {74} (Тит. 2, 11–12, 14), чтобы

    «избавить нас от настоящего лукавого века»

    (Гал. 1, 4). Спасение состоит в том, что Бог

    «избавил нас от власти тьмы»

    ; а тьма эта была наше отчуждение от Бога и греховная жизнь. «По расположению к злым делам», мы были враждебно настроены против Бога и «отчуждены» этим от Него (себялюбцу всякий, кто полагает предел его хотению, представляется врагом).

    «Ныне Бог примирил нас… чтобы представить нас святыми, и непорочными, и неповинными пред Собою»

    . Но все это, конечно, под тем непременным условием, если мы пребываем в своем призвании:

    «Если только пребываете тверды и непоколебимы в вере и не отпадаете от надежды благовествования, которое вы слышали»

    (Кол. 1, 13, 21–23), иначе вражда наша против Бога опять воскреснет.


    Главное в вопросе о спасении полагается священными писателями в грехе самом в себе, даже независимо от его последствий. Страдание не есть зло для человека [См. митр. Сергий (Страгородский). Православное учение о Спасении, стр. 156, Казань, 1998. «Если жизненная цель человека не самоуслаждение, неличное счастье, а святость ради Святого Господа, тогда, конечно, и злом в собственном смысле, для него будет не отсутствие личного счастья (понимаемого как удовлетворение похотей сердца и плоти — прим. ред.), не страдание (вызванное неудовлетворенными желаниями — прим. ред.), а отсутствие святости, греховная враждебность по отношению к Богу и Его святому Царству» (Прим. ред.)], злом {75} является грех; от него жаждали избавиться люди Ветхого Завета; свободу от него проповедал Христос с апостолами Своими в Новом Завете.

    Учение свв. отцов

    Отцы Церкви также понимали спасение, как спасение прежде всего от грехов. «Христос наш, — говорит св. Иустин Мученик, — искупил нас, погруженных в тягчайшие грехи, соделанные нами, чрез Свое распятие на дереве и чрез освящение нас водою и сделал нас домом молитвы и поклонения». «Мы, — говорит св. Иустин, — еще будучи преданы блудодеянию и всякому вообще гнусному делу, совлекли в себе благодатию, дарованною нашим Иисусом по воле Отца Его, все нечистое и злое, во что мы были облечены. На нас восстает диавол, всегда действующий против нас и желающий всех привлечь к себе; но Ангел Божий, т. е. сила Божия, ниспосланная нам чрез Иисуса {76} Христа, запрещает ему, и он удаляется от нас. И мы как будто выхвачены из огня, потому что избавлены и от прежних грехов, и от мучения и пламени, которые готовит нам диавол и все слуги его и от которых опять избавляет нас Иисус Сын Божий». Таким образом, св. Иустин не позабывает и последствий греха, но избавление от них представляется ему последствием спасения, а не его существом и главной целью («опять избавляет»). Сущность же спасения в том, что Господь Иисус Христос даровал нам силу, которою побеждаем прилоги нападающего на нас диавола и пребываем свободными от своих прежних страстей.

    «Я, — говорит преп. Ефрем Сирин, — спасся от множества долгов, от легиона грехов, от тяжких уз неправды и от сетей греха. Спасся от лукавых дел, от тайных беззаконий, от скверны растления, от мерзости заблуждений. Восстал я из этой тины, изник из этого рва, вышел из этой тьмы; уврачуй же, Господи, по неложному обетованию Твоему, все немощи, какие видишь во мне». В этих словах преп. Ефрем не только выражает сущность спасения со стороны его {77} содержания, но дает понять и самую форму его, способ, каким оно совершается: оно не есть какое-нибудь внешне-судебное или магическое действие, а развитие, постепенно совершающееся в человеке действием благодати Божией, так что могут быть степени искупления. «Совершенный христианин, — выражает эту же мысль св. отец, — всякую добродетель и все превосходящие природу нашу совершенные плоды духа… производит с услаждением и духовным удовольствием, как естественные и обыкновенные, уже без утомления и легко, не борясь более с греховными страстями, как совершенно искупленный Господом».

    Ту же мысль можно найти в очень ясной форме у св. Афанасия Александрийского. «Поелику, — говорит он, — естество человеческое, претерпев изменение, оставило правду и возлюбило беззаконие, то Единородный соделался человеком, чтобы, в Себе Самом исправив сие, внушить естеству человеческому любить правду и ненавидеть беззаконие».

    Христос «именуется, по словам св. Григория Богослова, «искуплением» (1 Кор. 1, 30), {78} как освобождающий нас, содержимых под грехом, как давший Себя за нас в искупление, в очистительную жертву за вселенную».

    Сущность спасения

    Итак, с православной точки зрения, сущность, смысл и последняя цель спасения человека состоит в избавлении его от греха и в даровании ему вечной святой жизни в общении с Богом. О последствиях греха, о смерти, страдании и прочем православный отнюдь не забывает, отнюдь не является неблагодарным за избавление от них Богу, но это избавление не является для него главной радостию, как оно является в жизнепонимании правовом. Подобно апостолу Павлу православный сокрушается не столько о том, что ему грозит наказание за грех, от которого (греха) он не может никак освободиться, сколько о том, что ему не «избавиться от сего тела смерти», в котором живет закон, противоборствующий» услаждающему его «закону ума» (Рим. 7, 22–25). Не страх за себя, а желание святости, жизни по Богу заставляет скорбеть истинного подвижника благочестия.

    {79}

    Если же в этом сущность спасения, тогда и самый способ его становится для нас определенным.

    Если думать только о том, чтобы избавить человека от страдания, тогда совершенно безразлично, свободно ли или не свободно со стороны человека это избавление. Но если человека нужно сделать праведным, нужно освободить именно от греха, тогда совсем не безразлично, будет ли человек только страдательным предметом для действия сверхъестественной силы или сам будет участвовать в своем избавлении.

    Спасение совершается непременно при участии сознания и свободы человека, есть дело нравственное, а не механическое.

    Поэтому-то, в Св. Писании и в творениях отцов Церкви и замечается постоянное стремление убедить человека совершать свое спасение, потому что без собственных усилий никто спастись не может. Святость, если она будет непроизвольным достоянием природы, потеряет свой нравственный характер и превратится в безразличное состояние. «Нельзя быть добрым по необходимости» (Иоанн Златоуст).

    {80}

    Поэтому равно неправильно представлять себе спасение делом как извне вменяемым человеку, так и происходящим в человеке помимо участия его свободы. И в том и в другом случае человек оказывался бы только безвольным предметом чужого воздействия, и святость, полученная им таким путем, ничем не отличалась бы от святости прирожденной, не имеющей нравственного достоинства, и следовательно, совсем не тем высшим благом, которого ищет человек. «Я, — говорит св. Иоанн Златоуст, — слышал многих, говоривших: «Для чего Бог сотворил меня самовластным в добродетели?» Но как возвести на небо тебя, дремлющего, спящего, преданного порокам, роскоши, чревоугодию? Ты и там не отстал бы от пороков». «Человек не восприял бы насильно навязанной ему святости и остался бы при прежнем. Поэтому, хотя благодать Божия делает весьма много в спасении человека, хотя можно все приписать ей, однако она «также нуждается в верующем, как писчая трость или стрела в действующем» (Кирилл Иерусалимский). «Не насилием и самоуправством, но убеждением и добродушием {81} уготовляется спасение человека. Посему всякий полновластен в собственном спасении» (Исидор Пелусиот). И это не в том только смысле, что он страдательно воспринимает воздействие благодати, так сказать, предоставляет себя благодати, но в том, что он встречает предлагаемое ему спасение самым горячим желанием, что он «ревностно устремляет свои очи к свету (Божию)» (Ириней Лионский). «Подвигоположник, — говорит преп. Ефрем Сирин, — всегда готов подать тебе Свою десницу и восставить тебя от падения. Ибо, как скоро ты первый протянешь к Нему руку, Он подаст тебе десницу Свою, чтобы восставить тебя». А эта решимость принять благодатную помощь необходимо предполагает, что и в последующий момент, в момент самого воздействия благодати, человек не остается праздным, не ощущает только свое спасение, но «действующей в нем благодати содействует». Всякое добро, совершающееся в человеке, всякий его нравственный рост, всякий перелом, происходящий в его душе, необходимо совершаются не вне сознания и свободы, так что не другой кто-нибудь, а «сам {82} человек изменяет себя, из ветхого превращаясь в нового». Спасение не может быть каким-нибудь внешнесудебным или физическим событием, а необходимо есть действие нравственное и как таковое оно необходимо предполагает в качестве неизбежнейшего условия и закона, что человек сам совершает это действие, хотя и с помощью благодати. Благодать хотя и действует, хотя и совершает все, но непременно внутри свободы и сознания. Это — основное православное начало, и его не нужно забывать, чтобы понять учение Православной Церкви о самом способе спасения человека.

    Учение Св. Писания

    Св. Писание действительно говорит о коренном нравственном изменении человека в крещении. Апостол Павел называет крещение смертию греху.

    «Мы

    , — говорит он, —

    умерли для греха: как же нам жить в нем?»

    В чем же состоит эта смерть?

    «Неужели не знаете, что все мы, крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть его крестились? Итак, мы погреблись с Ним крещением в смерть, дабы, как Христос воскрес из мерт

    {83}

    вых славою Отца, так и нам ходить в обновленной жизни»… «Наш ветхий человек распят с Ним, чтобы упразднено было тело греховное, дабы нам не быть уже рабами греху»

    (Рим. 6, 2–4, 6). Дальнейшее же убеждение быть верными своему призванию, пребывать чуждыми греху дает понять, что и самая смерть греху совершается тоже путем нравственным, есть акт насколько «таинственный, настолько же и свободно-охотный». «Умертвие, — говорит преосв. Феофан в толковании на приведенные слова апостола Павла, — разумеется не физическое, а нравственное, состоящее в отвержении от всякого греха и возненавидении его. Ибо как приступают ко Господу? Каясь и крестясь, как указал св. Петр в день Пятидесятницы вопрошавшим:

    «Что убо сотворим?»

    «Покайтесь, и да крестится кийждо в вас»

    , — ответил он (Деян. 2, 38). А каяться — что значит? Говорить в сердце своем: согрешил, не буду. Это не буду и есть смерть греху». Другими словами, крещение, по мысли апостола Павла, было тем же

    «обещанием Богу доброй совести»

    , каким было оно и по мысли апостола Петра (1 Пет. 3, 21).


    {84}

    Согласно со Св. Писанием учили свв. отцы и учители Церкви, описывая оправдание человека и благодатное действие таинств крещения и покаяния. Начнем с более древних свидетелей.

    Св. Иустин Мученик

    Св. Иустин Мученик в «Разговоре с Трифоном» весьма ясно различает христианское невменение греха от обычного, только внешнего, так сказать, попущения греха. «Все желающие, —говорит св. Иустин, — если они покаются, могут получить милость от Бога, и Писание называет их блаженными, говоря: «Блажен человек, которому Господь не вменит греха», т. е., покаявшись в своих грехах, он получит от Бога прощение их; но не так, как вы обольщаете себя самих и некоторые другие, подобные вам в этом, которые говорят, что хотя они грешники, но знают Бога, и Господь не вменит им греха. Как доказательство этого мы имеем одно преступление Давида, случившееся от его гордости, которое было потом прощено, когда он плакал и скорбел так, как написано. Если же такому человеку прощение не было {85} дано прежде покаяния, но только тогда, когда он, великий царь, помазанник и пророк, так плакал и вел себя, то как нечистые и крайне преступные, если они не будут скорбеть и плакать и не покаются, могут надеяться, что Господь не вменит им греха?»

    Таким образом, прощение не в том состоит, что покрывается или прощается существующий грех, — такого прощения нет в христианстве. Человек получает прощение только тогда, когда будет скорбеть о совершенном грехе и покается в нем, т. е. решит впредь не грешить, обещается Богу, — тогда он и прощается. Св. Иустин действительно и высказывает эту мысль при описании св. крещения. «Кто убедится и поверит, что это учение и слова наши истинны, и обещается, что может жить сообразно с ним, тех учат, чтобы они с молитвою и постом просили у Бога прощения прежних грехов, и мы молимся и постимся с ними. Потом мы приводим их туда, где есть вода, и они возрождаются таким же образом, как сами мы возродились, т. е. омываются тогда водою во имя Бога Отца и Владыки всего, и Спасителя нашего Иисуса Христа, и Духа Святого»…

    {86}

    II. Прощение грехов и нравственное изменение человека

    Сущность крещения или таинства покаяния состоит в коренном перевороте, совершаемом в душе человека, в изменении всей его жизни. Человек был рабом греха, исполнял похоти диавола, был врагом Божиим — теперь он решает прекратить грех и быть в общении со Святым Господом. Решение это, конечно, есть дело свободы человека, но совершается в душе только при воздействии и при помощи благодати, которая сообщается в таинстве. «Крещение же, — спрашивает преосв. Феофан, — что придает? Закрепляет благодатию сие решение воли и дает силу устоять в сем решении». До {87} принятия благодати человек только желал следовать Христу и исполнять Его волю. Но грех продолжал быть для него приятен. Благодать же Божия настолько укрепляет решимость человека, что он начинает ненавидеть грех, т. е. окончательно считает его злом для себя, как прежде считал его своим благом. Это значит, что человек совсем перешел на сторону Господа и стал Его верным рабом (Рим. 6, 17–18). Благодать таинства, входя, так сказать, в душу человека и непременно «срастворяясь с человеческим усердием» (Исидор Пелусиот), закрепляет и осуществляет совершаемый волей человека нравственный переворот и дает человеку силы устоять в принятом решении (если только, конечно, человек не отвернется опять от благодати). Этим самым коренным изменением направления жизни и совершается «уничтожение всего прежнего» (Кирилл Иерусалимский).

    Всякое греховное падение кладет известную печать на душу человека, так или иначе влияет на ее устроение. Сумма греховных действий составляет, таким образом, некоторое прошлое человека, которое {88} влияет на его поведение в настоящем, влечет его к тем или другим действиям. Таинственно свободный переворот в том и состоит, что нить жизни человека как бы прерывается, и образовавшееся у него греховное прошлое теряет свою определяющую принудительную силу, как бы выбрасывается из души, становится чуждым для человека. Какое бы ни было это прошлое, будет ли это наследство от родителей (грех первородный) или последствия поступков самого крещаемого — все это одинаково зачеркивается в жизни человека, лишь бы только он искренно отвернулся от этого, лишь бы только он окончательно порвал с этим прошлым связь [7]. Из купели выходит новый человек, без определения ко греху, но с укрепленной благодатию ревностью творить волю Божию и более Бога не покидать. Грех не забывается и не не вменяется человеку в силу каких-нибудь посторонних для души человека причин, грех в буквальном смысле удаляется от человека, перестает быть частью его внутреннего содержания и относится к тому прошлому, которое прожито, которое, таким образом, с настоящим {89} человека не имеет ничего общего. А раз в настоящем греха нет, нет, следовательно, и отчуждения от Бога, человек «примирен и воссоединен с Церковию» [8], святым царством Божиим и Богом, грех действительно прощен человеку.

    Св. Кирилл Иерусалимский

    Непосредственно касается вопроса о крещении св. Кирилл Иерусалимский, самые творения которого «Огласительные поучения» прямо отвечают на наш вопрос. Св. Кирилл ясно представляет возрождение человека в крещении в виде жизненного и вместе нравственно-свободного переворота в душе. Человек, приступающий к крещению, должен вполне искренно и решительно отбросить свою прежнюю жизнь по стихиям мира и определить себя к добру. Это в корне изменяющее человека решение или изволение и делает человека «званным», т. е. действительно, а не в воображении только, приводит его в общение с Богом и к началу новой жизни.

    Чтобы совершилось начало новой жизни, необходимо, чтобы прежняя была на самом {90} деле отвергнута. Господь дает свою чудную спасительную печать только там, где видит «добрую совесть», т. е. не словесное только обещание, а искреннее желание быть добрым. «Как приступающие к набору воинов входят в исследование о возрасте и телесном сложении набираемых, так и Господь, вписуя в воинство Свое души, испытует произволения. И если кто имеет сокрытое лицемерие — отвергает сего человека, как неспособного к истинному служению в воинстве. А если найдет достойного, с готовностию дает ему благодать. Не дает же «святая псом» (Мф. 7, 6). Где видит добрую совесть, там дает чудную спасительную печать, от которой трепещут демоны и которую знают ангелы». Необходим, следовательно, действительный, сознательно-свободный перелом душевный, чтобы таинство вполне принесло пользу человеку. Без свободного же содействия, без помянутого перелома человек только напрасно искушает Господа. Эта мысль была в глазах св. Кирилла столь важной, что он несколько раз возвращается к ней в своих «Оглашениях», стараясь как можно сильнее запечатлеть ее в умах, готовящихся к просвещению.

    {91}

    «Если, — говорит святитель в «Слове предогласительном», в самом начале, — телом ты здесь (т. е. принимаешь таинство), но не здесь мыслию, то нет в этом пользы. И Симон волхв приступал некогда к купели сей. И крестился, но не просветился; омыл тело водою, но не просветил сердца Духом; погружалось в воду и вышло из воды тело, а душа не погребалась со Христом и не воскресла с Ним. Представляю примеры падений, чтобы тебе не пасть… Мы, служители Христовы, приемлем всякого и, как бы исправляя должность придверников, оставляем двери не запертыми. Нет запрещения войти тебе, если у тебя и душа осквернена грехами, и намерение нечисто… Если же останешься при злом произволении, предваряющий тебя не виновен, но ты не ожидай приять благодать. Пришлет тебя вода, но не восприимет Дух».

    С этой точки зрения, принятие таинства крещения представляется великим испытанием совести человека, таким поворотным моментом в жизни человека, что если он его пропустит, то ничем уже не поправит своего положения. «(Св. Дух) испытывает душу, не {92} «пометает бисер пред свиниями». Если лицемеришь, то люди крестят тебя теперь, а Дух не будет крестить. А если пришел ты по вере, то люди служат в видимом, а Дух Святый дает невидимое».

    Благодаря этому перевороту в душе человека и грехи ему оставляются. «Не спрашивай: «Как изгладятся грехи мои?» Сказываю тебе: изволением, верою. Что сего короче? Но если уста твои скажут, что желаешь, а сердце не скажет сего, то судит тебя Сердцеведец. С нынешнего дня оставь всякое негодное дело. Пусть язык твой не произносит непристойных слов, не погрешает взор твой, и мысль твоя не кружится над тем, что бесполезно». «Уготовь, — говорит св. Кирилл в другом месте, — душевный сосуд, чтобы соделаться тебе сыном Божиим, наследником Богу, сонаследником Христу (Рим. 8, 17), если только уготовляешь себя к тому, чтобы приять, если с верою приходишь для того, чтобы сделаться верным, если по собственному произволению отлагаешь ветхого человека. Ибо прощено тебе будет все, что ни сделано тобою». Таким образом, собственное произволение оста{93}вить ветхого человека является условием благодатной действенности таинства: ветхий человек действительно умирает, и прежняя жизнь прощается человеку. Нет произволения, ветхий человек не умирает, тогда нет и прощения.

    Св. Василий Великий

    По мысли св. Василия Великого, принятие таинства есть наше примирение с Богом, Который предварительно простил грехи всем людям. «Как душа несомненно удостоверяется, что Бог отпустил ей грехи? Если усмотрит в себе расположение сказавшего: неправду возненавидех и омерзих (Пс. 118); потому что Бог, для отпущения наших грехов ниспослав единородного Сына Своего, со Своей стороны предварительно отпустил грехи всем».

    В чем же состоит содействие с нашей стороны благодати Божией? В том, что мы «бываем в подобии смерти Его, спогребшись Ему крещением». «В чем же образ погребения? И почему полезно такое подражание? Во-первых, нужно, чтобы порядок прежней жизни был пресечен. А сие, по слову Гос{94}подню, невозможно для того,

    «кто не родится свыше»

    (Ин. 3, 8). Ибо пакибытие, как показывает и самое имя, есть начало новой жизни. Посему до начатия новой жизни надобно положить конец жизни предшествовавшей. Как у тех, которые бегут на поприще туда и обратно, два противоположные движения разделяются некоторою остановкою и отдыхом, так и при перемене жизни оказалось необходимым, чтобы смерть служила средою между тою и другою жизнию, оканчивая собою жизнь предыдущую и полагая начало жизни последующей». В этом-то пресечении порядка прежней жизни и состоит сущность таинственно-свободного воздействия на душу таинства крещения. Символом этой смерти греху и служит погружение в воду. Как же совершаем сошествие во ад? Подражая в крещении Христову погребению; потому что тела крещаемых в воде как бы погребаются. Посему крещение (т. е. погружение, видимая форма крещения) символически означает отвержение дел плотских (внутренняя сторона крещения, как таинства), по слову апостола, который говорит:

    «Обрезании

    {95}

    бысте обрезанием нерукотворенным, в совлечении тела греховного плоти, в обрезании Христове, спогребшеся Ему крещением»

    (Кол. 2, 11–12). Оно есть как бы очищение души от скверны, произведенной в ней плотским мудрованием, по написанному:

    «Омыеши мя, и паче снега убелюся»

    (Пс. 50, 9). Прощение грехов человеку и имеет основанием указанную смерть греху, это пресечение порядка прежней жизни. Не будь пресечения, тогда не может быть и прощения. «В каком случае отпускаются душевные грехи? Когда добродетель, возобладав душою и всецело оградив ее своими уроками, произведет в ней отвращение от противоположного расположения… Кто так расположен, вследствие навыка (т. е. вследствие окончательно сложившегося решения), тому могут быть отпущены прежние неправды... Кто так уврачевал себя, приняв расположение, противное греховному, для того полезна и благодать прощения... Невозможно, чтобы кто-нибудь без Божия прощения предался добродетельной жизни (необходима благодатная помощь для выполнения решения). Посему премудрый {96} Домостроитель нашей жизни хочет, чтобы живший во грехах и потом дающий обет восстать к здравой жизни положил конец прошедшему и после содеянных грехов сделал некоторое начало, как бы обновившись к жизни через покаяние».


    Св. Григорий Нисский

    Св. Григорий Нисский постоянно проводит ту мысль, что человек может возродиться только под условием свободного решения не грешить, которое делает возможным для него принятие благодати. В своем «Огласительном слове», он подобно св. Кириллу Иерусалимскому настаивает на той мысли, что без этого свободного решения принятие таинства не пользует нисколько.

    «Если, по слову пророка, измывшись в сей таинственной бане (крещении), стали мы чисты произволениями, смыв лукавства с душ (Ис. 1, 16), то соделались лучшими и претворились в лучшее. Если же баня послужила телу, а душа не свергла с себя страстных нечистот — напротив, жизнь по тайнодействии сходна с жизнию до тайнодействия, — то, хотя смело будет сказать, {97} однако же скажу и не откажусь, что для таковых вода остается водою».

    Если человек не решит бросить совершенно грех и если со всею своею силою не будет стараться удержаться в этом решении, тогда напрасно он принимал таинство: он участвовал в нем только телом, душа же не получила ничего от этого участия. Это и понятно. Сущность крещения в «пресечении непрерывности зла»; если человек этого пресечения не делает, тогда зачем принимать крещение? «В образе умерщвления, представляемом посредством воды, производится уничтожение примешавшегося порока, правда, не совершенное уничтожение, но некоторое пресечение непрерывности зла, при стечении двух пособий к истреблению зла: покаяния согрешившего и подражания смерти, которыми человек отрешается несколько от союза со злом, покаянием будучи приведен в ненавидение порока и отчуждение от него, а смертию производя уничтожение зла». Таким образом, уничтожение зла в человеке происходит именно путем свободного отчуждения человека от порока и порочной жизни. «Если {98} свободное движение нашей воли прервет сношение с не-сущим (каково зло по существу) и сблизится с Сущим, то что теперь во мне, не имея более бытия, вовсе не будет иметь и того, чтобы оставаться во мне, потому что зло, вне произволения взятое, не существует само по себе». В этом основной закон отношения ко злу. Этот же закон действует и при уничтожении зла в крещении.

    Св. Григорий Богослов

    Для св. Григория Богослова отпущение грехов в крещении отнюдь не было внешним событием, независимым от свободного определения человека: если Бог и отпускает крещающемуся грехи, то, чтобы это отпущение было действенно, необходимо «предочиститься», создать в себе «навык к добру», т. е. решительно определить себя к доброй жизни. Тогда лишь можно поручиться, что крещение не будет только формой или бесплодным талантом, но на самом деле «обеспечит человеку искупление». «Должно предочиститься тем, которые приступают к крещению небрежно и без приготовления и не обеспечивают искуп{99}ления навыком в добре. Ибо хотя благодать сия и дает отпущение прежних грехов, но тогда тем паче требуется от нас благоговение, чтобы не возвратиться на ту же блевотину». «Купель, — говорит св. Григорий в другом месте, — дает отпущение грехов соделанных, а не содеваемых (не тех, которые еще господствуют в душе). Надобно, чтобы очищение не на показ было произведено, а проникло тебя, чтобы ты стал светел совершенно, а не прикрашен (только) снаружи, чтобы благодать служила не прикровением грехов, а освобождением от оных». А это зависит от самого человека, к которому св. отец и обращается с увещанием.

    Св. Иоанн Златоуст

    Св. Иоанн Златоуст сравнивает прощение грехов, совершаемое в крещении, с обычным царским прощением и находит между ними то коренное различие, что царское прощение бывает делом внешним, тогда как Божие прощение в крещении существенно изменяет человека. «Прощать грехи возможно одному Богу, начальники и цари хотя прощают прелюбодеев и челове{100}коубийц, но они освобождают их только от настоящего наказания (сущность прощения с точки зрения правовой), а самых грехов их не очищают; и хотя бы они возвели прощенных в высшие звания, хотя бы облекли их в порфиру, хотя бы возложили на них диадему, и тогда они сделают их царями, но от грехов не освободят; это совершает один Бог. Он совершает это в бане пакибытия; ибо благодать касается самой души и с корнем исторгает из нее грех. Посему душа прощенного царем может быть нечистою, а душа крещеного — нет; она чище самых солнечных лучей и такова, какою была вначале, и даже гораздо лучше; ибо она получает Духа, Который совершенно воспламеняет ее и делает святою. Как ты, переплавляя железо или золото, делаешь его опять чистым, новым, так точно и Дух Святой, переплавляя душу в крещении, как бы в горниле, и истребляя грехи, делает ее чище и блистательнее всякого золота».

    Как же, однако, происходит это очищение души, уничтожение греха в крещении? Хотя, учит Святитель, грех и истинно умирает в нас чрез крещение, {101} однако надобно, чтобы мы и сами содействовали его умерщвлению.

    Это содействие и описывается св. Иоанном Златоустом в «Беседе на Послание к Евреям». «Кто намеревается обратиться к добродетели, тот наперед должен отказаться от пороков и тогда уже вступить в жизнь добродетельную. Покаяние не могло соделать верующих чистыми; потому они тотчас же (однако после покаяния) крестились, чтобы, чего они не могли сделать сами собою, того достигнуть благодатию Христовою. Следовательно, покаяние недостаточно для очищения, а нужно принять крещение. Ко крещению же надобно приступать, отказавшись наперед от своих грехов и осудив их». Благодатная помощь, таким образом, необходима для того, чтобы довершить то, чего сами мы сделать не в состоянии. Но это прямо предполагает, что мы старались делать все, что только могли.

    Св. Кирилл Александрийский

    Так же раскрывает существо Божественного прощения грехов и св. Кирилл Александрийский. «Когда, — говорит он, — мы {102} перестаем грешить и при помощи наклонности к лучшему как бы приводим душу к избранию того, что полезно, тогда мы удаляем от себя безобразие прежде совершенных грехопадений (основной закон прощения) и, уничтоживши зловоние греха благовонием последующих добрых дел, мы опять войдем в стан святых, т. е. в церковь первородных». Поэтому и Отец «приемлет заблудших (под тем лишь условием), если они оказываются чистыми от приразившихся к ним нечестивых семян и если не принесут с собою никакого остатка мерзости введших их в заблуждение». Необходимым условием прощения является отрешение от греха; только благодаря ему человек может быть принят Отцом. «Только решившись отказаться от пристрастной к удовольствиям и мирской жизни и с величайшею ревностью стараясь следовать законам Божиим, но еще не обогатившись благодатию чрез святое крещение, мы не весьма сильны или способны на дело страдания и перенесения трудов ради добродетели». Сущность крещения, таким образом, в том, что человек как бы приносит себя в {103} жертву Богу, «мысленно претерпевает священную смерть», благодать же восполняет то, чего не могут сделать решение человека и его величайшая ревность: благодать делает непоколебимым решение человека — вперед не грешить. Это же решение служит, в свою очередь, основанием прощения.

    Св. Ефрем Сирин

    Преп. Ефрем Сирин представляет прощение грехов действием весьма существенным, сопровождающимся не невменением только греха или не забвением последнего, а прямым, решительным уничтожением его. Прощенный человек не только не боится наказания, но и получает силы к прохождению добродетельной жизни. Прощение есть перемена человека. «Как скоро взор Твой, Господи всяческих, обращается на мглу грехов моих, она исчезает предо мною, и беспрепятственно, со всею ревностью начинаю ходить путем заповедей Твоих, укрепляюсь надеждою на Тебя и освобождаюсь от мрака заблуждений». Однако, каким именно способом прощение грехов обновляет человека? «Скажу тебе, — отве{104}чает преп. Ефрем Сирин, — как человек чрез покаяние делается совершенным, чтобы, узнав самый способ, не иметь тебе извинения. Слушай. Приносишь ты покаяние в отравлении других? Истреби всякий след сего, неявное только оставь, но не занимайся и втайне. Перестал ты умерщвлять людей, удерживай и язык свой от клеветы, от злословия, от сплетен… Сам себя переплавляешь ты, грешник, сам себя воскрешаешь из мертвых. Поэтому, если делаешь что вполовину, то сам себе наносишь обиду. Если немного и в малости не доделанное недостаточно и несовершенно, то кольми паче сделанное вполовину?.. Если не всецело приносить покаяние, то вполовину делаешься праведным». Вот в чем состоит внутренняя, существенная сторона уничтожения греха в человеке: человек должен сам бросить грех, и насколько он бросит его в своей воле, настолько и освободит его от греха благодать. Поэтому-то после прощения грехов он и оказывается ревнителем добрых дел.

    Итак, по православному учению, прощение грехов в таинстве крещения или покаяния происходит отнюдь не внешне{105}судебным способом, состоит не в том, что Бог с этого времени перестает гневаться на человека, а в том, что вследствие коренного перелома, настолько же благодатного, как и добровольного, в человеке является жизнеопределение, совершенно противоположное прежнему, греховному, так что прежний грех перестает влиять на душевную жизнь человека, перестает принадлежать душе — уничтожается. Поэтому человек и примиряется с Богом, и милость Божия становится доступной для человека [9].

    Мысли еп. Феофана

    Весьма поучительно прочитать объяснение внутренней стороны таинства в сочинениях покойного преосв. Феофана, глубоко проникнутого отеческим учением (особенно там, где он, оставив школьную форму, переходит на жизненную, истинно-отеческую почву).

    По представлению преосв. Феофана, внутреннюю сущность таинственного обновления человека составляет его добровольное и окончательное определение себя на угождение Богу. «Это решение, — гово{106}рит преосв. Феофан, — есть главный момент в деле обращения, коренной, неточный». От этого коренного момента зависит и действенность возрождения. «Если человек (после крещения) делает добро, то сие потому, что исходит из купели ревнителем добрых дел, облеченным и силою на творение их. Но сия ревность произвольно им воспринята в минуты сокрушенной скорби о грехах и взыскания помилования; благодать же Божия, пришедши потом, укрепила ее и сделала мощною». «В умертвии греху чрез крещение ничего не бывает механически, а все совершается с участием нравственно-свободных решимостей самого человека. Существо умертвия греху всегда одно: это есть отвращение от греха, смертельное возненавидение его. Где же оно в крещении? Тут же, в духе крещаемого. Ибо что делает крещаемый пред погружением в купель? Отрицается сатаны, и всех дел его, и всего служения его; а это то же, что отвращается от греха и возненавидевает его. Когда затем, в сем духе отвращения и ненависти ко греху, погружается он в купель, тогда благодать Божия, нисшедши внутрь, закрепляет сии {107} расположения и решения воли и дает им силу живую и действенную. Крещеному все прежние грехи прощаются, а от будущих охранять его будет сия нисшедшая в него в крещении сила. Он и есть воистину мертв греху». Прежние грехи человек бросил, и потому они ему не считаются, вместо же греха у него теперь решение служить Богу.

    {108}

    III. Облечение человека во Христа

    Учение Св. Писания

    По ясному учению Слова Божия, человек спасается тем, что он находится в самом тесном единении со Христом, как ветвь с виноградной лозой.

    «Я

    , — говорит Господь, —

    есмь истинная виноградная Лоза, а Отец Мой — Виноградарь. Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую, приносящую плод, очищает, чтобы более приносила плода… Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе, так и вы, если не будете во Мне. Я есмь Лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в

    {109}

    нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего. Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают в огонь, и они сгорают»

    (Ин. 15, 1–6). Но пребыть во Христе значит пребыть верным Его учению, значит иметь

    «слово Его пребывающим»

    в нас (Ин. 15, 7), исполнять Его заповеди (Ин. 15, 10). Следовательно, тот, кто стремится быть подобным Христу, кто решает исполнять Его волю (сущность крещения), тот делается ветвью, соединяется со Христом самым тесным и таинственным образом. Это единение, с одной стороны, дает человеку силы, укрепляет его решимость соблюдать волю Христа, а с другой — требует и от него усердия (иначе нечего укреплять, если нет решимости). Будет он ревновать о подобии Христу, небесный Виноградарь не отсечет его от вечной жизни. Потеряет он ревность о Христе, тогда потеряет и помощь Божию, а потом и подобие Христово, засохнет, а конец этого оскудения духовной жизни есть погибель вечная. Если заслуга Христа останется лишь внешним для душевной жизни человека событием, тогда не может быть он {110} спасен.

    «Не говорю вам, что Я буду просить Отца о вас: ибо Сам Отец любит вас

    (почему же? ради ли Моей заслуги, как такой? нет),

    потому что вы возлюбили Меня, и уверовали, что Я исшел от Бога»

    (Ин. 16, 26–27). Что же значит возлюбить Христа? Возлюбить Христа может только тот, кто любит добро и ради закона Божия готов пожертвовать всем. Возлюбить Христа значит посвятить себя на служение Христу, значит стремиться уподобиться Христу, считать Его своим учителем и примером (1 Пет. 2, 4–5).


    Необходимо, следовательно, жизненное усвоение заслуги Христовой, т. е. при духовном общении со Христом усвоение того нравственного устроения, которое имел Христос и которое может сделать нас способными к восприятию вечного блаженства. Так действительно и есть.

    Учение свв. отцов

    Чрез крещение люди «прицепляются истинной Лозе», становятся Ее ветвями не в том только смысле, что они «одеваются пресветлою и предрагою правды Христовой одеждою, яко порфирою царскою» (св. Тихон {111} Задонский), но они воспринимают Христа в себя, внутри по расположениям своей души становятся Христовыми (1 Кор. 15, 23), сообразными Ему. «Вот, — говорит преп. Макарий Египетский, — основание пути к Богу: с великим терпением, с упованием, со смиренномудрием, в нищете духовной, с кротостью шествовать путем жизни; сим человек может сам в себе приобрести оправдание, а под оправданием разумею Самого Господа». Здесь говорится о жизни по крещении, но эта жизнь, как увидим, служит только развитием того, что получено при крещении. При крещении же человек не усвояет себе лишь то, что совершил Господь, а воспринимает путем решения святыню, т. е. жизнь по воле Божией. «Исповедание, что не примет (человек) на себя более греховной тины и на жизненном пути не коснется земной скверны, делается, по словам св. Григория Нисского, входом святыни в уготованную так душу; святыня же — Господь». Душа не внешне участвует в плодах смерти или праведности Христовой, а воспринимает в себя Христа, облекается в Него.

    {112}

    «Совлекшись ветхого человека и отъяв покрывало сердца, душа, — продолжает св Григорий Нисский, — отверзла вход Слову, и, когда Оно вошло, делает Его своею одеждою, по руководству апостола, который повелевает совлекшему с себя плотское одеяние ветхого человека облечься в ризу, созданную по Богу в преподобии и в правде (Еф. 4, 24). Одеждою же называет Иисуса».

    Облечение во Христа состоит в том, что человек твердо блюдет путь Христов, нисколько не уступая пред искушениями мира и плоти. «Нельзя быть Христом, не будучи праведностью, чистотою, истиною и отсутствием всякого зла; нельзя быть и христианином (облеченным во Христа), не показывая в себе сродства с этими именами». Облечься во Христа значит, таким образом, принять Христово настроение и путь.

    Св. Кирилл Александрийский говорит: «Лицезрения Своего (т. е. вечного блаженства) удостаивает и познает Бог и Отец одних только тех, которые (не заслугу Христову желают себе присвоить, а) имеют духовное сродство с Сыном и обогатились от Него и чрез Него духовным возрождением». {113} Начальная ступень этого уподобления Христу полагается при крещении и состоит в том, что верующий прилепляется ко Христу

    «Он есть виноградная Лоза, а мы срослись с Ним наподобие розог, связываемые с Ним чрез освящение единением по Духу»

    (ср. Ин. 15, 1, 2, 5). Однако это прилепление нельзя представлять себе иначе как в виде дела свободного, или, точнее, настолько же свободного, насколько и благодатного; и это потому, что и «духом говорящими и пламенеющими любовию к Богу» мы можем быть только тогда, когда «прилепляемся ко Христу верою и жительством добрым и согласным с законом», т. е. свободным следованием закону Христову. «Причастие Христово святые и чистые души напояет, а в душах, не так настроенных, вовсе не может утвердиться:

    «Святый бо Дух наказания отбежит льстива»

    , согласно написанному,

    «ниже обитает в телеси повиннем греху»

    (Прем. 1, 5, 4). Итак, оказывая услуги обиженным и делами любви прогоняя огорчение братии, избавим себя самих от всякой вины и приобретем отпущение во Христе». Таким образом, получить «отпущение во Христе» или ради {114} Христа, другими словами — усвоить Христову праведность, можно только тому, кто наперед сам избавил себя от всякой вины, т. е. кто «верою и жительством добрым и согласным с законом прилепится ко Христу» и сделается Ему подобным, сродным. Облачение в правду Христову возможно только чрез уподобление Христу.


    Св. Тихон Задонский, в творениях которого можно находить немало кажущихся указаний на одно лишь внешнее значение праведности Христовой, сам же дает и ключ, как следует понимать эти внешние определения. «Крещением, — говорит святитель, — все обновляются и пресвятой нрав Христов на себя приемлют, и тако Церкви Святой причисляются». Как же происходит это приятие на себя нрава Христова? Это разъясняется в следующих словах: «Надобно нам с трудом, прилежанием и подвигом искать ныне того, что туне и без труда нашего нам данное от Бога потеряли (т. е. первобытную чистоту и праведность души). Тогда видя Христос таковое души тщание, попечение и труд, по милости своей отнимает от ней безобразие и подает доброту и {115} красоту образа Своего. На сие бо и в мир пришел, якоже поет Церковь: «Христос рождается прежде падший восставити образ». И сие-то есть «отложити нам, по первому житию, ветхого человека, тлеющего в похотях прелестных, обновлятися же духом ума нашего, и облещися в нового человека, созданного по Богу в правде и в преподобии истины» (Еф. 4, 22–24), к чему не малое прилежание, труд и подвиг требуется». Вот основной закон, по которому совершается уничтожение в нас последствий грехопадения: необходим труд, прилежание, нравственные усилия самого человека. Только таким путем человек может восстановить в себе образ Божий, или — что то же — «нрав Христов» или «образ Христов», «Поищем, о христиане, — говорит св. Тихон, — доброты и красоты нашея во Христе, которую во Адаме потеряли; поищем, пока обретается, да и зде ее в душах наших возъимеем, и в пришествии Христовом с нею пред Ним и всем миром явимся, которая тогда не токмо в душах наших будет, но и на телесах явится; и Христос, праведный Судия, видя в нас образ Божий и нас, Себе {116} сообразных, признает нас за Своих и с Собою прославит».

    Итак, по разуму свв. отцов, человек облачается в крещении правдою Христовою в том смысле, что он принимает на себя «нрав Христов»; а этот нрав делает его сродным вечному царству Божию и, таким образом, способным к его восприятию в будущей жизни, когда это царство раскроется во всей полноте.

    Усвоение правды Христовой по еп. Феофану

    Опять считаем не лишним сопоставить эти наши выводы из отеческих свидетельств с такими же выводами преосв. Феофана. Последний весьма часто прибегает к обычному в школьной догматике внешнему представлению душевной жизни человека и, в частности, спасения. Точно так же и праведность Христа, которою человек спасается, часто в устах преосв. Феофана, по-видимому, превращается во внешнее событие, ради которого Бог перестает гневаться на грешника. «Когда человек, — говорит преосв. Феофан, — сделался пре{117}ступником закона, то не мог иначе надеяться на достижение своей цели (т. е. общения с Богом), как чрез усвоение себе чужой праведности. Сия усвояемая праведность восполняет недостаток законности в нашей жизни и дает нам возможность быть близкими к Богу».

    «В крестной смерти Господа — очистительная сила греха. Кто крестится, погружается, в смерть Христову, тот погружается в очистительную силу греха. Сия сила в самом действии погружения снедает всякий грех, так что и следа его не остается. Здесь бывает то же, как если бы кто приготовил такой химический состав, в котором, когда погрузят в него какое нечистое белье… всякая нечистота будет снедена. Так и смерть Христова, как очистительная сила греха, снедает всякий грех, как только кто погружается в сию смерть крещением. В крещеном и следа греха не остается: он умер ему».

    Здесь иной увидел бы самое крайнее по своей вещественности представление об оправдании. Очевидно, в этих слишком осязаемых образах преосв. Феофан хотел изложить учение о том, что за смерть Хрис{118}тову грехи человеку прощаются. Однако вслед за таким описанием преосв. Феофан спешит оговориться: «Но, — говорит он, — надо при сем иметь в мысли, что в сем умертвии греху чрез крещение ничего не бывает механически, а все совершается с участием нравственно-свободных решимостей самого человека».

    В «Письмах к одному лицу в С.-Петербург» мы читаем: «Для того, чтобы совершилось спасение каждого человека, в частности, необходимо, чтобы совмещенные в лице Господа потребности [10] спасения перешли в каждого и им были усвоены. Сие последнее совершает Святой Дух. Словом благовестия возбуждает веру в силу крестной смерти Господа и в купели крещения омывает верующего и от первородного греха и от всех произвольных, обновляя в то же время его духовную жизнь и делая ее сильною противостоять греху и преуспевать в добре. Обе потребности исполняются зараз. Исходящий из купели крещения бывает и оправдан и праведен, всякая вина греха с него снимается, и он желает лишь одного Богу угодного добра и силен на делание его. {119} Это и есть облачение во Христа, в коем потребное для спасения от Христа Господа переходит на верующего крещающегося и ему усвояется не номинально, а существенно. Пока он верует только во Христа, сии потребности суть его, но только номинально, как определенные ему и готовые для него, в купели же крещения они существенно становятся его собственностью». Таким образом, праведность Христова не зачисляется только крещаемому, а существенно принимается им: он теперь «желает лишь одного добра и силен на делание его».

    Одно внешнее признание человека-грешника праведным может, конечно, его утешить, но возбудить его к деланию добра, укрепить в полученной невольно праведности может только тогда, когда человек желает этого, т. е. когда в душе его есть перелом, обращение от зла к добру.

    Свобода человека в усвоении правды Христовой

    Спасение и, в частности, оправдание для православного есть состояние свободно-нравственное, хотя и могущее совершиться {120} только с помощью благодати Божией. Чтобы быть возрожденным благодатию, человек должен сам содействовать своему возрождению. «Приступая к доброму Врачу», — пишет св. Ефрем Сирин, — грешник должен со своей стороны «принести слезы — это наилучшее врачевство. Ибо то и угодно небесному Врачу, чтобы каждый собственными слезами врачевал себя и спасался», а не невольно претерпевал только спасение.

    «Тщательно измой себя слезами, как красильщик измывает волну, предайся смирению и сократи себя во всем; ибо, таким образом предочистив себя, приступишь к Богу готовым уже к принятию благодати. Некоторые из кающихся снова возвращаются ко греху, потому что не знали сокрывающегося в них змия, а если и знали, то не совершенно удалили его от себя, ибо позволили остаться там следам его образа, и он вскоре, как бы зачавшись в утробе, снова восстановляет полный образ своей злобы. Когда видишь кающегося и снова согрешающего, то разумей, что он не переменился в уме своем; потому что в нем еще все {121} пресмыкающиеся греха. Признак же приносящего твердое покаяние — образ жизни собранный и суровый, отложение кичливости, самомнения, а также очи и ум, всегда устремленные к вожделенному Иисусу Христу, с желанием, по благодати Христовой, стать новым человеком, как волна делается багряницей или тканью голубого или гиацинтового цвета».

    Таким образом, действенность таинства стоит в зависимости от степени свободного участия в нем самого человека, Чтобы выйти из таинства новым человеком, он должен сам стремиться быть новым и, насколько есть у него сил, должен уничтожить в себе малейшие остатки прежнего греховного устроения. Поэтому-то отцы Церкви и настаивают на том, что свободное решение и усилие человека — такое же необходимое, хотя и недостаточное само по себе условие оправдания в крещении, как и благодатная помощь Божия. «Если нет воли, — говорит преп. Макарий Египетский, — Сам Бог ничего не делает, хотя и может по свободе Своей. Посему совершение дела Духом зависит от воли человека».

    {122}

    Возрождение человека совершается путем нравственным, при свободно-сознательном содействии самого человека. «Совершается обновление жизни в человеке, — говорит преосв. Феофан, — не механически (т. е. не так, чтобы благодать Божия изгоняла из души человека грех, как что-то независимое от воли человека, и на место его поселяла также помимо воли праведность), а по внутренним произвольным изменениям или решениям; совершается так и в крещении потому, что наперед крещаемый возлюбил так жить. Посему пред погружением в купель мы, отрекшись от сатаны и дел его, сочетаемся Христу Господу, чтобы Ему посвящать всю жизнь. Это расположение в купели благодатию Божиею запечатлевается и силу принимает быть действенным. Выходя с ним из купели, крещенный является, таким образом, совсем новым, обновленным в нравственно-духовной своей жизни, — воскресает. Подобно тому как Христос Господь воскрес и крещеный, погружаясь в купель, умирает, а, выходя из купели, воскресает: умирает греху и воскресает для правды, для новой и об{123}новленной жизни. Вот об этом таинственном и вместе свободно-охотном изменении и говорит в настоящем месте св. апостол Павел: «спогреблись… чтобы ходить в обновленной жизни».

    Поэтому, давая полную силу и значение благодатному воздействию на душу человека, отцы Церкви изображали таинство крещения в виде завета с Богом, т. е. такого действия, которое прямо предполагает свободу не только для восприятия благодати, но в самых плодах благодатных. «Кратко сказать, под силою крещения, — замечает св. Григорий Богослов, — должно разуметь завет с Богом о вступлении в другую жизнь и о соблюдении большей чистоты». А это предполагает и желание быть добрым, и решение быть им, и на самом деле работу над собой, да и свободные усилия человека при самом таинственном воздействии.

    Сохранить себя на пути добра человек может только прямыми усилиями своей воли, принуждениями себя к добру. «Что в крещении погребены наши прежние грехи—это, по словам св. Иоанна Златоуста, есть Христов дар; а чтобы после крещения пребывать {124} мертвыми для греха, это должно быть делом собственного нашего рачения, хотя и в сем подвиге, как увидим, всего более помогает нам Бог. Ибо крещение имеет силу не только заглаживать прежние согрешения, но и ограждать от будущих. Как для заглаживания прежних грехов ты употребил веру, так, чтобы не оскверниться грехами по крещении, яви перемену в расположении». Хотя благодатная помощь всегда готова крещенному, хотя он в преискреннем соединении со Христом, однако только при содействии своей воли человек может воспользоваться этой благодатной помощью. «Евангелист, — говорит тот же св. отец, — нигде не дает места принуждению, а показывает свободу воли и самостоятельность человека; это высказал и теперь. Ибо и в этих тайнах (возрождении и пр.) одно принадлежит Богу — даровать благодать, а другое человеку—показать веру. Но затем требуется от человека еще много заботливости, ибо для сохранения чистоты нам не довольно только креститься и уверовать, но, если мы желаем приобрести совершенную светлость, то должны вести достойную того жизнь. А это Бог предоставил {125} нам самим. Возрождение таинственное и очищение наше от всех прежних грехов совершается в крещении; но пребыть в последующее время чистыми и не допускать в себе снова никакой скверны — это зависит от нашей воли и заботливости».

    Так в крещении, так же и при всяком другом таинстве: свобода человека всегда сохраняется. «Честная кровь Христова, — говорит св. Кирилл Александрийский, —избавляет нас не только от погибели, но и от всякой нечистоты, сокрытой внутри нас, и не допускает нас охлаждаться до равнодушия, но, наоборот, делает нас горящими духом». Однако это только при добровольном старании самого человека: «необходимо и полезно, чтобы однажды удостоившиеся причаститься Христа старались твердо и неуклонно держаться святой жизни»; так что даже на самых высших степенях благодатного озарения человек все-таки остается причиною своих действий и всегда может пойти совершенно противоположным путем. «И исполненные Духа Святого, — по словам преп. Макария Египетского, — имеют в себе естественные помыслы и имеют волю соглашаться на них».

    {126}

    Поэтому отцы Церкви всегда учили, что благодать оправдания есть явление в известной степени временное, т. е. временно ощущаемое и временно скрывающееся от сознания, что она, наконец, может оказаться и утраченной для человека. «Даже совершенные, — говорит преп. Макарий Египетский, — пока пребывают во плоти, не избавлены от забот (т. е. о своем спасении) по причине свободы и состоят под страхом; почему и попускаются на них искушения». И только, «когда душа войдет в оный град святых, тогда только возможет пребыть без скорбей и искушений». Праведность — это огонь, возгоревшийся в нас, который грозит угаснуть при малейшей невнимательности с нашей стороны. «Огонь, который мы получили по благодати Духа, — говорит св. Иоанн Златоуст, — если захотим, мы можем усилить, если же не захотим, тотчас угасим его. А когда он угаснет, в наших душах не останется ничего, кроме тьмы. Как с возжением светильника появляется большой свет, так с его погашением не остается ничего, кроме мрака. Поэтому сказано:

    «Духа не угашайте»

    (1 Сол. 5, 19)». {127}


    Однако не нужно представлять себе последующей жизни человека в таком виде, что вся его задача будет состоять только в том, чтобы не потерять как-нибудь эту полученную им праведность.

    Зачаточный характер праведности крещения

    В крещении человек одержал первую и, можно сказать, решительную победу над грехом. Но чтобы окончательно восторжествовать над грехом, необходимо его изгнать совершенно из своей природы, нужно совершенно очистить свою душу и тело от малейших признаков ветхого человека. Тогда только спадут окончательно «путы» греха, и человек вполне усвоит себе вечную жизнь. «Господь приступающего к Нему с покаянием и верою приемлет, прощает ему все прежние грехи и, освящая таинствами, снабжает силою препобеждать живущий в нем грех, самого же греха не изгоняет, возлагая на самого человека изгнать его с помощию даруемой ему для того благодати» (еп. Феофан).

    Вследствие этого и положительная сторона возрождения — облечение во Христа — {128} является тоже только зачаточной, несовершенной. Человек сообразен Христу, но только в смысле общности идеи и начала жизни в том смысле, что он избрал Христа отселе Своим Господом и Учителем, а отнюдь не в смысле полного подобия природе. Человек только определил себя на службу Христу, но еще не исполнил своего определения, еще не усвоил себе в полноте той жизни, проходить которую он назвал отселе своим долгом и своим высшим благом. Душа и в возрождении только еще обратилась и вступила в жизнь Божественную, она скорее только готова к восприятию этой жизни, чем ею наслаждается. «Крещение есть только предначатие воскресения из ада» (Ефрем Сирин). «В христианах, яко чадах Божиих, — говорит св. Тихон Задонский, — должен быть наченшийся образ Божий, которым должны подобиться Отцу своему Небесному». «Бог доброе семя на сердце человеческом посеял, и добрым его сделал, и помогает ему и укрепляет его добро творити». Это семя определеннее св. Тихоном называется «живой верой», т. е. именно определением себя по Христу [11]. Итак, {129} человек имеет только

    «начаток духа»

    (Рим. 8, 23), или «наченшийся образ Божий», имеет только семя.


    Если же праведность, полученная человеком в крещении, является скорее возможностью, чем действительностью (в смысле, конечно, полного подобия природы), если она только есть семя, тогда дальнейшая жизнь становится весьма ясной и понятной.

    «Святое крещение, по выражению св. Афанасия Александрийского, отверзает нам (только) путь к просвещению», только дает нам возможность начать свое спасение. «Приявший баню пакибытия, — говорит св. Григорий Нисский, — подобен молодому воину, только что внесенному в воинские списки, но еще ничего не выказавшему воинственного или мужественного. Как он, повязавши пояс и облекшись хламидою, не считает себя тотчас же храбрым и, подходя к царю, не разговаривает с ним дерзновенно, как знакомый, и не просит милостей, раздаваемых трудившимся и подвизавшимся, так и ты, получив благодать, не думай обитать вместе с праведными и быть причтенным к лику их, если не претерпишь {130} многих бед за благочестие, не будешь вести борьбы с плотию, затем с диаволом и мужественно не противостанешь всем стреляниям лукавых духов».

    Человек получил благодать, определился к добру; но привычная стихия греха остается пред сознанием в качестве искушающего начала и находит себе более или менее сочувствия и в природе человека. Поэтому при невнимании со стороны крещенного умерщвленная вражда против Бога и Его святого царства может воскреснуть вновь и сделать напрасным принятие таинства. Благодатное царство зачалось в человеке, но еще не завоевало всей его природы, не уподобило ее себе всецело. «Бывает, — говорит преп. Макарий Египетский, — и то, что в ином есть благодать, а сердце еще не чисто». Нечто подобное имеет место и при таинстве; человеку предстоит борьба с остатками своего прежнего бытия, с греховными навыками, с привычкой вообще жить по стихиям мира. Только после этой борьбы, когда изглаждена будет возможность греха, цель человека можно считать достигнутой и его спасение вполне совер{131}шенным. «Если нужно, — говорит св. Иоанн Златоуст, — получить Царствие небесное, то недостаточно освободиться от греха, но нужно еще много упражняться и в добродетелях. Ибо от порочных действий нужно удерживаться для того только, чтобы освободиться от геенны (вот смысл жизни с правовой точки зрения); но чтобы наследовать Царствие небесное, необходимо стяжать добродетель».

    Задача жизни человека после крещения

    Кто освободился от греха в крещении, тот за прежние грехи, конечно, наказан не будет; но если он этим очищением и удовольствуется, то в Царство небесное он все-таки не войдет. Необходимо над собой работать и после крещения, так как в противном случае все обещания человека, все его желания отселе быть праведным окажутся только пустым звуком: отвергнув прежнюю жизнь, человек должен начать новую, а не оставаться в безразличии. «Как скоро, — говорит св. Григорий Нисский, — душа возненавидит грех, усвоит себе по возможности добродетельный образ жизни {132} и приимет в себя благодать Духа, претворив ее в жизнь, то она станет всецело новою и воссозданною». Недостаточно, следовательно, возненавидеть греховную жизнь и отречься от нее — необходимо с корнем вырвать малейшие остатки ее; недостаточно определить себя к жизни по Христу — необходимо претворить принятую благодать в жизнь. В этом смысле и можно говорить, что благодать крещения может быть увеличена или уменьшена. «Духовная благодать, — говорит св. Киприан Карфагенский, — которая в крещении равно приемлется верующими, потом поведением и действиями нашими или уменьшается, или умножается, подобно тому, как в Евангелии семя Господне равно сеется, но по различию почвы иное истощается, а иное умножается в разнообразном изобилии, принося плод в тридцать, шестьдесят или сто раз больший». Необходим, следовательно, продолжительный подвиг постепенного очищения, дальнейшего совершенствования, или восхождения от младенчества к возрасту мужа совершенна; конец же этого восхождения есть Богоподобие или святое общение с Богом, т. е. {133} вечная жизнь. «Как скоро, — говорит преп. Макарий, — душа возлюбила Господа, исхищается она из сетей (мира) собственною своею верою и рачительностию, а вместе и помощию свыше, сподобляется вечного Царства и, действительно возлюбив последнее, по своей воле и при помощи Господней не лишается уже вечной жизни».

    Заключим и этот отдел словами преосв. Феофана, к которому уже не раз обращались мы за проверкой нашего понимания учения свв. отцов. «Исполнивший все заповеди, — пишет покойный святитель, — благоукрашает свою душу всякими добродетелями и делает сердце свое храмом, достойным быть обителию Господа. Он (Господь) и вселяется в него тогда. Он в нем бывает с минуты св. крещения и еще преискреннее приобщится с ним во св. причастии. Но, помогая ему в жизни святой, все еще не всецело успокаивается в нем, потому что, пока не водворятся в душе все добродетели чрез исполнение заповедей, в ней все еще остаются следы страстей — неприятный Господу запах греха. Он и не успокаивается в нем, как бы не доверяя ему и еще только изго{134}товляя Себе покойную в нем обитель. Когда же душа освятится добродетелями, тогда уже Он благонадежно входит в нее, как в дом, и обитает спокойно, не тревожимый неприятными ему движениями греха и страстей». Последующая жизнь, таким образом, не механический, побочный придаток, а необходимое дополнение свободно-охотного и вместе таинственного переворота, пережитого человеком в крещении.

    С другой стороны, при православном понятии о сущности возрождения легко можно объяснить и то явление, что спасаются люди, умершие не только сразу после крещения, не заявив деятельно своей веры, но и до крещения (так называемое крещение кровию).

    Если сущность таинства — в укреплении ревности человека к добру, то совершенно понятно, что эта ревность все равно делает его членом Царства небесного и дает ему способность усвоить себе блаженство святости, хотя бы в настоящей жизни человеку пришлось ограничиться только одним словесным обещанием жить свято. Когда человек после крещения ничего не делает для своего совершенствования, хотя и имеет {135} возможность, это знак, что он принял крещение только наполовину, что любви к добру и желания святого общения с Богом у него на самом деле нет. Естественно такому человеку оказаться лишенным обещанной ему награды: он по настроению своей души чужд Царству Божию. Но если человек не делал ничего только потому, что не мог, или потому, что смерть не допустила его исполнить свое обещание, тогда, конечно, Царство небесное ему открыто: он всею душою его желает, всею душою хочет быть святым и со святыми, хочет идти за Христом. Его душа, следовательно, готова к созерцанию всесвятого Бога и к общению с Ним; это общение потому и будет его желанным уделом. «Разбойник, — говорит преп. Ефрем Сирин, — исповедавшись словесно, спасается, потому что не было ему времени принести покаяние на самом деле; переменою своею (переворотом от вражды ко Христу к любви к Нему, от радости пред поруганием Праведника к благоговейному признанию его святости и желанию хотя быть помянутым в Царстве Поруганного) показал в себе он стремление обратиться и {136} деятельно, если бы дано было ему время; как за слово можно быть осуждену в нечестии, так по слову же можно оказаться и благочестивым». И это потому именно, что Бог ищет не внешних поступков, не заслуг со стороны человека, чтобы не даром уступить ему блаженство в вечном общении с Собою, а ищет только способности к восприятию этого общения и дает его не сколько Сам может или хочет дать, а сколько человек может вместить. «Человек, — по мысли преп. Макария Египетского, — будет наслаждаться обетованием в такой мере, в какой, уверовав, возлюбил оное, а не в какой трудился. Поелику дары велики, то невозможно найти достойных трудов. Но велики должны быть вера и надежда, чтобы ими, а не трудами, измерялось воздаяние. Основание же веры — духовная нищета и безмерная любовь к Богу». Раз существует эта любовь к Богу, раз человек сознает в душе свое ничтожество без Бога и всею душою искренне устремился к Нему, тогда спасение ему будет даровано, хотя бы делами он и не успел заявить своего бесповоротного решения. «Только пожелавший доброго, а к {137} совершению его встретивший в чем-либо препятствие… по расположению души ничем не меньше доказавшего изволение свое делами» (Григорий Нисский).

    Поэтому даже неприятие таинства в установленной форме может не повредить человеку, раз образовалось в нем это существо истинного христианства — желание Царства Христова. Не успевший по не зависящим от него причинам осуществить своего желания сочетаться со Христом тем не менее принимается наравне с крещенным. «Соизволение (в этом случае) ценится как самое дело, потому что (и в этом деле) основа делу полагается произволением» (Ефрем Сирин). Крещение кровию заменяет таинственное крещение водой, конечно, не своей внешней формой, не омовением вместо воды кровию, ибо бывает мученическая смерть и без пролития крови; оно тождественно с ним по внутреннему смыслу: как то, так и это происходят от бесповоротного решения служить Христу и отречения от своих греховных желаний.

    Таким образом, спасение каждого отдельного человека, по православному учению, {138}является не событием, происходящим в Божественном только сознании, не делом правового вменения, по которому бы Господь присуждал человеку ту или другую участь на основании каких-нибудь внешних обстоятельств, т. е. на основании или заслуги Христа, или собственных заслуг человека. Спасение необходимо посредствуется переходом человека от греха и себялюбия в Царство добра и любви, которое предвкушается человеком здесь, во всей же полноте будет наследовано в будущем веке. Переход этот зачинается в крещении, когда человек силою Божиею утверждается в своем решении быть истинным христианином; продолжается в виде естественного (свободно-благодатного) развития положенного семени вечной жизни после крещения; и завершается вступлением человека туда, куда он себя при помощи данных ему средств приготовил, к чему развил в себе восприимчивость, т. е. небесное Царство света, истины и любви. Человек «поступает туда, где ум имеет свою цель и любимое им» (Макарий Египетский).

    {139}

    IV. Вера как условие спасения

    Спасение есть свободно-благодатный переход человека от зла к добру, от жизни по стихиям мира и от вражды против Бога к жизни самоотверженной и к общению с Богом. Что служит условием такого перехода?

    В собственном и строгом смысле, таким условием или производящей причиной может быть только вера во Христа.

    Как бы человек ни успевал в делании добра, какие бы подвиги он ни предпринимал, но, если нет у него веры во Христа, сам он никогда не постигнет той истины, что Бог его прощает. Пред сознанием человека стоят его бесчис{140}ленные грехи и неумолимый закон правды, требующий удовлетворения. Сам Бог представляется ему поэтому только в виде грозного, карающего Судии; представляется враждебным человеку. Не имея ничего сказать в свое оправдание, человек только трепещет Бога и готов скорее бросить всякую мысль о своем спасении и отдаться безбожию. Сам собою любви Божией он не поймет и к ней не обратится.

    «Как призывать Того, в Кого не уверовали»?

    (Рим. 10, 14). Как обратиться с мольбою о помощи и прощении к Тому, о любви Кого не знают?

    «Преступления наши и грехи наши на нас, и мы истаиваем в них: как же можем мы жить?»

    (Иез. 33, 10).


    Грешник может просить у Бога помилования только тогда, когда знает, что Господь относится к человеку «по великой милости Своей и по множеству щедрот Своих», только в этом случае человек может просить об отмене праведного приговора Божия за грехи (Пс. 50, 3,6). Закон правды предносится сознанию человека во всей своей неумолимой ясности:

    «Беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною.

    {141}

    Тебе, Тебе Единому согрешил я и лукавое пред очами Твоими соделал»

    . Этого сознания изгладить нельзя. Где же спасение?


    Вера во Христа как средство к познанию любви Божией


    «Бога никтоже виде нигдеже»

    ; познать, следовательно, что Он есть любовь, никто сам собою не может. Его явил человечеству

    «Единородный Сын, сый в лоне Отчи»

    (Ин. 1, 18).

    «Любовь

    (Божию)

    познали мы в том, что Он положил за нас душу Свою»

    (Ин. 3, 16). Таким образом, познать любовь Божию может только тот, кто верует, что Иисус, пострадавший и распятый, есть действительно Сын Божий. А раз кто верует, что Христос действительно пострадал ради нас, в том может ли остаться какой-нибудь след страха пред Богом и отчуждения от Него?

    «Если Бог за нас,

    — говорит верующий, —

    кто против нас? Тот, Который Сына Своего не пощадил, но предал Его за всех нас, как с Ним не дарует нам и всего?»

    (Рим. 8, 31–32). Человек сознает себя бесконечно виновным пред Богом, но если Бог дал Своего Сына, чтобы

    «привлечь всех к Себе»

    {142} (Ин. 12, 32; Кол. 1, 20–22), если для одной погибшей овцы Он оставил Своих девяносто девять непогибших, следовательно, эта овца при всей своей греховности, при всей своей отчужденности от Бога продолжает быть дорога Ему — при всей ее греховности. Бог для нее сошел на землю и зовет ее к Себе. Грех, следовательно, более не лежит между Богом и человеком. Бог Сына Своего отдал, чтобы убедить человека в Своей любви к нему и в Своем всепрощении.

    «Кто же

    (после этого)

    будет обвинять избранных Божиих?»

    Бог, Сам Бог не поминает их греха,

    «Бог оправдывает их»

    .

    «Кто осуждает?»

    Кто может грозить им судом и карою?

    «Христос Иисус умер, но и воскрес»

    (Рим. 8, 33–34). Вот вечное и несомненнейшее доказательство любви Божией к грешнику.


    Таким образом, вера во Христа является тем средством, чрез которое человек узнает любовь Божию, т. е. то, что содеянный грех отнюдь не препятствует сближению Бога с человеком, что Бог простил грех и все Свое домостроительство направляет к тому, чтобы как-нибудь возвратить к Себе греховного человека. «Риза христиан, покрывающая {143} безобразие нашего греха, есть вера во Христа», — говорит св. Василий Великий. Раз человек верует во Христа, он, следовательно, верует в любовь Божию и отнюдь не боится, ради своих прежних грехов, приступить к Богу с мольбою о прощении и помощи, зная, что любовь Божия только и ждет его обращения.

    В этом смысле и можно православному сказать, что вера служит как бы органом восприятия благодати и милости Божией. Верующий знает и верует во всепрощающую благость Божию — и потому не боится погибели.

    Раз явилась такая вера в человеке, тогда сразу же меняются отношения между ним и Богом. Доселе любовь Божия не находила себе соответствия в человеке. Боясь праведного суда Божия, человек отдалился от Бога и вместо любви относился к Нему с враждой. Теперь же его сознание проясняется: он видит, что Бог не грозный Владыка, а Отец, что Он не пожалел Своего Сына, чтобы только примирить с Собою человека. Естественно, что и вражда против Бога, отчуждение от Него в человеке пропадает. {144} Вместо отчуждения он начинает стремиться к Богу, отвечать на его любовь любовию же. Бог для него уже не чужой, он называет Его своим.

    «Господь мой и Бог мой!»

    — говорит уверовавший Фома. «Свойство сердечной веры, — говорит св. Тихон Задонский, — Бога своим Богом от сердца называть; тако Давид глаголет: «Господи Боже мой… возлюблю Тя, Господи, крепосте моя! Господь, утверждение мое и прибежище мое, избавитель мой, Бог мой, помощник мой, и уповаю на Него; защититель мой и рог спасения моего» (Пс. 17, 2–3). Таковое веры дерзновение изображается и во Псалме 90-м: «Живый в помощи Вышняго», и пр. Тако Дамаскин, духом радуяся и играя, поет в своих к Богу песнях: «Ты моя крепость, Господи! Ты моя и сила! Ты мой Бог! Ты мое радование!» — и причину этого радостного присвоения себя Богу Дамаскин указывает именно в том, что он узнал любовь Божию, явленную в пришествии в мир Сына Божия: «не оставль недра Отча и нашу нищету посетив». Вместо отчуждения человек всею своею душою отвечает на любовь Божию, устремляется на ее зов. Между Богом и {145} человеком устанавливается самый тесный нравственный союз, единение.


    Об этом-то и говорит св. апостол Иоанн Богослов:

    «Кто исповедует, что Иисус есть Сын Божий, в том пребывает Бог, и он в Боге»

    (1 Ин. 4, 15). Не произнесение известных слов, конечно, привлекает Бога в душу человека. Апостол дальше делает несколько указаний, как совершается это духовное соединение человека с Богом… Он дальше говорит о том, что верующие познали любовь Божию в смерти Христовой.

    «Бог есть любовь, и пребывающий в любви в Боге пребывает, и Бог в нем. В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх»

    (1 Ин. 4, 16, 18). Поэтому верующие уже не страшатся суда.

    «Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас»

    (ст. 19). Таким образом, исповедание тем спасительно, что оно необходимо сопровождается любовью к Богу, которая изгоняет страх и соединяет человека с Богом. «Бог, — описывает это состояние св. Иоанн Златоуст, — призвал нас не для того, чтобы погубить, но чтобы спасти. Откуда видно, что Он именно этого хочет? Сына Своего, — сказано, — «дал {146} есть» за нас (Ин. 3, 16). Он столько желает нашего спасения, что дал Сына Своего, и не просто дал, но на смерть. Из таких размышлений рождается надежда. Не отчаявайся же, человек, приходя к Богу, Который не пощадил даже Своего Сына ради тебя. Не страшись настоящих бедствий. Тот, Кто предал Единородного, чтобы спасти тебя и исхитить из геенны, пожалеет ли чего еще для твоего спасения? Следовательно, надобно ожидать всего доброго. Ведь мы не устрашились бы, если бы нам надлежало предстать пред судиею, имеющим судить нас, который показал бы такую любовь к нам, что заклал бы за нас своего сына. Итак, будем ждать всего доброго и великого; потому что главное получили, если веруем (бремя не страшит больше и не отгоняет от Бога, любовь Божия узнана). Но мы видим пример; будем поэтому и мы любить Его. Ведь было бы крайним безумием не любить Того, Кто столько возлюбил нас». Из познания любви Божественной следует уничтожение страха и дерзновение, а далее — союз любви, чувство взаимной близости, присвоение друг другу.


    {147}

    Уже нет более в сознании человека удручающего его страха: Бог для него не чуждый, грозящий Судия, неумолимый в Своем правосудии; Бог — любящий его Отец, который не помянет его прежних грехов, не станет ему выговаривать, почему так долго не приходил, где растратил данное ему имение. Он, еще издали увидя его, выйдет к нему навстречу и, не расспрашивая, прикажет облачить в лучшую одежду и будет веселиться спасению грешника.

    Почему так трудно верить для естественного, грешного человека?

    Присутствие веры уже показывает начало обращения человека; потому что, как говорит св. Афанасий Александрийский, «вера есть знак душевного произволения». Чтобы прийти к мысли о том, что Бог не гневается за прежние грехи человека, что Он при всей Его святости есть любовь, для этого необходимо прежде всего много перечувствовать в своей душе, нужно понять тяжесть греха, признать себя погибающим и достойным погибели. Только после того, когда душа выстрадает это сознание, и возможна опии{148}санная вера в любовь Божию, этот нравственный союз, исполняющий человека такой радостью. Не понимающий тяжести греха не поймет и сладости быть незаслуженно прощенным: как тогда он не ощущал гнева Божия, так теперь не может ощутить и любви. Начало веры — в покаянии, в чувстве своей греховности. «По собственной вине, покрывшись облаком неправды, душа, — говорит преп. Ефрем Сирин, — блуждает во грехах, не зная того, что делает, не примечает окружающей ее тьмы и не разумеет дел своих (вот состояние до воздохновения веры). Но как скоро коснется ее луч всеоживляющей благодати, душа приходит в ужас, припоминает, что ею сделано, и возвращается с опасной стези, от злых дел своих… С великою скорбию воздыхает она, жалобно сетует, проливая потоки слез, и умоляет, чтобы можно было ей добрыми делами возвратиться в прежнее свое состояние… Льются слезы из очей ее об утраченной красоте; многочисленны гнойные струпы ее, и поелику видит она великую гнусность свою, то бежит от нее и ищет защиты всещедрой благодати».

    {149}

    Таким образом, обращение к благодати предполагает целый сложный путь пробуждения от греховной жизни, возненавидения ее, попытки или, по крайней мере, желания возвратиться к жизни добродетельной. Уверовать во Христа—дело весьма сложное, обнимающее собою всю душевную жизнь человека, требующее не только внимательности к проповеди, но и отречения от себя или, по крайней мере, отвлечения внимания от себя. Несомненно, что и благодать Божия содействует этому привлечению человека. «Веровать во Христа, — говорит св. Тихон Задонский, — не иное что есть, как, из закона узнавши и сердечно признавши свою бедность и окаянство, которое от греха и греху последующего праведного гнева Божия бывает, из Евангелия же познавши благодать Божию, всем открытую, к Нему Единому под защищение прибегнуть, Его Единого за Избавителя и Спасителя от того бедствия признать и иметь, на Него Единого всю спасения вечного, такожде в подвиге противу диавола, плоти, мира и греха, во время живота, при смерти и по смерти надежду неуклонно и {150} неотступно утверждать, яко на несумненное и непоколебимое вечного спасения основание». «Истинно уверовать», следовательно, «свойственно душе мужественной» (Нил Синайский), «искренно расположенной к Богу» (Иоанн Златоуст) и Его святому закону и царству.

    Значение веры в свободно-благодатном акте возрождения человека

    Но при всей своей сложности, при всей глубине своей состояние уверовавшего не может быть более, как только преддверием и приготовлением к спасению или оправданию, а не есть самое спасение или оправдание. Человек, правда, до веры доходит путем покаяния и самоотречения. Чтобы из простого знания о Христе, о Боге сделать вывод и о своих личных отношениях к Богу, для этого нужно оплакать свое греховное бытие. Но что же получается, когда человек сделает этот вывод? Получается только то, что человек узнает о любви Божией к себе, узнает, что между ним и Богом не существует никакой стены, кроме его собственной греховной отчужденности от Бога. Человек {151} начинает любить Бога и чувствовать, что любовь Божия отвечает на эту любовь, чувствовать полную возможность и на самом деле войти в союз и общение с Богом. Но это состояние, во всяком случае, только созерцательное. И, как такое, оно не может переродить человека помимо его воли, не может быть в душе тем самодвижущимся началом, которое делало бы за человека добрые дела. Точно так же и благодать Божия, хотя и присутствует, хотя и содействует просвещению человека, однако насильно действовать не может на одном том основании, что человек узнал о возможности получить эту благодать и хочет ее получить. «Содействие свыше требует также нашего произволения» (Нил Синайский). Чтобы на самом деле обратиться от греха и принять благодать, войти в союз с Богом, для этого недостаточно только быть искренно убежденным в милости и близости Бога, но и действительно бросить грех и обратиться к Богу. Человек убежден, что только в Боге его спасение, но пусть он сам протянет руку, чтобы взять помогающую ему десницу Божию. Иначе он только при одном убеж{152}дении и останется. Не достаточно пожелать, хотя бы и искренно, жизни по закону Божию, необходимо и на самом деле ее начать.

    «Веры, подвигов добродетели, Царства небесного, если не будешь, — говорит св. Василий Великий, — просить с трудом и многим терпением, не получишь; потому что должно прежде пожелать, а пожелав, искать действительно в вере и терпении, употребив со своей стороны все нужное, так чтобы ни в чем не осуждала собственная совесть, будто бы просишь или нерадиво, или лениво; и тогда уже получишь, если сие угодно Богу». Это свободное устремление человека к благодати и любви Божией и к святой, чистой от греха жизни и совершается человеком, как мы выше видели, в возрождении посредством таинства. В этом возрождении человек уже не видит только возможности союза с Богом, но и на деле соединяется с Богом. Силой Божией укрепляется дотоле несовершенная его решимость — не жить больше для себя, а для Бога, грех уничтожается, и человек, таким образом, уже не в виде возможности, а на самом деле

    «уразумевает превосходящую разумение

    {153}

    любовь Христову»

    (Еф. 3, 19). Пока человек только верует, он убежден, что Бог его простит. После же возрождения он на деле переживает это прощение. Прежде человек только надеялся, что Бог его не отринет. Теперь он и на деле видит, что Бог его не отринул. Таким образом, вместе с утверждением решимости человека — более не грешить и служить Богу — утверждается и его вера, а с верой и та радость о Боге, которая восторгается испытанной и незаслуженной любовию Божией, и любовь к Богу в ответ на Его любовь, и стремление быть с Богом, еще крепче сделать только что заключенный союз. Таким образом, действительно вера спасает человека, но не тем одним, что она созерцает Бога, и не тем, что она открывает человеку Христа, а тем, что она этим созерцанием будит волю человека.


    В этой нравственной силе веры и заключается ее великое, средоточное значение при возрождении. В самом деле, мы видели, что сущность возрождения — в решимости служить отселе Богу. Эту решимость и утверждает благодать. В ней и совершается таинственный союз благодати и свободы {154} человека. Верою именно Христос вселяется в сердце крещающегося (Еф. 3, 17). Силою именно веры человек предпринимает свое бесповоротное решение быть с Богом, сочетаться Христу. «Вера, — говорит св. Иоанн Златоуст, — открывает нам то, что истинно, и от искренней веры рождается любовь; потому что тот, кто истинно верит в Бога, никогда не согласится удалиться от любви». В вере, таким образом, посредствуется самая сущность возрождения.

    Верой полагается и начало новой жизни в человеке, жизни в общении с Богом. Любовь к Богу становится основным законом жизни, ею определяется все делание и все хождение человека. Потому и отвращение от греха, и обращение к жизни святой восходит в новую степень. Если прежде человек более боялся греха, чем желал праведности, то теперь, познав любовь Божию, он начинает любить закон Божий ради Бога, чтобы ответить на любовь любовию же. Стремление быть святым, чтобы избегнуть погибели, переходит в стремление к Богу, чтобы быть угодным Ему. Личность человека еще более отодвигается на второй план, и началом {155} жизни становится полное самоотречение. Так человек от страха пред своей погибелью переходит к вере, которая, в свою очередь, отверзает ему путь к любви.

    Поэтому-то истинно верующий никогда не сошлется на свои труды, никогда не потребует за них себе награды: вся его душа полна созерцанием Божественной любви, любви бескорыстной и не заслуженной человеком. Поэтому и жажда быть угодным Богу, творить волю Его в верующем человеке не имеет границ. «Проси, — говорит преп. Исаак Сирин, — у Бога, чтобы дал тебе прийти в меру веры. И если ощутишь в душе своей сие наслаждение, то не трудно мне сказать при сем, что нечему уже отвратить тебя от Христа. И не трудно тебе каждый час быть отводимым в плен далеко от земного, и укрыться от этого немощного мира и от воспоминаний о том, что в мире. О сем молись неленостно, сего испрашивай с горячностью, об этом умоляй с великим рачением, пока не получишь. И еще молись, чтобы не изнемочь. Сподобишься же этого, если с верой понудишь себя попечение свое возвергнуть на Бога, и свою попечительность {156} заменишь Его промышлением». (Вот отречение всецелое от себя на волю Божию). «И когда Бог усмотрит в тебе сию волю, что со всею чистотою мыслей доверился ты Самому Богу более, нежели самому себе и понудил себя уповать на Бога более, нежели на душу свою, тогда вселится в тебе оная неведомая сила — та сила, которую ощутив в себе, многие идут в огонь и не боятся и, ходя по водам, не колеблются в помыслах своих опасением потонуть; потому что вера укрепляет душевные чувства, и человек ощущает в себе, что как будто нечто невидимое убеждает его не внимать видению вещей страшных и не взирать на видение, невыносимое для чувств».

    Таким образом, вера, показывая человеку любовь Божию, нравственно сродняет человека с Богом. Человек видит в Боге Отца, готового его принять. Это нравственное сближение завершается в крещении, в котором человек, утвержденный в любви Божией или в сознании этой любви, действительно сочетается Христу и исходит из купели «созданным на дела благая». Вражда против Бога разрушена, клятва снята, между {157} Богом и человеком существует теснейшее взаимообщение любви. Спасение совершилось. Душа обручена с Христом, и вся Ему принадлежит. После этого, если бы человек и умер тотчас же, его спасение обеспечено: как разбойнику, и ему Господь говорит:

    «Днесь со мною будеши в раи»

    (Лк. 23, 43). Это и есть состояние, в котором человек

    «желание имеет разрешитися и со Христом быти»

    (Фил. 1, 23). Таково состояние человека, вышедшего из купели возрождения.


    Вера христианина после крещения

    Дальнейшая жизнь человека, как мы выше видели, состоит в развитии того семени вечной жизни, которое положено в крещении. Человек постепенно очищается от греха, постепенно совершенствуется и укрепляется в добре и восходит до возраста мужа совершенна. Однако и тогда «началом жизни его» (Исаак Сирин), той «солью, которая сохраняет человека невредимым», продолжает быть вера. «Вера есть матерь всякого доброго дела, и ею человек достигает исполнения на себе обетования Владыки и Спасителя нашего Иисуса Христа, по напи{158}санному:

    «Без веры невозможно угодити Богу»

    (Ефрем Сирин). Даже если бы человеку случилось пасть, пусть только блюдет он свою веру — нарушенная гармония его души будет восстановлена, разрозненные силы его будут опять собраны и с новой энергией устремятся против греха. «Вера, — говорит св. Иоанн Златоуст, — есть глава и корень; если ты сохранишь ее, то, хотя бы ты и все потерял, опять все приобретешь с большею славою». «Вера есть мощь ко спасению и сила в жизнь вечную» (Климент Александрийский).


    С другой стороны, понятно, что произойдет, если вера утрачена человеком. «Без елея не может гореть светильник», без корня всякое дерево засохнет.

    «Без Мене

    , — сказал Господь, —

    не можете творити ничесоже»

    . Раз отнята вера — отнят всякий смысл жизни и всякая сила делать добро. Нет того средоточия, которое связало бы старания человека и осмыслило их. Близости Божией человек не чувствует, благости Его понять не может, Бог опять для него только каратель неправды. Обратится ли такой человек к Богу? А если не обратится, то и помощи {159} Божией, Его благодати принять не может. Итак, потерявши это «око, просвещающее всякую совесть» (Кирилл Иерусалимский), веру свою, человек теряет и все свое духовное достояние — и погибает. Замечательны в этом отношении те черты, которыми Господь изображает праведников и грешников на последнем суде. Между тем как праведники, соблюдшие веру свою, удивляются милости Божией:

    «Когда Тя видехом алчуща, и напитахом?»

    — грешникам приговор Божий представляется несправедливым:

    «Когда Тя видехом алчуща, и не послужихом Тебе?»

    . Бог представляется или враждебным к ним, хотящим, подыскивающим предлог, чтобы их осудить, лишить вечного блаженства. Первые жили в вере, и потому вся их душа полна чувством незаслуженной милости Божией, они и теперь исповедуют свое недостоинство. Последние же веру потеряли, милости Божией не сознают, жили только для себя — поэтому и теперь поднимаются на защиту своего «я». Первые по вере своей всегда видели путь к Богу открытым для себя, потому что видели милость Божию. Видя это, они всегда и {160} стремились к Богу и постоянно были в духовном единении с Ним: это единение, естественно, делается их уделом и по выходе из этой жизни. Последние же, потеряв веру, естественно, потеряли и силы к духовному единению с Богом, отчуждились от Бога; поэтому, и по переходе в будущий мир у них не оказывается способности предаться Богу, удел их в мрачном царстве себялюбия, которое скрежещет зубами о своей погибели, не находя у себя сил примириться с этим, хотя бы подобно праведнику, в мысли, что пострадал по воле Божией (Рим. 9, 3).


    Итак, вера человека возродила, вера развивала и воспитывала его в духовной жизни, вера же приведет его и к вечному блаженству. Веруя, человек принял здесь благодать Божию и мог принять общение с Богом, несмотря на то, что до тех пор жил в грехе. Эта же вера в любовь Божию даст человеку возможность сохранить это общение с Богом и в грядущем царстве. «В день суда, — говорит преп. Нил Синайский, —· сами будем своими обвинителями, обличаемые собственною совестью. Посему в этой крайности найдем ли иную какую {161} защиту или помощь, кроме одной веры в человеколюбивейшего Господа Христа? Вера сия — великая наша защита, великая помощь, безопасность, и дерзновение, и ответ для соделавшихся безответными по несказанному множеству грехопадений».

    Вера спасающая — свободна и активна

    Во избежание недоразумений нужно здесь еще раз повторить, что Православная Церковь, полагая в вере все блаженство человека и считая веру причиной духовного возрастания человека, никогда не представляет себе этой веры в виде какой-то самодействующей силы, которая, как нечто постороннее, почти нудила бы человека к добродетельной жизни и к Богообщению. Конечно, верующий человек воспринимает благодать Божию, с которой и выходит на борьбу с грехом. Однако орудием восприятия этой благодати служит не знание или созерцание милости Божией и Его готовности простить и помочь, а непременно свободное желание и решение человека. Точно так же и «деятелем добра, основанием праведного поведения» вера является только {162} потому, что она «есть свободное согласие души» (Климент Александрийский). Вера только окрыляет волю человека, но отнюдь не освобождает его от усилий над собою. «Не уверовать только должно во Христа, — говорил преп. Макарий Египетский, — но и пострадать, по написанному:

    «яко вам даровася… не токмо еже во Христа веровати, но и еже по Нем страдати»

    (Фил. 1, 29). Веровать только в Бога свойственно мудрствующим земное, даже, не сказать бы, и нечистым духам, которые говорят:

    «вемы Тя, Кто еси Сыне Божий»

    (Мк. 1, 24; Мф. 8, 29)». При вере необходимо свободное избрание добра и решение делать его.


    Не своей созерцательной стороной, не в качестве состояния воспринимающего вера спасает человека, так чтобы человеку оставалось только бездеятельно переживать свое спасение, Вера спасает своей деятельной стороной, постоянным участием в ней доброй воли (Ин. 7, 17). Верующий в вере своей находит дерзновение обратиться к Богу и, таким образом, вступает в общение с Богом, принимает это общение. Верующий, укрепленный силою Божией, устремляется к {163} жизни святой и тем ее начинает. Вера в этом смысле есть «начало нашего упования и начаток Божественного к нам милосердия, как бы дверь и путь» (Кирилл Александрийский).

    Вера и дела

    Чтобы поставить на вид именно этот жизненный (а не формальный) смысл спасения, и именно там, где приходится ограждать себя от протестантских измышлений, наша Церковь и выбирает из двух выработанных на Западе формул ту, которая приписывает спасение не одной вере, но вере с делами. «Веруем, — гласит 13-й член «Послания восточных патриархов», — что человек оправдывается не просто одною верою (т. е., как дальше видно, не ее теоретическою, воспринимательною стороною), но верою, споспешествуемою любовию (верою как деятельною силою, тем, что она производит любовь), т. е. чрез веруй дела»… «Не призрак, — поясняют еще определеннее отцы, —только веры, но сущая в нас вера чрез дела оправдывает нас во Христе». Таким образом, оправдывает человека, несомненно, вера, но {164} только настоящая, истинная вера, та, которая приводит человека к истинной жизни, заставляет его содевать свое спасение. Такой смысл имеет и учение преосв. Феофана о том, что вера спасает делами. «Спасение, — говорит святитель, — от добрых дел; но в добрых делах преуспеть, как должно, нельзя без веры. Вера подвигает на добрые дела, вера указывает их, вера приводит и к получению сил на делание добрых дел. Посему вера—пособница к делам добрым. Главное — дела, а она — пособие». Спасение, значит, в том, что человек сам его содевает, но к этому содеванию он приходит не иначе как верою. Православный не должен понимать этого определения по-католически, т. е. так, чтобы делами человек зарабатывал себе спасение. Дела сами по себе, в качестве внешних поступков или отдельных подвигов, не имеют в христианстве значения. Поведение здесь ценится только как выражение соответствующего настроения души, известного направления воли, хотя, в свою очередь, и влияет на образование этого настроения. Вся Нагорная беседа построена на мысли о недостаточности одного внешнего добро{165}делания и о необходимости внутренней перемены, которою на самом деле и усвояется человеку небесное Царствие. Поэтому и милость, оказанная пророку или ученику, тогда только ценится, когда оказана «во имя пророка или ученика», во имя веры (Мф. 10, 41–42).

    «Если

    , — говорит св. апостол Павел, —

    я раздам все имение свое, и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, — нет мне в том никакой пользы»

    (1 Кор. 13, 3). На внешность смотреть нельзя. Апостол и разъясняет подробнее: сущность спасения не в подвигах как таковых, не во внешнем усердии; и подвиги, и усердие должны проистекать из возрожденной, перемененной души; в противном случае они — ничто пред Богом (Рим. 4, 2). Поэтому и может случиться, что две лепты, принесенные вдовицей, перетянут все множество приношений богачей, а грешник-мытарь окажется ближе к Богу, чем праведный фарисей; пришедшие в единонадесятый час и ничего не сделавшие — получат равное вознаграждение с трудившимися весь день и перенесшими зной дневной. С правовой точки зрения этого не объяснить: больший {166} труд требует и большего вознаграждения (разве только будем отрицать вообще возможность всякого доброделания со стороны человека). С православной же — это не требует объяснений: Господь всех одинаково хочет спасти и ко всем одинаково устремляется Весь, но у одного стремления к Богу, способности воспринять Его общение больше, у другого — меньше. В таком случае и может произойти, что новообращенный и ничего не сделавший окажется равным или даже выше по награждению, чем состарившийся в вере и совершивший подвиги. Царствие Божие не награда за труды, а милость, предлагаемая туне и усвояемая по мере приемлемости каждого. Вопрос, следовательно, в том, куда направлена душа, чего она хочет, чем живет, Если к Богу ее стремление, если она не для себя живет, тогда она, помимо внешних дел своих, оправдывается; в этом залог будущего помилования, а подвиги и труды важны только для возращения и укрепления этого стремления. «Воздаяние, — говорит преп. Исаак Сирин, — бывает уже не добродетели и не труду ради нее, но рождающемуся от {167} них смирению. Если же оно утрачено, то первые будут напрасны».


    Душа спасается не от дел своих внешних, а оттого, что внутреннее ее существо обновлено, что сердце ее всегда с Богом. Конечно, на последнем суде раскроется книга жизни каждого, и каждый даст ответ за всякое дело и слово, за всякую мысль, как бы ничтожна и мимолетна она ни была: совершенного нельзя назвать несовершенным. Но это раскрытие жизни для одних будет только источником смирения, только приведет их к сознанию незаслуженности помилования и тем еще теснее привяжет их к Богу; для других же обличение совести на суде принесет отчаяние и окончательно отторгнет их от Бога и Царствия. «И идут сии в муку вечную, праведницы же в живот вечный». Кто куда направлен был душой, туда и поступает.

    Таким образом, в вере — все блаженство христианина. Вера не только причина, движущая сила в духовном развитии человека, она, скорее, средоточие, самое сердце духовной жизни. По мере веры растет любовь, по мере любви возрастает вера, нравствен{168}ное развитие человека и свое выражение, и свой плод находит в укреплении и возрастании веры. Вера содействует делам, и делами совершенствуется вера (Иак. 2, 22). Вера поистине является альфой и омегой нравственной жизни, как и Сам Господь, Которого она открывает человеку [12]. Приводя к любви, в которой существо вечной жизни (1 Ин. 3, 14; Ин. 17, 26), вера тем самым дает человеку возможность здесь на земле начать вечное блаженство. По переходе же в мир будущий вера превращается в ведение, а любовь, связавшая человека с Богом, продолжается в вечность.

    {169}

    Книга 3 Спасение и Вера по учению католическому и протестантскому [13]

    Предисловие к изданию 1913 г.

    {171}

    «Мы должны понять западные исповедания и оценить их с точки зрения истинно христианского учения. Говоря, что нужно понять их, мы отчасти определяем и самый метод исследования. Если мы будем только указывать частичные уклонения этих исповеданий от истины, будем на основании Св. Писания и Предания опровергать каждый пункт за пунктом их вероучения, то мы западных исповеданий не поймем, а не понявши их, никого в их ложности не убедим: всегда останется возможность предполагать в наших доказательствах незаметную уловку, а в неудаче противника — только временный недосмотр или неопытность. Нужно обнаружить самый корень болезни, нужно понять западные вероисповедания в их основном мировоззрении, выяснить их жизнепонимание, которое производит все эти нездоровые симптомы; тогда частные пункты, пожалуй, не потребуют и опровержения. Жизнь — такой предмет, о котором может судить всякий, у кого есть разум и совесть, есть неизвращенное нравственное сознание. Догматических рассуждений кто-{172}нибудь может не понять, исторических свидетельств можно не знать, а жизнепонимание у в сякого перед глазами: стоит только сравнить его с Христовым учением — и ложность инославия доказана, равно как понятно и происхождение всех его частных уклонений».

    Предпосылая настоящему выпуску вышеприведенные слова архиепископа Сергия из его статьи «Отношение православного человека к своей Церкви и к инославию», мы в то же время обращаем внимание читателя на предисловие к 31-му выпуску, разъясняющее основную задачу целого ряда выпусков, начинающихся 31-м, с которым органически связан 32-й.

    {173}

    Введение

    Существенное отличие западных вероисповеданий от православия не в отдельных догматах, а в общем воззрении на христианскую жизнь.

    Кто хочет узнать истинное существо католичества, протестантства или православия, тот должен обратиться не к теоретическому их учению, а к их понятию о жизни, к их учению, именно, о личном спасении, в котором (учении) это понятие ясно выражено; тот должен опросить каждое из вероисповеданий, в чем оно полагает смысл жизни человека, его высшее благо. Догмат о filioque, несомненно, касается краеугольного камня нашей веры, но выразил ли он, этот догмат, все католичество, и можно ли думать, что с устранением его запад{174}ное христианство пойдет на примирение с нами? Устранен будет только один из многочисленных пунктов разногласия, только одним из многочисленных поводов к пререканиям будет меньше, а разделение не ослабеет нисколько. Ведь, не от filioque католичество, а наоборот. Догмат о папстве, конечно, составляет основную пружину, так сказать, душу католичества, но, опять-таки, не от папства произошло извращенное католическое жизнепонимание, а от этого последнего — папство. Иначе не объяснить, почему и каким образом папа нашел и находит себе в западном мире столько покорных, фанатически преданных ему слуг и стольких безгласных последователей. Точно так же не вследствие отвержения таинств и церковного предания и не вследствие преувеличенного понятия о падшей природе человека протестанты пришли к своему призрачному, фиктивному спасению, а, наоборот, исказивши самое понятие о жизни, они должны были последовательно исказить и все церковное устройство и учение. Предположим, что все ошибки в учении и устройстве будут исправлены, — {175} искаженное понятие о жизни докажет, что эти исправления только на словах, — чрез несколько времени протестанты должны будут создать на место устраненных новые искажения, новые ошибки.

    Точно так же и православие узнается не из его теоретического учения. Отвлеченные положения и формулы по самой своей отвлеченности одинаково неудобопонятны, неудобопредставимы для человека, будут ли они католическими или православными. Разве прямая логическая нелепость обнаружит несостоятельность инославной системы. Как выражение именно объективно данной истины, православие всего более и глубже познается там, где оно всего непосредственнее соприкасается с этой объективной истиной, с областью действительного бытия: в своем описании действительной жизни человека, в своем определении жизнецели и основанном на этом последнем учении о личном спасении. Только окончательно усвоивши себе православное учение о жизни, можно вполне (не логикой только) убедиться в непреложной, безусловной истинности православия, можно {176} понять, наглядно уразуметь эту истинность. После же этого получат свой глубокий, полножизненный смысл и все те теоретические положения, все те догматы, которые раньше казались лишь безразличными метафизическими тонкостями. Все это будет одно и то же, единое по духу и идее учение об истинной жизни, только на этот раз жизнь рассматривается не для человека, а в своей объективной данности, сама в себе.

    В этих азбучных истинах пришлось убедиться на деле и мне при написании моего сочинения. К вопросу о личном спасении я приступил на первых порах с интересом чисто теоретическим. Мне хотелось выяснить себе вопрос этот просто как темный, запутанный пункт вероучения, трудно поддающийся определению. Как точнее выразить наше учение о спасении? Что православному нельзя говорить так, как говорят католики, это известно; что ему еще менее можно говорить так, как говорят протестанты, это тоже выше всякого сомнения — но как он должен говорить?

    {177}

    Значение святоотеческих писаний для уяснения православного учения о спасении

    Чтобы дать себе отчет в этом, я стал читать творения свв. отцов Церкви. Читал я их не только потому, что принимал их, так сказать, канонический авторитет, не только в качестве обязательного для всякого христианина церковного предания. Моя мысль была несколько иная: я искал в творениях свв. отцов описания и разъяснения жизни по Христу, или истинной, должной жизни. Мы знаем, что Иисус Христос принес нам прежде и главнее всего новую жизнь и научил ей апостолов, и что дело церковного предания не учение только передавать, но передавать из рода в род именно эту зачавшуюся с Христом жизнь, передавать именно то, что не передается никаким словом, никаким письменем, а лишь непосредственным общением личностей. Теоретическое учение только обобщает и возводит в систему это учение о жизни. Поэтому апостолы и выбирали своими преемниками и заместителями людей, именно наиболее преуспевших, наиболее сознательно и проч{178}но усвоивших себе возвещенную им жизнь Христову. Поэтому и отцами Церкви признаются не те из церковных писателей, которые были наиболее учены, наиболее начитанны в церковной литературе; отцами Церкви признаются писатели святые, т. е. воплотившие в себе ту жизнь Христову, хранить и распространять которую Церковь получила себе в удел. Если же так, то составить себе правильное понятие о православии можно не разбором его основоположительного, отвлеченного учения, а именно наблюдением над этой реальной жизнью по Христу, которая хранится в Православной Церкви. А так как признанными носителями, воплотителями этой жизни, этого жизненного предания были свв. отцы, в писаниях своих подробно толкующие эту жизнь, то естественно к ним для наблюдений и обратиться. Я так и сделал.

    Противоположность христианского святоотеческого мировоззрения мировоззрению юридическому, западному

    Чем больше я читал свв. отцов, тем для меня становилось все яснее и яснее, что я {179} вращаюсь в совершенно особом мире, в кругу понятий, далеко не похожем на наш. Я стал понимать, что разность православия и инославия заключается не в каких-нибудь частных недомолвках и неточностях, а прямо в самом корне, в принципе, что православие и инославие противоположны между собой так же, как противоположны себялюбие, жизнь по стихиям мира, ветхий человек — и самоотверженная любовь, жизнь по Христу, человек обновленный. Предо мной встали два совершенно отличных, не сводимых одно на другое, мировоззрения: правовое и нравственное, христианское. Первое я назвал правовым, потому что лучшим выражением этого мировоззрения служит западный правовой строй, в котором личность и ее нравственное достоинство пропадают и остаются только отдельные правовые единицы и отношения между ними. Бог понимается главным образом первопричиной и владыкой мира, замкнутым в Своей абсолютности; отношения Его к человеку подобны отношениям царя к подчиненному и совсем не похожи на нравственный союз. Точно так же и человек представляется в его отдель{180}ности: он живет для себя и только одной внешней стороной своего бытия соприкасается с жизнью общего — только пользуется этим общим; даже и Бог, с точки зрения человека, является только средством к достижению благополучия. Началом жизни, следовательно, признается себялюбие, а общим признаком бытия — взаимная отчужденность всего живущего. Между тем, по мысли свв. отцов, бытие и жизнь в собственном смысле принадлежат только Богу, который и носит название «Сый» — все же остальное, все тварное существует и живет исключительно своим причастием этой истинной жизни Божией, этой вожделенной Красоте, по словам св. Василия Великого. Бог, следовательно, связан со Своим творением не одним абсолютным «да будет», Бог в прямом смысле служит средоточием жизни, без которого тварь так же немыслима в своем настоящем существовании, как и необъяснима в своем происхождении. Переводя это метафизическое положение на язык нравственной жизни, получим правило: никто не может и не должен жить для себя, смысл жизни каждого частного бытия — в {181} Боге, что практически значит: в исполнении Его воли.

    «Я пришел не для того, чтобы творить волю Мою, но волю пославшего Меня Отца»

    (Ин 6, 38). Основным началом жизни каждого признается, таким образом, уже не себялюбие, а

    «любовь истины»

    (2 Сол. 2, 10). Верный этому закону, человек в своих отношениях к Богу, миру и к людям руководится уже не себялюбивой жаждой бытия (выводом отсюда была бы борьба за существование) , а бескорыстным алканием и жажданием правды как высшего закона, которому он и приносит в жертву свое бытие. В правовом жизнепонимании искали счастия, здесь ищут истины. Там нравственное добро, святость, считалось средством к достижению блаженства, здесь истинное бытие и приписывается только одному нравственному добру, воплощенному в Боге, и блаженство человека, следовательно, считается тождественным со святостью.


    {182}

    I. Правовое жизнепонимание в католичестве и протестантстве

    Происхождение правового жизнепонимания

    Западное христианство с самых первых своих исторических шагов столкнулось с Римом и должно было считаться с римским духом и римским способом или складом мышления; древний же Рим, по справедливости, считается носителем и выразителем права, закона. Право (jus) было основной стихией, в которой вращались все его понятия и представления: jus было основой его личной жизни, оно же определяло и все его семейные, общественные и государственные отно{183}шения. Религия не составляла исключения, она была тоже одним из применений права. Становясь христианином, римлянин и христианство старался понять именно с этой стороны — он и в нем искал прежде всего состоятельности правовой.

    Этот способ внешнего понимания спасения на первых порах не мог быть опасным для Церкви: все неточности его с избытком покрывались верою и пламенною ревностью христиан; даже более — возможность объяснить христианство с точки зрения правовой была в некотором отношении полезна для него: она давала вере как бы научную форму, как бы утверждала ее. Но это было во время расцвета церковной жизни. Не то стало потом, когда мирской дух проник в Церковь, когда многие христиане стали думать не о том, как бы им совершеннее исполнить волю Божию, а, наоборот, о том, как бы исполнить эту волю поудобнее, с меньшими утратами для этого мира. Тогда возможность правовой постановки учения о спасении обнаружила свои губительные последствия.

    {184}

    Характерные черты правового союза

    Правовой союз возникает тогда, когда одному человеку или семейству оказывается не под силу бороться с окружающим его миром. Чтобы обеспечить себе известную долю благополучия, человек и входит в уговор с другим человеком, находящимся в таком же положении. Они принимают на себя взаимные обязательства и работают на общую пользу. Но это общение совсем не общение любви, не нравственный союз; эти люди служат другим только потому, что иначе им не получить того, чего они желают себе. Цель их жизни не общество, а свое собственное «я». Правовой строй, таким образом, имеет своей задачей сопоставить несколько себялюбии, так, чтобы они не мешали друг другу и чтобы каждое из них получало следуемую ему долю. Как такой правовой строй может представить выгоды только себялюбию, первая его выгода в том, что он вместо живого союза предлагает холодный, внешний. Для государства или моих сограждан не особенно важно, каково мое внутреннее настроение, для них су{185}щественно лишь мое внешнее поведение, потому что только это последнее касается их благополучия, выражает мое отношение к ним. Это, конечно, унижает личность, превращая ее в бездушный винт общественной машины, но это же дает человеку такую свободу, или, лучше сказать, такой произвол в душевной жизни, какого он не может получить ни при каком другом строе, в особенности при нравственном. Нравственный союз требует соответствия нравственного, проникает со своими требованиями и указаниями в самое святилище человеческой совести. Правовой же строй туда не проникает никогда, довольствуясь соблюдением внешних условленных рамок и оставляя человека полным господином внутри себя.

    Этот произвол увеличивается сознанием полной независимости или необязанности никому своим благополучием. В самом деле, если другие служат человеку чем-нибудь, то он знает, что они служат не из расположения к нему, а из необходимости или из желания блага прежде всего себе. За эту службу они получают столько же и с его стороны: отно{186}шения уравнены, ему, следовательно, не приходится никого считать своим благодетелем. Правда, это обрекает человека на страшное одиночество, но себялюбие и есть одиночество по существу. Сознание независимости, этот смутный призрак самобытности, ценнее для греховного «я» как такового.

    Вместе с этим получают высшее значение в глазах человека и все те услуги, даже самые незначительные, которые он оказывает своим союзникам. Услуги эти делаются, в сущности, помимо желания, не из любви к союзнику, а просто из желания получить равное вознаграждение. Поэтому человек и требует себе этого вознаграждения, требует как должного и будет считать себя вправе мстить, если это вознаграждение не последует. Чувства признательности в собственном смысле нельзя найти в душе себялюбца. Поэтому и уверенность, на которой зиждутся все союзы, не имеет тех свойств, как в союзе нравственном. В последнем это радостное и вместе смиренное упование; в первом же это — скорее уверенность в том, что союзник не может обмануть, так как есть {187} известное ручательство, в силу которого он в некотором роде принуждается исполнить обязательство. Там уверенность покоится на свободном желании личности, и отсюда — постоянная благодарность к ней; здесь же — на чем-то третьем, что принуждает личность, и отсюда благодарности нет, а есть одно себялюбивое чувство безопасности. Человек теряет «ту свободу чада Божия», которая составляет высшее достояние его; но для себялюбия эта свобода слишком тяжела, чтобы он не променял ее на рабство, лишь бы оно оставило его при его желаниях.

    Отношение человека к Богу с правовой точки зрения

    Нетрудно видеть, что может произойти, если человек свои отношения к Богу будет рассматривать с точки зрения правовой.

    Главная опасность этой точки зрения в том, что при ней человек может считать себя как бы вправе не принадлежать Богу всем своим сердцем и помышлением; в правовом союзе такой близости не предполагается и не требуется; там нужно соблюдать только {188} внешние условия союза. Человек может и не любить добра, может оставаться все прежним себялюбцем, он должен только исполнять заповеди, чтобы получить награду. Это как нельзя более благоприятствует тому наемническому, рабскому настроению, которое делает добро только из-за награды, без внутреннего влечения и уважения к нему. Правда, это состояние подневольного доброделания необходимо переживается всяким подвижником добродетели, и не один раз в его земной жизни; но это состояние никогда не должно возводиться в правило, это только предварительная ступень, цель же нравственного развития в доброделании совершенном, произвольном. Правовая точка зрения тем и грешит, что она это предварительное, подготовительное состояние освящает в качестве законченного и совершенного. А раз освящено наемническое отношение к воле Божией, этим раскрыта дверь и для всех тех выводов, которые с необходимостью из этого отношения следуют.

    В правовом союзе человек стоит пред лицом Божиим совсем не в положении {189} безответного, всем ему обязанного грешника; он наклонен представлять себя более или менее независимым, обещанную награду он ожидает получить не по милости Божией, а как должное за свои труды. Предмет упования здесь, строго говоря, не милость Божия, а собственные силы человека; ручательством же, тем третьим, которое обязывает союзника, не делая его в то же время благодетелем, служат для человека его собственные дела. Дела, таким образом, превращаются в нечто само по себе ценное, заслуживающее награды, — вывод, как нельзя более подходящий для себялюбивой, утратившей первоначальную чистоту природы, которая, скрепя сердце, принуждает себя к исполнению заповедей и потому ценит свое невольное добро наивысшей ценою. Притом достоинство заслуги приписывается не добродетелям или постоянным расположениям души, а отдельным внешним поступкам, которые, в свою очередь, наемническое настроение старается по возможности сократить и сделать наиболее формальными, по естественному в наем{190}нике желанию достигнуть своей платы с возможно меньшей затратой сил. Жизнь человека из свободно-нравственного возрастания превращается в бездушное исполнение частных предписаний.

    Развитие юридического воззрения на спасение в католичестве

    Механизм, развившийся в западной Церкви, не преминул отразиться и на богословской науке, которая под влиянием эпохи вполне подчинилась ему и, в свою очередь, способствовала дальнейшему его развитию и, так сказать, оформлению. Схоластика, с ее поклонением Аристотелю, заботилась больше о формальной стройности своих систем и мало (чтобы не сказать — совсем не) справлялась с духовным опытом, с жизнью. Неудивительно, если она (схоластика) приняла правовую точку зрения. Мог ли схоластик задуматься об истинности ее, когда под каждым ее пунктом он видел выдержки, прибавим, взятые вне связи речи? И вот таким, так сказать, типографическим способом доказательства схоластика оправдали все {191} крайние выводы правового мировоззрения. Вполне естественное учение о взаимопомощи членов Церкви превратилось под пером и в уме схоластика в совершенно механический зачет поступков одного человека (святого) другому. Неопределенное положение душ, умерших и в покаянии, но не принесших плодов, достойных покаяния, не утвержденных в добре, превратилось в чистилище, где человек платит Богу своими мучениями за совершенные на земле и еще не оплаченные преступления. Пастырское руководство при исповеди приняло нелепую форму уплаты за грехи и индульгенций — отпущения грехов без нравственного напряжения, без покаянных подвигов. Таинства превратились в магические действия (opus operatum), в которых, скорее, нужно телесное участие, чем душевное, и т. д. Греховная боязнь нравственной работы, воспользовавшись удачным предлогом, придумала много нужных себе учений и так засорила западное христианство всем посторонним, что в нем трудно было и узнать Христову истину. Недаром, когда немецкие рефор{192}маторы пришли к мысли, что одна вера спасает человека, то это столь обычное в христианстве и постоянно бывшее на устах свв. отцов выражение показалось столь необычным и страшным, что одни сочли его за ересь и разрушение всякой нравственности, а другие приняли его почти за какое-то новое откровение и вконец извратили его смысл. Такие плоды принесла Западу его юридическая точка зрения на спасение. Главная же опасность ее в том, повторяем, что она давала возможность человеку ограничиться одною внешностью; нравственная работа как бы позабывалась. Отсюда добрый католик был внутри часто очень плохим христианином, но, несмотря на это, думал, что он спасается, и в этом самообмане погибал.

    Душа человеческая, в лучшей части своей всегда жаждущая истинной жизни и спасения, только по недоразумению может довольствоваться описанным учением, она непременно ощутит его ложность. Это ощущение живой души выразилось, хотя и неудачно, в бесчисленных сектах, во многих попытках поправить католичество, какие мы {193} видим во все продолжение западной церковной истории, и, наконец, разразилось тем страшным переворотом, который называется реформацией и который до сих пор стоит пред католичеством в качестве живого обличения его неправды.

    Протест реформации

    Реформация выступила с беспощадным обличением всех подделок католических в жизни и учении, бездушного формализма, царившего в нем, и потребовала для человека жизни и истины. Протестанты и писали и говорили, что источник католического мудрования не Евангелие, не учение Христа, а соображения разума, который стоит на своей точке зрения и судит об этих вещах исключительно по-человечески [14]. Не проникая во внутреннее делание спасающихся, разум останавливается на внешней стороне и на ней одной основывает свои умозаключения. Неудивительно, если таким путем он приходит к положениям, нелепым с точки зрения духовного опыта и пред судом человеческой совести [15]; а потом, чувствуя ложь и в то же время не видя иного пути, кроме {194} существующего, он принужден уже против своей воли прибегать к разным искусственным построениям, чтобы ими как-нибудь заглушить мучительный голос своей совести. «Таким путем люди, под гнетом великой опасности, выдумали разные дела, разные богослужебные обряды, чтобы только как-нибудь успокоить свою мятущуюся совесть» [16]. Чтобы избежать этой печальной и страшной участи, необходимо порвать всякую связь с принятыми, но не мирящимися с Христовой истиной философскими воззрениями, обратиться к самой Христовой истине, исследовать ее, прислушиваясь к внутреннему голосу своей совести, стараясь уловить, что говорит не уму только, но и всей душе Слово Божие и церковное предание [17], и заботиться не только о верности логике, а о верности истине, по существу живой и действенной, а не формальной.

    Настало, по-видимому, время коренного обновления в западном христианстве. Действительно, протестантство начало с яростью опровергать главный догмат правового воззрения — учение о делах как {195} заслугах пред Богом. Учение это потому уже одному несостоятельно, что оно коренным образом противоречит самому основанию христианской веры — спасению единым Иисусом Христом. «Кто будет исповедовать, что он посредством дел заслуживал благодать, тот пренебрегает заслугой Христа и благодатию и пути к Богу ищет помимо Христа, человеческими силами» [18]. Да если бы и не было этого противоречия, взятые сами по себе дела человека, по самому существу, не могут быть заслугой пред Богом: дела добрые человек творит только при помощи благодати Божией [19], все же, что он делает сам, неизбежно носит на себе печать греха [20]. Поэтому все, кто величается заслугами своих дел или надеются на сверхдолжные дела, величаются суетой и надеется на идолослужение, подлежащее осуждению [21], — читаем мы в Шотландском исповедании». Так решительно и беспощадно обличены были и все те выводы, которые с необходимостью из католического учения следовали: чистилище, индульгенции и пр.

    Почему протестантство не могло восстановить истинного учения о спасении?

    {196}

    Но… протестантство было чадом своего времени и школы. Первые реформаторы выучились говорить и мыслить на том же Аристотеле и Цицероне, как и их католические противники. Поэтому, возмущаясь тем вопиющим искажением Христовой истины, которое они видели в католичестве, они думали объяснить его только причинами случайными: злостностию иерархии и т. п., и не подозревали, что вместо этих выводов необходимо явятся другие, столь же ложные, потому что ложь не в выводах, а в самой основе, в самой точке зрения на предмет. Вместо того чтобы отвергнуть эту основную ложь, протестанты оказались в силах отвергнуть только некоторые отпрыски ее и, таким образом, только заменили одни искажения другими.

    Оттого реформация, в смысле восстановления Христовой истины, и кончилась полным неуспехом.

    Юридизм в протестантстве

    Протестанты, как мы видели, обратились к самой жизни и старались ею проверять свои выводы, но на жизнь они смотрели с {197} правовой точки зрения. Они хотели своим учением принести мир совести, но мир этот они поняли вполне по правовому, в смысле чувства безопасности, безнаказанности за совершенные грехи. Человек боится наказания, и вот ему указывается на смерть Иисуса Христа, как на такое великое, чрезмерное удовлетворение правде Божией, что эта правда уже никак не может, не вправе требовать еще чего-нибудь от человека, каких-нибудь других удовлетворений. Человек, раз он верит в Евангелие, должен успокоиться насчет себя. Если Христос заплатил за наши грехи даже более, чем они стоили, зачем еще думать, что нужно самому трудиться для этого удовлетворения? Усилия человеческие, не говоря уже об их несовершенстве пред Богом и пр., прямо излишни и даже опасны: они умаляют значение заслуги Христовой. Что же такое после этого спасение? Оно не более как отпущение грехов или избавление от наказаний за грехи [22], оправдание [23], за которым уже следует приятие в благоволение Божие и пр. Оправдание же понимается «не в физическом смысле, а во внешнем и судебном» [24]. Оно {198} значит не «делать из нечестивого праведного», а в судебном смысле (sensu forensi) провозглашать праведным [25], праведным считать, объявлять (jus-turn aestimare, declarare) [26], и это ради заслуги Иисуса Христа! [27], т. е. ради события постороннего, с моим внутренним бытием связи не имеющего. Оправдание, таким образом, акт совершенно внешний, «такой акт, который действует не в человеке, а вне и около человека» [28]. Поэтому и следствием этого акта может быть перемена только отношений между Богом и человеком, сам же человек не изменяется. «Мы по-прежнему грешники, но Бог обращается с нами, в силу заслуг Иисуса Христа, как будто бы мы не согрешили, а, напротив, исполнили закон, или как будто бы заслуга Христа была нашей» [29]. Другими словами, вместо прежней пелагианской правовой точки зрения, отвергнутой и осужденной, протестантство выдвинуло то же начало права, только взяв другую его сторону: отвергнувши заслугу человеческую как недостаточную для умилостивления разгневанного Бога или, прямее говоря, для того, чтобы обязать Бога даровать {199} мне живот вечный, протестанты все-таки смотрели на вечную жизнь, как на условленную плату, которую Бог «должен» выдать человеку; только обязующим «третьим» для протестантов служит не собственная заслуга человека, а заслуга Христа [30]. В католичестве мы видели забвение Христа в деле нашего спасения; здесь же забывается дело самого человека, «наша праведность» сократилась во вменение чужой праведности (imputatio alienae justitiae). Такое представление обще протестантам всех времен, и если в новейших догматических системах протестантов мы встречаем попытки придать внешне-судебному событию жизненность, реальность, превратить догматические положения в психологические явления, то эти попытки или явно не мирятся с основным протестантским началом, по сознанию самих же протестантов [31], представляя собой лишь неизбежные уступки протестантства религиозному опыту, или же они переменяют только имена, не меняя существа дела.

    Вера оправдывает протестанта внешне, в силу заслуг Христовых

    {200}

    Правда, протестанты, при всем своем желании быть верными своему учению, не могли не признать необходимости некоторых условий и со стороны человека. Но таким условием признана была, в качестве последнего возможного минимума, вера во Христа без дел. Уступая требованиям жизни и совести, протестанты делают попытку придать этой вере возможно больше жизненности, действенности. Они говорят, что оправдывает только вера живая [32], т. е. деятельная, которая необходимо сопровождается делами [33] и ни в каком случае не мыслима в человеке, преданном греху [34], и что, следовательно, оправдание необходимо будет сопровождаться нравственным перерождением человека [35]. «Не может быть, чтобы эта вера святая оставалась в человеке праздной» [36]. Но как происходит это перерождение и в каком смысле вера может быть названа «корнем добрых дел»? [37] Отнюдь не в том, что она служит побуждением, воодушевляющим началом — одним словом, отнюдь не в смысле какой-нибудь нравственной работы со стороны самого спасающегося. Эта работа с оправдывающей верой {201} не имеет ничего общего [38] и потому к оправданию не относится.

    Вера бывает корнем добрых дел в том смысле, что ею мы «воспринимаем Христа, Который обещал нам не только освобождение от смерти и примирение с Богом, но вместе и благодать Духа Святого, которою мы возрождаемся в обновлении жизни» [39]. Но это уже не оправдание, а следствие его. Восприять Христа может только тот, кто уже оправдан, т. е. провозглашен праведным, примиренным с Богом. Имеет ли, следовательно, указанная жизненная сторона спасения какое-нибудь существенное значение в оправдании, значение деятельного условия? Нет. Чтобы быть оправдывающей, вера должна оставаться «исключительно воспринимающей, должна только и единственно полагаться на жертву, независимую от нашей личности (Subjectivitat), но всецело удовлетворяющую Бога» [40]. Вера «оправдывает не тем, что она есть наше дело» (что предполагало бы нравственное напряжение) , а ради Христа — правды нашей, Которого она воспринимает [41], а это понимается так, что она воспринимает обещанное мило{202}сердие [42]. Вера спасает, таким образом, внешне, ради правды и святости Христовой, которую она усвояет человеку [43], ради заслуги Христовой, которая человеку вменяется [44]. Другими словами, вера служит основанием явлению только внешнесудебному, а не нравственному.

    Она требует любви, дел вообще, деятельного участия человека в своем спасении.

    Какое же значение имеют после этого в оправдании дела человека, т. е. его нравственная работа и развитие в добре? Нельзя не видеть, что добрые дела, если и предполагаются при оправдании, то исключительно как явление сосуществующее или последующее, а не производящее, не участвующее в самом деле спасения. Эта мысль с полной ясностью выражается в символических книгах. Например, Аугсбургское исповедание, признавая, что «вера (оправдывающая) должна рождать добрые плоды», спешит оговориться, что «отпущение грехов усвояется верою» [45]. Или в Апологии: «Получить прощение грехов — значит быть оправдану… Одной верой во Христа, не через любовь, не за любовь или дела мы {203} получаем отпущение грехов, хотя любовь и следует за верой. Итак, одной верой оправдываемся, понимая слово «оправдывать» в смысле «из неправого правым делать или возрождать» [46]. Таким образом, оправдывает вера в отличие от добрых дел, притом понимаемых не в смысле внешних поступков, а в смысле даже целого душевного расположения или настроения. Это расположение не участвует в оправдании, не содействует ему, даже более: его и быть в человеке не может, прежде чем он оправдан. «Не следует так думать, — читаем мы в Апологии, — что под залог этой любви или ради этой любви мы получаем отпущение грехов и примирение; равно как не получаем отпущения грехов ради других последующих дел; но единой верой в собственном смысле получается отпущение грехов, так как обетование не может быть усвоено иначе, как только верою. А вера в собственном смысле есть та, которая соглашается с обетованием [47]. Таким образом, оправдывает человека вера (если и богатая возможность дел, то, во всяком случае, во время оправдания еще только отвлеченная, умственная), и {204} оправдывает именно своей умственной стороной, как средство и орудие, которым мы усвояем себе удовлетворение Иисуса Христа [48]. Для человеческого участия нет места в протестантском оправдании.

    Таким образом, протестанты, несмотря на свое искреннее желание быть верными опыту и дать утешение совести верующих душ, не могли сделать ничего, оставаясь на правовой почве. Избегая крайности католицизма, они впали в другую крайность: совершенно зачеркнули внутреннюю сторону оправдания. Правда, протестанты всех времен постоянно говорят, что они требуют добрых дел [49], что они признают их необходимыми для того, чтобы вера была живою верою, которая одна оправдывает, что обвинение, будто они проповедуют учение, опасное для нравственности, основано или на «непонимании, или же на злостном искажении протестантского учения» [50]. Но все это только прорывающийся голос совести, только уступка требованиям природы человеческой — уступка, не оправданная в учении. Несмотря на все эти заявления, необходимость доброделания остается не{205}обоснованной, поскольку побуждения к нему положены не в спасении, а вне его: в чувстве долга, благодарности Богу и т. п. [51]. Но ведь разум, если он будет стоять лишь на правовой точке зрения, всегда имеет право спросить: если мои дела решительно не имеют значения для Бога в смысле какой-нибудь ценности, то могут ли они считаться воздаянием благодарности Богу, и есть ли какой смысл в подобном исполнении никому не нужного долга? А так как на этот вопрос может быть только отрицательный ответ, то сама собою падает необходимость сознательного и намеренного доброделания. Жизнь оправданного теряет нравственный характер, и совесть успокоения не получает.

    Католичество после протеста

    Как бы ни была, однако, неудачна попытка протестантства объяснить человеческое спасение, она все-таки с очевидною несомненностью показала слабые стороны католического учения о заслуге. Католичество, которое в лице своих лучших представителей видело эти стороны и прежде, должно было ведаться с выводами протес{206}тантства, тем более что последнее грозило самому существованию первого. Что человеческая заслуга, в ее прямом смысле, и невозможна пред Богом, и противоречит спасению единым Христом — с этим католичество не могло не согласиться. Но, с другой стороны, оно не могло пожертвовать ни опытом, ни преданием всех предшествующих столетий вселенской церковной жизни; и опыт, и предание одними устами говорили, что доброделание необходимо не только в смысле следствия, но и в смысле условия спасения. Как же примирить эти два, по-видимому, противоречивые показания? Как понимать эту обусловленность спасения доброделанием, если последнее в то же время не может быть заслугой пред Богом? Вот вопрос, который должно было разрешить католичество. Вопрос этот направлялся к самому существу, требовал обсуждения самой основы той точки зрения на спасение, которая приводит католичество к ложным выводам, с точки зрения правовой. Спрашивалось, имеем ли мы право перестраивать христианство с этой точки зрения. И, без сомнения, католичество {207} пришло бы к правильному решению (так как связи с церковным преданием порывать оно не желало), если бы оно действительно приняло вызов и беспристрастно обсудило себя. Но католичество только скользнуло по поставленному пред ним вопросу, не затрагивая его и даже не пытаясь ответить на него; оно позаботилось только о том, чтобы как-нибудь примирить противоречия своего учения с религиозным сознанием и церковным преданием, не касаясь самого этого учения. Поэтому и католическая попытка так же неудачна, как и протестантская.

    Полемика католичества с протестантством

    Если протестанты вполне справедливо обвиняли католиков в том, что они своей человеческой заслугой уничтожают заслугу Иисуса Христа, то католики, в свою очередь, и так же справедливо указывают протестантам, что они своим призрачным оправданием противоречат святости Божией [52]. Оправдание, по учению католиков, не должно быть внешним, на содержании души не основанным, чисто судебным происшествием вменения человеку чужой праведности, а {208} должно быть внутренним изменением или обновлением человека [53]. В оправдании есть и внешняя, судебная сторона, однако это не единственное его содержание, и кто только в этом полагает его сущность, да будет анафема [54]; оправдание означает не только «объявлять праведным» или «признавать за того», но «делать праведным», означает искоренение несвятости и водворение в нас святости, истинное и внутреннее освящение, соделование праведным [55].

    Удержание католиками прежней правовой точки зрения на спасение человека

    С точки зрения правовой, отношение между этими двумя сторонами оправдания могло быть понимаемо только в смысле заслуги и награды, т. е. святость человека есть заслуга, а провозглашение оправданным и принятие в сыновство Богу есть награда за святость. Теперь, если признать участие человеческой свободы в совершении этой святости, то отпущение грехов и всыновление окажутся наградой за заслуги человека, что прямо идет против богооткровенного учения о Едином Спасителе Хрис{209}те, как сознает и католичество [56].

    Следовательно, католичеству было необходимо, насколько возможно, с одной стороны, удержать за оправданием полножизненный смысл содевания, а не провозглашения только святым, и в то же время с другой — необходимо было, насколько возможно, ограничить участие человека в приобретении этой первоначальной святости, чтобы благодать оправдания была на самом деле незаслуженною [57]. Католичество думает разрешить эту трудную задачу своим учением о так называемом влитии благодати.

    Оправдание человека чрез влитие Божественной благодати

    Если для протестантов благодать оправдания была решением, совершаемым в Божественном сознании, и потому для человека была действием совершенно отвлеченным, формальным, то для католиков благодать прежде всего есть сверхъестественный дар [58], или «действие Божие в твари» [59], т. е. некоторое движение, происходящее в самой твари, свойство ее {210} или состояние, поселяемое в ней Богом и переживаемое ею в тот или другой момент времени. Соответственно этому, в частности, и благодать освящения есть дар — внутренний и сверхъестественный дар Божий, даруемый разумной твари за заслуги Христа [60]. Таким образом, оправдание превращается в сверхъестественное действие, совершаемое силою Божиею в душе человека, — действие, которым в ней поселяется праведность, святость. А так как эта святость является в душе как состояние новое, не испытанное доселе и не имеющее пока в ней основания (чтобы не было заслуги), является, таким образом, помимо наличного душевного содержания человека, то само собою понятно, что сверхъестественность этого действия невольно должна усилиться вопреки его произвольности и сознательности. Святость нисходит на душу если и не совершенно неожиданно, то, во всяком случае, непроизвольно или помимовольно, не составляет вывода из душевной жизни, привходит к ней извне и помимо ее естественного развития. Эту полную (в описан{211}ном смысле) непроизвольность освящения и выражает католический термин «gratiae infusio», влитие благодати. «Все оправдание, — говорит Фома Аквинат, — первоначально состоит в gratiae infusione» [61]. Вместо внешнего для души, судебного решения мы получаем здесь некоторое сверхъестественное превращение, происходящее в самой душе.

    Несостоятельность этого учения даже с правовой точки зрения

    Католичество, по-видимому, вполне основательно решило поставленную ему задачу: заслуга Христа сохранена, и оправдание — не обольщение, не мечта, но действительное внутреннее изменение. Но это лишь по-видимому. Не говоря уже о непроизвольности оправдания, которая, в существе дела, лишает его достоинства явления нравственного [62] и потому одному прямо противоречит в корне религиозному сознанию и учению всего Слова Божия и Предания, — даже и само по себе взятое католическое оправдание является весьма необоснованным со своей же правовой точки зрения. В {212} самом деле, если благодать оправдания есть действие Божие в человеке, от человека не зависящее, то как объяснить его появление в последнем? Почему Бог обновляет одного и лишает этой милости другого? Признать основанием для этого предшествующую жизнь человека католики, как мы видели, не хотели и не имели права, так как это, в переводе на правовой язык, было бы спасение собственной заслугой, а не заслугой Христа. Чтобы избежать этого, необходимо было признать всех людей без различия не заслужившими спасения и оправдание делом исключительно Божественным, как католики и делают. Но в таком случае почему же Бог обновляет тех, а не других?

    Теория увеличения святости чрез добрые дела

    Не объяснив, таким образом, первого, начального момента, католичество думает поправить себя в дальнейшем ходе оправдания. Положим, говорит оно, первый акт оправдания совершается помимо человека, положим, получаемая человеком святость, собственно, не его, а Христова [63], — это {213} отнюдь не уничтожает личного участия человека в деле спасения. Наоборот, независимость этого первого акта от воли человеческой сохраняет человеческому участию тем большую действенность, тем большую ценность, дает ему силу и значение условия если не единственного, то почти равного с благодатию. Этого хотят достигнуть католики своей теорией увеличения святости, полученной в оправдании, посредством доброделания в последующей жизни.

    В оправдании человеку незаслуженно — и поэтому, непроизвольно — дается известная степень святости, достаточная для получения права на загробное блаженство. Но Бог «не желал, чтобы Христовы заслуги приносили нам пользу без всякого содействия с нашей стороны» [64], и потому, по определению Божию, и человеческое делание должно иметь свое место и свое значение. Святость, как непроизвольная, для всех равна, но сохранить ее в себе и увеличить, чтобы за это получить тем большую награду — это уже дело человека (хотя, конечно, не без помощи Божией). Своим старанием, своими усилиями или добрыми {214} делами человек может к усвоенной им Христовой заслуге прибавить еще собственную и таким образом увеличить самостоятельно свой венец. При этом правовая точка зрения сказалась грубо-механическим представлением дальнейшей нравственной деятельности человека. Самостоятельное участие человека понимается исключительно в смысле известных внешних поступков. Бог, по католическому учению, ищет не святости как общего устроения души, а именно обнаружений этой святости вовне; оправдывают человека именно дела [65].

    Почему католичество настаивает именно на делах, на поступках и в каком смысле понимает оно это оправдание делами, для нас будет ясно, если мы вспомним, что, по католическому учению, оправдание значит не признание только праведником, а именно влитие праведности. Оправдание делами имеет, следовательно, тот смысл, что дела заслуживают новый дар сверхъестественный (supernaturale donum), т. е. Бог, видя доброделание человека, прибавляет в награду за него той святости и праведности, которую он влил в человека при оправ{215}Дании [66], и этим дает человеку возможность делать еще больше добрых дел, чтобы снова заслужить приращение святости и т. п. Достигнутая таким путем святость, в свою очередь, заслуживает блаженство за гробом. Праведные чрез их добрые дела, совершенные от благодати, истинно заслуживают пред Богом [67], и поэтому вечная жизнь является необходимым воздаянием за старания.

    Итак, хотя человек освящается непроизвольно, но в последующей жизни от него самого зависит сохранить и увеличить полученную святость своими личными трудами. Таким приемом католичество хочет закрыть неразрешимую для него задачу.

    Возражения против заслуживания человеком своего спасения

    Но здесь снова поднимается вопрос о правоспособности человека заслужить пред Богом вечное блаженство. Наградой, платой, по пониманию самих же католических богословов, называется то, чем оплачивается чей-нибудь труд или дело, как бы некоторая цена последнего. Отсюда, как дать спра{216}ведливую цену за полученную от кого-нибудь вещь есть дело справедливости, так и воздать награду за дело или труд есть дело справедливости. Отношение труда и награды, чтобы быть ему делом справедливости, требует прежде всего равенства, между тем как отношение человеческого доброделания и вечного блаженства этого равенства не представляет. Главное же в том, что, как бы ни был человек усерден в доброделании, он всегда останется грешником пред Богом, ему необходимо сначала быть прощенным, а потом уже думать о награде; да и дела его всегда будут носить на себе следы его несовершенства и греховности. О заслуге, следовательно, не может быть и речи.

    Признание самими католиками недостаточности и несостоятельности правового объяснения спасения

    Католики и сами должны были сознать несостоятельность своей правовой точки зрения и ее недостаточность для объяснения спасения человека. Вот, например, как доказывают возможность заслуги отцы {217} Тридентского собора: «Хотя Сам Христос, как глава в члены или как лоза в ветви, постоянно разливает в самих оправданных добродетель (которая предшествует и сопутствует добрым делам праведников и заключает шествие дел, и без которой ни в каком случае дела не могут быть благоприятными Богу и заслуживающими), тем не менее должно верить, что для самих оправданных от этого нет никакого ущерба; должно думать, что тем не менее этими делами, которые совершены в Боге, они удовлетворили Божественному закону за состояние этой жизни и истинно заслужили вечную жизнь, долженствующую последовать в свое время, если, однако, они отошли в соединении с благодатию» [68]. Другими словами: хотя дела человека не суть его дела и, следовательно, не могут быть его заслугой, тем не менее «должно верить»… «должно думать», что они «истинно заслуживают». Почему же заслуживают? Этого не может объяснить собор — и должен требовать только слепой веры, ни на чем не основанной, прикрываясь своим внешним правом. К тому же самому концу должны {218} прийти и действительно приходят все католические богословы. Вспомним слова Perrone: «Бог не желал, чтобы Христовы заслуги приносили нам пользу без всякого содействия с нашей стороны»; или подробнее и яснее Klee: «Так как Бог благоволил признать добро, Его благодатию начатое и при содействии человека совершенное, собственным делом человека, благоволил признать за ним характер заслуги, а увеличение действующей и посредствующей благодати и в конце концов вечную жизнь признать наградой, воздаянием, плодом и наследием, причем награда представляется делом правды и верности Божией, — то отнюдь не может быть отрицаема действительность человеческой заслуги» [69]. Таким образом, ни Klee, ни Perrone, оставаясь верными своей точке зрения, никак не могут оправдать необходимости человеческого участия в спасении; Христова заслуга, как величина, как ценность, слишком достаточна для удовлетворения правды Божией, чтобы нужны были еще какие-нибудь человеческие заслуги, самая возможность которых, притом подлежит еще сильному сомнению. {219} Зачем же тогда требуются для спасения эти заслуги, и почему они могут быть признаны заслугами? «Так благоволил Бог», — принуждены отвечать католические ученые. Но почему же Он благоволил? Ведь должен же быть какой-нибудь смысл в этом Божием определении? Не может же оно быть лишь пустым, беспричинным желанием, как бы капризом? Для католиков, впрочем, воля Божия и есть именно воля, приказ владыки мира. Они, как истые приверженцы права, преклоняются только пред правом Бога повелевать вселенной и не думают находить себе утешения в том, что Бог, хотя и «владеет царством человеческим», но не по произволу, что Он хочет добра и святости не потому, что хочет, а потому, что «Сам есть свят», потому что святость есть непреложный закон мировой жизни, что она есть само благо.

    «Ибо сила Твоя есть начало правды, и то самое, что Ты господствуешь над всеми, располагает Тебя щадить всех»

    (Прем. 12, 16).


    Таким образом, католическая догматика, пытавшаяся построить учение о спасении на правовых началах, прибегавшая для этой {220} цели ко всевозможным уловкам, в конце концов приходит к сознанию невозможности сделать это и на все возражения разума только слепо указывает на требование Откровения, причем это требование она (догматика) спешит неправильно истолковать в своем правовом смысле: нельзя доказать, что дела суть заслуги, но Слово Божие говорит нам, что дела необходимы для спасения и спасают, — следовательно (заключают католики, делая логический скачок), дела, как бы то ни было, имеют значение заслуги.

    Правовое жизнепонимание как основная и общая ложь католичества и протестантства

    Таков вывод, к которому с неумолимой необходимостью ведет западное христианство. Его основная ложь — правовое понимание спасения и всей вообще религиозной жизни.

    Правовой строй знает только внешние отношения и не заботится о внутреннем содержании, скрывающимся за этими отношениями. Не спрашивая о внутреннем {221} устроении вещи, он хочет узнать ее цену и, узнав, считает свое дело конченым. Если, по христианскому учению, человек спасается только через Иисуса Христа и только в том случае, когда творит дела, заповеданные Христом, то для ума схоластиков это значит, что Христос и человек представляют правде Божией — каждый со своей стороны — вполне достаточную цену за обещанную вечную жизнь. Но если дело Христа и дело человека суть понятия правового порядка, то они взаимно исключают друг друга: насколько возрастает цена заслуг человеческих, настолько является ненужной заслуга Христа. А между тем Слово Божие и совесть требуют и того, и другого, и именно совместно, и именно в качестве непременных причин спасения человека. Вот та основная ложь западного христианства, которая ведет его ко всевозможным уловкам: основная его посылка требует одних выводов, а жизнь и прямое учение Слова Божия, с которыми оно связей порывать не хочет, — других. В существе своем и католичество, и протестантство учат и говорят одно и то же: и то, и другое больны одной и той {222} же неисцелимой болезнью, разница только в тех прикрытиях, которыми каждое из них старается себя успокоить. И те, и другие признают (протестанты открыто, а католики под строкой), что, собственно говоря, дела человека не нужны, не должны иметь оправдательной силы. И те, и другие, чтобы не идти прямо против истины и в то же время не отступить от своего умствования, должны признать делание человека непроизвольным (протестантское освящение и католическое превращение — infusio gratiae). Разница только в том, что протестанты, не забывая и не скрывая своей мысли, думают только как-нибудь загладить ее разногласие с жизнью, указывают на ее безопасность: дела, говорят они, необходимо последуют, нечего, следовательно, беспокоиться об их отсутствии при оправдании. Католики же стараются затуманить самую мысль и, забывая свои основные посылки, усиливаются только, зажмуря глаза, говорить, что дела все-таки необходимы, что они все-таки заслуживают спасение, не будучи в состоянии объяснить, как же эти дела заслуживают.

    {223}

    II. Правовое Жизнепонимание пред судом Св. Писания и Св. Предания

    Себялюбие как основа правового жизнепонимания

    Себялюбец живет для себя, свое «я» поставляет средоточием мира, с точки зрения этого «я» оценивает все происходящее и в своей, и в общемировой жизни. Цель его — собственное благополучие, высшее благо — наслаждение, в виде ли чувственных удовольствий или в какой-нибудь нирване и т. п. в этом роде.

    Теперь грех (существо которого и есть себялюбие), доставляя человеку наслаждение в этой жизни, вместе с {224} тем приносит ему неизмеримо большее страдание в жизни загробной: Богом установленный миропорядок оказывается пагубным для себялюбия и с необходимостью ведет его к наказанию. Себялюбцу как таковому, конечно, нет дела до правды или неправды этого миропорядка; даже более, он всем своим существом готов возмутиться против последнего, всем своим существом готов протестовать против этого ограничения своего «я», желание которого для него закон. Но он, как себялюбец же, не может не желать избежать той горькой участи, к которой приводит нераскаянное противоречие враждебному для него миропорядку. И вот себялюбец начинает, как он говорит, спасаться, т. е., с крайним сожалением отсекая свои излюбленные и все еще дорогие пожелания, начинает исполнять закон, положенный Богом, — исполнять именно потому, что противозаконие оказывается в своем последнем выводе крайне невыгодным для себялюбца, хотя и не перестает для него быть желательным и приятным. Себялюбец в душе своей враг Богу (Рим. 8, 7) и хочет слушать своего отца — {225} человекоубийцу (Ин. 8, 44); он готов кусать милующую его руку (вспомним иудеев, «избивших пророков и камнями побивавших посланных к ним», вспомним распятого Иисуса Христа). Но он трепещет Бога, так как знает, что Он всемогущ, что все, и сам себялюбец, в руках Божиих, что от Бога, следовательно, не уйдешь. Себялюбцу приходится подчиняться воле Божией для своей же собственной выгоды. Он и подчиняется, но как раб, с внутренним отвращением, с ропотом, подгоняемый бичом, или как наемник, которому нужна выгода, награда.

    Так настроенный человек, конечно, не может и понять той «свободы чад Божиих», которую принес Иисус Христос, того «примирения» с Богом, которое возвестили нам апостолы: «душевный» человек не может служить Богу

    «духом и истиною»

    (Ин. 4, 23), он судит обо всем по-душевному (1 Кор. 2, 14). Приходя ко Христу, он не столько хочет научиться от Него, как ему жить, чтобы жить истинною жизнию, сколько хочет узнать, какую пользу принесет ему следование Христу. Поэтому, слыша о спасении Христовом, он усвояет из этой благой вести {226} преимущественно ее внешнюю сторону — избавление от бедствия, от конечной погибели и получение высшего блаженства — и не замечает другой, более существенной стороны этого спасения, не замечает, что бедствием здесь считается не страдание, не муки, а грех; что высочайшее благо здесь полагается в той самой воле Божией, против которой с такой ревностью возмущается его себялюбивая природа. Он думает только о том, что он будет наслаждаться, а чем — об этом он не спрашивает.


    Но если все дело только в блаженстве как таковом, в выгоде человека, то естественно спросить: за что же человек эту выгоду получает? не будет ли несправедливым наделять его блаженством, когда он ничем не заслужил его? Христос учил, что спасаются только делающие добро. Следовательно, заключает человек, добро и есть та плата, та уступка Богу, за которую Он дарует человеку вечную жизнь. Почему же Богу угодно такое, а не иное поведение, себялюбец понять не может: сам исполняя желания своего «я» только потому, что это ему приятно, желательно, он и закон Божий наклонен пред{227} ставлять себе таким же беспричинным деланием владыки. Конечно, такую беспричинную волю человек любить не может, равно как и самого владыку. Последнего он только боится, а первую исполняет только против своего желания. Отсюда его труды, понесенные им при исполнении воли Божией, не могут иметь силы и значения самоотверженной жертвы Богу, жертвы любящей и благодарящей. Для человека они — тяга, подневольное ярмо. Поэтому ими пожертвовать он не в состоянии и требует себе вознаграждения, как и всякий наемник. Дела в глазах человека получают значение заслуги.

    Таким образом, правовое представление о спасении как нельзя более понятно и удобно именно для себялюбивого настроения. Как же к этому представлению относятся священные источники нашей веры — Св. Писание и Св. Предание?

    Следы правового понимания в Св. Писании и в Св. Предании

    Если мы приступим к этим источникам с предвзятой мыслию и если будем вырывать из них лишь отдельные слова и речения, не {228} справляясь с основною мыслию их, то мы, пожалуй, можем найти немало оснований для правового представления в самом Св. Писании и в самом Св. Предании.

    Господь Иисус Христос весьма часто, побуждая своих слушателей к той или другой христианской добродетели, к христианскому поведению вообще, указывал им главным образом на то, что за такое поведение, и только за него, воздается награда на небесах.

    «Смотрите

    , — говорил Он, —

    не творите милостыни вашей пред людьми с тем, чтобы они видели вас: иначе не будет вам награды от Отца вашего Небесного. Итак, когда творишь милостыню, не труби перед собой, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. Истинно говорю вам: они уже получают награду свою. У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно»…

    (Мф. 6, 1–4 и след.). Или, например, известное изречение о единой чаше студеной воды, поданной пророку или ученику.

    «Кто принимает пророка во имя пророка,

    {229}

    получит награду пророка; и кто принимает праведника во имя праведника, получит награду праведника. И кто напоит одного из малых сих только чашей холодной воды во имя ученика, истинно говорю вам, не потеряет награды своей»

    (Мф. 10, 41–42).


    Свв. апостолы тоже часто прибегают к этой форме выражения, и тоже в тех случаях, когда нужно побудить кого-нибудь к доброделанию. Загробная награда сравнивается с наградой на ристалищах, с венцом победителей.

    «Разве не знаете,

    — говорит, например, св. апостол Павел, —

    что бегущие на ристалище бегут все, но один получает награду? И вы бегите так, чтобы получить. Все подвижники

    (т. е. борцы)

    воздерживаются от всего: они для получения венца тленного, а мы — нетленного»

    (1 Кор. 9, 24–5; ср. Гал. 5, 7; Фил. 3, 14; 2 Тим. 4, 7–8; 1 Пет. 5, 2–4, и др.). Удерживая христиан от каких-нибудь пороков, указывают на наказание, какое постигнет от Господа всех грешников:

    «Воля Божия есть освящение ваше, чтобы вы воздерживались от блуда… чтобы ни в чем не поступали с братом своим противозаконно и корыстолюбиво: потому что Господь —

    {230}

    мститель за все это, как и прежде мы говорили вам и свидетельствовали»

    (1 Фес. 4, 3–6). Этими и подобными местами и пользуются, чтобы оправдать правовое понимание нравственной жизни. Впоследствии мы увидим, насколько это справедливо.


    То же находим и в святоотеческих творениях. Отцы Церкви с тою же самою целью — обосновать доброделание, побудить к нему иногда прибегают к таким сравнениям, которые, по-видимому, прямо за внешнее понимание жизни. Такова, например, аналогия купли-продажи. «Должно, —говорит св. Григорий Нисский, — подкрепляясь верою в ожидаемое, добродетельным поведением наперед закупать будущую благодать».

    Мало того: не только добродетель, как общее и постоянное расположение души, но и каждое доброе действие, добрый поступок сам по себе представляются как будто бы заслуживающими награды. Такую мысль могут дать, например, слова св. Кирилла Иерусалимского: «Будь только благонадежен; делай только, подвизайся только усердно. Ничто не погибнет. Всякая молитва твоя, всякое псалмопение записано; записа{231}на всякая милостыня, записан всякий пост; записано и то, если брак сохранен был честно, записано и воздержание, соблюдаемое для Бога; первые же венцы в сей записи предоставлены девству и чистоте: и ты просияешь, как ангел». Если продолжать исследовать творения свв. отцов все в том же направлении, то можно, пожалуй, найти в них следы и католической сверхдолжной заслуги. Например, в «Лествице» мы читаем: «Есть души, которые сделали больше, нежели сколько повелевают заповеди». Или св. Григорий Нисский, восхваляя Плациллу, говорит, что она своими подвигами превзошла предписанное. Вообще же жизнь человеческая иногда представляется каким-то механическим сцеплением разных подвигов и заслуг, из которых каждая ждет себе награды и делается только для последней. «Жизнь каждого как бы взвешивается, — говорит св. Кирилл Александрийский, — возмездие непременно как бы уравновешено будет с нашею доброкачественностию». «Предшествующие добрые дела уменьшают наказание за грехи, потому что праведный Судия изрекает приговор, со{232}размеряя последние с первыми», — говорит бл. Феодорит.

    Всего же более оснований для себя правовое жизнепонимание может подыскать в творениях св. Иоанна Златоуста, которому более всех других, может быть, пришлось говорить против корыстолюбивой бессердечности к бедным и, следовательно, доказывать прежде всего нерасчетливость такого поведения. Не мог он, по самому существу дела, говорить скупцу и себялюбцу о сладости жертвы для ближнего; говоря с наемником, он и язык должен был выбрать подходящий. Отсюда — замечаемое в некоторых местах творений святителя стремление как бы высчитать, когда, за что и сколько именно получит человек. «Если ты, — говорит святитель, — сделаешь что-нибудь доброе и не получишь здесь за то воздаяния, не смущайся: сущая награда ожидает тебя за это в будущем». «Когда увидишь, что праведник наказывается здесь, почитай его блаженным и говори: этот праведник или сделал грех — и наказывается за него, и отходит туда чистым, или наказывается сверх меры грехов его, и избыток пра{233}ведности вменится ему. Там бывает расчет, и Бог говорит праведнику: ты должен мне столько-то. Положим, Он вверил ему десять оволов — и ставит ему в счет десять оволов. Если же он употребит на дело шестьдесят оволов, то Бог говорит ему: десять оволов засчитываю тебе за грех, а пятьдесят вменяю в праведность».

    Особенная распространенность правовых понятий у западных отцов и учителей Церкви

    Если мы теперь от отцов восточных обратимся к западным, то само собою понятно, что в их творениях мы найдем еще более следов правового жизнепонимания: этим отцам приходилось иметь дело с Римом непосредственно; не могли они поэтому оставить без внимания его способ мышления, тем более что греховность человека как бы оправдывала такое жизнепонимание. «С тех пор, — говорит Тертуллиан, — как зло вошло в мир и как благость Божия была оскорблена, правосудие Его стало управлять Его благостию. Оно предоставило благость достойным, отказало в ней недостойным, {234} отняло ее у неблагодарных и отомстило за нее врагам ее. Оно судит, осуждает, наказывает: суды его, казни его, внушаемый ими страх служат уздою своеволию, поощрением добродетели». Отсюда — оценка человеческих дел, как «заслуги», общая всем западным отцам. Дела рассматриваются у них главным образом как некоторая ценность, дающая право на награду. Так, св. Киприан пишет исповедникам: «Некоторые из вас упредили других совершением своего мученичества и имеют принять награду от Господа по своим заслугам; а некоторые еще томятся в заключении темничном, в рудниках и в узах и… медленностью страданий приобретают полнейшее право на заслуги, по которым надеются получить из небесных наград столько воздаяний, сколько теперь числится дней в истязаниях». Тертуллиан же прямо представляет Господа как бы должником за добрые дела человека. «Бог, — говорит он, — не желая гибели святых Своих, объявил Себя их заступником, а потому и приемлет их добрые дела и раскаяние; приемля же сие, Он вменяет Себе в долг за то их награждать». Отношения между Богом и человеком иног{235}да строго приравниваются к отношениям между членами простого правового союза: сущность полагается во взаимном удовлетворении, с отмщением за всякое нарушение. Для примера возьмем того же Тертуллиана. Вот, например, что говорит он в своем сочинении о терпении: «Скорби телесные суть очистительная жертва, примиряющая с нами Бога чрез смирение, когда плоть, довольствуясь немногим количеством хлеба и воды, приносит в дар Господу свою бедность и воздержание, когда присовокупляет к этому частые посты и когда проводит посты в пепле и вретище… Так некогда гордый царь Навуходоносор, раздражавший Господа, принес великолепную и полезную жертву терпения смиренным и строгим покаянием семилетнего изгнания, во время которого жил со зверями, удаленный от общества людей, — и сею жестокою жертвою возвратил себе царство свое, а что еще важнее, сим очистительным удовлетворением приобрел снова милость Божию».

    Несмотря, однако, на все эти многочисленные следы правового жизнепонимания во Св. Писании и в творениях отцов Церк{236}ви, признать это жизнепонимание действительно отеческим или библейским жизнепониманием нельзя; или можно в том лишь случае, если мы будем пользоваться Св. Писанием или Св. Преданием только как сборником бессвязных изречений, а не как единым Словом Божиим, не как выражением единого и цельного мировоззрения. Все эти следы необходимо сопоставить с длинным рядом мыслей, которые тоже были постоянно на устах священных писателей и отцов Церкви и которые тем не менее прямо отрицают правовое жизнепонимание.

    Невозможность с правовой точки зрения объяснить отношение Бога к человеку

    Прежде всего возможны ли правовые отношения между Богом и человеком? На основании Св. Писания и Св. Предания мы говорим, что невозможны.

    Правовой союз в основе своей имеет себялюбивое желание собственного благополучия и выражается во взаимном самоограничении нескольких себялюбии, чтобы каждому из них в возможно большей мере {237} благоденствовать. Приложима ли эта мерка к отношениям Бога к человеку? Думать так не только нечестиво, но и безумно.

    «Разве может человек,

    — спрашивает Елифаз, —

    доставлять пользу Богу? Разумный доставляет пользу себе самому. Что за удовольствие Вседержителю, что ты праведен? и будет ли Ему выгода оттого, что ты содержишь пути твои в непорочности?»

    (Иов. 22, 2–3). «Бог, — говорит бл. Августин, — не нуждается и в самой человеческой праведности, и все то, в чем выражается истинное почитание Бога, полезно человеку, а не Богу. Не скажет, конечно, никто, что был полезен источнику, когда пил из него, или свету, когда видел его». «Человек, — говорит св. Григорий Нисский, — это слабое и кратковременное существо, хорошо уподобляемое траве (Пс. 102, 14), сегодня существующей, а завтра нет, — верит, что достойно почтил Божеское естество. Это все равно что, зажегши тонкую нить из пакли, думать, что этой искрой увеличиваешь блеск солнечных лучей». «Что такое дела человеческие? — спрашивает св. Иоанн Златоуст. — Пепел и пыль, прах пред лицом ветра, дым и тень, лист и цвет, уно{238}симые ветром, сон, мечта и басня, пустое колебание воздуха, легко возбуждаемое, перо возметаемое, течение непостоянное, и все, что только может быть еще ничтожнее этого». Зачем же нужны были Господу эти призрачные человеческие дела? Почему Он не только благоволил «привести человека из небытия в бытие, но и отпадшего восставил паки и царство даровал ему будущее?» Правовое начало не объяснит нам этого «благоутробия милости» Божией, по которой Он «не потерпел зрети от диавола мучима рода человеча». Там, где действует право и удовлетворение, нет места для такой беспричинной, бескорыстной благодати.


    Возьмем, однако, отношение между Богом и человеком, как данное опыта, не задумываясь об их первоначале. Допустим, что между Богом и человеком существует в настоящее время правовой союз: добродетель человека есть та цена, которую требует от него Господь за обещанные награды. Но и при этой уступке отношения между Богом и человеком не будут состоятельны с правовой точки зрения: прежде чем помышлять о какой-нибудь {239}награде за свои дела, человек должен Богу за все полученные и получаемые благодеяния.

    Человек все имеет от Бога

    «Если бы Бог, — говорит преп. Макарий Египетский, — вступил с нами в суд, то не нашлось бы ничего, по истинной правде человеку принадлежащего, потому что и имения, и все мнимые блага земные, при которых человек может делать добро, и земля, и все, что на ней, и самое тело, и самая душа принадлежат Ему. И не только все прочее, но и самое бытие человек имеет по милости. Поэтому какая же у него собственность, которою по праву мог бы он похвалиться и оправдаться?» «Как нельзя опередить своей тени, которая постольку подвигается вперед, поскольку мы идем вперед, и всегда в равном расстоянии нам предшествует; как нельзя телу вырасти выше головы, всегда над ним возвышающейся, так, — пишет св. Григорий Богослов, — и нам невозможно превзойти дарами своими Бога. Ибо мы ничего не даем такого, что не принадлежало бы Ему, или что было бы вне круга {240} Его щедрот. Помысли, откуда в тебе бытие, дыхание и самое разумение? Откуда то высочайшее преимущество, что ты знаешь Бога, надеешься царствия небесного?» «Что воздадим милосердному Богу за все сии блага и дары, — спрашивает св. Ефрем Сирин, — за то, что снисшел Он с небес от Отца, или что ради нас воплотился во чреве, или что за нас был заушен? Чтобы воздать за одно заушение, то, если бы мы тысячи лет жили на земле, ничем не могли бы вознаградить за сию Божию милость». «Мы решительно не в состоянии, — утверждает бл. Августин, — возблагодарить Его должным образом и за те благодеяния, что существуем, что живем, что видим небо, что имеем ум и разум, при помощи которых обретаем Его Самого, сотворившего все это. Но какое сердце, какой язык в состоянии достаточно возблагодарить Его за то, что Он не вовсе оставил нас, отягченных и обремененных грехами, отвратившихся от Его света и омрачившихся любовию ко мраку, т. е. к непотребствам, а послал к нам Свое Слово, Которое есть Его Сын единородный, чтобы мы научились от Него, родившегося плотию {241} и пострадавшего за нас, как высоко ценит Бог человека, чтобы этою единственною жертвою мы очистились от всех грехов и чтобы, получивши в свои сердца излияние любви от Духа Его, несмотря на все трудности, достигли вечного упокоения и неизреченной сладости лицезрения Его». «Этим-то, — говорит св. Григорий Нисский, — столь великим Существом, что невозможно ни видеть Его, ни слышать, ни мыслию достигнуть, присвояется в ничто между существами вменяемый человек — этот пепел, это сено, эти уста — он восприемлется в сына Богом всяческих. Что можно найти достойного к благодарению за эту мысль? Где такое слово, такая мысль, такое движение мысли, чтобы ими воспрославить такое обилие милости? Человек выходит из пределов своего естества, делается из смертного бессмертным, из скорогибнущего — неизменно пребывающим, из однодневного — вечным, одним словом, из человека — Богом». «Дети, — говорит св. Тихон Задонский, — какое ни делают почтение и угождение отцу своему, должное ему яко родителю, воспитателю и промышлителю, воздают, иначе бы неблаго{242}дарны были: тако христиане, как ни тщатся угождать Небесному Отцу, должное воздают и тем заслужить ничего не могут; но что от Бога получают, туне получают. Богу бо за благодеяние Его к нам показанное и показуемое никак и ничем не можем воздать, но всегда пред Ним должниками остаемся». Наше доброделание, таким образом, если признать за ним некоторую ценность, все-таки награды человеку заслужить не может, оно пойдет, так сказать, в уплату долга, так что, «если мы не делаем заповеданного нам, то не вправе называться даже и неключимыми рабами» (св. Ефрем Сирин). «Не милость оказываешь (Богу, подвизаясь в добре), — говорит св. Кирилл Иерусалимский, — потому что сам получил ее прежде; напротив того, воздаешь за милость, возвращая долг Распятому за тебя на Голгофе».

    Человек за свои грехи заслуживает только наказания

    Но этого мало. Если измерять отношения между Богом и человеком правовой меркой и последовательно, до конца ее держаться, {243} то нужно признать, что, как всякое дело доброе дает человеку хоть призрак права на награду, так, с другой стороны, всякий грех, всякое нарушение завета с Богом с необходимостью требуют удовлетворения, так сказать, платы за себя (как католики и учат действительно) и, следовательно, отнимают и последний призрак права на какую-нибудь награду от Бога. «Тленный род человеческий достоин тысячи смертей, поскольку пребывает во грехах», — говорит св. Василий Великий. Грех — принадлежность не одних только несовершенных, но есть явление всеобщее, и каждый без всякого колебания может сказать о себе:

    «Как оправдается человек пред Богом? Вот, Он и слугам Своим не доверяет, и в Ангелах Своих усматривает недостатки; тем более — в обитающих в храминах из брения, которых основание — прах, которые истребляются скорее моли»

    (Иов. 9, 2; 4, 18–19). «В мужестве даже избранных людей можно, — по словам св. Кирилла Александрийского, — находить нечто достойное справедливого порицания, что усматривается ведением Законодателя, хотя и ускользает от нашего взора». — «Хотя бы {244} кто, — говорит св. Иоанн Златоуст, — был праведен, хотя бы тысячу раз праведен и достиг до самой вершины, так что отрешился от грехов, он не может быть чист от скверны; хотя бы он был тысячу раз праведен, но он — человек». Где же здесь возможность требовать от Бога какой-нибудь награды, какого-нибудь удовлетворения, когда с нашей стороны происходит только нарушение завета с Богом, только увеличение и без того великого долга? «Знай, — говорит св. Тихон Задонский, — что мы никакого добра у Бога не заслужили, но, напротив того, всякого наказания достойны, и какое бы наказание ни было, грехи наши большего еще достойны». «Если бы это состояние (т. е. состояние в аду после всеобщего суда) было уделом и для всех, то и в таком случае никто бы не имел права упрекать правосудие Бога — Отмстителя», — говорит вполне справедливо, с строго правовой точки зрения, бл. Августин.


    Несоответствие между трудом человека и наградою Бога

    Но если и это все позабыть, позабыть и ничтожество, и греховность человека, то и {245} тогда, с точки зрения права, объяснить спасение человека мы не можем: не выдерживается основное начало правового союза — равенство жертвы и воздаяния, труда и награды. Что такое земная жизнь в сравнении с загробным блаженством? Ничтожная капля в сравнении с целым океаном. Если, следовательно, дела человека имеют какую-нибудь ценность, то, во всяком случае, не для получения вечного блаженства.

    «Если Авраам,

    — говорит св. апостол Павел, —

    оправдался делами, то он имеет похвалу, но не пред Богом»

    (Рим. 4, 2). С нашей земной точки зрения и для земных целей праведность человека имеет некоторую ценность и может в глазах людей заслуживать какую-нибудь награду, но пред судом Божиим, где произносится приговор на последнюю участь человека, эта праведность ценности не имеет, не соответствует величию награды. Прежде всего это потому, что «время покаяния коротко, Царствию же Небесному нет конца». «Труд подвижничества, как сон, скоротечен, и упокоение, каким вознаграждается труд сей, бесконечно и неописанно».

    «Кратковременное страдание наше про

    {246}

    изводит в безмерном преизбытке вечную славу»

    (2 Кор. 4, 17). «Тысячи лет века сего то же в сравнении с вечным и нетленным миром, как если бы кто взял одну песчинку из всего множества морских песков» [70]. Но время и вечность противоположны между собой не только по своей продолжаемости, количественно; гораздо более они несравнимы между собой по своему содержанию, по своему качественному различию. Какие бы труды ни предпринял человек, какие бы страдания он ни претерпел, все это — ничто в сравнении с тем блаженством, которое он за это получает. «Смотри, — говорит св. И. Златоуст, — как велика слава, которую получают творящие добродетель: она превыше всех подвигов, какие бы кто ни совершил; пусть он достигнет самой вершины, но и тогда будет еще ниже ее. В самом деле, что может человек совершить такого, чтобы совершенно заслужить щедроты Владыки?» «Если бы, — говорит преп. Макарий Египетский, — каждый человек с того времени, как создан Адам, и до окончания мира вел брань с сатаною и терпел скорби, то не сделал бы он ничего великого в сравнении с {247} тою славою, какую наследует, потому что бесконечные веки будет царствовать со Христом».


    Бог, не нуждаясь в человеке, всегда ему помогает

    Невозможность понимать спасение с точки зрения права открывается далее из того недопустимого и немыслимого в правовом союзе явления, что один из членов союза (Бог) не только не нуждается в остальных членах и не стремится воспользоваться их трудами и силами для своей выгоды, но оказывается постоянным и необходимым помощником их во всем. «Достоинства твои, — говорит св. Иоанн Златоуст, — не от тебя, но от благодати Божией. Укажешь ли на веру, она от призвания; укажешь ли на отпущение грехов, на дарования, на способности учительства, на добродетели — все ты получил оттуда. Что же, скажи мне, ты имеешь такого, чего бы не получил, а достиг сам собою? Не можешь указать ни на что». «Како можем заслужить послушанием нашим вечный живот, когда и послушание истинное есть не наше собственное, но {248} Божией благодати дело, нам же приписуется, что мы благодати Божией не противимся, но действующей в нас содействуем?» Какая может быть речь о заслуге со стороны человека, когда он не может сделать ни шагу в нравственном развитии без помощи Божией? «Если бы не покрывала меня милость Твоя, — говорит преп. Ефрем Сирин, — погиб бы я уже и был бы теперь как прах пред лицем ветра, как не являвшийся никогда в жизни сей». «Без Бога, — по словам св. Григория Богослова, — все мы смертные игралища суеты, живые мертвецы, смердящие грехами». Как же понять после этого союз Бога с человеком, если стоять строго на правовой точке зрения? Я вступаю в союз совсем не из желания служить или помочь моему ближнему, а, наоборот, из желания воспользоваться силами моего ближнего для моего собственного благополучия. При этом цель моя, конечно, получить как можно более и отдать как можно менее. Буду ли, следовательно, я принимать на себя какие-нибудь обязательства, если не надеюсь за них получить большее или, в крайнем {249} случае, равное вознаграждение? Между тем Господь не только вступает в союз с человеком и принимает на Себя обязательства, Сам решительно не нуждаясь ни в этом союзе, ни в человеке вообще, не только воздает человеку награду, бесконечно превосходящую труд последнего, и забывает все его неправды, не требуя за них платы, но еще Сам производит добро в человеке, чтобы за это добро Самому же быть человеку обязанным. «Бог, Который, — по словам св. Иринея Лионского, — не нуждается ни в чем, принимает наши добрые дела с той целию, чтобы даровать нам вознаграждение Своими благами, как говорит наш Господь:

    «Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте царство, уготованное вам от создания мира. Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть… Поелику вы сделали сие одному из братьев Моих меньших, то сделали Мне»

    (Мф. 25, 34 и след.). Он не нуждается в этом, однако желает, чтобы мы делали это для нашей собственной пользы, чтобы не быть нам бесплодными». С правовой точки зрения, это явление непонятно, даже прямо бессмысленно [71].


    {250}

    Милость как основной закон отношений Бога к человеку

    Ввиду таких несообразностей правового жизнепонимания отцы Церкви допускали его только в виде сравнения; они всегда сознавали, что в нашем спасении действует милость Божия, готовая всегда дать более даже, чем требуется, а не сухой расчет, который думает только о том, чтобы не передать лишнего, чтобы не причинить убытка себе. Поэтому, признавая необходимыми дела для спасения именно в качестве причины, отцы Церкви тем не менее спасение приписывали не делам, не заслуге, а исключительно милости Божией. Мы трудимся, делаем добро, но спасаемся не за труд, «награждаемся от Христа Господа в будущем веке по единой Его милости, а не по заслугам» (св. Тихон Задонский). «Вечный покой, — говорит св. Василий Великий, — предстоит тем, которые в здешней жизни законно подвизались, — (но) покой, не по заслуге дел воздаваемый, но по благодати великодаровитого Бога даруемый уповавшим на Него». Толкуя Рим. 6, 23, св. Иоанн Златоуст говорит: «Апостол не сказал, что {251} она (вечная жизнь) есть награда за ваши заслуги, но: «дарование Божие», —давая тем разуметь, что мы освободились не сами собою и получили не долг, не награду, не воздаяние за труды; напротив, все сие есть дело благодати. И из сего видно преимущество благодати: она не только освободила нас и улучшила наш жребий, но даже все сие совершила без наших усилий и трудов». «Все доброе и спасительное, соделанное для людей Богом, совершено по благодати и благости, а нами не подано никакой причины к оказанию нам добра» (св. Григорий Нисский). Наше личное участие в своем спасении как бы пропадает пред величием того, что делает для нас и в нас Господь; так что вполне точно выражает православное учение о спасении человека св. Афанасий Александрийский, говоря, что «все спасение наше приписывать должно милости Божией». Только такое учение и мирится с тем понятием о Боге, которое открыл нам Сам же Бог; только при таком представлении о спасении мы поймем, что Бог есть Бог любви, есть действительно Отец наш небесный, который безразлично готов всех миловать, лишь бы {252} только они обратились за этой милостию.

    «Просите,

    — говорит Господь, —

    и дастся вам; ищите, и обрящете; толцыте и отверзется вам… Аще убо вы, лукави суще, умеете даяния блага даяти чадом вашим, кольми паче Отец ваш небесный даст блага просящим у Него»

    (Мф. 7, 7–11).

    «Вы слышали, что сказано: возлюбиши ближнего твоего и возненавидиши врага твоего

    (вот основное положение юридического, правового жизнепонимания: воздавать что каждому следует).

    А я говорю: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас… и молитесь за обижающих вас и гонящих вас

    (настроение прямо противоположное законническому. Зачем же оно нужно?),

    да будете сынами Отца вашего небесного; ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных»

    (Мф. 5, 43–45), не спрашивая, насколько они заслужили эти милости, и не боясь наградить недостойного. Соответствует ли такому представлению о Боге правовое понятие о Нем? Можно ли сказать, что Господь

    «благ есть на безблагодатные и злые»

    (Лк. 6, 35), если Он воздает {253} только равное, если он милует только достойных. Чем отличается такое воздаяние от обычной людской справедливости?

    «Если вы,

    — говорит Господь, —

    будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники?»

    (Мф. 5, 46–47). То же самое можно сказать и о правовом представлении о Боге. Если Он милует только достойных, то разве это любовь? Не сделал ли бы того же и каждый из нас, проникнутых себялюбием? В чем тогда превосходство Божественной милости пред нашей ? «Аще, — исповедуем мы Богу в ежедневных вечерних молитвах, — праведника спасеши, ничтоже велие; и аще чистаго помилуеши, ничтоже дивно: достойни бо суть милости Твоея». Не

    «в том любовь, что мы возлюбили Бога, но Он

    (прежде)

    возлюбил нас»

    (1 Ин. 4, 10); но

    «Бог Свою любовь к нам доказывает тем, что Христос умер за нас, когда мы были еще грешниками»

    (Рим. 5, 8); «Но на мне (молимся мы), грешнем, удиви милость Твою, о сем яви человеколюбие Твое, да не одолеет моя злоба {254} Твоей неизглаголанней благости и милосердию» [72]. Если Господь учил нас прощать ближнему согрешения его против нас, то это потому, что Сам Он прежде простил нам согрешения наши; если Он запретил нам требовать какого-нибудь удовлетворения за обиды, нанесенные нам, хотя закон правды это не только разрешает, но и требует, то запретил потому, что Сам Он не требует Себе удовлетворения от нас, что Сам прощает нам туне. Только закон представлял Господа блюстителем правды; с пришествием же Христа закон, признанный несовершенным (Рим. 3, 21 и др.), прекратил свое существование, и Мы увидали своего небесного Отца так, как явил Его нам Его Единородный Сын.


    Несостоятельность представления об оскорблении Бога и Его гневе на грешников

    По протестантскому учению, Бог все время был разгневан на человека, все время не мог ему простить того оскорбления, какое человек нанес Ему грехом. Потом вдруг, видя веру человека в Иисуса Христа, Бог прими{255}ряется с человеком и не считает его более Своим врагом, хотя человек и после этого может еще грешить, но уже безнаказанно. Здесь с очевидностью обнаруживается то основное начало, которым живет правовое жизнепонимание: все построено на оскорбленном самолюбии, раз успокоено самолюбие, тогда и грех, прежде осуждавшийся и подвергнутый проклятию, теряет свою греховность. Не так учит Православная Церковь.

    Можно ли представить, чтобы Бог враждовал против человека за его грех, чтобы Бог не мог примириться с человеком, хотя бы этот последний всей душой жаждал Бога и молил об общении с Ним? Оставаясь верными Слову Божию и учению отцов, можем только сказать: нет. Чтобы убедиться в этом, раскроем Библию и там прямо с первых страниц мы находим опровержение этого протестантского взгляда, хотя протестанты и хвалятся, что веруют только тому, чему учит Библия.

    Если бы Бог враждовал против человека за оскорбление грехом, то как нам протестанты объяснят первобытную историю человечества? Почему Господь, обличив Адама, {256} не оставляет его на произвол судьбы, а устраивает его жизнь и тут же дает ему самое радостное обетование, что семя жены сотрет главу змия? Почему Господь, видя близость греха для Каина, является к нему и предостерегает? Почему вообще только для людей, «пренебрегавших Дух Божий» (Быт. 6, 3), только для нечестивых, не желавших обращения, не было мира, т. е. примирения с Богом (Ис. 57, 20–21), «боящийся же Бога и поступающий по правде во всяком народе приятен (был) Ему?» (Деян. 10, 35).

    Очевидно, все это потому, что, говоря словами св. Иоанна Златоуста, «не Бог враждует против нас, но мы против Него. Бог никогда не враждует». Бог всегда стремится к человеку, всегда влечет его к Себе, но дело в том, что человек не всегда повинуется призванию Божию. В этом случае человек погибает, но причиной не гнев Божий, не нежелание Бога простить человеку, а сам человек, избирающий худое; этого худого Бог не может оставить жить, не может даровать злу истину, принадлежащую только добру; не может Бог этого сделать так же, как не может умереть или солгать, потому что {257} это было бы отрицанием Божественного существа. Но, не мирясь с грехом, любовь Божия всегда готова обратить и спасти человека. Грех удаляет человека от Бога, а не Бога от человека.

    Замечательно ясно высказывается эта мысль у пророка Исайи. Например:

    «Так говорит Высокий и Превознесенный, вечно Живущий, — Святый имя Ему: Я живу на высоте небес и во святилище, и также с сокрушенными духом и смиренными, чтобы оживлять дух смиренных и оживлять сердца сокрушенных. Ибо не вечно буду Я вести тяжбу и не до конца гневаться; иначе изнеможет предо Мною дух и всякое дыхание, Мною сотворенное»

    (Ис. 57, 15–16). Бог, как Творец всего, мог, конечно, быть только правдой карающей, но тогда бы погиб человек. Поэтому любовь Божия и не ставит греха безусловным препятствием для сближения Бога с человеком; всюду, где есть смиренный и сокрушенный сердцем, где заметно желание бросить грех и быть с Богом, любовь Божия не оставляет без помощи.

    «За грех корыстолюбия его Я гневался и поражал его, скрывал лицо и

    {258}

    негодовал

    (чтобы исправить его):

    но он, отвратившись, пошел по пути своего сердца.

    (Мое удаление только еще более приблизило человека к погибели. Тогда я решил действовать иначе).

    Я видел пути его

    (однако и теперь готов ему помочь),

    и исцелю его и буду водить его и утешать его и сетующих его. Я исполню слово: мир, мир дальнему и ближнему

    , — говорит Господь, —

    и исцелю его»

    (17–19). Но непременным условием этого помилования должно быть сердце сокрушенное, иначе милость не коснется человека.

    «Я милостив,

    — говорит Господь, —

    не вечно буду негодовать: признай только вину твою»

    (Иер. 3, 12–13).

    «А нечестивые — как море взволнованное, которое не может успокоиться, и которого воды выбрасывают ил и грязь. Нет мира нечестивым, — говорит Бог мой»

    (Ис. 57, 20–21). Почему же это? Потому, что они «милости Божией не приняли и примириться с Ним не хотели».

    «Всякий день простирал Я руки Мои к народу непокорному, ходившему путем недобрым, по своим помышлениям

    (вот отношение Господа к грешнику, несмотря на его грех). Однако

    «вот что напи

    {259}

    сано пред лицем Моим: не умолчу, но воздам, воздам в недро их беззакония ваши, — говорит Господь… — Вас, которые оставили Господа, забыли святую гору Мою, приготовляете трапезу для Гада и растворяете полную чашу для Мени,

    [73]

    , — вас обрекаю Я мечу, и все вы преклонитесь на заклание, потому что Я звал — и вы не отвечали, говорил — и вы не слушали, но делали злое в очах моих и избирали то, что неугодно Мне. Посему так говорит Господь Бог: вот, рабы Мои

    (т. е. обратившиеся к Богу)

    будут есть, а вы будете голодать»

    (Ис. 65, 2, 6–7, 11–13). «Кто гнев Божий обратит на милость и правосудие на милосердие, — говорит преп. Ефрем Сирин, — если не умолит Судию тот, кто сам себе связал бремя грехов и несет, и развязывает, и облегчает оное, когда хочет? Ибо увеличиваем бремена, когда тяжко грешим, и облегчаем также оные, когда горько каемся; и от нас самих зависит разрешать и вязать. Божие дело — прощать припадающих к Нему; ибо действительно у нас человеколюбивый Владыка, Который покаянием разрешает бремена рабов». Причина наказания, следователь{260}но, не в необходимости как-нибудь удовлетворить правде Божией (ведь этого удовлетворения нет и после покаяния), а в том, что грешник не кается, продолжает пребывать во грехе и тем отчуждает себя от жизни Божией. Вражда, следовательно, не в Боге, а в человеке.


    «Ты врага суща мя зело возлюбил еси», — поет наша Церковь [74]. Ради этой Своей любви Бог, не желая вменять людям этой вражды их к Себе, послал Сына Своего, чтобы примирить людей с Собою. Если же и после этого для некоторых благодать Божия является «тщетной», то это потому, что сами они не хотят внять Божию увещанию, не хотят примириться с Богом. Кто же в таком случае примиряется в крещении? Очевидно, не Бог, потому что Он зовет человека ко крещению, Он будит его веру и пр. Примиряется, следовательно, человек с Богом, т. е. человек, дотоле любивший только себя и грех, теперь откликается на зов Божий и, с своей стороны, решается не служить больше греху и не враждовать против Бога, решается вместо вражды быть в общении с Богом.

    {261}

    «Любовь Божия, — говорит преп. Ефрем Сирин, — не медлит выслушивать приходящих к Богу истинно. И не упрекает опять приходящего нечестивца: «Для чего столько времени служил ты врагу и добровольно презирал Меня Владыку?» Не разыскивает, сколько протекло времени, а только на смирение, слезы и воздыхания припадающего к Нему взирает Владыка, потому что Он Предведец, как Бог и Создатель наш, вдруг прощает все грехи и ошибки в мыслях и делах и говорит, чтобы принесли ему (припадающему) одежду первую и еще перстень на правую руку, и всем ангелам повелевает радоваться обретению этой души грешника». Конечно, совершенное остается совершенным, бывших грехов позабыть человеку нельзя (вспомним слезы апостола Петра). Но если человек станет свои грехи считать непроницаемой стеной между собой и Богом, то это будет смертный грех, отчаяние. Сознание бывших грехов только учит человека понимать милость и всепрощающую любовь Божию, а не возбуждает в нем ужаса пред гневом Божиим.

    {262}

    Извращение нравственной жизни при правовом понимании

    Представляя в неправильном свете отношения Бога к человеку, правовое жизнепонимание извращает нравственную жизнь человека.

    Сущность христианской жизни полагается в любви, которая есть исполнение закона (Рим. 13, 10). Иисус сказал (законнику):

    «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею мыслию твоею, и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя. На сих двух заповедях утверждаются весь закон и пророки»

    (Мф. 22, 37–40).

    «Если кто хочет идти за Мною,

    — говорит Господь, —

    отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною»

    (Мф. 16, 24). Отвечает ли этим требованиям правовое жизнепонимание? Можно ли сказать, что человек любит Бога больше всего, можно ли сказать, что он совершенно отвергся себя, когда человек исполняет волю Божию только в надежде получить за это высшую награду? Ведь целью, которая освящает для {263} человека доброделание, в данном случае служит не что иное, как благополучие, средоточием жизни человека продолжает оставаться его собственное «я», а не Бог. Делая известную уступку в пользу закона Божия, человек в душе-то остается все прежним себялюбцем, желающим только своей выгоды. Правда, изречение о крестоношении относится к скорбям здешней жизни. Но справедливо ли этими скорбями ограничивать силу слов Спасителя? Не нужно забывать, что Господь никогда не учил нас внешнему благоповедению как конечной цели, а имел в виду душевное настроение. Если, например, Он заповедовал остерегаться клятвы, подставлять другую щеку ударившему и проч., то это совсем не значит, что христианину предписываются именно эти действия (сектанты не имеют права так ограничивать смысл этих слов). Для христианина обязательно то настроение, которое при известных условиях может выразиться в указанных действиях; эти последние служат только, так сказать, наглядным примером к учению, а не его содержанием. Точно то{264}же следует сказать и о крестоношении. Господу, конечно, не нужны наши страдания, а нужно то настроение, которое делает для нас не только безразличным, но и радостным страдать за Христа, нужно то самоненавидение, которое является прямым следствием и выражением любви к Богу.

    «Даждь ми, сыне, твое сердце»

    , — говорит Премудрый (Притч. 23, 26). Между тем делание из-за награды сердца-то именно и не дает, сердце-то именно принадлежит попрежнему человеку, а не Богу.

    «Если делаете добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность? ибо и грешники то же делают. И если взаймы даете тем, от которых надеетесь получить обратно, какая вам за то благодарность? ибо и грешники дают взаймы грешникам, чтобы получить обратно столько же»

    (Лк. 6, 33–34). Опять Господь не о должниках наших печется, а хочет этим примером научить нас самоотвержению ради нашего небесного Отца.

    «И будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего; ибо Он благ и к неблагодарным и злым»

    (ст. 35). Если же мы {265} любим Христа и следуем за Ним только потому, что

    «ели хлеб и насытились»

    (Ин. 6, 26), если мы делаем добро только потому, что от Бога ожидаем большего вознаграждения, то чем наше доброделание отличается от языческого? Ведь и язычники, ожидая награды, могут делать добрые дела — совершают даже такие подвиги, пред которыми нельзя не остановиться в изумлении? Таковы, например, факиры, буддийские подвижники, некоторые дервиши и т. п. Все они, всякий по-своему, ожидают себе награды или выгоды за гробом и ради нее удручают свое тело, переносят обиды, отказываются от удобств и почестей мирской жизни и пр. Все отличие нашего доброделания от языческого будет состоять в том, что мы ожидаем себе награды от истинного Бога, тогда как буддисты, факиры и пр. гоняются за призраками; но в существе своем, с точки зрения настроения, мы от них нисколько не будем отличаться: мы будем такими же, как они, себялюбцами [75] Нет, истинный последователь Христа «не делает греха» не из-за страха наказания и не по желанию {266} награды, а потому,

    «что семя Божие пребывает в нем»

    (Ин. 3, 9). Доброделание его, таким образом, должно находить себе корень внутри души, должно проистекать не из саможаления, по самому существу враждебного Христову учению, а из любви к добру и Богу.


    Обличение наемничества отцами и учителями Церкви

    Вот почему отцы и учители Церкви со всею решительностью обличают добро-делание из-за награды или из-за страха, это «корчемство», по выражению св. Григория Богослова. «По моему мнению, — говорит Климент Александрийский, — мы должны приходить к Логосу Спасителю не из страха наказания, не из-за обещания награды, а из-за превосходства добра самого в себе: такие станут в святилище одесную; воображающие же чрез раздачу тленных имуществ приобрести нетленные в притче о двух братьях названы наемниками» (Лк. 15, 11). «Если бы мы могли представить, — говорит он же, — что кто-нибудь предложил гностику, желает ли он {267} выбрать познание Бога или вечную жизнь, и если бы эти две вещи, которые совершенно тождественны, были разделены, то гностик без малейшего колебания избрал бы познание Бога, признавая, что обладание верой, которая от любви восходит к познанию, желательно само по себе», независимо от того, приятно ли или неприятно, выгодно или нет для человека. «Если ты раб, — говорит св. Григорий Богослов, — бойся побоев. Если наемник, одно имей в виду: получить. Если стоишь выше раба и наемника, даже сын, — стыдись Бога, как Отца; делай добро, потому что хорошо повиноваться Отцу. Хотя бы ничего не надеялся ты получить, угодить Отцу само по себе награда». «Совершенство, — по словам св. Григория Нисского, — не рабски, не по страху наказания удаляться от порочной жизни и не по надежде наград делать добро, с какими-то условиями и договорами, торгуя добродетельною жизнию, но теряя из виду все, даже что по обетованию соблюдается надежде; одно только представлять себе страшным — лишиться Божией дружбы, и {268} одно только признавать драгоценным и вожделенным — соделаться Божиим другом, — это, по моему мнению, и есть совершенство в жизни».

    Но самого главного, так сказать, непримиримого обличителя наемническое доброделание находит себе в лице св. Иоанна Златоуста, на которого иногда можно указать, как на его защитника. Он прямо открывает настоящий источник этого доброделания в себялюбии, в отсутствии любви к Богу и Христу. «Что ты говоришь, малодушный, жалкий человек? — восклицает святитель, — Тебе предлежит нечто сделать угодное Богу, и ты стоишь в раздумье о награде? Если бы тебе, сделавши это, предлежало впасть в геенну, и тогда следовало ли бы откладывать? Напротив, не с большим ли усердием надлежало бы приниматься за доброе дело? Ты делаешь приятное Богу — и ищешь еще другой награды? Истинно не знаешь ты, какое великое благо угодить Богу; потому что, если бы ты знал это, то никакой другой награды не сравнял бы (с этим благом). Разве не знаешь, что награда тебе будет {269} больше, когда ты станешь делать должное, не надеясь на награду?» «Мы, — говорит святитель в другом своем творении, — находимся в столь жалком расположении духа, что, если бы не было страха геенны, может быть, и не думали бы сделать что-либо доброе. Потому и достойны мы геенны если не за другие вины, то за то именно, что страшимся ее более, нежели Христа. Не таковы, но совершенно противоположны были чувствования блаженного Павла. Мы потому и осуждаемся в геенну, что наши расположения иные. Если бы мы любили Христа, как любить должно, то знали бы, что оскорбить любимого тяжелее геенны. Но мы не любим, потому и не знаем великости сего наказания... Хотя всегда мы живем во грехах и пороках, но, как скоро сделаем малое добро, только бы стоило то какой-нибудь награды, по примеру злонравных рабов, до последней малости высчитываем и вывешиваем, какая нам следует за то плата. Но ты большую получишь награду, если делаешь не в надежде награды. Говорить о наградах и наперед их исчислять означает больше {270} наемника, чем верного слугу. Надобно делать все для Христа, а не для награды. Для того и угрожает Он геенною, для того и обещает царствие, чтобы мы Его возлюбили. Итак, возлюбим Христа, сколько любить должно: вот высокая награда, вот царство и удовольствие».

    Некоторые пытаются, вопреки голосу отцов Церкви, оправдать доброделание из-за награды тем соображением, что оно хотя, может быть, и не совсем нравственно, но полезно. Нужно, говорят, смотреть, какая мзда имеется в данном случае; христиане же имеют в виду мзду, превосходящую все, притом ожидание этой мзды заставляет христиан прилепляться к Богу, быть нравственными и пр. [76]. Но этим соображением можно доказать разве разумность, расчетливость такого доброделания, но не чистоту его побуждений. Кроме того, и качество такого доброделания, его глубина и прочность весьма сомнительны. «Коню, — говорит св. Иоанн Златоуст, — особенно надо удивляться тогда, когда он может без узды идти ровно; если же он прямо идет потому, что удерживается вожжами и уздою, то в {271} этом нет ничего удивительного: тогда эту стройность приписать должно не благородству животного, но силе узды. Это же должно сказать и о душе: неудивительно, если она ведет себя скромно, когда гнетет ее страх; нет, тогда покажи мне душевное любомудрие и совершенное благонравие, когда пройдут искушения и снимется узда страха». И это вполне понятно. Если человек делает добро только из-за награды или по страху наказания, то все его нравственное развитие может быть подвергнуто весьма сильному сомнению. Положим, он теперь делает добро; но ведь душа его в этом добре не участвует и им не дорожит, ведь смысл жизни для него в самоуслаждении. Стоит только предположить, что обстоятельства изменились, что для человека стало выгоднее делать зло, а не добро, и тогда вся его добродетель, как растение без корня, пропадет мгновенно, тогда и окажется, что сердце человека совсем не с Богом, хотя языком своим он и чтил Его.

    Прекрасно описывает это подневольное доброделание св. Тихон Задонский. «Многие христиане, — говорит он, — пришедше в {272} чувство грехов своих, которыми величество Божие прогневали, жалеют и сокрушаются не ради иной какой причины, как только того ради, яко им следует мука, грешникам уготованная. Сия печаль происходит от самолюбия, как сие всяк может видеть; яко жалеют о следующей погибели своей, а не о Бозе, грехами их разгневанном и оскорбленном. Таковыи, когда бы не надеялися за грехи последующие казни, и ежели бы возможно было во веки в мире жить и всегда грешить, никогда бы грешить не преставали. Ибо престают они от грехов не ради Бога, но ради страха своей погибели И тако неправость сердца, самолюбие и лукавство сердца познается. Все бо мы ради Бога творить, от злых уклоняться и добрая творить должны Яко же бо Бог все в нашу пользу творит, тако мы все во славу Его творить должны. Сие есть правость сердечная… Истинное жаление и печаль по Бозе в том состоит, чтобы христианину сокрушаться и жалеть не ради лишения вечного живота и последующие во аде казни, но ради того, что он Бога, Создателя, Искупителя и Промыслителя своего, Которого должен паче всего почитать, {273} любить и слушать, — не почитал, не любил и не слушал… Сия есть истинная печаль по Бозе. О сем печалиться христианину должно, что он не отдавал Богу должного. Таковую печаль имеющий, хотя бы и вечного живота и геенны не было, будет печалиться, плакать и стыдиться, и сам себе окаевать… Таковая печаль от любви происходит, и есть истинная, христианская, праведная по Бозе печаль».

    Таким образом, самая сущность христианства оказывается искаженной при правовом жизнепонимании: теряется возвышенность и духовность представления о Боге, человек же оставляется при его прежнем, дохристианском себялюбивом расположении.

    Чем объясняются следы правового жизнепонимания в Св. Писании и Предании

    Но если так, если это жизнепонимание по самому существу своему противоположно христианскому и если оно единодушно отвергалось Словом Божиим и отцами Церкви, то как понять те изречения, в которых это {274} жизнепонимание как будто бы признается? Прежде всего, в весьма многих случаях Слово Божие и отцы Церкви, указывая человеку на вечное блаженство праведников и вечные мучения грешников, хотят выразить лишь ту мысль, что святость есть истина, а грех — ложь, и потому первая имеет в себе залог торжества, вечна, а второй необходимо должен привести к погибели, к посрамлению.

    «Никто своим беззаконием не укрепит своей жизни»

    (Иез. 7, 13). Другими словами, это убеждение в том, что наш святой Бог есть Единый Истинный Бог, и Его закон есть единое истинное устроение жизни, есть единый истинный закон бытия. Если за гробом и праведников и грешников ожидает одинаковая участь, тогда добро и зло одинаковы по достоинству, оба они одинаково условны, временны. Добро не имеет никакого преимущества пред грехом, оно даже является более слабым, чем грех, потому что в жизни грех нередко торжествует. Но это приводит уже к мысли, что и Бог, повелевающий делать добро и Сам святой, не есть на самом деле Господь всего, учение Его, следовательно, не есть безусловная истина и т. д. В таком смысле должны быть понимаемы {275} и те очень многие места в Св. Писании, где праведники недоумевают, что «путь нечестивых спеется», или что праведники унижены, что закон Божий в поругании. Мы будем очень далеки от духа Слова Божия, если поймем все такие недоумения в смысле самолюбивого недовольства, ропота на Бога, в смысле требования себе платы за исполнение закона. Недоумения эти происходили оттого, что уничижение праведников и вообще истинной веры, благочестия представлялось как бы несогласным с истиною Божиею. Если зло торжествует и не видно конца его торжеству, то не оно ли и есть истинный закон бытия? Неужели же не Бог управляет миром, неужели следовать закону Божию есть не больше, как заблуждение? Возможность так подумать (не для них, а для не ведущих Бога) и мучила совесть ветхозаветных праведников: торжество зла давало повод врагам глумиться над законом Божиим.

    «Чистым очам Твоим несвойственно глядеть на злодеяния, и смотреть на притеснения Ты не можешь. Для чего же Ты смотришь на злодеев, и безмолвствуешь, когда нечестивый поглощает того, кто праведнее его?»

    {276} (Авв. 1, 13) Свои личные страдания здесь совсем не на первом месте: неправильность, неестественность порядка вещей мучит праведника. Поэтому, если дело в одних личных страданиях, если праведнику доказано, что его Бог есть истинный Бог и непременно господствует над злом, тогда о своих страданиях праведник может и не вспомнить и о своей личной судьбе может и не позаботиться: пусть он сам страдает и даже будет страдать вечно, он все-таки знает, что верит в истину и что истина победит.


    История Иова

    Весьма ясно раскрыта эта мысль в книге Иова. Иов терпеливо переносит свои несчастия и не отпадает от Бога не потому, что он думает о награде, а просто потому, что верует в Бога. Поэтому на искусительный совет жены Иов даже и не упоминает о будущем воздаянии, а просто еще раз исповедует свою веру в Бога:

    «Если мы от Него получили доброе, что из того, если теперь получим злое»

    , — что бы ни было с нами, полезно ли для нас исполнять закон Божий или бесполезно, от этого ничего не пере{277}меняется, истина остается истиной, Бог по-прежнему есть Бог. Слушая не совсем искренние рассуждения своих друзей, Иов мучился и роптал, но опять-таки потому, что при сознании своей невинности не мог он свои несчастия считать наказанием; если же они не наказание, то где же их смысл, и справедлив ли Господь? Рассуждения друзей, таким образом, приводили человека или к лицемерию (в душе чувствуя, что страдания не заслужены, все-таки говорить, что они заслужены, защищать правду Божию лицемерием, за что Иов и обличает своих друзей), или же могли заставить усомниться в Боге. Поэтому-то Иов и просит, чтобы ему дано было видеть Господа, дано было предстать пред суд Божий. Когда же Господь является и открывает Иову и друзьям его Свое величие, Иов повергается в прахе и пепле, но вполне успокоенный: теперь его очи видели Господа, о Котором он слышал только слухом уха, его вера нашла себе неопровержимое доказательство, истина торжествует. Об избавлении от страданий он даже и не упоминает: его Бог на самом деле есть Бог, есть истина—для него это главное.


    {278}

    Таким образом, торжество добра необходимо предполагается его истиной: вечное блаженство праведников есть свидетельство об истинности Христова учения.

    Если же нередко в Св. Писании и творениях отцов Церкви человек побуждается к доброделанию обещанием награды, то это неизбежные уступки обычному человеческому настроению.

    Мог ли себялюбец понять, что гневить Бога тяжело и стыдно, когда вся его забота направлена только на его собственное благополучие? Необходимо, следовательно, было ему прежде всего указать, что и для его благополучия пребывать во грехах пагубно, что прогневать Бога не только прискорбно и стыдно, но и страшно. «Когда, — читаем мы у св. Григория Нисского, —иные, как говорит Апостол, в нечаяние вложшеся, предадут себе (Еф. 4, 19) жизни греховной, став подлинно какими-то мертвыми и недействующими для жизни добродетельной, то ни мало не чувствуют они, что делают. Если же коснется их какое-нибудь врачующее слово как бы горячими какими и опаляющими составами — разумею строгие {279} угрозы будущим судом — и страхом ожидаемого до глубины проникнет сердце, и в нем, оцепеневшем от страстей сластолюбия, как бы растирая и согревая, подобно какому-то горячительному и острому веществу — страх геенны, огнь неугасимый, червь неумирающий, скрежет зубов, непрестающий плач, тьма кромешная и все сему подобное заставит почувствовать ту жизнь, какую проводит: то соделает его достойным ублажения, произведя в душе болезненное чувство».

    С другой стороны, себялюбивому человеку нельзя разъяснить и прелести добродетельной жизни, пока он себялюбив; необходимо сначала показать ему, что добродетель ведет к блаженству, что труды в здешней жизни будут сторицею вознаграждены в жизни вечной. Отсюда-то происходит стремление привлечь к доброделанию указанием на его полезность, — стремление, какое мы встречаем в Св. Писании и Предании. «Сурова добродетель, — говорит св. Иоанн Златоуст, отвечая прямо на наш вопрос, — но будем представлять ее облеченною в величие будущих обетовании. Люди с душою возвышенною находят ее {280} прекрасной и без того, самое по себе, и потому стремятся к ней, живут добродетельно не из-за наград, а для угождения Богу и высоко ценят целомудрие не для того, чтобы избежать наказания, а потому, что так повелел Бог. Если же кто более немощен — тот пусть представляет себе и награды».

    Таким образом, только для немощных, несовершенных нужно напоминать о награде за добродетель, совершенные же знают ценность добродетели и потому будут добродетельными и без наград. Становясь на указанную точку зрения немощных, отцы Церкви никогда не забывали ее несовершенства и, допуская ее в жизни, никогда не освящали ее, никогда не забывали указывать своим пасомым, что это только подготовительная ступень и только в этом смысле допустима в христианстве. «На первую ступень, — говорит Климент Александрийский, — нас возвышающую над плотским человеком, возводит нас заповедь, соединенная с устрашением; страх удерживает нас от всякого рода неправд. Второю ступенью состоит надежда, нас устремляющая к верховному благу. К совершенству же, как и {281} естественно, приводит любовь, оканчивающая дело нашего воспитания на путях познания». «Это уже вторая степень похвальной жизни — делать что-либо из-за награды и воздаяния; и третья—избегать зла по страху наказания» (св. Григорий Богослов). Поэтому даже в своих обращениях к самым начинающим (подвиг), и притом в аскетических упражнениях, которые особенно суровы и, следовательно, по Златоусту, наиболее нуждаются в подкреплении воли обещаниями, даже в этих случаях отцы-подвижники напоминали истину о бескорыстной добродетели. «Если возможно для тебя, — говорит преп. Исаак Сирин, таким ограничительным выражением указывая на трудность иметь возвышенное настроение, — делай добро и не ради будущего воздаяния».

    Следовательно, попытки обосновать добродетель на побуждениях, чуждых чистой нравственности, на выгоде или пользе, имеет в Св. Писании и Предании происхождение случайное: они обусловлены степенью развития людей, а совсем не существом того учения, которое проповедуется. Как такие {282 } случайные, они не могут поколебать нашего вывода о правовом жизнепонимании: это последнее, повторяем, непримиримо противоречит христианскому жизнепониманию, как оно выражено в Св. Писании и творениях отцов Церкви.

    {283}

    Книга 4 Мистика Церкви и мистика западных Верований

    {285}

    Введение О Восточных и западных писателях [77]

    Ныне занимаюсь чтением книги, имеющейся у меня на славянском, русском и других языках, заключающей в себе «собрание изречений святых пустынножителей Египта». Эти изречения — бесценные перлы! Спускается в глубокое море водолаз, чтоб достать дорогую жемчужину, — и святые отцы удалялись в глубокие пустыни, там глубоко вникали в себя, находили различные бесценные духовные перлы: христоподражательное смирение, младенческую простоту и незлобие, ангелоподобное бесстрастие, рассуждение и мудрость духовные, — словом сказать, находили Евангелие.

    {286}

    Сегодня я прочитал то изречение Великого Сисоя, которое мне всегда особенно нравилось, всегда было мне особенно по сердцу. Некоторый инок сказал ему: «Я нахожусь в непрестанном памятовании Бога». Преподобный Сисой отвечал ему: «Это не велико: велико будет то, когда ты сочтешь себя хуже всей твари».

    Высокое занятие — непрестанное памятование Бога! Но эта высота очень опасна, когда лествица к ней не основана на прочном камне смирения.

    Смотрите, как Писание согласно с отцами! Писание говорит:

    «Всесожжения не благоволиши… жертва Богу дух сокрушен. Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит»

    . Жертва и самые всесожжения человеческие должны быть основаны на чувстве нищеты духовной, на чувстве покаяния. Без этого они отвергаются Богом.


    Также мне очень нравится изречение Великого Пимена: «Если всегда и во всем будем обвинять себя, — сказал он, — то везде найдем покой». Другой отец сказал: «Мы оставили легкое бремя, состоящее в обвинении себя, и взялись за тяжкое, состоящее {287} в обвинении других». Такие изречения стоят целых книг! Никто, кажется, столько не вник в Евангелие, сколько вникли в него святые пустынножители; они старались осуществлять Евангелие самою жизнию, самыми помышлениями и чувствованиями своими. Отличительною чертою их было глубочайшее смирение; падение человека было постоянным предметом их размышления; постоянным их занятием был плач о грехах своих. Другое направление получили подвижники западной церкви и писатели ее о подвижничестве со времени разлучения этой церкви от восточной и отпадения ее в гибельную тьму ереси. Преподобный Венедикт, святый папа Григорий Двоеслов еще согласны с аскетическими наставниками Востока, но уже Бернард отличается от них; позднейшие уклонились еще более. Они тотчас влекутся и влекут читателей своих к высотам, недоступным для новоначального, заносятся и заносят. Разгоряченная, часто исступленная мечтательность заменяет у них все духовное, о котором они не имеют никакого понятия. Эта мечтательность признана ими благодатию. Святые отцы вос{288}точной Церкви приводят читателя своего не в объятия любви, не на высоты видений — приводят его к рассматриванию греха своего, своего падения, к исповеданию Искупителя, к плачу о себе пред милосердием Создателя. Они сперва научают обуздывать нечистые стремления нашего тела, соделывать его легким, способным к духовной деятельности; потом обращаются к уму, выправляют его образ мыслей, его разум, очищая его от мыслей, усвоившихся нам по падении нашем, заменяя их мыслями обновленного естества человеческого, живо изображенного в Евангелии. С исправлением ума святые отцы заботятся об исправлении сердца, об изменении его навыков и ощущений. Очистить сердце труднее, нежели очистить ум: ум, убедясь в справедливости новой мысли, легко отбрасывает старую, легко усвояет себе новую; но заменить навык навыком, свойство свойством, чувствование другим чувствованием, чувствованием противоположным — это труд, это усильная, продолжительная работа, это борьба неимоверная. Лютость этой борьбы отцы выражают так: «Дай кровь и прими {289} дух». Значит, надо умертвить все греховные пожелания плоти и крови, все движения ума и сердца, зависящие от плоти и крови. Надо ввести и тело, и ум, и сердце в управление духа. Кровь и нервы приводятся в движение многими страстями: и гневом, и сребролюбием, и сластолюбием, и тщеславием. Последние две чрезвычайно разгорячают кровь в подвижниках, незаконно подвизающихся, соделывают их исступленными фанатиками. Тщеславие стремится преждевременно к духовным состояниям, к которым человек еще не способен по нечистоте своей, за недостижением истины сочиняет себе мечты. А сладострастие, присоединяя свое действие к действию тщеславия, производит в сердце обольстительные, ложные утешения, наслаждения и упоения. Такое состояние есть состояние самообольщения. Все незаконно подвизающиеся находятся в этом состоянии. Оно развивается в них больше или меньше, смотря по тому, сколько они усиливают свои подвиги. Из этого состояния написано западными писателями множество книг. На них-то с жадностию кидается, их-то проповедует преимущест{290}венно святыми и духовными, достойными стоять возле Св. Писания слепотствующий и гордый мир, признающий себя просвещенным в высшей степени и потому не нуждающимся держаться неотступно преданий восточной Церкви.

    В святых отцах восточной Церкви отнюдь не видно разгоряченного состояния крови. Они никогда не приходят в энтузиазм, который, будучи рождением крови, часто на Западе искал пролития крови. Из их сочинений дышит истинное самоотвержение, дышит благоухание Святого Духа, мертвящее страсти.

    {291}

    Часть I. Истинная и ложная мистика

    I. Об истинной духовной Жизни, о Видениях и откровениях [78]

    Духовная жизнь

    Мистицизм и квиэтизм суть болезненные порождения ложно направленной религиозности. Они явились и возможны были только на Западе, в отпадших от св. Церкви христианских общинах и преимущественно во время брожения умов, произведенного протестантством и реформацией. Они искали доброго дела — живого общения с Богом, но не тем путем искали; а главное, надеялись своими усилиями и как бы по праву завладеть тем, что надлежало ожидать от милости Божией и что надлежало принять как дар этой {292} милости. В напряжениях этой самонадеянной самодеятельности разгоралось воображение и порождало мечтательные ожидания, которые, как жарко желаемые, скоро показались и сочтены исполнившимися, и цель трудов —достигнутою. Все это раскрашивалось самыми привлекательными красками и представлялось в образах прелестных, в мечтательных заоблачных созерцаниях. Писания их завлекают, ибо говорят о дорогих сердцу предметах, но они только манят, а ничего не дают. Это отличительная черта всех их.

    Истинная во Христе жизнь есть жизнь сокровенная, таинственная (мистическая). Апостол Павел называет ее животом, сокровенным со Христом в Боге (Кол. 3, 3); Апостол Петр — потаенным сердца человеком (1 Петр. 3, 4); Сам Спаситель — царствием Божиим внутрь нас (Лук. 17, 21). Но в явлении своем она очень проста. Неведомо как приходит Дух и возбуждает к покаянию. Совершив этот внутренний переворот, Он потом вооружает верующее сердце на многотрудную борьбу со страстями, руководит в ней и помогает. Эта борьба {293} есть у всякого, более или менее долгая и болезненная; она приводит к чистоте сердечной, ради которой верующий труженик удостаивается и яснейшего постижения истин Божиих и сладостнейшего ощущения, того и другого в таких чертах, какие точно определены в Евангелии и писаниях апостольских. Это последнее является уже в конце долгих трудов и многих испытаний, как венец наградный. Мистики же за эту верхнюю точку совершенства, прямо или преимущественно, и хватаются, и ее-то и живописуют, как она рисуется в мечтах их воображения, всегда в ложных красках. Истину можно сказать только по опыту, по вкушении только духовных благ самым делом; а мистики самыми мечтами своими заграждают для себя настоящую туда дорогу. Напротив, в писаниях отеческих менее всего говорится об этих высших состояниях, а все о трудах покаяния, борьбы со страстями и разных при этом случаях.

    Существо жизни о Христе Иисусе, жизни духовной, состоит в преложении душевнотелесности в духовность, или в одухотворении души и тела. Момент, с которого {294} начинается это одухотворение, есть зарождение в сердце неотходной теплой молитвы к Господу — знак сочетания его с Господом. Сердце — корень жизни и всех проявлений ее. Когда оно возобладано духом, тогда чрез него дух естественно начинает проникать в весь состав естества нашего и его одухотворять; тогда ум начинает насыщаться Божественною истиною, весь ею проникаясь, во всем ее объеме; воля — святыми настроениями и расположениями, всеми добродетелями; сердце — святыми чувствами; вместе с тем и тело становится воздержно, трудолюбиво, живо, бодренно, целомудренно. Где все это есть, там падший является вполне восстановленным. Отличительная черта состояния, когда раскрывается царствие Божие внутрь, или, что то же: когда затепливается неотходный духовный огнь в сердце из отношения к Богу, есть внутрь-пребывание. Сознание все сосредоточивается в сердце и стоит пред лицом Господа, изливая пред Ним свои чувства, более же всего болезненно припадая к Нему в смиренных чувствах покаяния, с соприсущею готовностию весь живот свой по{295}свящать на служение Ему единому. Такой строй устанавливается каждодневно, с минуты пробуждения от сна, держится весь день, при всех трудах и занятиях, и не отходит, пока сон не смежит очи. Вместе с образованием такого строя прекращается все нестроение, которое качествовало внутри до этого момента, в период искания, в это переходное состояние томления. Неудержимое брожение мыслей прекращается; атмосфера души становится чистою и безоблачною: стоит одна мысль и память о Господе. Отсюда светлость во всем внутреннем. Все там ясно: всякое движение замечается и достойно оценивается при умном свете, исходящем от лица Господа созерцаемого. Вследствие сего всякий недобрый помысл и недоброе чувство, приражающиеся к сердцу, в самом зародыше встречают сопротивление и прогоняются. Тут исполняется то, что советует Филофей Синайский: «От утра стань у входа сердца и именем Иисусовым поражай подступающих врагов». Это прогнание недоброго может быть мгновенно, но может длиться часы, дни, месяцы и годы; между тем существо дела {296} всегда одно, именно то, что ничто недоброе не допускается в сердце, а встречает решительный отпор с минуты сознания недоброты его, и гнание его не прекращается, пока совершенно не упразднится от него сердце. Вслед за сим, что ни думается, что ни чувствуется, что ни желается, что ни говорится и ни делается, думается, чувствуется, желается, говорится и делается по точному сознанию, что все такое не оскорбляет неотступно созерцаемого Господа, благоугодно Ему и сообразно с Его волею. Если же против воли и проскользнет что-либо противное, тотчас смиренно исповедуется Господу и очищается внутренним покаянием или внешним исповеданием, так что совесть всегда хранится чистою пред Господом. В награду за весь такой внутренний труд подается дерзновение к Богу в молитве, которая и теплится непрестанно в сердце. Теплота молитвы непрестанная есть дух этой жизни, так что с прекращением сего тепления прекращается и движение духовной жизни, как с прекращением дыхания прекращается жизнь телесная.

    Этими немногими словами сказано все, {297} что приносит с собою водворение внутрь царствия, или, другими словами, блаженный огнь, возгорающийся наконец в сердце; этим же определяется и существо истинной духовной жизни, или ее существенные отправления. Не вдруг, конечно, все это является в свойственной силе — бывают и уклонения, и ошибки, и ослабления; но в виду имеется именно это, с тех пор как ум сочетается с сердцем и, утвердясь внутрь, становится на службу пред лицо Господа.

    Видения

    У редкого из св. подвижников, писавших о духовной жизни, вы не встретите предостережений насчет видений или привидений. Не все их испытывают. У иных не бывает их никогда; другие имеют к ним особое предрасположение. Но не природа виновата, а неправость действования самих подвергающихся им лиц.

    В естественном порядке или строе наших сил, на переходе отвне внутрь, стоит воображение. Надо благополучно миновать его, чтоб благополучно попасть на настоящее место внутри. По неосторожности можно {298} застрять на нем и, оставаясь там, быть уверенными, что вошли внутрь, тогда как это только внешнее преддверие, двор языков. Да это бы еще ничего; но этому состоянию всегда почти сопутствует самопрельщение, а из него развивается визионерство с его пагубными последствиями.

    Очерчу вам это состояние со слов Симеона Нового Богослова, в его статьях о трех образах молитвы [79]. Известно, что вся забота ревнителей о духовной жизни обращена на то, чтобы поставить себя в должное отношение к Богу. Совершается это и обнаруживается в молитве. Она есть путь восхождения к Богу, и ее степени суть степени приближения нашего духа к Богу. Самый простой закон для молитвы — ничего не воображать, а, собравшись умом в сердце, стать в убеждение, что Бог близ, видит и внимает, и в этом убеждении припадать к Нему, страшному в величии и близкому в благоснисхождении к нам. Между тем иные вот что делают во время молитвы: «Предстоя на молитве, возводят на небо очи и ум и воображают в уме своем Божественные светы, небесные блага, чины св. ангелов и {299} обители святых, словом, все, что говорится в Писании об этих предметах особенно образно, вызывают из памяти и перебирают воображением во время молитвы, стараясь разительностию сих представлений и воображений потрясти свое чувство, в чем иногда и успевают — разблажают свое сердце к желанию Божественного, умиляются и плачут». Представлять предметы Божественные под теми образами, как они представляются в Писании, ничего нет худого и опасного; мы и рассуждать о них иначе не можем, как облекая понятия во образы, — но не должно никогда думать, что и на деле так есть, как эти образы являются, и тем более останавливаться на этих образах во время молитвы. Во время благочестивых размышлений или при богомыслии это уместно; но во время молитвы — нет. Образы держат внимание вовне, как бы они священны ни были, а во время молитвы вниманию надо быть внутрь, в сердце: сосредоточение внимания в сердце есть исходный пункт должной молитвы. И поелику молитва есть путь восхождения к Богу, то уклонение внимания от сердца есть уклонение от этого пути. Значит, употреб{300}ляющие означенный, воображательный образ держания себя во время молитвы, на первых же порах сами себе устраивают препоны к делу, за которое взялись с такою ревностию.

    Но в этой неправости начала есть только начало беды, которое наводит на нечто худшее и опаснейшее. Так как это парение или летание ума в небесных областях легко и, по связи сердца с воображением, тотчас оставляет след влияния своего в разблажении чувств, то занимающийся так тотчас начинает мечтать об успешности своего дела и своем совершенстве. «У такого, —говорит св. Симеон, — мало-помалу кичится сердце, ибо он воображает, что совершаемое им и происходящее в нем бывает от Божественной благодати, к утешению его. Почему он и молит Бога, чтоб дал ему и всегда быть в таком состоянии, а оно не есть доброе состояние, а прелесть». Таким образом, у него путь к преуспеянию пресекается в самом начале, ибо искомое считается достигнутым, тогда как достижение его еще не начато. Посему-то такой человек «никогда не может прийти в разум и достигнуть {301} добродетели или бесстрастия». Далее, самомнение еще более разгорячает воображение, и оно быстро рисует новые картины, вставляя в свои мечтания личность мечтающего и представляя ее всегда в привлекательном виде, в близости к Богу, ангелам и святым. Чем более он так мечтает, тем более укореняется в нем убеждение, что он точно уже друг неба и небожителей, достойный осязательного с ними сближения и особых откровений. На этой степени начинается визионерство, и как естественная болезнь душевная, и, более того, как дело врага, который не дремлет [80]. «Таким образом многие прельстились, видя свет и сияние очами телесными, обоняя благоухание обонянием своим, слыша гласы ушами своими и т. п. Иные из них повреждались в уме и переходили с места на место, как помешанные. Иные, приняв беса, являвшегося им в образе светлого ангела, до того утверждались в прелести, что до конца оставались неисправимыми и не принимали совета ни от одного брата; иные, по внушению бесовскому, сами себя убивали, низвергались в стремницы, удавливались. И кто может {302} исчислить все прельщения, в какие ввергал таковых враг! Если не всякий из держащихся такого образа молитвы терпит вред, то это только из тех, которые живут в обителях с другими братиями. Но все же они проводят жизнь без всякого успеха».

    Не надо забывать, что есть видения — плод разгоряченного воображения, и есть видения—прелесть бесовская. Благодатные видения очень редки и устрояются Духом Божиим в видах воспитания духовного. Таким образом, есть видения и от Духа Божия, но надо быть очень осторожным в различении их, ибо недалеко от себя имеем темного искусника, умеющего принимать вид ангела светлого. И сколько было неосторожных, погибших от неразборчивого доверия видениям!..

    Опытные умеют их различать от порождения своего воображения и привидений бесовских; но как на деле людей неопытных более, чем опытных, и к тому же враг слишком хитер, то поставлено вообще законом не принимать никаких видений и не доверяться им. «Внимай себе тщательно, рачитель Божиего дела, — пишет другой наставник в {303}духовной жизни, — и разумно совершай дело свое. Если увидишь свет или огонь вне себя или внутри, или образ какой — Христа, например, или ангела, или иного кого, не принимай того, чтоб не потерпеть вреда. И уму своему не попускай строить в тебе такие образы: это внешнее дело и ведет к прелести. И если заметишь, что будто тянет кто ум твой к таким внешним воображениям, не поддавайся, держась внутрь и совершая дело внимания к Богу без всяких образов» [81].

    Откровения

    Откровения — болезнь мистиков. У них вся забота об умовой стороне, и все ожидания их вращаются около постижения сокровенных тайн миробытия [82], тогда как существо дела в духовной жизни — многотрудная работа над собою, в видах очищения сердца от страстей. И даже когда это будет достигнуто, обещается не откровение тайн, а блаженное богозрение (Матф. 5, 8). В откровении Божием передано нам вполне достаточно о Боге, Божественном порядке вещей и о всем нужном для нашего спасения. Других откровений ожидать не следует; они {304} и не даются. По раскрытии в нас царства, точно, происходит нечто похожее на откровения, только не чего-либо нового, а того же, что уже открыто и что уже известно было нам по уму, а не по опыту. Тут дается сердцем ощутить все Божественные истины, и теоретические, и практические, составляющие существо христианства, или нашего богообщения в Господе Иисусе Христе, благодатию Святого Духа. И прежде они были ведомы, но совсем не так, так что не знавшим их теперь думается, что они получают нечто новое. Это похоже на то, как, читая путешествие, напрягаешься вообразить все по описанию и думаешь, что все знаешь; а когда придется взглянуть на все своими глазами, то находишь все совершенно новым, словно прежде ничего о том и не воображалось. Возьмем одну главную мысль. Христианство, то есть вера в Господа Иисуса Христа и общение с Ним, есть спасение или избавление нас от решительных зол, ничем другим не отвратимых. Все это исповедуют, но только исповедание это до времени есть умовое верование; когда же вступит кто в то состояние, о котором речь идет, тогда он {305} начинает носить в себе чувство спасения и избавления. Он не только верует быть спасенным, но чувствует себя спасенным: все одно как утопал бы кто — и принят был на спасительную лодку. Когда придет это чувство, тогда самая истина спасения явится в новом свете и в новой силе. Как эта истина переходит в чувство, так и все другие — и большие и малые — все входят в сердце и обращаются в существо нашего ума и духа. И всякое такое восприятие сердцем истины отзывается в сознании новым откровением, словно тут только она и узнана. Припомните, как игумен Парфений до обращения своего из раскола сто раз, как говорит сам, читал в книге о вере, что греческая Церковь и под турецким игом сохранила чистоту веры, — и все не в догадку, что это за истина. Но однажды она вошла в его сердце, и все осветила, и мгновенно произвела в нем внутренний переворот. Я думаю, и всякий испытывал, как иногда вещь какая-нибудь лежит перед глазами и все не видится, а потом вдруг как бы входит в глаз: глядишь — и недоумеваешь, откуда она взялась. То же совершается и в духовной жизни: ныне одна, {306} завтра другая истина домостроительства нашего спасения вводится в сердце и начинает быть чувствуема в ее истинном виде, но никаких новых откровений не бывает. Вот это именно, а не другое что, означает и древнее обетование, что

    все будут научены Богом

    (Ис. 54, 13; ср. Иоан. 6, 45).


    Мистики всюду видят таинства, и самые простые евангельские сказания превращают в аллегории высоких идей, какие они сами сплетают. Буква для них ничто, и буквальный смысл не есть для них истинный смысл, оттого что прост, а им хитрить хочется. На самом же деле буквальный смысл есть истинный смысл, от Духа Святого исходящий, и отступать от него при изучении Откровения позволяется только в крайней нужде. Если отступить от этого закона, то можно извратить все Божественное Писание по своему смышлению, и не останется у нас никакого критерия истины. Что дает озарение свыше? Оно дает не новое что-либо узреть помимо буквального смысла, а тот же самый смысл, печатлея его в сердце. Пока один ум трудится над уразумением Писания, до тех пор получаемые истины {307} держатся в голове для умовых интересов, большею частию бесплодно для жизни. Озарение же свыше, печатлея эти истины в сердце и давая вкусить их, делает их направителями жизни, а опыты жизни еще полнее дают уразуметь силу их. При этом, так как всякая истина имеет свой круг понятий, то озарение вводит ум чрез сердце в созерцание всего этого круга. Это может казаться откровением чего-то нового, а оно вовсе не ново; оно то же самое, только видится полнее и яснее.

    {308}

    II О прелести в молитве [83]

    Прелесть есть повреждение естества человеческого. Прелесть есть состояние всех человеков без исключения, произведенное падением праотцов наших. Все мы — в прелести [84]. Знание этого есть величайшее предохранение от прелести. Величайшая прелесть — признавать себя свободными от прелести. Все мы обмануты, все обольщены, все находимся в ложном состоянии, нуждаемся в освобождении истиною. Истина есть Господь наш Иисус Христос… Прелесть есть усвоение человеком лжи, принятой им за истину. Прелесть действует первоначально на образ мыслей; будучи принята и извратив образ мыс{309}лей, она немедленно сообщается сердцу, извращает сердечные ощущения; овладев сущностью человека, она разливается на всю деятельность его, отравляет самое тело как неразрывно связанное Творцом с душой. Состояние прелести есть состояние погибели, или вечной смерти.

    Со времени падения человека диавол получил к нему постоянно-свободный доступ. Он старается обольстить и обмануть нас, опираясь на наше состояние самообольщения; наши страсти — эти болезненные влечения — он приводит в движение; пагубные требования их облачает в благовидность, усиливает склонить нас к удовлетворению страстям.

    Состояние людей в бесовской прелести бывает очень разнообразно, соответствуя той степени, в которой человек порабощен страсти. Но все, впавшие в бесовскую прелесть, то есть чрез развитие собственного самообольщения вступившие в общение с диаволом и в порабощение ему, находятся в прелести, суть храмы и орудия бесов, жертвы вечной смерти, жизни в темницах ада.

    {310}

    Признаки истинного духовного настроения

    Святая истина извещается сердцу тишиною, спокойствием, ясностью, миром, расположением к покаянию, к углублению в себя, к безнадежию на себя, к утешительной надежде на Бога. Ложь, хотя бы и облеклась в личину добра, познается по производимому ею смущению, мраку, неопределенности, переменчивости, развлечению, мечтательности; или же она только обольщает сердце — льстиво приносит ему довольство, какое-то неясное, мутное наслаждение. И это наслаждение обольщенного сердца похоже на притворную тишину, которою прикрыта поверхность глубокого, темного омута—жилища чудовищ… Обольстительное наслаждение питается самомнением, которое рождается от тонко действующего тщеславия, ослепляющего ум и сердце; оно любит высказать себя, оно позволяет себе отклоняться от точного повиновения Святой Церкви, умнее ее; оно, как и все прелести, козни диавола, как сам диавол и его чадо — грех, не терпят благоухания для них смертоносного, убийственного благо{311}ухания, которое издают из себя покаяние и его плод—смирение. Спаситель мира сказал:

    «Блажени нищии духом, блажени алчущии ныне, блажени плачущии ныне… горе вам, насыщеннии ныне»

    (Т. IV, стр. 445, изд. 3-е).


    Все виды бесовской прелести, которым подвергается подвижник молитвы, возникают из того, что в основание молитвы не положено покаяние, что покаяние не сделалось источником, душою, целию молитвы. «Если кто, — говорит преподобный Григорий Синаит, — с самонадеянностью, основанною на самомнении [85], мечтает достигнуть в высокие молитвенные состояния и стяжал ревность не истинную, а сатанинскую, того диавол удобно опутывает своими сетями, как своего служителя». Всякий, усиливающийся взойти на брак Сына Божия не в чистых и светлых одеждах, устраиваемых покаянием, а прямо в своем рубище, в состоянии ветхости, греховности и самообольщения, извергается вон, во тьму кромешную: в бесовскую прелесть. Покаяние и все, из чего оно составляется, как-то: сокрушение, или болезнование духа, плач сердца, слезы, самоосуждение, памятование и предощущение {312} смерти, суда Божия и вечных мук, ощущение присутствия Божия, страх Божий — суть дары Божии, дары великой цены, дары первоначальные и основные, залоги даров высших и вечных. Без предварительного получения их подаяние последующих даров невозможно. «Как бы ни возвышенны были наши подвиги, — сказал святой Иоанн Лествичник, — но если мы не стяжали болезнующего сердца, то эти подвиги и ложны, и тщетны» [86]. Покаяние, сокрушение духа, плач суть признаки, суть свидетельство правильности молитвенного подвига; отсутствие их — признак уклонения в ложное направление, признак самообольщения, прелести или бесплодия. То или другое, то есть прелесть или бесплодие, составляют неизбежное последствие неправильного упражнения молитвою, а неправильное упражнение молитвою неразлучно с самообольщением.

    Мечтательность — воображение духовных картин и образов

    Самый опасный, неправильный образ молитвы заключается в том, когда моля{313}щийся сочиняет силою воображения своего мечты или картины, заимствуя их, по-видимому, из Священного Писания, в сущности же — из своего собственного состояния, из своего падения, из своей греховности, из своего самообольщения; этими картинами льстит своему самомнению, своему тщеславию, своему высокоумию, своей гордости, обманывает себя. Очевидно, что все сочиняемое мечтательностию нашей падшей природы, извращенной падением природы, не существует на самом деле, есть вымысел и ложь, столько свойственные, столько возлюбленные падшему ангелу. Мечтатель с первого шага на пути молитвенном исходит из области истины, вступает в область лжи, в область сатаны, подчиняется произвольно влиянию сатаны. Святой Симеон Новый Богослов описывает молитву мечтателя и плоды ее так: «Он возводит к небу руки, глаза и ум, воображает в уме своем, подобно Клопштоку и Мильтону, Божественные совещания, небесные блага, чины святых ангелов, селения святых, короче, собирает в воображении своем все, что слышал в Божественном Писании, рассматривает это во {314} время молитвы, взирает на небо, всем этим возбуждает душу свою к Божественному желанию и любви, иногда проливает слезы и плачет. Таким образом, мало-помалу кичится сердце его, понимая того умом; он мнит, что совершаемое им есть плод Божественной благодати к его утешению, и молит Бога, чтоб сподобил его всегда пребывать в этом делании. Это признак прелести. Такой человек, если и будет безмолвствовать совершенным безмолвием, не может не подвергнуться умоисступлению и сумасшествию. Если же не случится с ним этого, однако ему невозможно никогда достигнуть духовного разума и добродетели или бесстрастия. Таким образом прельстились видевшие свет и сияние этими телесными очами, обонявшие благовония обонянием своим, слышавшие гласы ушами своими. Одни из них возбесновались и переходили умоповрежденными с места на место; другие приняли беса, преобразившегося в ангела светлого, прельстились и пребыли неисправленными даже до конца, не принимая совета ни от кого из братии; иные из них, поучаемые диаволом, убили сами себя; иные {315} низверглись в пропасти; иные удавились. И кто может исчислить различные прельщения диавола, которыми он прельщает и которые неисповедимы? Впрочем, из сказанного нами всякий разумный человек может научиться, какой вред происходит от этого образа молитвы. Если же кто из употребляющих его и не подвергнется ни одному из вышесказанных бедствий по причине сожительства с братиею, потому что таким бедствиям подвергаются наиболее отшельники, живущие наедине; но таковый проводит всю жизнь свою безуспешно» [87].

    Все святые отцы, описавшие подвиг умной молитвы, воспрещают не только составлять произвольные мечты, но и преклоняться произволением и сочувствием к мечтам и привидениям, которые могут представиться нам неожиданно, независимо от нашего произволения. И это случается при молитвенном подвиге, особливо в безмолвии. «Никак не прими, — говорит преподобный Григорий Синаит, — если увидишь что-либо чувственными очами или умом вне или внутри тебя, будет ли то образ Христа, или ангела, или какого святого, или если {316} представится тебе свет… Будь внимателен и осторожен! Не позволь себе доверить чему-либо, не вырази сочувствия и согласия, не вверься поспешно явлению, хотя бы оно было истинное и благое; пребывай хладным к нему и чуждым, постепенно сохраняя ум твой безвидным, не составляющим из себя никакого воображения и не запечатленным никаким изображением. Видевший что-либо в мысли или чувственно, хотя бы то было и от Бога, и принимающий поспешно, удобно впадаете прелесть, по крайней мере обнаруживает свою наклонность и способность к прелести, как принимающий явления скоро и легкомысленно. Новоначальный должен обращать все внимание на одно сердечное действие, одно это действие признавать непрелестным, прочего же не принимать до времени вступления в бесстрастие. Бог не прогневляется на того, кто, опасаясь прелести, с крайней осмотрительностью наблюдает за собою, если он и не примет чего посланного от Бога, не рассмотрев посланное со всей тщательностью; напротив того, Бог похваляет такого за его благоразумие» [88].

    {317}

    Большая часть подвижников западной Церкви, провозглашаемых ею за величайших святых, по отпадении ее от восточной Церкви и по отступлении Святого Духа от нее молились и достигали видений, разумеется, ложных, упомянутым мною способом. Эти мнимые святые были в ужаснейшей бесовской прелести… Поведение подвижников латинства, объятых прелестию, было всегда исступленное по причине необыкновенного вещественного, страстного разгорячения. В таком состоянии находился Игнатий Лойола, учредитель Иезуитского ордена [89], у него воображение было так разгорячено и изощрено, что, как сам он утверждал, ему стоило только захотеть и употребить некоторое напряжение, как являлись пред его взорами, по его желанию, ад или рай. Явление рая и ада совершалось не одним действием воображения человеческого; одно действие воображения человеческого недостаточно для этого: явление совершалось действием демонов, присоединявших свое обильное действие к недостаточному действию человеческому, совокуплявших действие с действием, по{318}полнявших действие действием на основании свободного произволения человеческого, избравшего и усвоившего себе ложное направление. Известно, что истинным святым Божиим видения даруются единственно по благоволению Божию и действием Божиим, а не по воле человека и не по его собственному усилию, даруются неожиданно, весьма редко, при случаях особенной нужды, по дивному смотрению Божию, а не как бы случилось [90]. Усиленный подвиг находящихся в прелести обыкновенно стоит рядом с глубоким развратом. Разврат служит оценкой того пламени, которым разжены прельщенные. Подтверждается это и сказаниями истории и свидетельством отцов. «Видящий духа прелести в явлениях, представляемых им, — сказал преподобный Максим Капсокаливит, — очень часто подвергается ярости и гневу; благовоние смирения, или молитвы, или слезы истинной не имеет в нем места. Напротив того, он постоянно хвалится своими добродетелями, тщеславствует и предается всегда лукавым страстям бесстрашно» [91].

    {319}

    «Мнение» — подмена благодатных ощущений и состояний

    Второго рода прелесть — собственно «мнение» — действует без сочинения обольстительных картин: она довольствуется сочинением поддельных благодатных ощущений и состояний, из которых рождается ложное, превратное понятие о всем вообще духовном подвиге. Находящийся в прелести «мнения» стяжает ложное воззрение на все, окружающее его. Он обманут и внутри себя, и извне. Мечтательность сильно действует в обольщенных «мнением», но действует исключительно в области отвлеченного. Она или вовсе не занимается, или занимается редко живописию в воображении рая, горних обителей и чертогов, небесного света и благоухания, Христа, ангелов и святых; она постоянно сочиняет мнимо-духовные состояния, тесное дружество с Иисусом [92], внутреннюю беседу с Ним [93], таинственные откровения [94], гласы, наслаждения, зиждет на них ложное понятие о себе и о христианском подвиге, зиждет вообще ложный образ мыслей и ложное настроение сердца, приводит то в упоение собою, то в разгоря{320}чение и восторженность. Эти разнообразные ощущения являются от действия утонченных тщеславия и сладострастия: от этого действия кровь получает греховное, обольстительное движение, представляющееся благодатным наслаждением. Тщеславие же и сладострастие возбуждаются высокоумием, этим неразлучным спутником «мнения». Ужасная гордость, подобная гордости демонов, составляет господствующее качество усвоивших себе ту и другую прелесть. Обольщенных первым видом прелести гордость приводит в состояние явного умоисступления; в обольщенных вторым видом она, производя также умоповреждение, названное в Писании растлением ума (2 Тим. 3, 8), менее приметна, облекается в личину смирения, набожности, мудрости, познается по горьким плодам своим. Зараженные «мнением» о достоинствах своих, особенно о святости своей, способны и готовы на все козни, на всякое лицемерство, лукавство и обман, на все злодеяния. Непримиримою враждою дышат они против служителей истины, с неистовою ненавистью устремляются на них, когда они не признают в {321} прельщенных состояния, приписываемого им и выставляемого на позор слепотствующему миру «мнением»…

    «Мнение» состоит в присвоении себе достоинств, данных Богом, и в сочинении для себя достоинств несуществующих. Оно соединено с надеждою на себя, с хладным, поверхностным исповеданием Искупителя. Бог прославляется для прославления себя, как был прославлен фарисеем (Лук. 18, 11). Одержимые «мнением» по большей части преданы сладострастию, несмотря на то, что приписывают себе возвышеннейшие духовные состояния, беспримерные в правильном православном подвижничестве; немногие из них воздерживаются от грубого порабощения сладострастию, воздерживаются единственно по преобладанию в них греха из грехов — гордости.

    Из этого рода прелести возникли пагубные ереси, расколы, безбожие, богохульство. Несчастнейшее видимое последствие его есть неправильная, зловредная для себя и для ближних деятельность — зло, несмотря на ясность его и обширность, мало примечаемое и мало понимаемое. Случаются с {322} зараженными «мнением» делателями молитвы и несчастия, очевидные для всех, но редко: потому что «мнение», приводя ум в ужаснейшее заблуждение, не приводит его к исступлению, как приводит расстроенное воображение. На Валаамском острове в отдаленной хижине жил схимонах Порфирий, которого и я видел. Он занимался подвигом молитвы. Какого рода был этот подвиг, положительно не знаю. Можно догадываться о неправильности его по любимому чтению схимонаха: он высоко ценил книгу западного писателя Фомы Кемпийского «О подражании Иисусу Христу» и руководствовался ею. Книга эта написана из «мнения». Порфирий однажды вечером в осеннее время посетил старцев скита, от которого невдалеке была его пустыня. Когда он прощался со старцами, они предостерегали его, говоря: «Не вздумай пройти по льду: лед только что стал и очень тонок». Пустыня Порфирия отделялась от скита глубоким заливом Ладожского озера, которое надо было обходить. Схимонах отвечал тихим голосом, с наружною скромностию: «Я уж легок стал». Он ушел. Чрез короткое {323} время услышался отчаянный крик. Скитские старцы встревожились, выбежали. Было темно; не скоро нашли место, на котором совершилось несчастие; не скоро нашли средства достать утопшего: вытащили тело, уже оставленное душою.

    {324}

    Часть II. Характерные черты из Жизни и учения католических святых

    Франциск Ассизский [95]

    «Во время моей молитвы передо мною явились два больших света — один, в котором я узнал Создателя, а другой, в котором я узнал самого себя».

    Собственные слова Франциска в своей молитве

    «Истинные праведники всегда помышляют сами в себе, что недостойны они Бога».

    Изречение св. Исаака Сириянина

    Жизнь до обращения

    Франциск родился в 1182 году в Италии, в городе Ассизи; семья его была одной из самых богатых в городе. Отец Франциска, по имени Бернардоне, был зажиточный торговец сукнами.

    {325}

    В ранние годы Франциск религиозностью не отличался, хотя по своей природе это был мечтательный юноша. Воспитывался он не на псалтыри, а на рыцарских романах того времени; он грезил о рыцарстве, о его славе и о великих подвигах. Конец XII столетия, это было время увлечения рыцарством в Западной Европе. Рыцарей тогда воспевали знаменитые трубадуры того времени. Это была эпоха песен о короле Артуре и о рыцарях круглого стола.

    Не лишенный практических способностей, Франциск рано стал помогать отцу в его торговых делах — и не без успеха. Но вместе с тем у него замечается стремление к расточительности: он широко тратил деньги на роскошь и удовольствия [96]. Франциск любил веселиться. Он охотно посещал пирушки сверстников, увлекался музыкой. На этих пирах Франциска избирали распорядителем, или «королем», праздника, и он с жезлом в руках предводительствовал молодежью; первый биограф Франциска, его современник Фома из Челано, говоря об этих кутежах, замечает, что для участников их, для этих собутыльников Франциска {326} христианство было только словом; честолюбие этой молодежи было направлено даже к тому, чтобы казаться хуже, чем они были на самом деле [97]. Франциск не отставал в этом отношении от своих товарищей. По сообщениям ближайших биографов Франциска, Фомы из Челано и трех товарищей (Льва, Ангела и Руфина), он считал даже своим долгом превзойти своих приятелей в невоздержной жизни [98].

    Родители Франциска в таком образе жизни своего сына худого не видали; они, по словам того же Фомы, поощряли в этом Франциска, гордясь его блеском и светскими успехами.

    Несмотря на жизнь, полную роскоши и суетности, несмотря на гордые, честолюбивые мечты, которые у Франциска вырывались в таких фразах: «Знаете ли, что будет день, когда весь мир преклонится предо мною?» [99] — несмотря на все это, на него иной раз находили необыкновенные, поражавшие всех приступы доброты и жертвы: увидав нищего, который трогал его сердце, он, если деньги его были розданы, не останавливался пред тем, чтобы снять с себя платье {327} и отдать нищему. Жалость Франциска к бедным и несчастным не знала пределов.

    Это же инстинктивно стремящееся к добру сердце берегло Франциска от чрезмерных увлечений теми низменными падениями, которым вообще склонна предаваться юность.

    Выступление Франциска на общественное служение и учреждение ордена

    24 февраля 1209 года, во время обедни, при часовне (около которой в шалаше жил Франциск) он услышал прочитанные священником следующие слова из Евангелия, слова, сказанные Иисусом Христом ученикам Своим, когда Он посылал их проповедовать Царствие Небесное:

    «Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха»

    и т. д. (Матф. 10, 9–10).


    После этих слов и после того как священник разъяснил подробно их значение, Франциск, исполненный энтузиазма, вдруг воскликнул: «Вот что мне надобно. Вот, на что я хочу посвятить все мои силы!»

    {328}

    В наитии этого откровения Франциск, как ему представлялось, понял свое настоящее призвание — призвание сделаться апостолом. Истинные ученики Спасителя должны сделаться его апостолами, решил Франциск. Освобожденные от всего суетного и глубоко вдохновленные, они должны идти в мир вещать людям сызнова великое слово:

    «Покайтесь, ибо приблизилось Царствие небесное»

    [100]. Он решил начать с буквального исполнения этого требования.


    Выйдя из маленькой церкви, он снял с себя свои сандалии, бросил свой посох, скинул с себя свой плащ, которым он защищался от холода, пояс свой заменил веревкой и, одетый в серую хламиду, которую обыкновенно надевали на себя местные бедняки-крестьяне, босой, с капюшоном на голове, он почувствовал себя как бы преобразившимся. Внешняя перемена была незначительна, говорит об этом событии В. Герье, но в ней заключалась великая для Франциска идея: следовать Христу [101].

    Он стремился идеализировать все, что надлежало исполнять подвижнику, стремился идеализировать и самый подвиг {329} покаяния, и подвиг милосердия. Видно это из того, как Франциск относился к нищим. В глазах Франциска нищие были существами весьма высоко стоящими сравнительно с другими людьми. По воззрениям католического святого, нищий являлся носителем священной миссии, будучи образом странствующего бедного Христа. Поэтому в своих наставлениях Франциск даже обязывает своих учеников просить милостыню [102]…

    16 мая того года, когда Франциск начал свою проповедь, к нему примкнули два последователя [103]. Число их постепенно увеличивалось, и, когда их было уже семь, Франциск послал их всех на дело проповедничества в народ. Наконец, в том же 1209 г. Франциск и его последователи, уже в числе двенадцати человек, отправились в Рим к папе Иннокентию III с ходатайством о благословении на предпринятое ими дело. Иннокентий III согласился на учреждение нового ордена, но поставил непременным условием полное подчинение его наместнику Христа на земле — папе.

    {330}

    Видения Франциска

    В начале августа 1224 г. Франциск задумал провести осенний пост (до Успения) на пустынной горе Альверна; гору эту отдал в распоряжение Франциска его почитатель граф Роланд де Каттани. С Франциском на эту гору отправились пять его учеников, в том числе францисканец Леон, который был ближе всех к Франциску по своей любви и необыкновенной преданности ему.

    Однажды, тихо приближаясь к шалашу Франциска, Леон услыхал доносившийся до него издали, подобно отдаленному тихому эху, голос святого. Это Франциск говорил свои молитвы. Пройдя далее несколько шагов, Леон увидал Франциска на коленях со взором, обращенным к небу. Леон остановился недвижимый; он расслышал следующие слова молитвы Франциска:

    «Господи, что я перед Тобой? Что значу я в сравнении с силою Твоею, ничтожный червь земли, ничтожный Твой служитель!»

    И Франциск повторял эти возгласы непрестанно до тех пор, пока Леон не выдал своего присутствия неосторожным шорохом.

    {331}

    Леон умолял Франциска объяснить ему смысл его молитвы.

    «О, ягненок малый пастыря Иисуса, — сказал Франциск, — о, мой возлюбленный и дорогой Леон! Во время этой молитвы, которую ты слышал, передо мной явились два больших света. Один, в котором я узнал Создателя, и другой, в котором я узнал самого себя» [104]…

    14 сентября перед рассветом Франциск молился около своей кельи, воздев руки к небу. «О, Господь Иисус, — молитвенно взывал коленопреклоненный Франциск, — я прошу Тебя только о двух милостях: ниспошли их мне перед моею смертью. Первая — это чтобы я, насколько это в силах моих, мог душою и телом пережить все те страдания, которые Ты, сладчайший Иисус, испытал в Твоих мучительных страстях. И вторая милость, которой я жажду, —это чтобы, насколько только возможно, я мог почувствовать всем существом моим ту неограниченную любовь, которою горел Ты, Сын Божий, и которая заставила Тебя терпеть столько мук за нас, презренных грешников!»

    {332}

    И в то время, как Франциск долго так молился, он получил твердую уверенность, что Господь внял его мольбам, что он испытает и то, и другое, им просимое, испытает это в пределах, возможных для творения Божьего. И как только он сознал, что это совершится, он отдался созерцанию страданий Спасителя, созерцанию «доведенному до высшей степени сосредоточенности. Тогда пламя религиозной энергии Франциска разгорелось в нем так сильно, что он, в избытке ощущаемых им любви и сострадания, почувствовал себя совершенно превращенным в Иисуса (il se sentit change tout a fait еп Jesus)» [105].

    И в то время, как Франциск был распростерт коленопреклоненный перед Господом, в то время, как он горел охватившим его пламенем, он вдруг в эти утренние часы увидел, что с неба к нему нисходит шестикрылый серафим.

    И этот серафим так приблизился к святому, что Франциск мог ясно и отчетливо видеть на серафиме изображение Распятого, мог вместе с тем видеть, как крылья серафима были расположены: два крыла {333} поднимались над головою, два были распростерты для полета, а последние два облекали его тело.

    И как только Франциск увидел это явление, оно возбудило в нем трепетный страх. Вместе с тем он почувствовал и полноту радости, и ощущение печали, и восхищение, ибо он испытывал большое счастие в сознании, что Сам Спаситель удостоил его Своим дружеским явлением (Jesus daignait se reveler a lui si familierement), удостоил его своим взором, полным нежности; но в то же время вид пригвожденного ко кресту Господа причинял Франциску печаль невыразимую…

    Через некоторое время чудное явление исчезло. С тех пор в сердце Франциска укрепилось навсегда могущественное пламя, укрепилась живая любовь к Спасителю [106]. На теле же его явление это оставило образ и чудесно запечатленные следы страданий Христа, ибо тотчас же на руках и ногах Франциска начали показываться как бы гвозди; казалось, что центры рук и ног были как бы пронзены этими гвоздями… На правой же стороне груди сделался виден след от удара копьем, подобный шраму, — {334} след воспаленный и источающий кровь, которая проступала на одежде.

    Франциск скрывал все это от братьев; он даже прятал свои руки, но ступать по земле своими израненными ногами сделалось для него невозможно». Скоро для братьев стало ясно, в особенности когда им приходилось мыть окровавленное платье Франциска, что он носил на груди своей, на руках и ногах образ и телесное сходство со Спасителем» [107].

    Явления эти потом получили даже особое наименование «стигматизации». Самые же раны на теле, образующиеся при таких феноменах, стали с тех пор называться у католиков «стигматами».

    Не может не поразить здесь всякого прежде всего эта удивительная сложность видения Франциска. На одно видение серафима, сошедшего внезапно для Франциска с небес, был как бы наложен силою воображения Франциска образ другого видения, того видения, которого более всего жаждал Франциск, образ распятого Иисуса Христа.

    Характерно и то, что Франциск в представлении об Иисусе Христе воспринимал прежде всего впечатление от земной жизни {335} Спасителя, был поглощаем Его внешним страдальческим образом. Впечатление это на Франциска шло как бы извне, и Франциск стремился всеми силами своей души подражать Иисусу Христу. Для него Иисус Христос был внешним предметом, и исходя от образа Иисуса Христа и Его страданий, и развивалась мистика Франциска.

    Надо сказать, что это подражание Христу доходило у Франциска до прямой копировки им жизни Спасителя. Так, например, когда у Франциска в начале его деятельности собралось до 7 учеников, он подобно Спасителю, пославшему Своих апостолов на проповедь, послал на проповедь и своих апостолов, причем дал им почти те же наставления, говоря: «Идите же по двое по разным областям земли, проповедуя мир людям и покаяние ради отпущения грехов» [108]. Особенно интересно, что за три дня пред своей кончиной Франциск воспроизвел пред своими учениками далее нечто подобное самой великой Тайной вечери. Сперва он приказал принести себе Евангелие от Иоанна и читать ему с того места, где говорится, что Иисус Христос знал, что час Его пришел. {336} Засим Франциск велел принести хлеб, благословил его, приказал разломить и каждому из стоявших тут братьев дал по кусочку. «Он вспомнил, — говорит хроника, — ту священную трапезу, которую Господь отпраздновал со Своими учениками в последний раз» [109]. «Вот Бог меня призывает, — сказал умирающий, — и я прощаю всем моим братьям, как присутствующим, так и отсутствующим, их обиды и их заблуждения и отпускаю им грехи их, насколько это во власти моей» [110]. Наконец, последние слова Франциска были: «Я исполнил то, что должен был исполнить. Христос научит вас, как поступать дальше. Прощайте, дети… Я возвращаюсь к Богу, да умилосердится Он над вами» [111]… Чрез 2 года после смерти († 3 окт. 1228 г.) Франциск был канонизирован Римскою церковью.

    {337}

    Игнатий Лойола [112]

    «Беседа совершается тогда, когда человек вообразит перед собою Иисуса Христа, распятого на кресте».

    Из поучений Игнатия Лойолы о созерцании

    «Сам от себя не строй воображений и, которые сами строятся, не внимай тем, и уму не позволяй напечатлевать их на себя. Ибо все сие, совне будучи печатлеемо и воображаемо, служит к прельщению души. Ум и сам по себе естественную имеет силу мечтать и может легко строить призрачные образы того, чего вожделевает… Тогда испытывающий сие бывает уже мечтателем, а не безмолвником».

    Св. Григорий Синаит, подвижник XIII в.

    {338}

    «Избави вас, Господи, от восторженных молитв. Восторги, сильные движения с волнениями суть просто кровяные душевные движения от распаленного воображения Для них Игнатий Лойола много написал руководств. Доходят до сих восторгов и думают, что дошли до больших степеней, а между тем все это мыльные пузыри: настоящая молитва тиха, мирна, и такова она на всех ступенях».

    «Письма о христианской жизни» еп. Феофана. Выпуск 1-й и 2-й. Изд. 2-е, 1900 г., Москва, стр. 25

    «Воображение—способность формировать и удерживать образы — есть способность чернорабочая… самая низшая! Уж поэтому не след ему позволять являться со своими образами в высшую область, какова молитва… Если допустите образы, то есть опасность молиться мечте... Помнится одно, сказанное о старце, который всегда образно представлял Бога. Когда ему растолковали, что так не следует, он сказал: «Вы отняли у меня Бога»… А у него отняли не Бога, а мечту его».

    Собрание писем святителя Феофана. Вып. 7-й, стр. 24 и 25

    {339}

    Игнатий Лойола родился в 1491 году в Испании, в аристократической семье. Юношеские годы он провел при дворе испанского короля, в молодости увлекался, как и Франциск, средневековыми романами. Он был честолюбив, в 30 лет он участвовал в сражении с французами при защите Памилуны, причем был тяжело ранен. Во время болезни он начал читать жития святых, подвиги которых — в особенности Франциска Ассизского — получили в глазах его такую же цену, какую раньше имели подвиги рыцарей и героев. Пример Франциска увлек Лойолу. Величие апостольского поприща рисовалось в его воображении, и он решил посвятить себя проповедничеству. Сначала он предался (в небольшом городке Каталонии Манрезе) аскетической жизни. Он впоследствии сознавался, что его тогда осеняли различные видения. Затем в 1528 году он отправился в Париж, чтобы получить богословское образование. В Париже он образовал кружок друзей, которых увлек на дело проповедничества. Кружок этот окончательно сформировался в 1534 году. В 1537 году Лойола отправился в Рим; там он добился благословения папы на учреждение ордена {340} Иисуса. Устав этого ордена был. утвержден в 1540 году. Лойола сумел прочно организовать и развить это учреждение, создав из него могущественное орудие для католической пропаганды. Несомненно, что Лойола обладал громадным организаторским талантом. Умер Лойола в 1556 году в Риме. Почти через семьдесят лет после его смерти католическая церковь причла его к лику святых.

    Игнатий Лойола, развивший мистику Франциска Ассизского, оставил католическому миру яркую память о своей мистике; он написал, в числе прочих своих сочинений, замечательное руководство к достижению экстатических состояний. Называется это руководство «Духовными упражнения».

    Переходя к ближайшему рассмотрению «Духовных упражнений» Лойолы, мы видим, что после первых шагов упражнений, признаваемых весьма важными, — а именно, упражнений отшельника в проверке своей совести (examen) и в раскаянии в грехах [113] — следующие главнейшие упражнения определяются у Лойолы терминами mediter и contempler.

    {341}

    Под словом meditation понимается упражнение в созерцаниях абстрактных (абстрактною мыслью), «когда память человека восстановляет в уме воспоминание о какой-либо христианской, догматической или моральной истине, когда вместе с тем мысль начинает стремиться к проникновению ее, а воля подвижника направлена к подчинению истине, к внушению себе желания привязаться к ней [114].

    Под словом же contemplation понимается созерцание не чего-либо абстрактного, но созерцание истины, воплощенной в жизни Спасителя, причем душа человека «приучается в своем воображении видеть и слышать Слово, сделавшееся плотью, сживается с Богочеловеком, созерцает Его» [115].

    Наконец, у Лойолы, кроме этих созерцательных состояний, есть еще высшее состояние — «application des sens»; это «когда напряжение работающего воображения уже кончилось, когда мистерия из жизни Спасителя является свободно пред душою созерцающего, когда она происходит перед его глазами и производит впечатление на все его телесные чувства» [116].

    {342}

    Метод введения человека во все эти созерцания следующий: предмет или сюжет созерцания, по Игнатию Лойоле, должен быть предусмотрен заранее и распределен на два или три пункта, которые приковывают память и которые содержат в себе обстоятельства, достойные быть отмеченными. Затем аскет приступает к началу упражнений, называемому «введением» (prelude). Он овладевает своею памятью, своим воображением и своею волею. «Память снабжает его заранее фиксированными в мозгу пунктами. Воображение создает из них нечто вроде картины, сердце горячо в молитве просит познания и любви, и все это делается как бы в присутствии Самого Иисуса» [117].

    По словам католической книги «Manrese», Игнатий предполагает с помощью этих упражнений, и прежде всего упражнений в проверке своей совести и раскаяния в грехах, дать человеку возможность достигнуть следующего: если начинающий свой подвиг человек и греховен, но если он вооружен доброю волею, если рассудителен, если свободен для подвига (господин своего времени и своей будущности), то из такого, {343} хотя и «жалкого грешника», Игнатий надеется сделать святого человека, и даже большого святого [118],

    Мы приведем из книги Игнатия Лойолы «Exercices spirituels» примеры его созерцательных упражнений.

    Мы сказали выше, что, по указаниям Лойолы, предмет или сюжет созерцания должен быть предусмотрен заранее и распределен на два или три пункта, которые приковывают память и которые содержат в себе обстоятельства, достойные быть отмеченными.

    Возьмем сначала примеры таких пунктов, которые Лойола советует упражняющемуся фиксировать в своем мозгу пред созерцанием ада. (Цель этого созерцания — привести отшельника к искреннему раскаянию в грехах). Первый пункт состоит в том, чтобы упражняющийся видел с помощью воображения ужасный пламень ада. Лойола говорит: «Я буду там видеть, буду внимательно смотреть на души людей, заключенные в свои горящие тела, как бы в вечные темницы». Второй пункт заключается в том, «чтобы также с помощью воображения слышать стоны, жалобы, раздирающие душу {344} крики, раздающиеся в этом гибельном месте, слышать проклятия, которые постоянно изрыгаются против Иисуса и Его святых». Третий пункт состоите том, чтобы опять-таки вообразить, что обоняешь дым, серу, смолу, одним словом, тот отвратительный запах, который «должен испускать вертеп всякого рода гнили». Четвертый пункт: «Испробуйте все, что есть самого горького на свете. Постарайтесь сделаться таким образом чувствительными к слезам, которые беспрестанно проливают отлученные; постарайтесь быть чувствительными к угрызениям — этому червю, раздирающему грешников» [119].

    Теперь приведем пример упражнений, называемых «введением» (preludes). Введения, которые мы сейчас берем, относятся к созерцанию «Первого дня воплощения Бога — Слова». Первая прелюдия этого созерцания заключается в том, «чтобы представить себе, как будто это было перед глазами, весь исторический ход мистерий воплощения, а именно: как три Божественные лица Святой Троицы взирают на эту землю, населенную людьми, целыми тол{345}пами стремящимися в ад; как Троица Святая, тронутая состраданием, решает ниспослать Слово воплотиться в человека, чтобы спасти род человеческий; как следствием этого решения было то, что в предопределенный день архангел Гавриил явился посланником к блаженной Деве Марии». Вторая прелюдия состоит «в живом воображении местности, которую как бы видят перед своими глазами. Здесь представляют себе сначала землю, населенную различными племенами, и в одном уголке этой вселенной, в Галилее, в Назарете — маленький домик, где живет Святая Дева». Третья прелюдия, — «это мольба о познании мною, молящимся, тайны воплощения Слова ради меня, мольба о том, чтобы познание это все более и более воспламеняло мою любовь к Нему и заставляло меня исключительно Ему служить» [120].

    А вот пример созерцания, приведенный уже в форме беседы отшельника с распятым Христом, Которого он видит в своем созерцательном состоянии.

    Берем описание этой беседы буквально, как она изложена в «Духовных упражнениях».

    {346}

    «Эта беседа совершается тогда, когда человек вообразит пред собою Иисуса Христа, распятого на кресте… В то время, когда это поразительное изображение является перед глазами человека, он начинает спрашивать себя, обдумывать, взвешивать, что именно склонило Создателя вочеловечиться и принять форму твари и раба. Каким образом случилось то, что, обладая по существу Своему вечною природою, Он соизволил снизойти до состояния смерти, до смертных истинных страданий?»

    «При этом следует обвинять себя, следует укорять свою совесть, спрашивая: «Что же я сделал до сих пор для Иисуса Христа? Могу ли я сказать, что действительно сделал что-нибудь для Него? Что же я буду, по крайней мере, делать отныне? Что должен я делать?» «Устремивши, таким образом, взор на Иисуса распятого, я скажу Ему все, что подскажут мне мой ум и мое сердце… Настоящую беседу можно сравнить с беседою двух друзей или беседою слуги со своим господином» [121].

    {347}

    Католические святые: Маргарита, Гертруда и Тереза [122]

    «Не желай видеть чувственно ангелов, или силы, или Христа, чтобы с ума не сойти, приняв волка за пастыря и поклонившись врагам демонам… Если желаешь молиться в духе, ничего не заимствуй от плоти».

    Св. Нил Синайский, подвижник V века

    Лучшими доказательствами любви Бога к Маргарите Марии Алакоквийской были ее зрительные, слуховые и осязательные галлюцинации, среди которых самой важной было видение сердца Христова, «окруженного лучами более ослепительного блеска, чем солнце, и прозрачными, как хрусталь. На нем ясно виднелась рана, которую Он получил на кресте. Вокруг Его {348} Божественного сердца был венец из терниев, а над ним крест».

    Во время этого видения голос Христа сказал ей, что сердце Его охвачено пламенем любви к человечеству и что Он избрал ее, чтобы она поведала людям об этой любви. Затем Он взял ее смертное сердце, вложил его в Свое, воспламенил и снова вернул ей со словами: «До сих пор ты была Моей рабою, отныне же будешь называться возлюбленной ученицей Моего святого сердца». В позднейшем видении Христос раскрыл перед ней подробности «великого замысла», который Он намеревался выполнить при ее посредничестве. «Сделай так, чтобы первая пятница была праздником почитания Моего сердца. В этот день все должны совершать богослужения и причащаться, чтобы возместить Моему сердцу те обиды, какие оно претерпело. А Я обещаю тебе, что сердце Мое будет расширяться, чтобы в изобилии изливать потоки любви на тех, кто будет оказывать ему эти почести или кто внушит другим людям делать это».

    «Это откровение, — говорит Буго, — без сомнения, самое важное из всех, какие по{349}лучила Церковь со времени воплощения Христа и Тайной вечери. После таинства Евхаристии это — высшее напряжение деятельности святого сердца» [123]

    Каковы же были результаты этого откровения для жизни Маргариты Марии? Страдания, молитвы, обмороки, экстазы. Она сделалась совершенно бесполезной для монастыря, так как поглотившая ее любовь Христа к ней, «которая все более и более ею овладевала, делала ее неспособной к выполнению монастырских обязанностей».

    Среди мистиков пользуются большим уважением «откровения» святой Гертруды, монахини Бенедиктинского ордена, жившей в XIII веке. Приведем нечто из этих «откровений».

    «Страдая от головной боли, она старалась во славу Господа облегчить свои страдания, держа во рту некоторые пахучие вещества. Ей показалось, что Господь милостиво склонился к ней и Сам находил утешение в этом запахе. Вдохнув в Себя аромат, Он поднялся и с довольным видом сказал святым: «Посмотрите на новый подарок, который сделала Мне Моя невеста!»

    {350}

    Однажды во время молитвы в часовне она услышала пение: «Sanctus, sanctus, sanctus!» Сын Божий склонился над ней, подобно самому нежному возлюбленному, и, запечатлевая на ее душе сладостный поцелуй, сказал ей при втором Sanctus: «При этом Sanctus, прославляющем Меня, прими в Моем поцелуе всю святость Моей Божественности и Моей человечности, и это приготовит тебя к принятию Святых Тайн». И когда в следующее воскресенье она благодарила Бога за эту милость, Сын Божий, более прекрасный, чем тысячи ангелов, взял ее на руки и, словно гордясь ею, представил ее Богу Отцу в том совершенстве святости, какое Он даровал ей. И Отцу так понравилась эта душа, представленная Ему Его единственным Сыном, что Он не мог удержаться, чтобы не отдать ей—то же самое сделал и Дух Святый—всю святость Своего Sanctus, благодаря чему она стала обладательницей всей полноты святости, дарованной ей Всемогуществом, Мудростью и Любовью» [124].

    Говоря о характерных проявлениях мистики Запада, нельзя умолчать о святой Терезе, изложившей свои мистические пере{351}живания в автобиографии, написанной ею в 1561–1562 годах.

    Джеме, изучивший сочинения Терезы, говорит, что «ее представления о религии сводились, если можно так выразиться, к бесконечному любовному флирту между поклонником и его Божеством» [125].

    Мистический восторг Терезы возбуждал физическую ее природу, она говорит о чувстве восхищения как о чем-то таком, что трудно вынести и что почти граничит с физической болью. О том участии, которое принимает тело в небесных радостях, она говорит, что чувство радости «пронизывает его (тело) до мозга костей, тогда как земные наслаждения действуют поверхностно. Это, конечно, только приблизительное описание, — добавляет она, — но я не умею выразиться яснее» [126].

    «Однажды во время молитвы, — пишет она, — я получила способность сразу постигнуть, каким образом все вещи могут быть созерцаемы в Боге и содержаться в Нем. Я видела их не в их обычной форме, однако с поразительной ясностью, и вид их остался живо запечатленным в моей душе. {352} Это одна из наиболее выдающихся милостей, дарованных мне Богом… Вид этот был до такой степени утонченный и нежный, что описать его нет возможности» [127].

    Дальше она рассказывает, что Божество представляет собою громадный и поразительно прозрачный бриллиант, в котором каждый из наших поступков отражается таким способом, что вся его греховность становится ясной и очевидной. «Господь дал мне уразуметь, — говорит она в другом месте, — каким образом Бог может быть в трех лицах. Он так показал мне это, что удивление мое было равно охватившему меня чувству утешения… И теперь, когда я думаю о Святой Троице или когда слышу упоминание о Ней, я понимаю, каким образом три лица составляют только одного Бога, и я испытываю при этом неизреченное блаженство».

    В одном из позднейших переживаний Терезе дано было увидеть и понять, каким образом Матерь Божия была взята на небо [128].

    {353}

    ПРИЛОЖЕНИЕ [129]

    «О подражании Иucycy Христу» Фомы Келлпийского

    В предисловии русского переводчика к книге «Подражание», —издание 1834 года, напечатанное в Москве, — сказано: «Один высокопросвещенный муж, русский, православный, говаривал: «Ежели б нужно было мое мнение, то я бы смело после Священного Писания поставил Кемписа «О подражании Иисусу Христу» [130]! в этом столь решительном приговоре дается инославному писателю полное предпочтение пред всеми святыми отцами православной Церкви. Это самообольщение! Это прелесть! Составилась она из ложных понятий; ложные понятия родились из неправильных ощущений, сообщен{354}ных книгою. В книге жительствует и из книги дышит помазание лукавого духа, льстящего читателям, упоевающего их отравою лжи, услажденною утонченными приправами из высокоумия, тщеславия и сладострастия. Может вещать истина и внутри человека. Но когда это? Тогда, когда, по слову Спасителя, человек облечется

    силою свыше

    (Лук. 24, 49):

    егда приидет Он, Дух Истины, наставит вы на всяку истину

    (Ин. 16, 13).


    Если же прежде явственного пришествия Святого Духа—удела святых Божиих — кто возмнит слышать внутри себя вещающую истину, тот льстит только своей гордости, обманывает себя; он скорее слышит голос того, кто говорил в раю:

    будете яко бози

    (Быт. 3, 5). И этот-то голос кажется ему голосом истины!


    Говорили сыны Израиля святому вождю своему и законодателю, говорили из правильного понятия о величии Божества, из понятия, от которого рождается в человеке сознание и познание ничтожества человеческого:

    Глаголи ты с нами, и да не глаголет к нам Бог, дане умрем

    (Исх. 20, 19). Смирен{355}ные и спасительные слова эти свойственны каждому истинному христианину: предохраняется христианин таким сердечным залогом от душевной смерти, которою поражает самообольщенных гордость и дерзость их. В противоположность истинному христианину, этому духовному израильтянину, вопиет в исступлении самообольщенный: «Сыны Израиля говорили некогда Моисею: Говори ты к нам и мы будем слушать; Господь же да не говорит к нам, чтоб нам не умереть. Не так, Господи, не так молю я! Да не говорит мне Моисей или другой кто из пророков: говори ты, Господи Боже, дарующий вдохновение всем пророкам. Ты один, без них, можешь совершенно научить меня» [131].


    Недостоин Господа, недостоин подражания тот, кто весь в сквернах и нечистотах, а глупым, гордостным, мечтательным мнением думает быть в объятиях Пречистого, Пресвятого Господа, думает иметь Его в себе и с Ним беседовать, как с другом [132].

    Книга «Подражание» ведет читателей своих прямо к общению с Богом, без пред-очищения покаянием, почему и возбуждает особенное сочувствие к себе в людях страст{356}ных, незнакомых с путем покаяния, не предохраненных от самообольщения и прелести, не наставленных правильному жительству учением святых отцов Православной Церкви. Книга производит сильное действие на кровь и нервы, возбуждает их, и потому особенно нравится она людям, порабощенным чувственности: книгою можно наслаждаться, не отказываясь от грубых наслаждений чувственностию. Высокоумие, утонченное сладострастие и тщеславие выставляются книгою за действие благодати Божией. Обоняв блуд свой в его утонченном действии, плотские люди приходят в восторг от наслаждения, от упоения, доставляемых беструдно, без самоотвержения, без покаяния, без

    распятия плоти со страстьми и похотьми

    (Гал. 5, 24), с ласкательством состоянию падения. Радостно переходят они, водимые слепотою своею и гордостию, с ложа любви скотоподобной на ложе любви более преступной, господствующей в блудилище духов отверженных. Некоторая особа, принадлежавшая по земному положению к высшему и образованнейшему обществу, а по наружности — {357} к Православной Церкви, выразилась следующим образом о скончавшейся лютеранке, признанной этою особою за святую: «Она любила Бога страстно; она думала только о Боге; она видела только Бога; она читала только Евангелие и «Подражание», которое — второе Евангелие» [133] Этими словами выражено именно то состояние, в которое приводятся читатели и чтители «Подражания». Тождественно в сущности своей с этою фразою изречение знаменитой французской писательницы г-жи де Севинье о знаменитом французском поэте Расине старшем. «Он любит Бога, — дозволила себе сказать г-жа Севинье, — как прежде любил своих наложниц» [134]. Известный критик Лагаин, бывший сперва безбожником, потом перешедший к неправильно понятому и извращенному им христианству, одобряя выражение г-жи Севинье, сказал: «Сердце, которым любят Творца и тварь, — одно, хотя последствия столько же различаются между собою, сколько различны и предметы» [135]. Расин перешел от разврата к прелести, называемой «мнением». Эта прелесть выражается со всею ясностию в двух последних {358} трагедиях поэта — в «Эсфири» и «Гофолии». Высокие христианские мысли и ощущения Расина нашли себе пространное место в храме муз и Аполлона [136], в театре возбудили восторг, рукоплескания. «Гофолия», признаваемая высшим произведением Расина, дана была сорок раз сряду. Дух этой трагедии — один с духом «Подражания».


    Мы веруем, что в сердце человеческом имеется вожделение скотоподобное, внесенное в него падением, находящееся в соотношении с вожделением падших духов; мы веруем, что имеется в сердце и вожделение духовное, с которым мы сотворены, которым любится естественно и правильно Бог и ближний, которое находится в гармонии [137] с вожделением святых ангелов. Чтоб возлюбить Бога и в Боге ближнего, необходимо очиститься от вожделения скотоподобного. Очищение совершает Святой Дух в человеке, выражающем жизнию произволение к очищению. Собственно, и называется сердцем в нравственном значении вожделение и прочие душевные силы, а не член плоти — сердце. Силы сосредоточены в этом члене, и перенесено общим {359} употреблением наименование от члена к собранию сил.

    В противоположность ощущению плотских людей духовные мужи, обоняв вонь зла, притворившегося добром, немедленно ощущают отвращение от книги, издающей из себя эту воню. Старцу Исаии, иноку, безмолвствовавшему в Никифоровской пустыне [138], преуспевшему в умной молитве и сподобившемуся благодатного осенения, был прочитан отрывок из «Подражания». Старец тотчас проник в значение книги. Он засмеялся и воскликнул: «О, это написано из мнения! Тут ничего нет истинного! Тут все придуманное! Какими представлялись Фоме духовные состояния и как он мнил о них, не зная их по опыту, так и описал их». Прелесть, как несчастие, представляет собою зрелище горестное; как нелепость, она зрелище смешное. Известный по строгой жизни архимандрит Кирилло-Новоезерского монастыря [139] Феофан, занимавшийся в простоте сердца почти исключительно телесным подвигом и о подвиге душевном имевший самое умеренное понятие, сперва предлагаллицам, советовавшимся с ним и находившимся под {360} его руководством, чтение книги «Подражание»; за немного лет до кончины своей он начал воспрещать чтение ее, говоря со святою простотою:

    «Прежде признавал я эту книгу душеполезною, но Бог открыл мне, что она душевредна». Такого же мнения о «Подражании» был известный деятельною монашескою опытностию иеросхимонах Леонид, положивший начало нравственному благоустройству Оптиной пустыни (Калужской епархии). Все упомянутые подвижники были знакомы мне лично. Некоторый помещик, воспитанный в духе православия, коротко знавший так называемый большой свет, то есть мир в высших слоях его, увидел однажды книгу «Подражание» в руках дочери своей. Он воспретил ей чтение книги, сказав: «Я не хочу, чтоб ты последовала моде и кокетничала пред Богом». Самая верная оценка книги.

    {361}

    Примечания

    К книге 1

    М. Новоселов. Догмат, этика и мистика в составе христианского вероучения. Религиозно-философская библиотека. Вып. 30. Печатается по тексту издания 1912 г.

    1. T.e. вера от слуха (Рим. 10, 17).

    2. Путь к «прелести», как видно из следующих за этим строк.

    3. «Прочие же мысли надлежит называть про явлениями разумений ее и показаниями предметов ее» (преп. Григорий Синаит).

    4. «В чем моя вера».


    К книге 2

    М. Новоселов. Спасение и вера по православному учению. Религиозно-философская библиотека. Вып. 31. Печатается по тексту издания 1913 г.

    5. Заимствовано с сокращениями, не искажающими смысла, из сочинения архиепископа (Финляндского) Сергия: «Православное учение о спасении». Изд. 4. СПб. 1910 (стр. 140–155, 161— 191, 195–206, 216–241).

    6. Правовое мировоззрение, возникшее на почве римского права, усвоено христианским Западом и утверждается католическими и протестантскими богословами. Изложение его и оценка с точки зрения Св. Писания и Св. Предания будут представлены в следующем выпуске.

    7. Младенец, как вообще не употребляющий еще своей воли, обновляется под непременным условием быть воспитанным в христианстве.

    {362}

    8. Ср. Чинопоследование исповеди.

    9. Этому не будут противоречить и те многочисленные места святоотеческой литературы, где прощению приписывается, по-видимому, только внешнесудебный смысл. Все такие места нужно дополнить, по основному правилу всякого толкования: менее ясное дополнять более ясным. Раз выяснена существенная (реальная) сторона данного явления, внешнюю сторону согласить не трудно. Урезывать же первую ради второй будет не только неправильно — это будет прямо искажением истины.

    10. Т. е. потребное для спасения.

    11. «Вера живая есть дар Божий, и есть аки семя некое Божественное, которое на крещении вся кому крещаемому всевается». Т. 1, 71.

    12. Весьма хорошо и правильно представлено это средоточное значение веры преосв. Феофаном во второй части его «Начертания христианского нравоучения». Смысл жизни, так сказать, ее основная пружина полагается здесь в постоянном видении Бога, в сознании своего духовного союза с Ним. Это предполагает некоторую степень нравственного развития и, в свою очередь, служит родником, из которого рождается все разнообразие духовной жизни.


    К книге 3

    М. Новоселов. Спасение и вера по православному учению. Религиозно-философская библиотека. Вып. 32. Печатается по тексту издания 1913 г.

    13. Заимствовано с некоторыми сокращениями, не изменяющими смысла, из сочинения архиепископа {363} (Финляндского) Сергия: «Православное учение о спасении». СПб., 1910 г. (стр. 6–10, 15–32, 34–45, 49–52, 55–71, 73–76, 155–160, 76–79). Оглавления в большинстве случаев принадлежат редакции.

    14. Apologia Conf. Aug. III (166). В своих цитатах лютеранских символических книг мы пользуемся изданием Hase: «Libri symbolici ecclesiae evan-gelicae». Lipsiae. 1846. pag. 119. Ср. Zwinglii Artic. V. Ed. Niemeyer: «Collectio Confessionum in ecclesiis reformatis publicatarum». Lipsiae. 1840. pag. 5. Этим изданием пользуемся для всех символических книг реформаторской церкви.

    15. Аро1. III (144). Hase 113.

    16. Apol. III (167). Hase 120.

    17. Первые реформаторы, как известно, с большим вниманием прислушивались к голосу не которых отцов Церкви, в особенности Августина, слова которого не раз цитируются в самых символических книгах протестантов. Напр., Zwing. Expositio fidei XI, 103. Niem. 58.

    18. Conf. Aug. Ι, 20. Hase 16.

    19. Form. Cone. I, 2. Hase 579.

    20. Conf. Belg. XXIV. Niem S76.

    21. Conf. Scot. I. Art. 15. Niem. 348.

    22. «Веруем, учим и исповедуем, что правда наша пред Богом есть именно это самое, что Господь нам отпускает грехи из одной благодати». «Form. Cone. Art. III (4). Hase 584». Ср. Conf. Gall. art. XVIII. Niem. 334: «Веруем, что вся наша праведность заключается в отпущении наших грехов, которое есть, как свидетельствует Давид, и единственное наше блаженство». Ср. также Conf. Belg. XXIII. Niem. 374.

    {364}

    23. Напр. Apol. III (40). Base 90, говорит, «что оправдание означает не только одно начало обновления, но и то примирение, которое мы получаем впоследствии».

    24. Hollaz у Бретшнейдера. «Systematische Entwicklung aller in d. Dogmatik vorkommenden Begriffe». Leipzig. 1819. S. 624.

    25. Apol. III (131). Hase 109.

    26. Hollaz. Ibid.

    27. Бог «дарует и вменяет нам праведность послушания Христова, ради этой праведности мы и принимаемся Богом в благодать и считаемся праведными». (Form. Cone. Art. III (4). Hase 584).

    28. Quenstedt у Бретшнейдера. Op. cit. 624.

    29. Ibid. 625. Ср. Art. Smalcald. III. Art. XIII (I) Hase, 336: «Хотя грех еще не уничтожен совершенно в плоти и еще не мертв, однако Бог не желает его нам ни вменять, ни помнить».

    30. Apol. III (241). Hase 136.

    31. См. напр., отзыв Scheele о Hengstenberg'е, который «под конец дней своих отождествлял оправдывающую веру с деятельною жизнию по вере в Сына Божия». Scheele разделяет мнение «славнейших учителей своей церкви, которые единогласно объясняли это следствием старческой немощи Hengstenberg'a, которое омрачило раньше так ясно блестевший ореол этого мужа». Theo logische Symbolic. Leipzig. 1886. Theil. IIS. 59.

    32. Apol. III (128–9). Hase 108–109.

    33. «Добрые дела за истинной верой (если толь ко она не мертвая, но живая вера) непременнейше и без всякого сомнения последуют, как плоды доброго дерева». Form. Conc. IV (6). Hase 589…

    {365}

    34. «Вера та, которая воспринимает в сердце устрашенном и бегущем греха отпущение грехов, не остается в тех, кто пребывает в страстях, и не существует вместе со смертным грехом». Apol. III (23). Hase 86.

    35. Это именно хотят сказать символические книги, когда они с особенной силой стараются показать, что вера совсем не легкая вещь, что она требует высшего напряжения энергии и даже превышает силы человека. Напр. Apol. III (128— 129). Hase 108–109.

    36. Conf. Belg. art. XXIV. Niem. 375.

    37. Catech. Genev. 1, Niem. 139.

    38. «Оправдывающая вера как таковая не должна быть смешиваема ни с чем чуждым ей, ни с той предшествующей оправданию внутренней борьбой, при которой человек стоит еще в преддверии богообщения и потому стремится проникнуть в его святилище; ни с борьбой освящения, задача которой, среди разнообразных отношений земной жизни, дать форму и образ свыше насажденному зерну Божественной жизни, чтобы вывести на свет сокрытое сокровище сердца и развернуть его пред глазами людей. Первое образует, бесспорно, предположение, а второе, как плод и действие, следует за актом оправдания». (Scheele. 61).

    39. Conf. Scotic. art. 13: «Лишь только Дух Господа Иисуса, Которого избранные Божии воспринимают чрез истинную веру, овладевает чьим-нибудь сердцем, тотчас же того человека возрождает и обновляет». Niem. 364.

    40. Scheele. Symbolic, s. 59.

    41. Так как вера воспринимает Христа — правду {366} нашу и всецело отдается благодати Божией во Христе, поэтому вере предоставляется оправдание, именно ради Христа, а не потому, что она есть наше дело. Conf. Helv. poster. XV. Niem. 495.

    42. «Вера не тем оправдывает или спасает, что она есть дело ценное само по себе, но только тем, что она воспринимает обетованное милосердие». Apol. II (56). Hase 70. Ср. ib. II (86). Hase 76.

    43. Catech. Palatin. LXI: «Почему ты утверждаешь, что ты оправдан одною только верою?» (Cur sola fide te justum esse affirmas?) — «Не потому, что я угождаю Богу достоинством моей веры, но потому, что одна сатисфакция, праведность и святость Христовы суть моя правда пред Богом. А получить и усвоить ее себе я могу не иным путем, как верою». Niem. 443.

    44. Бретшнейдер, ор. dt. 636. «Оправдывает одна только вера, а не добрые дела (bona opera), пони мать ли их в смысле выбранных по своему желанию благочестивых упражнений, или в смысле собственно исполнения долга (Apol. VI; Aug. Conf. art. 4. Form. Conc. art. 3), потому что одна только вера усвояет себе заслугу Христа, которою оправдывается человек (Artic. Smalcald. pars II, art I)».

    45. Conf. Aug. 1, 6. Hase 11.

    46. Apol. II (76–78). Hase 73–74.

    47. Apol. II (112–113). Hase 81.

    48. «Веруем, учим и исповедуем, что одна только вера есть то посредство или орудие, которым мы воспринимаем Христа Спасителя и с Ним ту праведность Его, которая может предстать пред судом Божиим». Form. Conc. р.I, art. III (5), Hase 584. Ср. Conf. Belg. arfe XXII. Niem. 374.

    {367}

    49. Apol. III (80), Hase 97: «Мы восхваляем и требуем добрых дел и указываем много оснований, почему они должны совершаться». Ср. Conf. Helv. XVI. Niem. 498.

    50. «Если, — по словам Бидермана (Dogmatik. 451), — католическая догматика возгоралась ревностью о необходимости добрых дел и налагала анафему на тех, которые отрицают дела, то это было простым непониманием или злостным искажением протестантского учения, чем и до сих пор еще, однако, католическая полемика старается пустить пыль в глаза».

    51. «Дела должно совершать или ради повеления Божия, или для упражнения веры, или ради исповедания и воздаяния благодарности». Ср. Apol. III (68). Hase 95. Ср. Basilien. prior, conf. Disp XXIV: «Дела совершаются верными не для удовлетворения за грехи, но для одного того только, чтобы показать ими, что мы в некоторой степени благодарны Богу, Господу нашему, за великие благодеяния, оказанные нам во Христе»» Niem. 100.

    52. «Если бы освящение состояло только во внешнем, юридическом вменении нам заслуг Христа и если бы и после него мы оставались еще во грехе, наше оправдание, благодать Божия и искупление были бы только внешностью; тогда уничтожена была бы истинность Бога, так как Он видел бы нас святыми, чем мы бы не были, и не видел бы нас грешниками, которыми мы, однако, были бы». Н. Klee. Katholische Dogmatik. Mainz. 1835. Th. III, 67.

    53. Perrone. Praelecliones theologicae. Paris. 1842. Tom. I. 1391: «Оправдание, по католическому {368} пониманию, состоит во внутреннем обновлении посредством благодати, которая ради заслуг Христа Спасителя нашего прилепляется душе (человека)».

    54. «Если кто скажет, что люди оправдываются без Христовой праведности, которую Он для нас заслужил, или что они бывают чрез нее праведны только формально, да будет анафема», — гласит 10-й канон Тридентского собора. Sacrosanctum, oecu menicum Concilium Tridentinum. Editio reformata. Tridenti. 1745, pag. 39.

    55. Klee. III, 63.

    56. «Благодать, — говорит Klee, — дается не по заслуге, потому что: 1) тогда уничтожалось бы понятие Божией благости и полное право Его в раздаянии последней, равно как и понятие благодати, так как, где есть заслуга в собственном, строгом смысле, там выступает в собственном и строгом смысле долговое или правовое отношение, требуется и дается не благодать, а право и собственность; 2) благодать есть основание и условие всякой заслуги, — следовательно, благодать не может попасть под заслугу; 3) Бог, по Писанию и опыту, дает благодать и недостойным; 4) библейская аксиома, что Бог не взирает на лица, взятая в своей полноте и широте, совершенно не до пускает такого изъятия» (III, 47–48).

    57. Тридентский собор: «Ничто из того, что пред шествует оправданию, вера ли, или дела, ничто не заслуживает самой благодати оправдания, ибо если благодать, то не от дел; иначе, как говорит Апостол, благодать не есть благодать» (Tridentinum. pag. 33). Ему следует Klee (III, 62), когда незаслуженными {369} считает только «первую благодать, как первую, как начало, и благодать оправдания, как фундамент всякой заслуги».

    58. Сборник: Petri Lombardi, Sentenüarum libr. IV… пес. поп. Thomae Aquinati summa Theologica. Paris. Tom. II, 961: «Никакая природа не может быть достаточной для такого акта, который бы заслуживал вечную жизнь, если не превзойдет некоторое supernaturale donum, которое называется благодатию».

    59. Klee (III, 26): «Мы под благодатию Божиею здесь разумеем силу и действие Божие в твари, направленное к сохранению или восстановлению и совершению ее отношения к Нему, как того, в чем ее спасение, ее истина, свобода и блаженство».

    60. Perrone. I, 1241.

    61. Thoma Aquin. Том II, 952. Ср. сап. XI Тридентского собора: «Если кто скажет, что люди оправдываются или одним вменением правды Христовой, или одним отпущением грехов, без благодати и любви, которая изливается в сердца их Духом Святым и к ним прикрепляется; или скажет, что благодать Божия есть только благоволение, — да будет анафема». Trident, pag. 339.

    62. Наглядным доказательством такого уничижения человеческой воли и вместе материализации всего процесса спасения могут служить слова Klee (III, 56): «Воля гораздо более, чем сознание, нуждается в обновляющем и укрепляющем прикосновении перста Божия, в ней должна переродиться самая сердцевина нашего бытия, должна основаться новая жизнь; воля извращеннее сознания, в ней грех; но не потому {370} только, что она пала, и притом так глубоко, но потому, что в ней наша собственная самость, и самость конечная, — воля должна быть воспринята благодатию, обращена и возведена к Богу».

    63. «Праведность, по словам Тридентского собора (Trident. pag. 37), называется нашей только по месту ее, так сказать, приложения, потому что, вследствие ее прилепления к нам, оправдываемся мы; но она же и есть правда Божия, потому что она изливается на нас вследствие заслуги Христа».

    64. Perrone, I. 1441.

    65. Klee. III 23: «Дела суть условия полного присутствия, раскрытия и увеличения в нас праведности».

    66. «Оправданные таким образом (т. е. чрез Христа в таинстве крещения), по словам Тридентского собора (рад. 34), восходя от добродетели к добродетели, обновляются, как говорит Апостол, ото дня на день: т. е. умерщвляя члены своей плоти и представляя их в орудие правды на удовлетворение, чрез соблюдение заповедей Бога и церкви, полученной благодатию Христа, возрастают при содействии веры добрым делам и оправдываются еще более».

    67. Perrone. I, 1440. Ср. Trident, pag. 37: «Добре подвизавшимся до конца и надеявшимся на Бога предложена будет вечная жизнь и в качестве благодати, милостиво обещанной сынам Божиим во Христе Иисусе, и в качестве награды, которая, по обетованию Самого Бога, будет воздана их добрым делам и заслугам».

    68. Trident. Pag. 37.

    69. Klee III, 58–60

    {371}

    70. Все слова в кавычках принадлежат св. Ефрему Сирину.

    71. Вот почему отцы Церкви, употреблявшие аналогию труда и награды, подвига и венца, никогда не забывали и не скрывали от своих слушателей, что это только аналогия, только приблизительное сравнение, существа нашего спасения отнюдь не выражающее, что спасение совершается не по внешнему закону равного вознаграждения.

    72. Молитвы на сон грядущим.

    73. Гад и Мени — имена божеств солнца и луны.

    74. Канон воскресный 8-го гласа. Песнь 4-я.

    75. Поэтому-то при правовом жизнепонимании и нельзя понять, почему Слово Божие и вся отеческая литература с такой силой настаивают на том, что человек спасается только верой во Христа и только в Церкви. Если вместе с протестантами скажем, что вне христианства человек не может быть добродетельным, то в ответ на это укажут на многочисленные следы добродетельной жизни и в язычестве (хотя, конечно, вполне цельного примера нет в язычестве); во всяком случае, жизнь обычного христианина не настолько резко отличается от жизни порядочного язычника, чтобы очевидно было, почему первый более заслуживает спасения, чем второй. Почему же Господь приемлет первого, а второго нет? Мытарь был грешнее фарисея, разбойник совершил, может быть, много таких дел, от которых с ужасом отступили бы книжники. Почему же первые два Богу угодны, а фарисей и книжники нет? Остается только одно отличие: верующие признают Бога своим Влады{372}кой, а не верующие и пр. не признают. Для законника это основание вполне достаточно: самое главное преступление в правовом союзе есть оскорбление величества. Но наше нравственное чувство неспокойно, когда то же самое мы прилагаем к Богу: от Него мы чаем высшей справедливости, которая ценит поступки человека по существу, а не по такому или другому отношению к Судящему.

    76. Камень веры.


    К книге 4

    М. Новоселов. Мистика Церкви и мистика западных верований. Религиозно-философская библиотека. Вып. 37. Печатается по тексту издания 1914 г.

    77. Заимствовано из IV тома сочинений епископа Игнатия (Брянчанинова). Изд. 3, СПб, 1905 г., стр. 497–500.

    78. Заимствовано из сочинения еп. Феофана Затворника «Письма о духовной жизни». Москва, 1903 г., стр. 12–14, 247–248, 80–83, 141–146, 230–231, 147, 70–73, 118–119

    79 Добротолюбие, часть 1, стр. 62.

    80. Мистики почти все были в этом состоянии. Стоит прочитать несколько страниц из их писаний, чтобы удостовериться в этом. В нем была, например, Тереза. См. об этом подробнее во второй части. (М. Н.)

    81. Св. Григорий Синаит. Доброт., 1 ч., стр. 129 — на обороте.

    82. Для примера укажем на откровения Якову Беме (1575–1624 гг.), немецкому философу-мистику. Однажды, когда Беме было 25 лет, он, {373} «проходя чрез поля в Герлице, сел на землю, чтобы отдохнуть и, посмотрев на травы и другие растения, благодаря своему внутреннему свету прозрел их сущность, их полезность и их свойства». Одно из своих позднейших переживаний он описывает следующим образом: «В четверть часа я увидел и узнал больше, чем могло бы мне дать долголетнее пребывание в университете, ибо я увидели познал существование всех вещей, глубину и бездну, вечное зарождение Св. Троицы, происхождение мира и всех тварей от Божественной мудрости… Я увидел и познал всю творящую сущность, как в добре, так и в зле, происхождение этих начал и их взаимную зависимость друг от друга; точно так же я понял, каким образом начался процесс рождения в плодоносном чреве вечности». Нечто сходное с этим мы встречаем у Джорджа Фокса: «Я находился, — говорит он, — в том состоянии, в каком был Адам до своего падения. Тайна творения была открыта для меня; и мне было дано увидеть, как все вещи получили свое название согласно своей природе и своим свойствам. У меня явилась мысль, не следует ли мне сделаться для блага человечества врачом, принимая во внимание, что Господь так ясно раскрыл предо мною природу и свойства всех тварей» (Джемс. «Многообразие религиозного опыта». Москва, 1910 г., стр. 399–400) (М. Н.)

    83. Заимствовано из сочинений епископа Игнатия (Брянчанинова), т. I. стр. 230–31; т. IV, стр. 445; т. I, стр. 233–236, 243–244; 230–231; 253–254.

    84. Начало 3-го Слова преподобного Симеона Нового Богослова. Издание Оптиной пустыни, 1852 г.

    85. В подлиннике сказано: «аще кто мечтает {374} высокая со мнением доспети». Здесь употреблено объяснительное выражение, чтоб отчетливее показать значение слова «мнение».

    86. Лествица, Слово 7-е.

    87. О первом образе внимания и молитве. Добротолюбие, ч. 1.

    88. О первом образе внимания и молитве. Добротолюбие, ч. 1.

    89. См. о нем во второй части.

    90. Святой Исаак Сирский, Слово 36-е.

    91. Собеседование преподобного Максима с преподобным Григорием Синаитом.

    92. «Подражание» Фомы Кемпийского, книга 2, гл. 8.

    93. «Подражание», книга 3, гл. 1.

    94. «Подражание», книга 3, гл. 3.

    95. Заимствовано с большими пропусками из книги М. В. Лодыженского «Свет незримый», СПб, 1912 г., стр. 88–132. Сам автор для изложения жизни Франциска Ассизского пользовался следующими пособиями: 1) Johannes Joergensen — «Saint Francois d'Assise. Sa vie et son oeuvre». Paris, 1910. Это исследование, заключающее в себе все, что можно было собрать более или менее досто верного о Франциске, вышло во Франции в 1909 году, оно имело громадный успех, и в 1910 году появилось уже одиннадцатое издание этого сочи нения; 2) П. Сабатье — «Жизнь Франциска Ассизского». Издание «Посредника», Москва, 1895 г.; 3) В. И. Герье — «Франциск. Апостол нищеты и любви». Москва, 1908 г.; 4) Эмиль Жебар — «Св. Франциск Ассизский». Пер. с французского. Дешевая библиотека Суворина.

    {375}

    96. Joergensen, стр. 16 и 17.

    97. Joergensen, стр. 15.

    98. П. Сабатье. Жизнь Франциска Ассизского, стр. 8.

    99.Joergensen, стр. 27.

    100. Joergensen, стр. 84.

    101. В. Герье, стр. 26.

    102. В. Герье. Франциск, стр. 129.

    103. Этот день считается днем основания Францисканского ордена.

    104. Joergensen, стр. 443.

    105. Joergensen, стр. 446. Курсив Иергенсена.

    106. В житиях Франциска говорится, что «опьяненный любовью и состраданием ко Христу, Франциск иногда поднимал кусок дерева с земли и, взяв его в левую руку, правою водил по нем на манер смычка по скрипке, припевая французскую песнь о Господе Иисусе Христе». Оканчивалось это песнопение слезами жалости о страданиях Христа и усиленными вздохами, и Франциск, впадая в забытье, останавливал глаза на небе. (В. Герье. Франциск, стр. 156).

    107. Joergensen,стр. 445–448.

    108. В. Герье, стр. 27.

    109. В. Герье, стр. 114 и 115.

    110. И. Сабатье, стр. 352. Судя по этим словам, Франциск в предсмертные минуты почувствовал себя в силах, как и сам пала, отпускать грехи. Отпущение грехов вне таинства исповеди и евхаристии было в католическом мире прерогативою папской власти (Лодыж. 132). В этой сцене, совершившейся пред смертью, Франциск уподобил себя в глазах своих учеников как бы Самому Спасителю мира. (Лодыж. 128).

    {376}

    111. Жебар, стр. 160–161.

    112. Заимствовано из сочинения М. В. Лодыженского «Свет незримый». СПб. 1912., стр. 135–140. Автор пользовался следующими изданиями: St. Ignace «Exercices spirituels» traduits еп francais par M. l'abbe Clement. Marseille, 1817. — Manrese ou les Exercices spirituels de Saint Ignace mis a la portee de tous les fideles dans une exposition neuve et facile. Neuvieme edition. Lion. Paris 1851. Что касается самого названия книги «Манрез», то это слово есть имя того маленького городка, живя близ коего, Лойола предавался аскетическим подвигам после своего выздоровления от полученных им ран на войне.

    113. Manrese. Introduction VIII.

    114. Ibidem. Intr. VIII.

    115. Manrese. Intr. IX

    116. Ibidem. Intr. IX.

    117. Ibidem. Intr. VIII.

    118. Ibidem. Intr. XV.

    119. Exercices spirituels. Premiere semaine. Cinqu ieme exercice, p. 70–71.

    120. Exercices spirituels Seconde semaine. Premiere meditation, p. 95–97.

    121. Exercices spirituels. Colloque, p. 56–57.

    122. Заимствовано с сокращениями из книги Вильяма Джемса: «Многообразие религиозного опыта». Москва, 1910, стр. 334–337, 400–401.

    123. Bougaud. Histoire de la bienheureuse Mar guerite Marie. Paris, 1894, p. 145.

    124. Revelations de sainte Gertrude, Paris. 1898, 1, 44, 186.

    125. «Многообразие религиозного опыта», стр. 337.

    126. Ibidem, стр. 401. Поучительно сравнить этот {377} чувственный характер экстатических состояний Терезы с «чувственной мистикой Франциска, выразившейся даже в таком физиологическом явлении, как стигматизация».

    127. Vie, рр. 581–582.

    128. Loc. cit, р. 574.

    129. Заимствовано из 1 тома сочинений еп. Игнатия, стр. 254–257, 120–121, 121–122.

    130. Стр. XXXVII.

    131. Подражание, кн. III, гл. 2.

    132. Подражание, кн. III, гл. 1.

    133. Восторженное изречение произнесено на французском языке, столько пригодным для сцены: «Elle aimait Dieu avec passion; eile ne pensait qu'a Dieu; eile ne voyait que Dieu; eile ne lisait que l'Evangile et l'Imitation qui est un second Evangile».

    134. «II aime Dieu, comme il aimait ses maitresses».

    135. «C'est avec le meme coeur, qu'on aime le Createur, ou la creature, quoique les effets soient aussi differents, que lesobjets».

    136. Музы и Аполлон — божества древних язычников, греков и римлян; этим демонам язычники при писывали покровительство изящным художествам.

    137. В созвучии, в согласии.

    138. Олонецкой епархии.

    139. Новгородской епархии.

    В примечаниях 3, 11 и 12 еп. Феофаном и еп. Игнатием сделаны ссылки на давнишнее издание «Добротолюбия». В новых изданиях следует смотреть не 1-й том, а 5-й. (М. Н.)

    Больше книг на Golden-Ship.ru